Текст книги "Расстрелять! – II"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

«Тюльпан» пахнет только для Вовы.

К Вове подходит врио флагманского химика:

– Ну, как дела?

Вова из «тюльпана» с улыбкой Дюймовочки:

– Нормально…

– А чего не докладываешь?

– А чего докладывать?

С Вовы толку мало, врио отправляется на поиски старпома. Он находит его здесь же на пирсе:

– Ну как сходили? Нормально? Без замечаний? Как ваш химик? Нормально?

Лицо у старпома, мгновенье до этого такое радостное, сразу меняется. Оно становится злым и торжественным. Он делает паузу для набора воздуха. Набрал. Глаза вылезли.

Начинает он по складам и во всю глотку:

– ЭТОТ КОЗЗЗЕЛ С «ТЮЛЬПАНОМ»! Создал Бог каракатицу. Всю автономку дышали через задницу! Во всех отсеках по полтора процента углекислого газа. Где вас только делают, химиков! Это надо ж было настрогать столько идиотов! Помесь Бармалея с Буратино! Старый дурак! Одна извилина и та между ягодиц! Перевестись он хочет! В институ-ут науч-но-ис-следовательский! Мало там своих недоносков! В институте думать надо хоть раз в неделю, а тут вместо головы жопа! Да и та поротая!

Старпом говорит долго, брызжа слюной, приседая, делая жесты, целуя и подсасывая, сползая на речитатив. Наконец он смолкает. Устал.

Вова все слышит и ухом не ведет. Он наклоняется к «тюльпану» и тянет тонко: «А-ся-ся» – и погружает в него ноздри, большие, как у лошади.

БЕЛЫЙ ГРИБ

Белую фуражку, которую нам выдают на вещевых складах вещевики, эти платные представители родины, мы – офицеры флота – называем «Народ дал – народ смеется». Это бесподобное страшилище, в ней две пружины, жесткий каркас, куча ваты и высокая тулья. Наденешь такую телегу на голову, и она тут же давит на мозг, как опухоль.

Нет! Фуражка плавающего офицера должна быть мягкой, как нимб святого, и легкой, как он же, и чтоб не голова принимала форму фуражки, а наоборот. Поэтому вытащим одну из пружин, оставим ту, что поменьше, а ту, что побольше, выбросим к чертовой матери и картон с ватой туда же, а тулью немного подрежем, потом пришиваем пружину к этим останкам, и теперь можно надевать чехол, причем пружина должна лечь под швом. Все! Перед вами благородные очертания флотского «гриба». Теперь можно нахлобучить всю эту срамоту себе на голову и носить там это лукошко, пока не сносится. Все-таки полегче. И голова не будет ныть, потеть и чесаться к концу рабочего дня, как лоб молодого марала, когда у него режутся панты.

Комендант города Северокамска, цветущий полковник (для непосвященных: город Северокамск находится на севере Камы, при впадении ее в Серое море, там же, где и город Наплюйск), терпеть не мог наш белый флотский «гриб» на нашем белом флотском организме. Может, потому не мог терпеть, что сам он был переодетым солдатом, а может, потому, что носил комендант на своей голове огромную, породистую, шитую фуражку – настоящее украшение изюбра. Если он обнаруживал на улице офицера в «грибе», он останавливал машину, выскакивал, кидался офицеру на голову, хватался за «гриб», срывал, бросал все это на землю и, пока офицер каменел, топтал все это ногами. Потом офицера, так и не пришедшего в себя, водружали на машину и увозили в комендатуру на чистку мозгов унитазным ершиком.

Но! Город Северокамск – это вам не просто так! Это северный ледовитый Париж с автобусами, светофорами, с гражданским народом, с красивыми, можно сказать, женщинами на каждом пешеходном переходе и прямо на асфальте. Одно дело, если с вас в комендатуре сорвут фуражку и начнут ее с чавканьем мять, как виноградное сусло, а другое дело – если на улице. Там же женщины, повторяю, бродят опьяняющей стаей.

Наконец комендант нарвался.

Старший лейтенант, больше похожий на двустворчатый шкаф, чем на дохлого офицера флота, слегка ошалевший от свободы и выхлопных газов, медленно брел по улице. Его только что спустили с корабля. Что-то есть в слове «спустили», не знаю что, но нас действительно с корабля «спускают». Их корабль только ошвартовался, только прибыл издалека в город Северокамск.

И старлей потерялся. Город! Город схватил его, закрутил, затискал, прижался, а потом замелькал, заторкал, засмеялся, как старый друг. Лето! Лето смотрело изо всех щелей; улыбки цвели; легкий ветер играл юбками женщин, и в глаза лезли их голые ноги.

По глупому лицу старлея бродила соответствующая улыбка, заправленная в щеки, а голову его украшал белый флотский «гриб», лихо сдвинутый на нос. Старлей млел, его пробирало насквозь. Все это происходило до тех пор, пока сзади не раздался визг тормозов. Раздался визг, потом добегающий топот и

…со старлея сорвали его боевой «гриб»; перед ним из небытия возникло лицо. Полковника, разумеется, то бишь коменданта, естественно. Рот у коменданта скривился, и тут же, ни слова не говоря, он шмякнул фуражку старлея оземь, и та, подхваченная ветром, покатилась-покатилась через улицу, да так быстро, как это умеют делать только наши фуражки, мелькая у людей под ногами.

Старлей пребывал в столбняке одну трехсоттысячную долю секунды. Потом он тут же хватанул у коменданта с головы его комендантское рогатое украшение и шваркнул его вдогонку своему «грибу».

Комендант очумел. У него даже прикус изменился. Они оба, выпучив глаза, молча смотрели друг на друга еще пару мгновений, фуражка коменданта, обладая неизмеримо большей парусностью, чем «гриб» старлея, быстро нагнала его и, перегнав, помчалась, набирая скорость, наматывать грязь на обода. Комендант очнулся и бросился за ней. Он решил, что этот старший лейтенант никуда от него не денется в этом городе. Старлей тоже бросился. Он поймал свой «гриб» на противоположной стороне улицы, сразу же надел его и сдуру побежал за комендантом, А комендант, путаясь под ногами у прохожих, ловил свою юркую фуражку, наклонялся, растопырившись, натыкался на чьи-то колени, хватался и не мог ухватиться. Наконец он изловчился, ухватился и только собирался разогнуться, счастливый, как на него налетел старлей. Чисто случайно, по инерции налетел, как мы уже говорили, но, поскольку согнутый комендант почти что распрямился, то старлею ничего не оставалось, как дать ему по удачно расположенному в трехмерном пространстве толстомордому заду с разгона сорок пятого размера ногой, Марадона не сделал бы лучше! Комендант улетел, как детский мячик, воткнулся в почву, и фуражка его, опять скакнув, завращалась, подпрыгивая и празднуя свободу.

А старлей исчез. Его так и не нашли в этом городе, хотя и устраивали облавы на старших лейтенантов и шарили, шарили, шарили, инструктировали и опять шарили, шарили, сличали… Потом, устав сличать и шарить, стали уже сомневаться, да был ли он вообще, этот старлей, и решили, что не был, да и не мог быть.

САПОГИ

Судоремонтный завод. Подводная лодка в сухом доке. Грязь. Холод. Железо. Вонь сварки. По отсекам горят нештатные светильники. Хоть они и горят, но освещаются только небольшие пятачки, и вахтенные ползают по кораблю, как крысы внутри огромного батона.

Вахта. Даже если корабль будет полуразваленным стоять на кильблоках, то и тогда на нем будет нестись вахта – через день – на ремень.

Нет, уже не «через день», «матройзеров» – матросов – не хватает. Они не меняются с вахты сутками. Многие стоят по полмесяца.

В каютах холодно – с корпуса снимают листы обшивки, и в дыры видно небо. Подвахтенные ночуют в каютах, заваливаясь в ватниках, наворотив на себя сверху немыслимую груду старых, вонючих шинелей. Придешь на вахту будить – разгребать замучаешься, пока до тела доберешься. А спят – как убитые, а лица – чумазые, а руки – огромные, толстые, синие, как вареники. Давно замечено, что у молодых матросов руки мерзнут только первые полгода-год, а дальше – все отлично.

Столовую уже демонтировали, поэтому комсомольское собрание было решено проводить в кают-компании. Там все готово, и светильники протянуты.

С базы привели наш комсомольский «народ» – тех матросов, которые чудом не стоят на вахте. Тема собрания – патриотическая акция «Революционный держите шаг»,

– Докладчик просит…

– Двадцать минут.

Докладчик – замполит. Он долго говорит о воинской дисциплине – ее нужно крепить, а вот матрос Куций прибыл из отпуска, и вслед за ним прибыла посылка с пятью литрами вина. Почтальон Пуськов, которому была адресована эта посылка, метался с ней в лестничных пролетах, как отравленная крыса; метался, пока не попался.

– Кто желает выступить? Поактивней, тема актуальная!

Заместитель, после всеобщего пятиминутного молчания на актуальную тему, не выдерживает:

– Давайте все-таки послушаем, что же скажет матрос Куций, а то он валит на своего отца, на брата, на Пуськова, на социальное происхождение, на Молдавию, Но как в Молдавии узнали, что на свете белом существует такой Пуськов? Вот я бы, например, сидя в Молдавии, не догадался бы…

Куций встает, безвинные глаза его изучают потолок,

– Ну, я… это… это не я… это брат…

– Всем понятно? Садитесь, товарищ Куций! Кто желает выступить?

Всем понятно, поэтому все молчат. Приглашенный на собрание злой младший командир того самого, украшенного ублюдками типа «куций» подразделения ни с того ни с сего обращается к одному из моряков;

– Кузнецов! А вы почему молчите?! Почему не встанете и не скажете здесь то, что вчера вы мне говорили? Здесь же можно говорить. Вот вы и говорите. Встаньте и смело, не трусьте, доложите… о сапогах доложите…

Личный состав не любит сапоги. Сапоги на флоте никто не любит. Вечная война с одеванием флота в сапоги. Матросы их выбрасывают сразу же, как только получают, и надевают ботинки, снашивая их в хлам.

Кузнецов не трусит. Он просто не знает всех русских слов. И говорить его никто не учил. Он вскакивает и начинает:

– Не одену я сапоги… Я три года… не положено… да… они штабники… они перед комдивом ходят в ботинках… бербаза… а я в сапоги, да?.. Не одену… я три года в автономках… а теперь, в сапоги, да?

Замполит дает Кузнецову свое крепкое замполитское слово, что он, Кузнецов, наденет сапоги.

Кузнецов заикается с трясущимся лицом. Из-за беспросветной казармы, койки, холода, корабля, вот этого неснимаемого ватника, из-за того, что люди врут. Он не может говорить, у него горловые спазмы. Овладевает он горлом только для того, чтоб заорать.

– Не одену! Не одену сапоги! – бунтует Кузнецов. – Не одену! Сажайте! Вешайте!

– Товарищи! Есть предложение прекратить прения. Кто «за»?

И далее слушали постановление по патриотической акции «Революционный держите шаг».

В 18 часов того же дня прямо на докладе командиров боевых частей и служб сообщили: «Пожар в цехе номер пятнадцать!»

Дежурный по части тут же убегает. За ним исчезает АСО – аварийно-спасательное отделение. По кубрику наблюдается нервное перемещение офицеров. Конец рабочего дня, и никому не хочется напрягаться.

Старпом смотрит на зама, а зам на старпома. Старпом решает.

– Это учебная тревога. АСО убежало, и хватит. Пошли ужинать, – говорит он заму.

Дополнительных вводных не поступает, и напряжение ослабевает. Офицеры для очистки совести слоняются по кубрику и спрашивают друг друга:

– Ты не знаешь, надо бежать по тревоге?

– А черт его знает.

– Да какой там бежать! Скажут, когда надо будет.

– А ты не знаешь, фактически горит?

Штурман, к которому обращен последний вопрос, оборачивается, секунду думает с нездешним взглядом И медленно, расставляя акценты, говорит:

– Где-е же най-ти от-пус-к-ной би-и-лет? Чистый бланк нужен… у тебя нет?..

На корабль прибежал только один офицер. Он из тех, у которых вечно зудит сзади.

Горит фактически – у соседей.

В центральном его встречает вахта в ватниках. Общий хохот.

– Товарищ капитан третьего ранга, а мы все ждали вас, ждали. Все думали: где вы и кто же возглавит борьбу за живучесть?

– А ну, заткнуться! Всем встать! Где противогазы? Там может, люди горят!

Все встали, беззлобно заткнулись и пошли на пожар.

Пожар потушили через час. Как ни странно, без жертв.

На утреннем построении переписали тех, кто был не в сапогах…

ГРОБЫ

Молодой лейтенант-медик прибыл к нам на железо, когда мы в заводе стояли. Как раз шла приемка корабля от заводчан: вертелось, крутилось, в спешке, в вылюке; все носились как угорелые: каждый принимал свое. Медик тоже должен что-то принимать. Ничему не научив, его сразу включили в работу.

– Лий-ти-нант!!! – заорал старпом, когда впервые его увидел. – Я ждал тебя, как маму! Так, давай включайся. Там у тебя еще конь не валялся. Черт ногу сломит. Ни хрена не понятно с твоей медициной. Давай принимай, разберись.

И лейтенант включился в работу. Для того чтобы принять корабль или хотя бы боевую часть, нужно знать ведомость поставки, соображать в чертежах, в размещении, в табеле, в снабжении, в аттестате и еще черт-те в чем. И медику тоже нужно соображать.

Лейтенант ходил с потерянным видом двое суток: все включался. Вокруг него бегали, ставили, волокли, протягивали, поднимали, спускали, а он только существовал, причем в другом временном измерении.

Однажды он забрел на пульт главной энергетической установки в поисках отсечной аптечки.

– Слышь, доктор, – взяли его в оборот пультовые зубры, старые капитаны-обормоты, – а ты гробы принял? Нашел их уже?

– Какие гробы? – не понял лейтенант.

– Так у нас же гробы есть, – сказали ему, – ты что, их никогда не видел?

– Нет.

– Ну, ты даешь. Пора бы знать.

– Да откуда он знает?! Это же по двадцать четвертой ведомости, где все железки; ведра там разные и остальная мелочевка; в разделе обитаемости, по-моему. Короче, доктор, нам положено на борт два разборных гроба. Для командира и замполита. Остальных так кладут, а этих – сам понимаешь. В девятом отсеке, в районе дейдвудного сальника, шхера есть, бойцы ее одиннадцатым отсеком называют. Я их там сутки назад на дежурстве видел.

Лейтенант явился в десятый отсек. На него любо-дорого было посмотреть; это был уже не тот потерянный лейтенант, который ни черта не знал: быстрый, решительный, с деловым видом, он спросил у вахтенного;

– Где тут шхера в районе дейдвудного сальника, одиннадцатый отсек, короче, откусить ему кочерыжку?!

Вахтенный подвел его и показал: вот. Лейтенант полез в шхеру. За полчаса он облазил ее всю: исползался, измазался – гробов не было.

– Товарищ лейтенант, – спросил его вахтенный, – а чего вы там ищете, может, я знаю?

– Да нет, ты не знаешь, – страдал лейтенант, – здесь гробы должны быть. Две штуки. Не видел?

На лицо вахтенного в тот момент стоило посмотреть: он вытаращил и во все глаза смотрел на лейтенанта, как ненормальный.

– Гробы???

– Да, гробы, разборные такие гробики, не знаешь? Две штуки. Работяги, наверное, свистнули. Они ж из нержавейки, вещь, короче, и собираются в две секунды: на замках.

Своим уверенным видом лейтенант доконал матроса, тот подумал: «А кто его знает, на замках…»

Еще полчаса они шарили вместе; проползли все: гробов не было.

На докладе командир спросил лейтенанта:

– Ну что, доктор, врастаешь? Как идет приемка?

Лейтенант вскочил, покраснел и, от волнения спотыкаясь, зачастил:

– Принято на шестьдесят процентов. Пока не хватает только гробов.

– Не понял, доктор, чего тебе не хватает? – спросил командир.

– Гробов, товарищ командир. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейдвудного сальника.

– Что за черт, – оторопел командир, – чьи гробы?

– Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут, а вас с замполитом – сами понимаете. В районе дейдвудного сальника.

– Понимаю, – сказал командир, – ты сядь, лейтенант.

Командир повернулся к механику:

– Все ясно. Это твои пультовики, больше некому. Ну, дивные козыри, я им жопу развальцую!..

СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ

Лейтенант Саня Котин жил спокойно до тех пор, пока его квартирной хозяйке, глубокой старушке, не захотелось зарезать свою корову.

Почему-то наше гражданское население уверено, что лейтенант русского флота может зарезать кого УГОДНО. Даже корову.

Старушка обложила Саню по всем правилам классического измора: она не давала ему ни спать, ни жрать, ходила за ним по пятам, ворковала в спину, и деться Сане было некуда; путь у него был один – к корове.

– Ми-ла-й, – шептала она ему страстно, – а я тебе и печеночку зажарю, и котлетки сделаю, а ты уж уважь, завали родимую.

Лейтенант Саня не испытывал ни малейшего желания «завалить родимую», да и не мог испытывать. Он даже муху на стекле не способен был «завалить», не то что корову. Однако однажды на очередное старушечье обхаживание он как-то неожиданно для себя кивнул и сказал:

– Ладно, завалим.

На корабле Саня места себе не находил до тех пор, пока не поделился кровожадными старушкиными наклонностями со своим лучшим другом минером Петей.

– А бутылку она поставит? – спросил быстро Петя.

– Поставит, – ответил Саня.

Стоит заметить, что минер Петя за бутылку мог брата родного завалить.

– Вместе ее сделаем, – заявил в возбуждении Петя и тут же для тренировки схватил кортик и принялся тыкать им в дверь, разжигая в себе убойные страсти.

– Слушай, – остановился он вдруг, – а где у коровы сердце? Справа по курсу или слева?

– Слева… наверное…

– Так, значит, слева, – задумчиво вычислял что-то Петя, отводя руку и нацеливаясь.

– Ну да, – сказал он, соображая, – конечно же, слева… Если поставить ее на задние лапы… это будет слева… м-да… А рога у нее есть?

– Есть.

– А вот это нехорошо, – сказал Петя и заметно охладел к кортику, – так дело не пойдет. Надо что-то другое придумать.

– Ладно, – сказал он после непродолжительного молчания, – мы ее по-другому кокнем, собирайся, пошли печенку жрать. Жду у трапа через пять минут.

Дома у старушки Петя хамски предложил ей сперва выставить бутылку, мотивируя свое желание поскорее с ней встретиться тем, что перед убийством всегда нужно слегка тяпнуть.

Старушка на радостях выставила не одну бутылку, а целых две. Друзья слегка тяпнули, посидели и совсем уже было отправились спать, когда бдительная старушка напомнила им, что хорошо бы приступить к корове.

– Ах, да, – сказал Петя. полностью сохранивший совесть и память. – сейчас мы ее… это… кокнем… Где-то у нас тут было… секретное оружие?.. – с этими словами Петя, покопавшись в портфеле, выудил оттуда

ПТ-3.

ПТ-3 – это патрон, содержащий два с половиной килограмма морской взрывной смеси. Им у нас плавучие мины подрывают.

Друзья захватили патрон и отправились в сарай. К корове. Сначала они пытались вставить ей патрон… гм… в район хвоста, чтоб взрывной волной (глубокое Петино убеждение) ее развалило на две равные половины.

Вставить не удалось не только потому, что корова возражала, но и потому, что отверстие было расположено слишком неудобно, даже для такого энтузиаста своего дела, как Петя.

Против того, чтобы привязать патрон к коровьему хвосту, неожиданно энергично принялся возражать Саня, у которого к двум часам ночи открылось второе дыхание.

Пристроили патрон на рогах, Петя уверял, что и таким макаром идея развала буренки на две равные семядоли реализуется полностью.

Вскоре сарай заполнился шипеньем бикфордова шнура на фоне меланхолических вздохов благородного животного.

Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо.

Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы – четыре копыта.

Мясо же ее, распавшись на мелкие молекулы, засеяло целый гектар.

ГЕНА-ЯНЫЧАР

Гена-янычар…

Он был командиром атомной лодки – атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода,

– Химик, – говорил он мне, – у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор.

Я проверял, и – точно: газоанализатор врал. Это был артист своего дела. Маг и волшебник. Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни.

Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь:

– Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего – за пицунду и на кукан!

Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто.

Как-то наш зам вошел в центральный и сказал:

– Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место.

– Конечно! – заерзал в кресле Янычар. – Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать.

После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом.

Гена-янычар…

Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги – перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то.

А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы – то крались вдоль береговой черты, то – неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик.

Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.

Он рисковал, плавал «на глазок», по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба.

После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара – и он обижался.

– Да идите вы… – говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.

После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:

– Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения, – запирался в каюте и в одиночку напивался.

Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили; прощали в конце концов и отправляли в море.

И море все списывало…

Он здорово ходил в море, Гена-янычар…

ШТУРМАН! МЕСТО!

– Штурман! Место!

Взгляд в правый иллюминатор и сразу в левый. Карандаш двумя пальчиками поднимается над картой. Пальчики разжимаются – карандаш падает – тык! – есть место.

Вася Дубасов свое дело знает. Невязка [Невязка – ошибка (морск.)] – ноль. Прокладку в Финском заливе, когда в правый иллюминатор смотрит один берег, а в левый – другой, ведут только салаги.

Вася слегка подшофе, но это со вчерашнего. В этой жизни он уже занял свое крейсерское положение: он штурман этой страхолюдины, старший лейтенант, и ему тридцать лет. Всего тридцать лет, а уже старший лейтенант. Бешеная карьера.

Вася – отличный штурман, и поэтому его кидают с корабля на корабль. У него уже все есть; отдельная каюта, штурманская рубка и желание в сорок лет уйти на пенсию. Ни жены, ни детей – в море, жаба!

Не подумайте, что Вася – алкоголик. Просто иногда до чертиков хочется напиться. Вася отлично рисует. Кроме картин (чем он, кстати, будет заниматься на пенсии) у него есть еще карта Кронштадта, на которой с большой любовью пивными кружками обозначены все пивные точки. Как-то ее обнаружил комбриг. Он с удовольствием все просмотрел, потом ткнул пальцем в середину:

– Вот здесь забыл.

До чертиков Вася напивается только на берегу, то есть крайне редко. Напившись, он всегда идет на корабль. Там он останавливается перед трапиком, тщательно примеряется и… с первого раза с разгона ударяется в правую леерную стойку, отходит, опять тщательно… – и в левую, затем он всегда принимает решение забежать на трап изо всех сил. Изо всех сил разгоняется и, обычно промахнувшись, пробегая мимо трапа, с криком «И-и-эх!» падает в шинели за борт. Вода при этом «совершенно не Ташкент».

Пьющую ОВРу все жалеют, как неразумного ребенка: поднимут, отряхнут и направят в часть. Даже патруль не берет. (Конечно, если ты не орешь в четыре утра диким образом в кустах шиповника и не плачешь на бордюре от невозможности подняться.)

Если Вася попадает в ресторан, он, накачавшись, ходит по залу и целует ручки у дам.

– Ме-дам, – говорит Вася, подойдя к даме, – ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою жизнь. Белена застилает глазницы, ме-дам, но душа уже рвется по позвоночнику, а ниже ватерлинии происходит угрожающее биение метронома. Корявая рука судьбы влечет нас навстречу друг другу… Короче… прошу разрешения ручку… лобзднуть… – после чего он наклоняется и у оцепеневшей девицы, видавшей всякие виды, но все-таки не такие, целует ручку.

А однажды он выкинул вот что. Вы знаете, как ошвартованы тральщики к стенке? Попкой и форштевнями (носами то есть) связаны на всякий пожарный. Между ними семь метров провисшего каната.

Вася поспорил, что с дрыном в руках он пройдет до канату, не шепелявя, с носа на нос. На ящик красненького. Он уже был налимонениый, но чувствовал себя прекрасно.

Канат выбрали втугую, Вася взял в руки дрын – это такая тяжеленная палка, которой отпихиваются от бревен, – и пошел. Метра два он прошел, а потом, вдруг поджав одну ножку, начал раскачиваться – и-эх! и-эх! – из стороны в сторону. Дрын затяжелел, и глаза у Васи выскочили, как два крючка.

Все оцепенели, а Вася крикнул: «Мама моя!» – и упал. Но, падая, он ухитрился одной ногой зацепиться за канат и сжать его под коленкой.

Все ахнули. Вася висит вниз головой и тычет дрыном в воду: пытается найти дно и от него оттолкнуться. А дна нет. Из Васи высыпается мелочь и документы, ему кричат: «Дуб, брось дрын!», он бросает дрын и медленно (тут главное – не спешить), работая коленом, хочет забросить на канат вторую ногу. И это удается. Забросил. Теперь вспоминается молодость: он подтягивается, уже вцепился руками и ногами, а глаза все продолжают вылезать.

– Дуб! – кричат ему. – Ползи сюда! Качните его! Да посильней!

Вася, вцепившись намертво, висел целый час. Его пытались качнуть, чтоб как-то сдвинуть с места. Его так качнули однажды, что он чуть не рехнулся. Потом закинули канат на шпиль и подтянули Васю к борту. Мда-а, есть что вспомнить.

– В следующий раз, – сказал ему тогда комбриг, – за такие художества я вам вставлю в жопу ручку от патефона и проверну, а вы в это время будете исполнять мелодии Дунаевского!

– Штурман! Место!

В правый иллюминатор и быстро в левый. Карандаш над картой – тык! – есть место.

НОЧЬ

Ночь, старая чертовка, подползла и приникла к иллюминатору. Через открытую дверь железом и йодом дышал Тихий океан. В рубке распорядительного дежурного, за стеклом, выхваченный лампой из мрака, как редкое тропическое земноводное, мучился лейтенант. Два часа ночи. Лейтенанту катастрофически хотелось спать. Он терял сознание. Голова опускалась на стол, как ведро в колодец, рывками, все ниже и ниже; покидаемое мыслью тело билось в конвульсиях, стараясь устроиться поудобней. Голова добилась своего – биллиардно ударилась лбом о стол. Брызнули искры, лейтенант пришел в сознание и бешено оглянулся па дверь– Ему показалось, что в дверь кто-то лезет, черный, толстый. Футы, черт! Он остервенело помял лицо ладонями, но как только лицо осталось в покое, сознание закатилось, и голова рухнула снова.

Телефонный звонок расколол ночь.

– Да… – осипшим со сна голосом отозвался лейтенант.

– Что «да», чем вы там занимаетесь? – спросила трубка,

– Двадцать два, двадцать три, лейтенант Петренко, слушаю вас, – поправился дежурный. Сон отлетел, голова прояснела.

– Ну, то-то, – смилостивилась трубка, – где у вас командир дивизии?

– На месте… то есть дома.

– А начштаба, начпо… эти тоже по домам?

– Так точно!

– А где экипаж Петрова?

– В море.

– Когда приходят?

– Через месяц, наверное,

– Так, ладно, подождем, а экипаж Жукова, я слышал, прибыл с контрольного выхода?

– Так точно!

– Замечаний нет?

– Никак нет!

– Когда они за угол?

– Точно неизвестно, но где-то четвертого.

– Боеготовность кораблей?

Лейтенант перечислил.

– А с кем я разговариваю? – наконец-то сообразил он.

– С резидентом японской разведки, – отчеканила трубка и заморзячила многоточием.

Все! Жизнь кончилась. Лопнула в барабанных перепонках. Вокруг плыла ослепительная тишина. Черные тиски сдавили бедную человеческую душу. Все! Продано! Он продал. Всех. Позор. Позор, вонючий, липкий, как лужа под себя.

Лейтенант рванул ворот, он тонул в испарине, китель противно лип к телу, руки дрожали, пальцы выплясывали. Лейтенант расстегнул кобуру, вытащил пистолет и, положив его на стол, ошалело уставился перед собой. Холодное дуло коснулось виска, подбородок затрясся. Сейчас, сейчас… В горле царапался колючий язык. Сейчас… Главное, с предохранителя… с предохранителя, главное… Он… сейчас… Он сделает… сможет…

Кто-то ворвался в рубку, схватил его за руку, за плечи и закричал. Он не слышал, не видел, не понимал. Наконец он узнал его. А-а, однокашник. Да, вместе учились.

Как сквозь пелену, до него донеслись крики:

– …Ты что? Это ж я был… это я был сверху… с верхней палубы… там есть телефон… ты что?

Лейтенант затрясся плечами, его колотило, било беззвучно.

Потом он плакал; мокрый, маленький, жалкий… Он все время тянул носом. Слезы оставляли грязные полосы…

Таяла ночь.

Равнодушный рассвет гнал в открытую дверь сырость.

Было серо и холодно, дышалось с трудом, и на дне каждого вдоха собиралась усталость.

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ФЮРЕРА

«Горбатая» ["Горбатая" – ракетная подводная лодка] только что отстрелялась малышами и теперь всплыла, продув среднюю.

Малыши – это такие небольшие торпедки-шумелки. Подводная лодка в стрессовой ситуации выбрасывает их и, пока они гремят на всю Атлантику, тихо смывается. Так, во всяком случае, по теории.

После стрельбы нужно всплыть и найти этих малышей. Потеряв ход, они торчат из воды оранжевыми головами. Вылавливают их торпедоловы – специальные катера, сокращенно – те-элы.

– Начать поиск торпеды! – передали на те-элы приказ командующего. Его вывозили в море на «горбатой».

Лодка дала средний ход, и катера вслед за ней запрыгали по волнам,

Самый страшный зверь на таком катере – мичман, поэтому при выходе на торпедные стрельбы для устрашения на него подсаживают какого-нибудь старпома с лодки и пару «веников» – вахтенных офицеров, лейтенантов как правило.

Группы были посажены в 24.00, За ночь не спали ни капли.

Старпом двести шестнадцатой, усиливший собой те-эл 1124, капитан второго ранга Гаврилов, пребывал в засученном состоянии. Он раскатисто зевнул, снабдив остатки мозга кусочком кислорода, мотанул головой и осоловело уставился в волны.

От ботинок до заломленной на ухо фуражки все говорило о том, что он прожил биографию, полную мата и романтики, а умеренный алкоголизм плюс карьера с перебитым хребтом, волочившая бесполезные задние ноги, сформировали его отношение к жизни, протяжное, как плевок под ноги.