Текст книги "Расстрелять! – II"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Господи, неужели приснилось?

Послышались голоса. Они там, за дверью. Это спокойные голоса – перекликаются вахтенные. Они словно кулики болотные, будто говорят друг другу:

«Все хорошо»,

А вот и узоры на двери. Красивые. И до всего можно дотронуться. На все хватит времени. И он коснулся, потрогал. Ему было нужно. И руки натыкались на бугорки, порезы, заусенцы. А потом он вышел, дотянул по стеночке до холодного поручня и до скользкой на ощупь кремальеры. Он долго стоял у двери. Все вспоминал, вспоминал.

Навстречу полезли люди, и он их пропустил. Хотя это они не пускали его в отсек тогда, и он их тогда ненавидел. И кажется, он их и сейчас ненавидит. Ну, конечно. Их же можно схватить теперь за грудки и душу из них вытрясти. Даже кулаки сжались. Фу ты, Господи!

– Ты чего? – спросили его.

– Да так, – сказал он и рассмеялся.

ЧУТЬЕ

У нас командир три автономки подряд сделал. Не вынимая. Вредно это для организма, когда не вынимая. Сдвинуться в нем что-нибудь может, в организме,

У нашего командира, по-моему, сдвинулось: в середине автономки ему захотелось, чтоб все пели.

– Вы же не знаете ни одной строевой песни, – говорил он нам, командирам боевых частей, на докладах, – используйте время здесь, в автономке. Что вы на меня так уставились? Учите. Учите народ. Пусть народ поет. Нас по приходу могут проверить на знание строевой песни.

Потом командир приказал распечатать текст двух песен, по сто экземпляров каждую, и раздать народу.

И мы запели.

Пели мы целыми боевыми сменами, перед заступлением на вахту, боевыми частями пели и в одиночку…

Все-таки три автономки в год – это много.

Даже для командира.

По ночам кают-компания – этот рассадник антикомандирских настроений – потешалась:

– …ну, теперь нам хорошо…

– Дождались…

– Наступили времена…

– А то я думал, чем бы занять мой пылающий мозг?!

– Песней. Теперь все будем петь. Ежедневные спевки.

– И кто хорошо споет, того по приходу домой сразу от-пус-тят.

– А чего вы смеетесь? По приходу нас запросто могут на песню проверить,

– Могут: у нас везде чудеса,

– Представляете? Бросим чалки, привяжемся, выйдем наверх, построимся, а нас уже ждут: пойте, говорят.

– А мы стоим и молчим. Нехорошо.

– Нехорошо. Действительно: пришли с моря и не поют. Непонятно.

– Молчат с моря. Безобразие-то какое!

– Сразу заинтересуются: почему молчат? Почему не поют? Что мешает петь? В чем причина непения? Может, недовольные есть?

– Недовольные, выйти из строя. Шлепните их на торце пирса.

– А я предлагаю вообще начать петь заранее.

– Загодя… это хорошо…

– Как всплыли – всех свободных наверх в ватниках – и песню.

– А потом почин можно организовать: «В базу – с песней».

– Политотдел бы в потолок кипятком писал.

– В это воскресенье командир хочет устроить смотр-конкурс между боевыми сменами. Будет праздник песни. Как в Эстонии. Команде петь и веселиться!

– Интересно, доктор давно ли осматривал командира? По-моему, с ним происходят мутации.

– А лучше петь просто отсеками. А как будет звучать: «поющие отсеки»!

– А жюри в центральном. Щелкнул «каштаном» – и пожалуйста: любой отсек. Поют отсеки, поют…

Кают-компания потешалась неделю. А зря: по приходе нас действительно проверили на знание строевых песен. Выгнали на плац и проверили.

В КУСТАХ ТУИ

Весь химический профессорско-преподавательский состав во главе с начальником факультета по случаю приезда главкома сидел в кустах туи.

У главкома после строевого смотра на плацу, где мимо него пробарабанили курсанты с диким криком «Раз-иии-раз!» и судорожными рывками голов направо, и после того, как ему шепнули, что это идут химики, – вдруг, на семьдесят пятом году жизни, проснулось желание осмотреть химический факультет.

С быстротой молнии факультет обезлюдел: все сидели в кустах туи и настороженно следили за главкомом и его свитой.

Часть свиты осталась внизу, а сам главком с остатками поднялся в роты.

Из кустов туи вырвался горестный вздох.

Главком поднялся на третий этаж и попал в роту штурманов, случайно живущих на химическом факультете. Дневальный, увидев его, окаменел так, как если бы главком шагнул на него прямо с портрета: он открыл рот, но легкие ему не подчинились, и крика не получилось.

Дежурный по роте, почувствовав в тишине что-то неладное, выбежал из умывальника и так закричал:

«Смир-на!!!», – что у дневального рот закрылся. Главком удовлетворенно кивнул, выслушал рапорт и двинулся в спальное помещение.

Там в это время находилось дежурное подразделение: оно готовилось к заступлению, то есть: спало бездыханно.

Истошные крики, ненормальный рапорт с «адмиралом флота Советского Союза» привели к тому, что дежурное подразделение моментально проснулось и, кое-как одернув одеяла, схватило в охапку одежду и в трусах полезло в окна. Все это происходило на третьем этаже и весной.

Стоящая внизу ошеломленная свита главкома, открыв рты, наблюдала, как окна на третьем этаже с треском распахнулись и в них ринулись, как пираты на абордаж, человек двадцать в трусах и с бельем. Затем эти двадцать человек во мгновение ока по карнизу – белье между ног – перешли в соседнее ротное помещение.

– А-а… интересно… – сказал какой-то обалдевший адмирал из свиты, – кого же здесь все-таки готовят? Химиков или диверсантов?..

В этот момент главком вошел в спальное помещение. За ним, зажмурившись, шагнул дежурный: он ожидал, что сейчас главком наткнется на лежбище котиков, но если не считать двух мертвецки спящих, в остальном помещение выглядело даже очень сносно.

Главком заметил спящих и направился к ним.

– Товарищ курсант, – затеребил он по-отечески первого за плечо, – товарищ курсант, почему вы не на строевых занятиях?

– Потому что формы нет, – сказал первый и, не проснувшись, повернулся к главкому задом.

Мы уже говорили, что главкому было много лет – чуть-чуть не хватало до ста – и он давно уже был дедом, а тут перед ним были дети. Он оставил первого и приступил ко второму.

– Товарищ кур-са-н-т, – шептал он ласково и теребил второго за плечо, – то-ва-рищ кур-са-ан-т…

Второй открыл наконец свои мутные очи. На своем плече он увидел адмиральскую руку с нашивками до локтя, а прямо перед собой – фуражку в золоте и погон с «обалденным» гербом.

– Ну и не хрена себе! – сказал второй, мотнул головой, обтер ее о подушку и, повернувшись со словами: «Вот это да!», – тут же заснул.

Стоять рядом с ними было как-то не совсем удобно, и главком, потоптавшись, двинулся в обратный путь,

– Ну… – остановился он на выходе из ротного помещения и, оглянувшись на спящих, нерешительно взглянул на одеревеневшего дежурного", подумал и махнул рукой. – Ну, ладно,

По пути заглянули в бытовку. Там стояло беззаботное тело в трусах. Тело ничего не слышало, тело стояло и гладило брюки. Тело оглянулось и застыло с утюгом. На него смотрел главком. Так человека вообще-то можно заикой оставить или добиться того, что всю оставшуюся жизнь он будет хохотать.

Главкому захотелось пообщаться.

– Ну? – сказал он. – А вы кто?

В следующие полсекунды к телу вернулась речь, и оно, вместе с утюгом, поднятым к уху, обозвало главкома «маршалом» и сказануло какое-то очень необычное предложение, из которого было понятно только то, что перед вами стоит курсант Пуговкин.

Главком обиделся на то, что его обозвали «маршалом», и выкатился из роты с криком:

– Эти химики!!!

В кустах туи произошло движение. Волнение произошло. Кусты возмутились. Вперед начали выталкивать начальника факультета.

– Александр Леонидыч! – говорили ему горячо, увлеченно подталкивая к выходу. – Вы должны выйти и сказать ему, что это не химики. А то опять на нас все шишки… Скажите ему, что это штурмана.

– Да вы что! – отбивался начфак, стараясь за кого-нибудь задержаться руками. – Вы что, отпустите! С ума посходили все, что ли? Хотите, чтоб я умер на месте от инфаркта? Да черт с ним… отпустите… вы что?..

Так начфака и не смогли выпихнуть. Хотя толкало немало человек.

Главкома тем временем успокоили и повели его в лабораторный корпус.

Все стихло; профессорско-преподавательский состав потихоньку растекся; кусты застыли в успокоении; и все на этом свете замерло до следующего посещения главкома.

ПЯТЬ СУТОК АРЕСТА!

Из наших все отсидели. Командир у нас ненормальный, как многие считают, и поэтому наши отсидели все. Только я не сидел. Механик сидеть на губе не должен, иначе все на корабле встанет раком и развалится. А что такое дизель-электроход, вам, наверное, ясно: это такая кака – описать невозможно. Достаточно сказать, что когда мы всплываем на зарядку батарей и открываем крышку люка, то вверх – метров на пятнадцать – вырывается столб дерьма. В смысле запаха. Так что сажать меня нельзя. Правда, сутки ареста мне объявляют регулярно, но сажать не сажают. Кроме меня, отсидели все. Командир у нас несколько не в себе насчет воинской дисциплины, так что место на губе в этом флагманском крысятнике – городе Полярном – для нашего экипажа до недавнего времени имелось. Теперь хором осваиваем Североморск.

– Продлите моему врачу пару суточек, – просит командир по телефону, – у меня штурман на подходе, он тут дела закончит и сменит врача. А этому моему охламону парочку суточек вкатайте.

Да-а… У нас все по уставу. Например, о своем приближении со стороны моря командир любит уведомить базу. Только Сет-Наволок минуем, а он уже семафорит на берег командиру базы – мол, привет! – и радует его указаниями относительно того, как его встретить, что из вкусненького приготовить и во сколько баньку истопить.

Мат мчится по всей семафорной линии.

– Вот сволочь! – говорит командир базы насчет нашего капитана и не топит баню.

Ну, с базой командир сделать ничего не может, поэтому наших сажает регулярно.

Экипаж его ненавидит. Даже не здороваемся. Давно это началось.

Стоим на подъеме флага, он подходит:

– Здравствуйте, товарищи матросы!

И громадная тишина в ответ. Еще раз:

– Здравствуйте, товарищи матросы"!

Здравствуют, по молча. Все смотрят в сопки. Тогда он подходит к офицерам:

– Здравствуйте, товарищи офицеры!

И полная, знаете ли, солидарность. Потопчется и…

– Все вниз!..

И пошел крутить, кишки наматывать. И старпом Антипков у нас сидел постоянно, просто прописан был на губе. Либо на губе, либо на корабле. На берег он попадал редко – вы же знаете эту фразу из устава: «Частое оставление старпомом корабля несовместимо с его службой». Ну вот. Но уже если попадал…

Водка тогда в Полярном продавалась в трехлитровых бутылях, и называлась она «антиповкой». А 1100 граммов спирта, как справедливо отмечено в Большой Советской энциклопедии, абсолютно смертельная доза для человека. Старпом любил поставить «антиповку» на стол и зачитать вырезку из Большой Советской энциклопедии. После чего он выпивал ее до последней капли и в состоянии повышенной томности падал в салат. Отволакивали его на корабль и забрасывали в каюту. Когда он приходил в себя, он подписывал все, что ему подсовывали. Помощник рисовал красиво, по-старославянски, на бумаге: «Я Антипка, государь, сволочь и последний дурак…» – и подсовывал ему. Старпом подмахивал не глядя, а потом эту штуку ему на дверь приделывали.

Когда старпом был трезв, он был большая умница, математик, аналитик и философ, и торпедная атака у него шла исключительно в уме и па пять баллов, а когда он бывал пьян – это был большой шутник. Гауптвахту в Полярном ликвидировал. Его там знали, как мама папу, и в камеру не сажали. Он просто шлялся по территории.

А каждая губа, попятное дело, имеет свою ленкомнату, чтоб вести среди арестантов разъяснительную работу.

Антипка шлялся-шлялся и от скуки зашел в эту избу-читальню, в этот «скот-просвет-руум». Там он прочитал почти всю центральную прессу, впитал – «та-ся-зять» – в себя дыхание страны, затем сложил все подшивки горой в середине и поджег, после чего объявил гауптвахте: «Пожарная тревога! Горит ленинская комната!» – и возглавил борьбу за живучесть.

Все бегали как ненормальные, икали, искали багры, ведра эти наши треугольные, ублюдочные хватали, разматывали шланги, пытались подсоединить их к гидранту. В общем, гауптвахта сгорела дотла, а Антипку отвезли в Североморск и прописали там на гауптвахте навсегда. Сжечь ее невозможно – она каменная.

Так мы из Полярного и переехали в Североморск. И теперь у нас там постоянное место жительства. И первым делом после старпома командир там врача, конечно, прописал – ублюдок потому что, прости меня Господи.

РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ?

– Товарищ капитан второго ранга, разрешите доложить?

– Да!

– Капитан-лейтенант Петров дежурство по кораблю принял!

– Товарищ капитан второго ранга, старший лейтенант Недомурзин дежурство по кораблю сдал.

Мы с Геней Недомурзой докладываем старпому о «приеме-сдаче» дежурства. Сначала я, потом – он. Я – о приеме, он – о сдаче. Наоборот, сами знаете, никак нельзя. Потому что если он доложит, что сдал, а я еще не доложу, что принял, и тут – раз! – и что-нибудь взорвется – у нас это запросто, – и корабль в этот момент никто, получается, не охранял. И с кого спросить? Спросить не с кого! А спросить хочется, потому что придется с кого-то в конце концов спрашивать.

– Замечания?

У кого же нет замечаний! Замечаний у нас вагон. И старпом о них знает. И вообще все обо всем знают, но если я сейчас скажу, что замечания есть, то как же я принял корабль с замечаниями, а если скажу, что замечаний нет, то что же это за прием корабля, если нет замечаний? Все это, как всегда, вихрем проносится в уме, после чего ты говоришь:

– Отдельные замечания устранены в ходе сдачи дежурства.

Вот такая формулировочка. И старпом кивает. Кивает и неотрывно смотрит на Геню. Геню он ловит на каждом шагу. И гноит нещадно. И все норовит его, даже походя, уколоть, ущипнуть, удавить. А сейчас он его просто убьет. И не потому, что Геня идиот, просто некоторые могут все это от себя отодвинуть, а Геня не может. Подумаешь, старпом на тебя смотрит. Ну и что? Он на всех так смотрит. Но Геню он чует. И Геня трусит. Он становится сразу мелким, без плеч, без шеи, взъерошенным, отчаянно потным: на лбу будто волдыри от ожога, так потеет, а в зрачках – атропиновый ужас, мыльный-пыльный.

– Ну-у?! – говорит старпом медленно и смотрит на Геню. – И когда же вы станете человеком? Когда от вас появится хоть какая-то отдача, но не в виде дерьма?! Когда на вас можно будет корабль оставить? Когда я засну, а перед сном улыбнусь, подумав, что вы на вахте и все спокойно? Почему я все время должен за вами с совком ходить и говно ваше влет подхватывать? Я же не успеваю его подхватывать на самом-то деле. Вы же валите и валите. Когда я увижу перемены в вас, которые меня поразят?..

Старпом все говорит и говорит, а потом он расходится и уже орет. Но я лично его не слышу. Я смотрю на Геню. Жаль человека, сейчас от него вообще ничего не останется – вонючей лужей растечется на королевском паркете. В лице его происходит масса всяких движений, вперемешку со вздрагиваниями: там и страх, и стыд, и срам, и какие-то потуги – не то совести, не то самолюбия. Отдельными позывами отмечены рудименты гордости, доблести, осклизлые останки чести. Мышцы на лице его как-то быстро – словно домино на столе руками размешали – вдруг собирают по кусочкам то эмоцию страха, то какого-то недоделанного достоинства, которое немедленно обращается в стыд. И кажется, что Геня вот-вот возмутится. Вот-вот это произойдет. Нет! Его до конца не растолочь, нашего Геню, не стереть, не забить! Шалишь!

Сейчас он наберет в грудь побольше воздуха. Губы сжаты, в глазах – жуки сношаются! Сейчас! Сейчас старпом получит! Ну? Давай!

И тут Геня оглушительно пернул!

Я от неожиданности – даже рот раскрыл. Старпом, по-моему, тоже.

А Геня обмяк весь, обмяк.

И куда все делось, куда?

БОБЕР

Леха Бобров, по кличке Бобер, – тучный, белесый, тупой – действительно похож на бобра: спина согнутая, шеи нет. холка вздыблена, и усы торчат, а выражение на лице – точно он только что осину свалил.

Леха такой старый – его убивать пора. Леха служил на нашем плавстрашилище артиллеристом-торпедистом, и трехтонные краны для погрузки торпед находились в его заведовании.

– Как-то двигатель с этого его сокровища сняли для ремонта и положили в тенечке для созревания – пусть отдыхает.

– И пролежал он там недели полторы. А за это время рядом с ним на палубе наросли груды всякого металлолома: все подумали, что здесь собирают металлолом на сдачу.

А там рядом объект приборки у радистов. Радисты ходили-ходили, потом у кого-то проходящего вдоль спросили для очистки совести:

– Слышь, ты, это не твоя х-х-ерундовина? Нет?

И выбросили двигатель за борт – тот только булькнул.

Командир вызвал Леху и спрашивает:

– Бобров, что у нас с двигателем?

– Все нормально, товарищ командир, – говорит Леха, – оттащили к трубе.

– К какой трубе? – спросил командир без всякой задней мысли.

– А к этой… как ее… к забортной, – ответил Леха без всякой передней.

– А-а, – сказал командир, – ну и что?

– Разбираемся, товарищ командир.

– Хорошо.

Совсем «хорошо» командиру стало тогда, когда он узнал, к какой «трубе» оттащили двигатель.

– Ты-ы-ы!!! – орал он Лехе. – Гавв-но-о!!!

А Леха молчал, сопел, и выражение на лице у него было – будто осину свалил.

КАК В ТУМАНЕ

Комиссия по проверке организации борьбы за живучесть застала Сергей Сергеича врасплох. Он не успел улизнуть, и теперь он стоял рядом с батарейным автоматом во втором отсеке и вымученно улыбался.

Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) – был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая свое полное отсутствие выписками из КВСа [КВС – журнал «Коммунист Вооруженных Сил»]. Проверок он боялся панически.

– Аварийная тревога! Пожар во втором! – настигла его вводная, поданная проверяющим.

Она ударила его в спину между лопатками, как черная стрела, и он завис, сжался.

Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.

– Задраена носовая переборка!

– Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! – вводная отрабатывалась.

Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашел Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».

– Ага, – сказал он.

Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.

«Попался, говнюк!» – говорили глаза проверяющего.

«Не на-до!» – молили глаза Эс-эса.

«А вот мы сейчас увидим», – не умолялись глаза проверяющего.

– Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? – спросила скала в звании капитан первого ранга у съежившегося замполита,

У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.

Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.

– Выношу командира, – пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.

– Что-о-о?! – загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек. – Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?

– Нет, вы послушайте, что он говорит! – возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек. – Выносит он его, выносит поссать!

Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.

ВСЕ НОРМАЛЬНО

Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.

Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!

Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.

Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.

Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.

– Петя, – накрылась она одеялом, – ты где? А?

– Сейчас, – вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, – сейчас…

Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», – решил для себя Петр Петрович и дожевал все.

– Замерзла, – повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…

– Что замерзло? – где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.

– Что замерзло? – все сильней просыпалась она.

– Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… – умирал на сегодня Петр Петрович.

– Какая сметана? Господи! – пихнула его жена. – Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?

– Все-все-все, – скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.

– Все, – затих он и подвел черту, – нор-маль-но… все…

– Петька! – села жена вертикально. – Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!

Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, – одними ноздрями.

– Скотина! – ахнуло из холодильника, – Сожрал!

– Петенька, – склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, – а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…

– Сейчас, сейчас… – скакала по комнате и где-то что-то открывала, – вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…

Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки – организм ВМФ! – усвоил даже касторку!

МАСТЕР ШВАРТОВНОГО УДАРА

Швартовка к родному пирсу с полного хода – большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, – па крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!

Капитан нашего помоечного корыта – катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) – всегда любил швартоваться вот так – на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…

– …Осади! – кричал он в машину, и машину осаживали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и…замирало у пирса.

И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…

– …Осади! – кричит капитан. – Полный назад!

– А назада не будет, командир… – сказал ему спокойненько мех. – У yас заклинило.

– Вот это да! – сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. – Чтоб я сдох!

И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.

Два дизеля сошли с фундамента; мотористы вздохнули и вспорхнули; сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а боцман… боцман должен был врезаться средней своей частью в реактивную бомбометную установку и кое-что там себе кокнуть. Но! (Моченая пися эрцгерцога Фердинанда!) В последний момент, с огромными глазами газели, в жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.

Полпирса пропахали. Hoc – в гармошку. И самое странное, что все остались живы. Вот такие мы лихие, Мужеложству вопреки.

ОБСТАНОВКА

Командующий дал полюбоваться своей верхней розовой десной, потом помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,

Тральщик мотало, как галошу на ноге у пьяницы: взлетало вверх, задумывалось на секунду, потом вниз и опять вверх; а оперативным стоял лейтенант Котя Васин; он укачивался до потери ответственности.

Зеленый, цвета морской волны, с расширенными зрачками, он стоял и реагировал. Ему было все равно, хоть мазок бери из носоглотки на предмет наличия мозга.

– Ну-у, – пододвинулся адмирал к карте, – что тут у вас? Доложите обстановку.

Обстановка была на карте нарисована; что, куда – все отлично.

Командующий, глядя в карту, икнул и рыгнул, отчего в рубке запахло обедом.

Коте и без того было нехорошо, а тут, после запаха обеда, тело выгнулось, стало жарко, потом холодно, опять жарко, и слюна – верный признак – потекла.

– Ну-у, доложите… – уставился на него адмирал. – Что тут у вас?

В рубке не было иллюминаторов, и Котя двинулся на адмирала, медленно гипнотизируя его бесчувственными глазами.

Тот почувствовал недоброе и запятился, засуетился, залопотал, по инерции все еще интересуясь обстановкой.

Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул дверь, ведущую на трапик, потом крышку от трапика – вверх и… ха-ха-ха! – вниз по трапику захакало, хлынуло и тут же подобралось волной.

Торопливо отметав харч полуденный, Котя вернулся в вертикаль и нашел глазами адмирала: тот забился в угол.

– Товарищ адмирал! – сказал Котя, еле ворочая языком. – Разрешите доложить обстановку?

– Не надо, – замахал адмирал руками совершенно по-семейному, – занимайтесь тут сами.

И после этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а потом и с тральщика вообще…

КАК ТАМ В ОВРе?

Иногда меня спрашивают; «Ну как вы там в ОВРе [ОВР – охрана водного района] живете?» На что я всегда отвечаю: «С неизменным успехом» – и сразу вспоминаю, как Серега Батраков, наш старый, глупый старший лейтенант, радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:

– Эй, страшила, бригадир убыл?

Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:

– Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня очередное звание увидишь.

Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?

Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он только что назначен в бригаду флагманским химиком. Штаб стоит в одну шеренгу. У них строевой смотр, и мимо строя идет командир базы. Подходит он к лейтенанту, останавливается и с миной брезгливости на лице, будто жабу видит, вытягивает из себя:

– Лий-ти-на-нт!

– Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!

– Только хохлов нам и не хватало.

– Я русский.

– Кто это? – командир базы, поворотив свой лик хрестоматийно алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.

– Это флагхим. Новый, – отзывается тот.

– А-а-а… – командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь себе под ноги, продолжает; – Лейтенант… уебать тебя, что ли?.. Ну что вы лезете все время в разговор? Что вы все время лезете! Вести себя не умеете?.. Так мы научим. Комбриг!

– Есть!

– Накажите его.

Комбриг быстро:

– Выговор!

Так и служим.

А в море вместе со штабом как выйдешь, так им, сволочам, на обед отбивные подавай. Нажарят отбивных и кормят этих ублюдков. За три дня все мясо сожрут, а потом еще месяц в море выходим на одних сухарях. Командира базы у нас зовут Дедушка Пак. Ему пятьдесят семь лет, он старый, гнусавый, вредный и злопамятный. Уже еле ползает, но все помнит, собака. Серега его как увидит, так всегда мне говорит: «Редкая сволочь, Саня, долетит до середины Днепра». Вот вползает тот Пак в сопровождении комбрига к оперативному, тяжело плюхается на табурет и спрашивает:

– Как у нас обстановка?

Оперативный набирает полную грудь воздуха и начинает: «То-то – там-то, это здесь», – а Пак посидит-посидит, свесив голову, с кислой рожей, а потом и скажет:

– Все-то вы мне врете. Дурите мне мозги, потому что я старый и больной. Комбриг!

Тот, подтягиваясь:

– Есть!

– Снимите-ка его, мерзавца, с вахты. Ту-ни-я-дец, прости Господи!

А вчера в четыре утра кто-то под окнами шлялся и дел: «В не-бе ве-сен-не-м, в не-бе да-ле-ко-м па-да-ли две-е зве-з-ды-ы-ы-ы… в ут-рен-н-ие са-ды-ы-ы…» Говорят, это у соседей скинули две звездочки со старшего лейтенанта.

Вот так мы и живем.

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Обеспечивали мы лодочку. Задачу она сдавала: всплывала-погружалась, а мы – парочка тральщиков во главе с комбригом – создавали им иллюзию совместного плавания.

Когда эти выдры нанырялись и сдали свою задачу, решило наше начальство отметить это дело и по этому поводу отправилось к острову.

Есть у нас такой островок. Мы как только сделаем что-нибудь путное и при этом никого случайно не угодим. сразу же направляемся туда и там на травке отмечаем выполнение боевой задачи.

Причалили мы, вынесли все что положено на травку, расселись всем кагалом (штабом, разумеется) и начали отмечать.

Взял начальник штаба трехлитровую банку в обе руки, отпил для пробы и говорит:

– Это… не вино… по-моему…

– Да брось ты, – говорит ему комбриг, берет у него банку и делает глоток, а потом он замирает, и видно, как организм у него впитывает и соображает, а весь штаб смотрит на комбрига. Начальство есть начальство – как скажет, так и будет.

– Да-а… – говорит комбриг протяжно, – на вино это не похоже. Что же это? Вкус какой-то…

И тут:

– Товарищ комбриг! Товарищ комбриг! – бежит издалека вестовой. – Не пейте! Это не вино! Не вино это!

– А что это?! – кричит ему навстречу комбриг.

– Это проявитель! – подбежал вестовой, задыхаясь. – Проявитель… это… стоял там… перепутали…

Сомнения отпали и улетучились. И после того, как они улетучились, комбриг и начштаба одновременно рыгнули проявителем им вдогонку.

– Доктора! Доктора сюда! – заорали тут все и забили ногами.

И появился доктор.

– Ну что, доктор, – спросил его комбриг с большим достоинством, – жить будем или же подохнем?

– Конечно же, жить! – вскричал доктор и бодро влил им по ведру марганцовки в каждое наружное отверстие.

А потом они стояли, обнявшись, и – а-ва-ва! – блевали через борт, а над ними с хохотом носились быстрокрылые чайки,

ПО КЕЛЬВИНУ

Наконец-то лодка привязана; справа плещется море, слева – какая-то дрянь, сверху – небо. Автономке конец.

Экипаж вылезает и роится на пирсе: оживление, смех, улыбки и все такое.

Вова Кельвин – химическая кличка Балбес – стоит на пирсе отдельно от всех и нюхает «тюльпан», погружая в него трепетные ноздри, большие, как у колхозной лошади. Пришли. Лепестки «тюльпана» жалко влипают, втягиваются – вдох – и опадают, бедные, – выдох. Кончик носа в желтой пыльце.