355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Михайловский » Война за Проливы. Решающий удар » Текст книги (страница 5)
Война за Проливы. Решающий удар
  • Текст добавлен: 19 апреля 2021, 12:02

Текст книги "Война за Проливы. Решающий удар"


Автор книги: Александр Михайловский


Жанр:

   

Боевики


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Простите за философский вопрос, Ваше Королевское Величество… – сказал Черчилль, – а у нас, британцев, есть собственный проект устройства будущего, отдельный от того, что исповедуют континенталы и наши братья по разуму, англоамериканцы?

– В том-то и дело, молодой человек, что нет, – вместо короля проворчал адмирал Фишер, – вместо проекта у нас имеется целая охапка нужного и ненужного, которую мы нахватали за время предыдущего царствования, и желание хапать еще и еще, называемое «вечными британскими интересами». Если мы откажемся от этого, с позволения сказать, проекта, нас не поймет собственный народ, что чревато величайшими политическими потрясениями. Народ Британии согласен простить своим правителям очень многое, но только не отступление с достигнутых геополитических позиций.

– Да, это правда, – согласился Черчилль, – я и сам такой. Величие Великобритании для меня важнее всего…

– Призрак Величия, – хмыкнул король. – Ибо мы с Джеки много раз обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что наше могущество покоится на весьма зыбком фундаменте. Точнее, мы сами разрушаем свой фундамент, вытаскивая камни из-под основания, лишь бы еще на пару футов поднять вверх стены. Рано или поздно под натиском внешних сил и непогоды эта халабуда рухнет со страшным грохотом и погребет под собой так лелеемый вами Pax Britannica. Вот тогда британский народ, уставший и обескровленный, согласится на отступление, но будет поздно. Деградация, наступившая вследствие накопившейся усталости, станет необратимой, и мы скатимся на уровень какой-нибудь Дании или Швеции – маленькой страны, для которой все уже в прошлом. Метеор – он ведь тоже случился не просто так. Там, в другой истории, он грохнулся в безлюдной сибирской тайге, и очевидцами его буйства было не более сотни человек. Здесь Господь решил все по-иному и направил этот булыжник почти прямиком на Лондон, одновременно испытывая и русских и британцев. Русские свое испытание выдержали с честью, а вот Британия, особенно ее правительство, как вы знаете, оказалась не на высоте.

– Но ты-то, Берти, совсем не ударил в грязь лицом, – парировал адмирал Фишер, – и Уинстон, и многие другие, которые не бросились в безоглядное бегство, и в то же время не участвовали в бесчинствах и погромах.

– Вот как раз это говорит о том, что у нашей нации еще есть шанс, – парировал король, – там, в другом мире, мы пали в ничтожество после двух жесточайших войн, по сравнению с которыми знакомая вам война с бурами выглядела не более чем летними маневрами. В этом новом прекрасном мире, который строит для нас всех кузен Майкл, мы должны всячески избегать военных и политических авантюр. Впрочем, на лондонской конференции не все будет так просто, как нам хотелось бы. Одной фиксацией достигнутых политических рубежей дело явно не ограничится. Будущее Франции, скорее всего, станет предметом обсуждения, но не в смысле ограничения русских и германских интересов, а в смысле пристойного погребения старухи в красной шапке, сто лет изводившей мир своими завиральными идеями, а также дележа оставшегося от нее наследства. Вот где будет сломано немало копий и сожжено немало дров.

– Вы, Ваше Королевское Величество, предполагаете выдвинуть претензии на часть французских колоний? – осторожно спросил Черчилль.

– Да нет, Уинстон, Господь с вами, – невесело засмеялся король, – все это французское колониальное добро, так сказать, оптом, я готов всучить своему племяннику Уильяму за пару гнутых фартингов. Как уже сказал Джеки – если бы не внутриполитические обстоятельства, я бы еще устроил сортировку наших колониальных владений, повыбрасывав половину за ненадобностью, ибо они вытягивают соки из метрополии, не принося ничего взамен. Говоря о дележе наследства, я имел в виду территорию самой Франции, ибо просто уничтожить их Третью Республику будет недостаточно. Уже через небольшое время мы можем обнаружить, что убитое чудовище вновь возродилось из пепла и снова отравляет нас своими либеральными миазмами. Если вы хотите знать, к чему все это приведет всего через сто лет, то проштудируйте исторические материалы по периоду упадка языческого Рима. Истории свойственно повторяться, и иногда в весьма уродливом виде. Наша аристократия в смысле нарушения христианской морали и благочестия тоже далеко не безгрешна, но мировую моду на разврат и извращения продвигают в массы именно французы…

– Вы, Ваше Королевское Величество, считаете эту моду на распущенное поведение экзистенциальной угрозой для благополучия Британии? – спросил Черчилль. – Мне такие тенденции тоже не нравятся, но я бы не выставлял их на первый план, а предпочел бы бороться с чем-то более материальным, чем абстрактные идеи свободы, равенства и братства.

Назидательным тоном король сказал:

– У кузена Майкла служит министром труда один ренегат от социал-демократии господин Ульянов-Ленин. Так вот, однажды он сказал, что идеи, овладевая массами, превращаются в материальную силу. А потом, пару лет спустя, добавил, что это касается любых идей, а не только милых его сердцу марксистских умопостроений. По-моему, не в бровь, а в глаз.

Адмирал Фишер добавил:

– Сто лет назад фанатики под эти идеи поотрубали во Франции множество голов и почти на тридцать лет погрузили Европу в эпоху перманентных войн. Так что не стоит относиться к идеям настолько легкомысленно. Их стоит приручать, пестовать, проводить селекцию, а совсем уже сорные – выпалывать из людских голов безо всякой пощады.

– Вот-вот, Джеки, – подтвердил король, – все именно так. У нас с германским кайзером Уильямом сложилось четкое мнение, что раз уж без франко-германской войны не обойтись, то территорию, оставшуюся после похорон старухи с красной шапкой, необходимо расчленить по региональному принципу, а население этих земель перевоспитать в соответствии с традиционными ценностями. Но мой кузен Майкл – очень сентиментальный мальчик, и может воспротивиться этому нашему плану. Кабаре «Мулен Руж», канкан и «Марсельеза» кажутся ему сокровищами мировой культуры, которые ни в коем случае не стоит разрушать. А по нашему англо-германскому мнению, все это – Вавилон, Содом и Гоморра в одном флаконе. Я, конечно не столь суров и аскетичен, как моя дражайшая почившая в бозе маман, и тоже способен на безумства, но эти безумства должны быть благопристойны, и их ни при каких обстоятельствах нельзя выставлять напоказ… Впрочем, Уинстон, все это мелочи. Вы должны понять только то, что во французском вопросе вы по умолчанию должны поддерживать притязания германской стороны, лишь иногда смягчая своим британским рационализмом ярость тевтонских формулировок. Надеюсь, вы меня поняли?

– Да, Ваше Королевское Величество, – подтвердил Черчилль, – по французскому вопросу я все понял. Что касается всего прочего, то, как я понимаю, никаких особых интересов в Турции и на руинах Австро-Венгрии у нас не имеется?

– Интересы, как вы метко выразились на руинах Австро-Венгрии у нас могли бы появиться только в том случае, если бы мы, как во времена моей маман, повсюду бы старались поступать наперекор России и Германии, – сказал король. – Но с тех пор как эти две державы между собой спелись, такая политика стала крайне непродуктивной и опасной, а потому оставлена нами в прошлом. Эта страница истории перевернута и более никогда не вернется. Раздел покойной империи Габсбургов осуществлен Майклом и Уильямом по уже упомянутому региональному признаку и, что больше всего радует, обошелся без всякого нашего участия. На тех территориях просто нет того, что понадобилось бы нам позарез. И еще. У меня просто от души отлегло, когда выяснилось, что Великобритания полностью непричастна к злодейскому убийству императора Франца Фердинанда, правившего всего несколько дней…

– Ваше Королевское Величество, – опустив глаза, сказал Черчилль, – в некоторых газетах писали, что к убийству вашего сына перед самым падением Метеора может быть причастно ужасное русское ГУГБ, отомстившее таким образом за убийство царя Николая Второго…

– В наших британских газетах иногда пишут разные глупости, – меланхолично произнес король, – что неизбежно при практикуемой у нас свободе слова. Следы в деле об убийстве бедняги Георга ведут за океан, к тамошней общине ирландцев-эмигрантов. И точка. Имитация под работу ликвидаторов ГУГБ была выполнена весьма топорно, и в Скотланд-Ярде сразу распознали несуразицу. И хватит об этом. Что касается Балканского и турецкого вопросов, затянутых в один запутанный узел, то их мы в общих чертах урегулировали еще на встрече в Ревеле. Тогда Майкл и Уильям согласились за доброжелательный нейтралитет в турецком вопросе отдать нам всю Аравию. И мы согласились – в основном из-за того же британского общественного мнения, которое расценит это как победу. На севере Балкан камнем преткновения могут стать территории, населенные славянами-католиками, которые не попадают в сферу притяжения Сербии. Хорватия, Истрия, Краина, часть Славонии как бы оказались бесхозными, и на них теперь претендует не сделавшая ни одного выстрела Италия – только потому, что жена нынешнего короля – это принявшая католичество черногорка. Возникает законный вопрос: а за какие, собственно, заслуги и особые качества итальянцам на хлеб мазать такой толстый слой масла? Нам эти территории тоже ни к чему, но вы, Уинстон, должны пробить вопрос о том, что из этих земель по образцу Богемии и Венгрии должно быть сформировано еще одно независимое королевство хорватов и словенцев, незаменимое в деле создания равновесия на Балканах. За то время, что осталось до Лондонской конференции, мы с германским кайзером постараемся подыскать подходящего принца-католика, чтобы выдвинуть его на хорватский престол. А итальянцы обойдутся – точно так же, как греки обошлись без Салоник. Надеюсь, Уинстон, в этом вопросе вам все понятно?

– Да, Ваше Королевское Величество, – сказал Черчилль, вставая, – теперь мне понятно все. Я тут на днях постараюсь систематизировать предложенные вами тезисы, превратив их в цельную и неразрывную программу британской внешней политики, а потом представлю ее вам на утверждение. А сейчас разрешите откланяться – мне не терпится приступить к работе.

– Идите, Уинстон, – сказал король. И, когда Черчилль вышел, добавил: – Дело сделано – и теперь, Джеки, нам осталось только молиться, чтобы все прошло именно так, как нам надо.

16 июля 1908 года, утро, Париж, авеню дю Колонель Боннэ, дом 11-бис,

квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус,

Зинаида Гиппиус, литератор, философ и добровольная изгнанница, окончательно решившая вернуться.

Две недели прошло с нашего последнего разговора. Две недели, наполненные тоской и тревогой оттого, что мой муж не пожелал прислушаться к моим доводам. Сам он был тверд в своем решении. Он и слышать не хотел о том, чтобы вернуться в Россию. Очевидно, он думал, что на меня нашло помрачение, когда я об этом говорила. Поэтому эти две недели он был ласков и тих. Он был уверен, что у меня это пройдет. Он даже гулял со мной… Но какую же скуку навевали на меня эти прогулки! Все было не так, как раньше – когда мы увлеченно беседовали, остроумничая друг перед другом, блистая цитатами и сыпля перлами. Я не хотела признавать, я гнала прочь это чувство, но… неизменно ловила себя на том, что мой муж меня раздражает. Это было нечто новое. Я никогда не могла предположить, что стану испытывать к нему подобное. Да почему же так происходит?! И еще мне было жаль его – такого горделивого в своем нелепом упрямстве. Впрочем, я больше не поднимала ту тему. Кажется, Дмитрий решил, что я оставила эту затею; он считал, что поступает весьма благоразумно, он не напоминал мне о моем временном «умопомешательстве». Мой муж перестал чувствовать меня… Он считал, что все в порядке. То, что я стала молчаливой и задумчивой, его не настораживало. Он, очевидно, думал, что я все еще под впечатлением от Кометы.

Но сегодня… сегодня я была охвачена небывалой решимостью поставить окончательную точку в наших отношениях. Потому что я знала, что уеду в Россию. С ним или без него. Зов этот был силен и непреодолим. Да и все складывалось так, что решать надо было сейчас. Два дня назад Франция, введенная в заблуждение ловкими берлинскими мошенниками, объявила войну Германии. Все французские газеты заполонили статьи о том, что Германия попала в трудное положение, и поэтому – вперед, на Эльзас и Лотарингию и дальше на Берлин. В печати даже приводились данные о численности французской и немецкой армии, по которым выходило, что Германия будет разгромлена с первого же французского удара. Грохот барабанов войны, доносящийся с газетных страниц, буквально оглушал, сводя французов с ума, но я, воспринимающая все трезвым умом, попросту испугалась. Со стороны французского правительства этот шаг был самоубийством. Я чувствовала, что тут что-то не то. Не может быть слабой страна, превосходящая Францию в полтора раза по населению в два раза по промышленному производству. Если кайзер Вильгельм притворяется слабой овечкой (лично я в это ни за что не поверю), то это ему зачем-то нужно. Наверняка, думала я, в этом кроется какая-то хитрость. Наверняка на французских политиков нашло помутнение, быть может, даже связанное с пролетом кометы. Бесславно сбежавшие их Парижа, они теперь хотят обелить свое имя хоть какой-нибудь победой.

Но не успели сторонники похода на Берлин выпить открытое шампанское, как стало известно, что никакого трудного положения у Германии нет, что Австро-Венгрия после убийства последнего императора самоликвидировалась, а корону австрийского императора, главную из трех, регентский совет при полном одобрении Рейхстага преподнес германскому кайзеру Вильгельму. Премьер-министра Жоржа Клемансо, который вынудил президента Аристида Бриана объявить Германии войну, тут называют тигром. Мол, он такой внезапный и беспощадный, всегда добивается того, чего хочет. В таком случае, подумала я, Вильгельм – это охотник на тигров, в шапочке с пером и большим ружьем, спрятавшийся в засаде, привязав на видном месте отчаянно блеющего козленка. Что ему тигр – грянет выстрел, и будет еще одна шкура на стене.

Всем известно, что Вильгельм давно пытался получить согласие нынешнего русского царя на поход на Париж. Тот не давал, не давал, а сейчас, видимо, дал. А почему? А потому что все проблемы России в Европе или уже решены, или решатся в самое ближайшее время. Пора дать ребенку Вильгельму сладкое – то есть Францию. И несмотря на то, что русские солдаты не будут принимать участия в сражениях, а Петербург не объявит войны Парижу, песенка Франции спета. Сорок лет назад подобная комбинация обернулась тем, что Франция оказалась разгромлена, а Париж из блестящей культурной столицы мира превратился в арену боев и рассадник ужасающих смут. Вот и сейчас я почувствовала, что угроза становится физически осязаемой и неотвратимой. Из Парижа и из Франции вообще требовалось уехать как можно скорее по соображениям безопасности. И к тому же меня еще сильнее потянуло в Россию – туда, где восходит солнце нового прекрасного мира, в котором, как говорят, суровая простота сочетается с нежной добротой и утонченной чувственностью.

Я решила поговорить об этом с мужем во время прогулки. Мне не хотелось, чтобы свидетелями нашего окончательного серьезного разговора были стены нашей квартиры: пусть лучше его слышат вековые деревья на бульваре, каменный парапет на набережной, вода в Сене и… ну это неважно: все что угодно, только не наше уютное гнездышко, которое не должно знать о том, что наше единое целое распалось на две отдельных половины… Я надеялась, что в таком случае этот разговор не будет носить столь яркий оттенок трагичности… Наверняка он приведет к расставанию, да только оно не будет уже таким болезненным, как могло быть.

Вечерний Париж… Да, он прекрасен. Но я вижу его в последний раз, и это наполняет меня светлой ностальгией… Мы неторопливо идем по набережной вдоль Сены, глядя на медленно текущую воду. Мы молчим, думая совершенно о разном.

– Дмитрий… – сказала я наконец, – я думаю, что нам нужно немедленно уехать из Парижа, потому что он перестал быть безопасным местом. Ты же знаешь, что я ведьма? Так вот, всей своей сущностью я ощущаю угрожающую нам тут опасность.

– Я не понимаю тебя, Зиночка, – сказал Дмитрий, беря меня за руку и с тревогой заглядывая в глаза, – ты что, опять взялась за свое?

– Да, за свое! – сказала я несколько резко. – Пойми: в той войне, что началась из-за самонадеянности Клемансо, Франция, как и сорок лет назад, потерпит поражение! Германские гренадеры – это угроза значительно страшнее Кометы. Кайзер Вильгельм получил австрийскую корону без единого выстрела – и теперь Германия, набравшись невиданной ранее мощи, будет только рада вогнать в полное ничтожество своего извечного врага Францию.

– Все это, ерунда, Зиночка! – воскликнул мой супруг, даже приостановившись. – Прошу тебя, больше не читай этих дурацких газет! Редакторы нагнетают страсти ради увеличения тиражей, а на самом деле будет все то же, что и с Кометой – то есть ровным счетом ничего. Война закончится стычками на границе и признанием статус-кво. Ничего другого в наше тихое мирное время быть не может…

– Наше тихое мирное время закончилось четыре с половиной года назад с появлением будущенцев, – сказала я. – С тех пор войны ведутся до полного разгрома врага. Вспомни, что тогда случилось с Японией. Страна, начавшая войну, потом униженно просила пощады у силы неодолимой мощи. Да и сейчас. Турция была разгромлена меньше чем за месяц, а ведь против нее не воевал ни один русский солдат. В это время армии царя Михаила всего за десять дней нанесли поражение Австро-Венгрии…

– Этот твой император Михаил страшнее Антихриста! – выкрикнул в ответ Дмитрий, – а потому ни в какую Россию я не поеду! И вообще, если даже все будет так, как ты говоришь, то ничего особо страшного не произойдет, потому что немцы – это культурная нация, которая не может совершать никаких преступлений!

– Нет, – ответила я, качая головой, – ты не прав. Чтобы понять, как все это будет, достаточно только почитать германские газеты – там выражается острое сожаление о том, что метеор не ударил по Парижу и не стер его с лица земли. Для «культурных» германцев поедатели лягушачьих лапок – это не люди, а нечто вроде разновидности шимпанзе, а поэтому зверствовать они над побежденными будут страшно…

– Может ты и права, Зиночка, – примирительно ответил Дмитрий, – но в последнее время мне кажется, что вообще весь мир сошел с ума, что бывает только перед концом света. Если не Комета, так что-нибудь другое разрушит этот бренный мир до основания… поэтому не лучше ли отбросить суету, а вместо этого принять позу поудобнее и созерцать, как вокруг весь мир летит в тартарары… Помнишь, как мы смотрели на Комету? Именно тогда я понял, что удовольствие можно получить даже от Конца Света…

С горечью я убедилась, что это – конец. Я уеду одна. Он, правда, пока еще уверен, что на этот шаг я не решусь… Он разговаривает даже слегка покровительственно, точно с неразумным ребенком. И опять во мне глухо рычит раздражение… И тихо попискивает Нежность, и стонет умирающая Любовь… Но супруг мой глух. О нет, это не я, это он – безумец! И между нами – черный непреодолимый космос. То, что я могу взять его за руку – все лишь иллюзия. Его уже нет у меня… Мы больше не одно целое. И я точно знаю, что сделаю, когда мы вернемся домой…

А когда мы вошли в свою квартиру – такую уютную в сгустившихся сумерках – я прошла в комнату и принялась собирать вещи. Четкими и размеренными были мои движения. Не дрожали мои руки, сухи были глаза. Лишь где-то в самой глубине сердца трепетало что-то щемящее – теплое и скорбное одновременно – то, чему нет названия…

А он не слышал и не понимал, что происходит. До меня доносилось его глухое бормотание: это он, погрузившись в привычный омут повседневности, комментировал очередные прочитанные новости. Я еще зайду и скажу все необходимые слова… Я попрощаюсь с ним по-человечески, тепло и сердечно, поблагодарю его за все. Он не будет меня удерживать. Будет ли он расстроен? Наверное… Но я уверена, что он не опошлит наше расставание мещанским драматизмом. Он не такой. Он не станет взывать к чувствам и разрывать мою душу… Пусть будет так. Пусть он останется верным себе до конца.

– Зинуша, что ты делаешь? – Он стоял на пороге с газетой в руках, недоуменно моргая.

Я не обернулась, продолжая складывать свои вещи. Я молчала, думая о том, что он очень странно обратился ко мне: никогда прежде он не употреблял мое имя в такой форме.

– Зина… что происходит? – Голос его был глухим, незнакомые нотки тревожного надрыва зазвучали в нем вполне отчетливо.

Я выпрямилась и медленно развернулась к нему.

– Думаю, ты прекрасно понимаешь, что я делаю, – сказала я, глядя на него в упор.

Никогда еще я не видела его таким… напуганным и ошарашенным. Его губы подергивались; он медленно переводил взгляд с моего лица мой раскрытый чемодан.

– Постой, Зина… – он вытянул вперед руку в останавливающем жесте. – Ты… ты что же… ты от меня уходишь?

– Я уезжаю в Россию, – сказала я, и голос мой прозвучал удивительно твердо и даже воодушевленно. – Завтра утром я сяду на поезд и покину Францию… Там у меня дом, там моя Родина, там меня ждут сестры, письмам которых я не верила этих долгих четыре года…

– А… а как же я?

Эта его фраза неприятно царапнула меня. Все шло не так, как я надеялась. Мещанский драматизм уже накрыл происходящую между нами сцену. И вместе с острой жалостью к нему, своему супругу, вместе с любовью к нему, я вновь чувствовала раздражение… «Как же я?» – как глупо, пошло и как душераздирающе…

– Не нужно этого спектакля, Дмитрий, прошу тебя, – холодно сказала я ему, тоже выставляя вперед руку. – Мы все обсудили, и теперь не мешай мне.

– Но… но почему так резко… почему именно сейчас? – принялся он жалобно и растерянно бормотать, и глаза его подозрительно заблестели.

Он тяжело дышал и был бледен. Попыток приблизиться ко мне он не предпринимал, лишь оперся спиной о косяк, как если бы у него начали подгибаться ноги.

– Послушай, Дмитрий… – тихо произнесла я, – ты не желал услышать меня прежде – и вот настал тот момент, когда я больше не могу тут оставаться. Видишь ли, я не привыкла вот так, не трепыхаясь, идти ко дну. Пока ходят поезда, необходимо убираться из этого Парижа подобру-поздорову! Ты понимаешь, что уж завтра может начаться такое, что уходить придется пешком с котомкой в руках? Я пыталась убедить тебя уехать, но ты упорствовал. И вот теперь мне пришлось сделать выбор – быть может, важнейший в моей жизни. Мне очень жаль… Но я больше не стану настаивать и склонять тебя к своему решению. Ты свободен в своем выборе, и то, что я твоя жена, ничего не значит, ты прекрасно знаешь, как я отношусь к браку – это союз двух единомышленников. Но мы с тобой перестали быть единомышленниками – что ж, такое иногда случается. Комета ли тому виной? Да, она – но как символ происходящих перемен и в мире, и в сознании людей. И если ты после Кометы впал в еще больший фатализм, то мне это явление помогло многое переосмыслить, а то, что стало происходить после – позвало меня туда, где бьется самый пульс Жизни! Все блекло и уныло по сравнению с тем ярким рассветом, что горит нынче над Россией! Я уезжаю, Дмитрий. Давай обойдемся без всего этого… без соплей и пошлости.

Он судорожно потер шею. Кивнул. Отвел глаза и проговорил чужим, бесцветным голосом:

– Хорошо, Зина… Прости меня… Я действительно не готов вернуться в Россию… Ты во всем права. Я принимаю твой выбор и желаю тебе удачи. Думаю, более нет смысла отговаривать тебя… Но ты пиши мне. Ты пиши… – Последние слова он произнес каким-то сиплым шепотом и, резко развернувшись, едва ли не бегом бросился в зал.

Я села на край кровати и обхватила лицо руками. Нет, я по-прежнему не испытывала никаких сомнений. Но мне необходимо было мысленно, в одиночестве, попрощаться со всей своей прежней жизнью…

Утром он проводил меня на вокзал. Мы прощались словно добрые друзья, и он даже старался быть бодрым. Я была глубоко благодарна ему за это. Напоследок мы крепко обнялись и неловко поцеловались…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю