Текст книги "21 интервью"

Автор книги: Александр Минчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

С актерами было другое. Всем особенно было досадно и больно, когда две последние работы – «Высоцкий» и «Борис Годунов» – были закрыты, совершенно и категорически. Две эти последние работы как-то по-другому сплотили Театр, слили. По заповеди Станиславского: через каждые пять лет театр умирает… то уж мы должны были трижды умереть. Так вот, эти две работы и репетиционные работы: «Бесы», «Театральный роман», «Самоубийца» – все это перевело Театр на другой уровень, на другую глубину, на другое понимание и себя и своей миссии. И видимо, это учуяли Начальники и повели уже борьбу насмерть, на уничтожение. В это время мы сами собирались и говорили, что если нам создают такие условия работы в театре, то мы считаем свое пребывание в этих стенах бессмысленным и ненужным и лучше пусть сохранится легенда, а мы спокойно разойдемся. Но Судьба рассудила по-иному…

7 ноября 1987, Чикаго-Нью-Йорк[5]5
  8 мая 1988 г. Юрий Петрович Любимов вернулся в Москву с частным визитом с целью помочь Театру в восстановлении его запрещенного ранее спектакля «Борис Годунов». 18 мая Любимов вылетел обратно на Запад. Известны два факта пребывания Любимова в Москве. Публика не отпускала режиссера со сцены овациями сорок пять минут. Никаких контактов с официальными лицами не было.


[Закрыть]

Балерина. Интервью с Натальей Макаровой

Минчин: О вашем детстве?

Макарова: Как я себя помню, с двух лет? Как я тонула в проруби…

Минчин: Все будет интересно.

Макарова: Мне было шесть месяцев, когда началась война. Мы с мамой поехали на дачу, и война нас там застал а. По рассказам матери, мы долго скитались, я помню лишь отдельные эпизоды, но в конце концов остановились у бабушки в Ярославской губернии. И пять лет до конца войны я провела в деревне, чему очень рада. Я бы хотела, чтобы у меня сын жил в деревне свои первые годы… но уже поздно – ему скоро будет шесть. Деревня дала мне силы для выживания в этом мире. Я помню деревню прекрасно: здоровый воздух, козье молоко. Наверное, последние годы моей жизни я тоже хотела бы жить в деревне – настоящей деревне (здесь такой не найдёшь, тут такие цивилизованные деревни), с коровами, с лесом. Леса тоже такого здесь не найти, с грибами – я знаю все виды грибов, сама коров доила, работала в поле, вязала снопы.

Минчин: О маме?

Макарова: Маму скоро вызвал Ленинградский завод, и я осталась с бабушкой. Отец пропал без вести во время войны, так что его я не видела и не помню. От меня даже долгое время скрывали, что у меня был настоящий отец. И только позже я узнала, что мой отчим – не отец. Макарова – это фамилия от отца, я одна в семье Макарова.

Минчин: Когда вы вернулись в Ленинград?

Макарова: После войны. Пострижена я была тогда под горшок. Мама говорит, что она оставила меня цивилизованной девочкой, в хорошеньких платьицах, а приехала я абсолютно деревенской пятилетней девчонкой, окающей, как чухломинка. Надо было привыкать к отчиму, которого я не восприняла сначала, не знаю почему. Трудное время было после войны, карточки… Помню, как однажды я потеряла хлебные карточки – это была катастрофа для семьи. Но как-то мама изворачивалась. Жизнь налаживалась. Я помню, постоянно хотелось сладкого.

Минчин: Сахарин давали?

Макарова: Не помню точно, что это.

Минчин: Потом жарили его… как конфетки.

Макарова: А, да-да, правильно. Вскоре пошла в школу. До школы я уже могла читать и считать, и в первом классе мне было неинтересно совершенно. Украдкой я читала Жюля Верна «Таинственный остров» под партой. Если бы вы попросили интервью у моей мамы, она бы с энтузиазмом рассказала о моих похождениях в детстве. Мы с ней говорим по телефону. Хотя о чем говорить, когда столько лет не виделись – надо либо много говорить, либо… Как-то трудно даже общую тему найти для разговора, потому что психология совершенно разная, разные интересы. Если я начну ей рассказывать о себе – хотя ей передают, она знает, то трудно будет объяснить.

Минчин: Есть еще дети, помимо вас?

Макарова: У меня брат, на семь лет младше, чем я. У него дочка родилась Наташа. Возвращаясь: в общем, очень трудно поддерживать действительную, я поддерживаю, но скорее формальную, связь. Но как-то входить в подробности – они не поймут, да и трудно это по телефону. И потом, если говорить про свою жизнь, надо все объяснять, а всего не объяснишь – другой мир, другая жизнь, – поэтому разговор получается о здоровье, погоде и так далее.

Минчин: Балетная школа – в чем заключался метод Вагановой?

Макарова: Балетная школа. Попала я в школу совершенно случайно. До этого я была в кружке Дворца пионеров, занималась гимнастикой, акробатикой и, наконец, попала в хореографический. Поскольку в детстве я ела мало сахара, у меня была память не очень хорошая (сейчас лучше). Я была как-то не к месту в этом дилетантском кружке, и мне сказали: «Девочка, тебе лучше будет вон там, через дорогу, там Ленинградское хореографическое училище на улице зодчего Росси, и им ты подойдешь больше, чем нашему кружку». Ну я пошла сама, нашла, поднялась наверх, попала в медпункт. Меня взвесили, измерили, поднимали ноги и, по-моему, я произвела впечатление. Пришел толстый директор Шелков, спросил номер телефона, что я делаю, в какой школе учусь? Я была очень рассеянная девочка и в силу этого дала другой номер телефона. И как-то все это вылетело из головы, для меня это была своего рода авантюра, и я забыла о ней. Меня все-таки нашли через несколько месяцев и стали уговаривать моих родителей, чтобы я перешла к ним, потому что у меня есть способности. Однако родители были совершенно другого мнения, поскольку в школе я была первой ученицей и они мне прочили иную карьеру. Балет тогда еще не ценился как-то высоко как профессия. Но после долгой борьбы дирекция хореографического училища отвоевала меня. У меня странные родители. Они меня всю жизнь воспитывали в строгом режиме. Вероятно, я сама была не ангел, конечно. Поэтому, как только я что-нибудь натворю дома или проявлю свой темперамент, вместо того, чтобы как другие родители приходят в школу и говорят: «мой ребенок самый замечательный», мама моя приходила в школу или училище и говорила: «Она у меня ужасная, сделайте что-нибудь с ней!». И в наказание она забирала меня из училища и отдавала в обычную школу. Это была страшная кара, потому что, однажды почувствовав артистическую атмосферу, в нормальную школу идти было, как в тюрьму садиться.

Я попала в экспериментальный класс, поскольку к тому времени мне было тринадцать лет. Вместо девятилетней программы была шестилетняя, из-за возраста. Художественный руководитель был Ивановский, чудный человек, старая интеллигенция (он уже умер). Были и другие замечательные учителя – умерли. Все лучшие люди умирают.

Метод Вагановой. Он заключался в полном и всестороннем образовании, не ограничивался только хореографическими знаниями. Должна заметить, что общее образование в России выше, чем здесь (за исключением частных или специальных школ). Во-вторых, танцевальное образование включало не только классику, но и характерные танцы, актерское мастерство и даже фехтование. Потом мы жили по соседству с театром, и эта близость тоже помогала в творческом плане – сама атмосфера, история театра, история балета, история литературы, живописи. Все это нужно для творческого человека, если впоследствии он становится таковым. В училище я больше стремилась к общеобразовательным предметам, сосредоточилась я на профессии, которая стала моим будущим, только в последний год. Вдруг меня ударило, что я все-таки должна танцевать. Пробыла я там с тринадцати до девятнадцати лет. На выпускном танцевала «Лебединое озеро» – Одетту и 2-й акт из «Жизели». Неожиданно пришел успех, всем очень понравилось. Я до сих пор помню свои возбужденные смешанные чувства, связанные с первым в жизни букетом цветов, первым поклонником.

Я еще так и не знала, хочу ли быть балериной.

После выпускных экзаменов меня приняли в Кировский. Я не была особенно счастлива. Как многие русские, которые переначитались Достоевского, я была очарована идеей страдания. Не желая легкой жизни, я хотела уехать в Сибирь, в Новосибирск и там начинать… Благо, умные люди отговорили.

Минчин: Кировский театр? Начало?

Макарова: Так осенью 1959 года я появилась в Кировском театре – театре, которого смертельно боялась.

Я была толстой, то есть не толстой, но у меня были округлые формы. Я начала курить, чтобы похудеть. Вы знаете, что все начинают с кордебалета. Это было очень трудное время, потому что я не чувствовала в унисон со всеми, всегда выделялась либо в плохую сторону, либо в хорошую. Я все никак не могла быть одинаковой.

Так что вскоре меня оттуда, к моему счастью, выгнали и стали поручать сольные партии и даже целый балет. Мне недолго пришлось ждать.

Минчин: То есть вы хотите сказать, что шли от обратного: чтобы вас убрать из кордебалета, вам стали давать сольные партии?!

Макарова: Да, да! Серьезно, потому что это было бесполезно держать меня в кордебалете. В конце концов я похудела. Мне повезло, в меня как-то поверили с самого начала, в талант поверили. В то же время у меня не было никакой технической подготовки: мышцы еще не держали тело. Но мне давали много ролей, не обращая внимания на то, что я не справлюсь с ними чисто технически. Их продолжали давать. И я так росла, пока не выросла.

Минчин: Хотите рассказать о конкурсе?

Макарова: Конкурсы… Я ненавижу конкурсы. Обычно к конкурсам готовятся несколько месяцев, как Бессмертнова готовилась. А я случайно попала, меня Уланова вызвала, позвонила ко мне домой и говорит: «Хотите, Наташа?», я говорю: «Хочу», театр к этому не имел никакого отношения, все исходило от Галины Улановой. Поэтому я попала туда без всякой подготовки – то, что было в репертуаре, я и танцевала. Конкурс проходил летом 1965-го года в Варне. Международное жюри состояло из таких звезд, как Галина Уланова, Алисия Алонсо и другие. Я получила золотую медаль и была очень счастлива. Но атмосфера конкурса ужасная – напряжение, вся обстановка неприятная.

Прошел год в Кировском театре, и я танцевала уже шекспировскую Джульетту, Марию из «Бахчисарайского фонтана», Нину из «Маскарада».

Минчин: 10 лет в Кировском театре – как бы вы охарактеризовали эти годы?

Макарова: Я жила не так, как другие. Мне многое прощалось. Я не была ни во что вовлечена – ни в политическую, ни в общественную жизнь. Я была занята моей интимной жизнью, моими романами, моими мужьями, похождениями. Меня даже всерьез поэтому не воспринимали. Воспринимали как талант, но не как личность. Я была своего рода ребенком, занятая своими разводами и прочими атрибутами личной жизни.

Минчин: И между этим танцевали?

Макарова: Да. Поэтому все были удивлены, когда я осталась. Сейчас трудно возвратиться к этому… Комсомол, ну платила членские взносы – меня оставили в покое. В партию хотели меня один раз, сказали об этом, а я говорю, что я еще не готова! (Звонко смеется.) Ну зачем мне эта партия? А я ей тем более. Я ни на одном собрании не была, обычно это полагается, а я ни на что, ни на что не ходила.

Минчин: Ваши педагоги, творческая атмосфера?

Макарова: Я работала с разными педагогами. По отношению к ученикам существовала неистовая ревность: если работаешь с одним, то не можешь работать с другим. Я и на это не обращала внимания. И мне очень повезло, что я работала с разными людьми и не вдавалась в интриги между ними. Но больше всего мне повезло, что я работала с Якобсоном, я попала в его руки с самого начала. Он начал мое шлифование. Тогда его направление было отвержение классики. Поскольку я со школы была еще неуравновешенна, с неотточенной техникой и мастерством, то мой профессионализм пострадал в какой-то степени (правда, потом это наверсталось). Зато благодаря ему я получила свободу выражения тела. Тогда я не осознавала, но сейчас понимаю, что это был большой подарок, что я попала к нему. Он сделал многое для меня. Поэтому до сих пор у меня есть свобода корпуса и нет этих ограниченных классических движений. Я могу танцевать современные танцы, мюзикл, я могу делать многое другое. С ним я танцевала Зою Березкину в «Клопе», «Страну чудес». Он и дал мне эту свободу, драматичность, лиризм. Я была лирикодраматичной.

Минчин: Ваши отношения с Дудинской?

Макарова: Мы все боялись Дудинскую.

Минчин: Как она к вам относилась?

Макарова: О, по-разному.

Минчин: Вы не были ее любимицей?

Макарова: Нет, я не была ее любимицей.

Минчин: И завершая «русский период», что привело вас к «плохому» поступку?

Макарова: Это чувство, которое, конечно, вам знакомо, вероятно… – беспросветность. Все время находишься под какой-то властью, никаких решений ты сама не можешь принять, многое от тебя просто не зависит. Все катится, и ты уже знаешь, как это покатится и… к какому углу тебя прикатит. Все уже ясно было, что со мной произойдет, а натура, вероятно, у меня беспокойная. И честно говоря: мне стало скучно, мне стало скучно до ужаса, я стала бояться за себя, что со мной будет внутри, за свое внутреннее состояние. Снаружи – я знала, что все у меня будет благополучно, не произойдет никаких катастроф, но я очень не хотела, чтобы у меня внутри что-то умерло. Мне было страшно потерять духовный стимул. Ну сколько можно менять мужей, сколько можно танцевать ролей, когда других не предвидится. Значит, нужно было тянуть лямку удобной жизни. А я хотела перемен. Очевидно, это было в подсознании – подоплека, почему я осталась. Но, как я уже говорила, – действительно честно: я не планировала остаться, у меня бы не хватило мужества все это подготовить, рассчитать и сделать такой шаг. Но подготовлена я была внутри абсолютно. Психологически.

Минчин: Ну и теперь…

Макарова: Сам момент!..

Минчин: Как вы остались на Западе?

Макарова: Гастроли были в Лондоне, выступали в Фестивальном зале. Я танцевала «Жизель», успешно очень, у меня всегда Жизель получалась хорошо, с самого первого раза. Я познакомилась с весьма интересными людьми, мне понравился их образ мышления, свобода суждений и разговоров обо всем, о жизни, о происходящем. Это было поразительно – видеть, как люди раскрепощены психологически. Я обнаружила, что у меня тоже много интересных мыслей и я могу поддерживать подобные разговоры и быть интересной. Никогда такой уверенности и подобного я не испытывала в себе. Звали этих людей Владимир Родзянко и его жена Ирина, они были русского происхождения, их дедушка известен в России. В один прекрасный день, 3 сентября, они ждали меня на ужин. В этот день я не танцевала. Как правило, я всегда должна говорить, куда я ухожу, но в этот вечер я никому не сказала – не знаю почему, подсознательно, фатальность (?). Мне также непонятно, почему я попросила, чтобы они ждали меня далеко от театра, а не близко. В лифте как раз я встретила Дудинскую. Она мне говорила какую-то чепуху, незначащие фразы, как с ребенком. Так мы спускались вместе. А мне было совершенно все равно, но подсознательно, беспричинно я подумала, что она не должна видеть, куда я пойду. С ней были двое мужчин из театра, стукачи. И без всякого умысла я обогнула театр два раза и пришла к ждущей машине. Но в голове у меня ничего особенного не было. Думала: ну поужинаем, поговорим, привезут назад в отель. И тут началось: они первые подали мне мысль, идея сбежать мне никогда не приходила в голову. Стали говорить, что я должна остаться, что это единственный путь для меня выжить, чтобы выжило мое искусство, сама я как личность. Я начала смеяться и говорить: ну куда же я, куда мне без России! Но капля попала на благодарную почву, к концу вечера я была уже готова. Я фаталист по натуре. И верю в предзнаменование. Повинуюсь эмоциям, а не разуму. Позволяю судьбе вести, а не стараюсь руководить ею. Это, пожалуй, единственные объяснения, которые я нашла позже тому вечеру. Я плакала. Потом неожиданно сказала: «Вызывайте полицию. Я готова». В полицейском участке я выкурила, как мне казалось, десять пачек сигарет. Наутро я получила разрешение остаться в Англии. После этого два приятных джентльмена из Скотланд-Ярда увезли меня за город на специальную виллу, где я находилась какое-то время, пока улеглись страсти.

Минчин: Ваше первое выступление здесь?

Макарова: Я танцевала «Умирающего лебедя» для телевидения. И вместе с Руди Нуреевым мы сделали па-де-де «Черного лебедя» из «Лебединого озера». Телевизионная программа была записана и показана по «Би-Би-Си».

Минчин: Америка! – страна сбывающихся надежд и разрушенных мечтаний?

Макарова: Слава Богу, для меня ничего не разрушалось. Я сидела посредине Лондона и не знала вообще, что мне делать, не имела никаких планов и не пила из родника надежд. Отпал Королевский балет из-за внутренних интриг между примами, которые не хотели чужестранку. Век балерины короткий – я их не виню. И в это время я получила приглашение из Американского балетного театра (АБТ) от его арт-директора Лючии Чейс. Поскольку ничего другого не предполагалось и театр нравился мне разнообразием своего репертуара, я согласилась. Так осенью 1970 года я прибыла в Нью-Йорк. Моя задача была проста – выжить. На это ушли мои первые два года. Я была довольно одинока. Не знала языка, образа жизни, правил, привычек – одинокая женщина на Западе, друзья появились позже. И единственная отдушина была работа – сцена, театр. В свой первый вечер в Нью-Йорке – мой дебют с театром – я танцевала Жизель.

Минчин: Какие-нибудь запоминающиеся встречи?

Макарова: Сразу, как только приехала сюда, поехала к Спесивцевой на Толстовскую ферму. Она была легенда для нас. Я встретилась с ней: очень странное чувство, как будто прикасаешься к истории. Встречалась также с Тамарой Карсавиной. Кшесинскую встретила, но в Париже, меня Лифарь познакомил, очень странная встреча была. С Брониславой Нижинской было короткое знакомство, я танцевала один ее балет.

Минчин: Ваше отношение к Европе и Америке как балерины?

Макарова: Я предпочитаю сейчас танцевать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне. К Америке я уже привыкла, меня знают здесь, в Европе тоже знают, но по-другому, по-другому. Туда я еду танцевать роли, а здесь я больше танцую модерн, современное и, конечно, классику. За эти годы я танцевала (иногда подолгу) со многими компаниями: Королевский балет Ковент-Гарден, Парижская Опера. Национальный балет Канады, Марсельский балет Ролана Пети, Балет Мориса Бежара, но, естественно, что АБТ – мой родной дом. Вообще, эти три вышеназванных города имеют лучшие условия для выступлений. Жалко, что выпадает Ленинград, поскольку…

Минчин: Что насчет Москвы?..

Макарова: Я всегда считала Кировский самым лучшим театром в Союзе, если не в мире. «Большой» больше для созиданий, мне никогда не нравился их стиль.

Минчин: Так, начинается Москва-Ленинград. Лучшие поэты в Питере, прозаики, танцоры. По мнению выходцев из «неудавшейся Венеции Петра», ленинградская школа – самая лучшая.

Макарова: Все правильно! Это старая история Москва-Ленинград, так что дальше вы можете сами продолжить и распространиться на эту тему. Естественно, что самое большое у меня уважение к Кировскому, оно и останется на всю мою жизнь.

Минчин: Как произошла ваша первая встреча с Барышниковым?

Макарова: Когда я осталась в 1970 году в Лондоне, то все в театре были удивлены, что – не он. Этого ожидали скорее от него, но не от меня. Летом 74-го я работала в Лондоне снова с Королевским балетом. И вот 30 июня в 5 часов утра зазвонил телефон в моей лондонской квартире: это был Миша Барышников, который звонил из Торонто, где он находился на гастролях с Кировским. Дрожащим голосом, запинаясь и сбиваясь, он сообщил мне, что принял твердое решение остаться на Западе и уже попросил политического убежища в Канаде. Я постаралась всячески уверить его и пообещала, что сделаю все возможное для него в АБТ (театре, директором которого он сейчас является). В Нью-Йорк я улетала на следующий день. Я сознавала, что для танцора, как Миша, АБТ был единственным местом в Америке, где он мог сразу показать свою феноменальную технику и артистичность. Как только я приехала в Нью-Йорк, я сразу позвонила Лючии Чейс и описала его ситуацию; она слышала о нем, но никогда не видела. Я сказала, что хотела бы сделать с ним несколько выступлений на сцене нашего театра, так как для Миши больше не будет возможности станцевать в Нью-Йорке этим летом. Вскоре все было договорено, и Миша прибыл в Нью-Йорк во второй половине июля. Наша встреча была наполнена эмоциями: мы не видели друг друга целых четыре года. В моей памяти он остался как юный и довольно талантливый танцор без особого опыта партнерства. На нашей первой репетиции в Нью-Йорке я была приятно удивлена, найдя в нем замечательного партнера и зрелого артиста. Теперь, когда я оглядываюсь назад и думаю о годах, прожитых на Западе, мне кажется, что какие-то невидимые нити связывали нас, трех беглецов из Кировского. Мое первое выступление в Лондоне, после того как я осталась, было с Руди, на телевидении. Первое выступление Миши после побега было со мной. Наше первое выступление – балет «Жизель» 27 июля – было триумфом: Барышников обрушился на Нью-Йорк как шторм. В этот вечер я танцевала для него. Я помнила, как важна была психологическая поддержка для меня в первые выступления в Америке, которую я полностью получила от моих тогдашних партнеров, и я пыталась сделать то же самое для Миши.

Минчин: Вы сказали «побег»?

Макарова: Это действительно так и было. Когда Барышников после выступления выскользнул за кулисы торонтского театра, а потом на улицу – он бежал, мчался так быстро, что пронесся мимо машины с ожидающими его друзьями, которые должны были отвезти его в полицию.

Минчин: Почему бегут из самой лучшей, цветущей страны на свете, где балет по-прежнему на высоком профессиональном уровне.

Макарова: Бегут по разным причинам. Одни – потому, что здесь удобнее и лучше жить, другие – из чисто артистических соображений. Третьи бегут и по первой и по второй причине. И бегут просто для свободы духа, звучит, может быть, банально, но это действительно так. Я лично, хотя сейчас многое уже забыто, не могу себе представить, как бы я там ужилась – ведь это же надо лгать, надо приспосабливаться, и это нужно делать официально. Потом с точки зрения творческой свободы – все ограничено, везде лимит, это накладывает свой отпечаток на репертуар. А ограниченный репертуар – ограничение искусства. Что может быть ужасней ограничений без свободы? Единственное, что я должна сказать хорошее о России: я им благодарна за школу. Я через многие школы прошла, русская школа – лучшая. Говорю от чистого сердца.

Минчин: В 1983 году в Нью-Йорке на Бродвее прогремел ваш мюзикл «На пуантах», как вы «дошли» до такой жизни?

Макарова: Как я дошла до такой жизни: кончила на Бродвее. Ну, во-первых, я еще не кончила, продолжаю. А во-вторых, я очень рада, что прошла через этот опыт. Это большая радость, особенно для русских. Попасть после Кировского театра с классическим репертуаром на Бродвей – даже моя буйная фантазия себе подобного не рисовала. Мюзикл имел необыкновенный успех и получил все возможные награды, которые присуждаются бродвейским постановкам. Не обойдена, естественно, была и прима, так как являлась главным ядром спектакля. Пресса наперебой писала о творческой удаче, я сама не ожидала. Протанцевала я его несколько месяцев и больше не могла (благо у меня были льготные условия и договор). Меня вообще поражает система Бродвея, я не могу понять, как они, актеры, могут выдержать восемь спектаклей в неделю (два дневных) в течение года, иногда двух – тот же самый репертуар, один спектакль. Но я получила большое удовольствие и огромное удовлетворение. По-моему, это дает мне дорогу на будущее, если я захочу перейти в другую сферу, пограничную область… Помимо этого, я поняла, что могу говорить со сцены, не только двигать ногами и руками. Хотя трудно было произносить английские слова, чтобы дошло до публики через оркестровую яму, чтобы понимали все. Так что мне пришлось и с голосом работать.

Минчин: Вам, по-моему, легче говорить на английском, чем на русском?

Макарова: Разговорный язык – это одно, а когда через оркестр, в большом театре – это другое.

Минчин: Судя по отзывам критики, вы справились не только с телом, но и с голосом!

Макарова: Если им верить.

Минчин: Наташа, ваши последние балеты, последние выступления?

Макарова: Сразу после Бродвея я перешла в Метрополитен-оперу, у меня был сезон с Роланом Пети. За короткий срок я выучила три новых балета: «Нотр-Дам де Пари» Ролана Пети – я танцевала с Руди, «Пруст» – очень хороший балет и «Юноша и смерть». А после этого два месяца я танцевала в Ковент-Гарден мой любимый репертуар, из прошлого, с которым я уже выступала: «Манон Леско», «Месяц в деревне». Ну а потом наступил 1984-й год – и я сижу разговариваю с вами.

Есть некоторые мысли, скорее планы – я бы хотела играть в театре, актрисой. Все-таки век актрисы дольше, чем век балерины. И когда мое тело станет непослушно мне, откажется повиноваться (а и такое когда-нибудь произойдет), тогда, возможно, и случится этот переход, транзит. А пока…

Минчин: Ваши ближайшие планы?

Макарова: Танцевать. Заканчиваю постановку старого и редкого балета «Пахита» Петипа. Снимаюсь и танцую для специальной программы на телевидении «Наталья Макарова». Буду танцевать в конкурсе Стравинского в Нью-Йорке. Позже – выступления с Королевским балетом в Лондоне. А весной – премьеры в Париже.

Минчин: Несколько личных вопросов. Жаклин Кеннеди-Онассис – крестная вашего сына. Как это получилось?

Макарова: Очень просто. Я с ней была знакома. В театре мы смотрели какой-то балет. Она сидела в ложе со мной и поздравила меня с рождением ребенка; я ей говорю, что буду его крестить послезавтра, и как-то у меня выпало: «Хотите быть крестной матерью?» – в шутку, с юмором. Она говорит: «Да, с удовольствием» – так это и получилось. Крестила в Нью-Йорке, в Греческой церкви, ортодоксальной.

Минчин: Всем известно о вашей любви к чтению. Ваше мнение о русской литературе там и здесь? Ваши любимые писатели?

Макарова: Я попеременно увлекалась Толстым, Достоевским, Чеховым; пожалуй, остановилась на Достоевском. Из XX века: как только приехала, набросилась на литературу здесь как голодная, столько всего перечитала, особенно первые три года, пока догнала… Потом увлеклась философией. Наиболее часто перечитываю Набокова, Замятина. Из поэтов близки – я, наверное, не очень оригинальна – Цветаева, Ахматова, Пастернак, Блок, милый Есенин. К Пастернаку часто возвращаюсь.

О литературе там и здесь. Я думаю, что ее там нет, потому что просто и невозможно. Последние, кто были там, уже здесь – высланы или выгнаны. Там можно жить только на прошлом. Возможно, я что-то пропустила за тринадцать лет отсутствия. Но даже те, которые достойны называться писателями, и свое лучшее, наверное, в стол пишут. А как иначе – я не представляю.

Минчин: Ваш любимый балет?

Макарова: «Жизель» прежде всего вошла в мою кровь. «Манон Леско» – балет Макмиллана, всегда доставляет мне большое удовольствие танцевать. Чем хороша эта роль – там все есть: и различные чувства женщины, и драматизм, и юмор, и возможность бесконечно расти в роли. Можно назвать много других – «Евгений Онегин» и… но вы хотите «один». Скажу, что меня всегда больше привлекает танцевать роль, там, где есть драма, где есть, за что ухватиться, из чего можно сделать образ. Наверное, поэтому меня сейчас и тянет все ближе к театру.

Минчин: Вопрос, который вы хотели бы задать самой себе?

Макарова: Зачем я танцую?! Зачем я стала балериной? Слава Богу, что я стала балериной, по-моему, это самая лучшая профессия для женщины, которую можно придумать. Но для этого нужно родиться и кое-какие другие пустяки… Как талант, школа, техника, артистичность. Я часто сама сижу и думаю про балерину. Задаю себе вопрос про себя, надо подвести все-таки итог, довольна ли я достигнутым, удовлетворена ли тем, что сделала в балете? Я скажу, что нет. Вы возразите: да что вы! У вас такая карьера! И все равно я недовольна, вот какой-то одной Роли, в которой бы все воплотилось… так и не было. Возможно, еще появится, а я… хотя я еще жду.

Минчин: Два слова о вашей семье?

Макарова: Мне повезло в жизни: у меня родился сын, которого, когда я была беременна, я себе представляла, рисовала, воображала, и он получился даже лучше, чем я ожидала. Я люблю Нью-Йорк и надеюсь, что он будет учиться здесь, уже скоро. Говорят, он похож на мужа, но уже мой цвет и характер.

Минчин: Если бы вы протянули цепочку от поистине гениальной русской балерины Анны Павловой через двадцатый век до нынешнего момента, как бы она выстроилась?

Макарова: Павлова, Спесивцева, Карсавина, конечно, Уланова, Марго Фонтейн, Плисецкая и…

Минчин: Наталья Макарова.

Макарова: Если вы так считаете.

Минчин: Хотите что-нибудь добавить? Без вопросов, на свободную тему.

Макарова: Я могу еще сказать о своем наблюдении балета на Западе. Я считаю, что у них нет школы, есть одаренные или менее одаренные танцовщики, но школы нет. Западная школа не имеет традиции и системы балетного обучения. Они не подготовлены общеобразовательно, а отсюда сложности в нахождении личности. А без личности не может быть великого танцора или балерины. Конечно, к этому вдобавок нужен талант, дар, искра Божья.

Минчин: Арманд Хаммер только что выпустил фильм «Кировский театр», о балете – вы там есть?

Макарова: Что вы, я там даже не существую! Я и в энциклопедии не существую: они составили энциклопедию интернациональную, и здесь выпускают – так ни я, ни Барышников, ни Нуреев попросту не существуем, таких не было в мире никогда, не родились еще. Фильм скучный, но приятно было видеть старых коллег. Кстати, хочу сказать, я очень довольна, что жена Леонида Якобсона приехала, начинает новую жизнь, трудно поначалу, но большие знания и школа помогут – я уже с ней занималась. Она сейчас в Брюсселе, эмигрировала со своим сыном и матерью.

Минчин: По какому пути пойдет АБТ? И здесь же о его директоре: двум звездам подчас бывает трудно ужиться на одном небосклоне… Ваши взаимоотношения?

Макарова: Сейчас у них трудное финансовое положение, полная неразбериха, ничего не ясно. Классика пока что не сделана и находится в ужасающем состоянии. Миша руководит уже три года… Как танцор он великолепен, это его главное качество. Я против того, что он хочет превратить Американский балетный театр в балет Баланчина. Это ни к чему, они находятся по соседству, рядом, и кто хочет, может пойти посмотреть балет Баланчина. АБТ всегда был собранием звезд с эклектическим репертуаром, хотя испокон веков и жил случаем: подвернулся один, подвернулась другая, и на этом что-то строят. Определенной системы такой нет, система звезд, пожалуй. И что нынешний директор хочет превратить это в нечто баланчинское – совсем не нужно. В этом вся прелесть, что есть Баланчин и есть АБТ.

В прошлом разговоре вы заметили, что он пытается привнести в АБТ какие-то лучшие моменты из Кировского театра. Я этого не заметила. Если бы он хотел привнести лучшие моменты, он бы сделал классику в хорошем виде. В любом случае, привести в порядок классику – это наша обязанность, русских.