Текст книги "Звуки и знаки"

Автор книги: Александр Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Порождающие грамматики

«Изучение потока речи без гипотез о механизме его порождения не только малопродуктивно, но и не интересно», – говорит академик А. Н. Колмогоров, чьи работы внесли большой вклад в моделирование языка и поэтического творчества.

В самом деле: можно без конца изучать методами статистики частоту употребления тех или иных слов, фонем, конструкций нашей речи. Можно строить самые разнообразные структурные модели, описывающие грамматику или синтаксис того или иного языка. Но ведь число фраз, не говоря уже о текстах, практически бесконечно… Нельзя ли попробовать описать язык не как статичную структуру, а как некое динамическое устройство, которое порождает любое число предложений из ограниченного числа элементов—слов и правил их сочетания? Или любое нужное число слов из элементов более низкого уровня – морфем и фонем…

Американский лингвист Ноам Хомский в течение нескольких лет вел плановую академическую работу по структурному описанию языка. Но чем дальше продвигалась эта работа, тем ясней ему становилось, что этот путь ведет в тупик. Классической считалась следующая методика описания языка: записать на магнитофон как можно больше текстов у носителей того или иного языка (например, исчезающих на наших глазах индейских наречий), затем провести своего рода дешифровку, выявить его структуру на основании этих текстов.

Такая методика оправдывает себя, если мы имеем дело с мертвыми языками, дошедшими до нас в виде письмен или записей. Ведь к этим текстам невозможно добавить новые. Однако во всех живых языках, а их на планете, как мы уже знаем, несколько тысяч, число текстов практически неограниченно. Индеец или папуас, англичанин или русский в любое время выдаст нам сколько угодно текстов на своем родном языке. Хотя он может при этом и понятия не иметь ни о каких структурах, да и вообще о грамматике, семантике, фонетике.

Предположим, что в человеческом мозгу есть какое-то порождающее устройство, с помощью которого мы можем сказать обо всем, что видим, слышим, думаем, а благодаря другому устройству – понять то, что нам говорят. Нельзя ли применить формальный аппарат, которым располагает математическая логика, для описания не текстов, как это делает структурная лингвистика, а для описания самого процесса порождения речи?

Вопрос этот приходил в голову, конечно, не только одному Хомскому. Но именно Хомский смог, смело порвав со сложившимися традициями, не только поставить вопрос, но и попытаться решить его практически. В математике существуют так называемые порождающие системы – формальные исчисления, с помощью которых, исходя из определенного набора аксиом, правил построения формул и вывода одних формул из других, можно строить бесконечное число правильно построенных высказываний… Нет ли тут аналогии с языком, с его бесконечным числом правильных предложений, состоящих из конечного числа элементов, слов и грамматических категорий?

Хомский принялся за работу. Итогом ее была рукопись в девятьсот страниц, излагающая принципиально новый подход к человеческому языку… которая была решительно отвергнута многими солидными издательствами. Однако в 1957 году голландское издательство «Мутон» выпустило краткий конспект этой рукописи под заглавием «Синтаксические структуры». Книга эта послужила отправной точкой для того явления, что ныне в лингвистике называют «хомскианской революцией». Книгу перевели на многие языки мира, в том числе на русский, на английском языке она выдержала почти десяток изданий. А вслед за нею появились новые работы самого Хомского и его учеников. Создание порождающих грамматик – одна из самых интересных и перспективных областей современной лингвистики. Более того, эта область дала толчок к развитию новых разделов математики, так называемой теории формальных грамматик. Вклад Хомского в науку сравнивают иногда с расшифровкой генетического кода, а самого автора теории порождающих грамматик некоторые увлеченные его последователи включают в список великих творцов нашего двадцатого столетия, состоящий уже из тысячи имен!

Подробный рассказ о порождающих грамматиках потребовал бы знакомства с математической логикой, структурной лингвистикой и многими другими областями знания. Но мы остановимся лишь на связи теории Хомского с непосредственной темой нашего очерка – с работой человеческого мозга, порождающего и воспринимающего речь.

«Подобно тому, как мы вывели необходимость существования трехмерного пространства, скрытого за изображением на сетчатке, мы должны обнаружить синтаксические структуры, лежащие в основе линейной цепочки звуков, образующих предложение. Исследователь пространственного восприятия должен хорошо разбираться в проективной геометрии и столь же хорошо должен разбираться психолингвист в грамматике», – говорит Дж. Миллер. И добавим мы от себя: работы последних лет показали, что не меньших знаний требуется от психолингвиста в области семантики, смысла слов и фраз. На первых порах казалось, что между синтаксисом, который описывается в терминах теории порождающих грамматик, и семантикой лежит непреодолимая пропасть. Однако в наши дни делаются попытки описывать значение столь же строгими методами (вспомните очерк «В поисках значения»). Для семантики строятся свои порождающие модели, которые стыкуются с порождающими моделями грамматики. Ибо, по признанию последователей Хомского, понимание фразы столь же сильно зависит от контекста, в который она включена, сколько от ее синтаксической формы.

Сам Хомский считает свою теорию лишь начальным подходом к проблеме «понимания всей богатой области языкового опыта». Порождающие модели грамматики или значения пользуются строгой и однозначной терминологией математической логики. Формулировки их понятны и нам, людям, и электронному мозгу машины, ибо это алгоритмы, в которых описываются правила языка. А язык, как вы сами прекрасно знаете, гораздо гибче, он имеет колоссальную свободу выбора. «Операции, совершаемые механизмом речи в процессе ее порождения, не могут носить во всех случаях абсолютно «жесткий», автоматический характер. Они необходимо перемежаются с вероятностными операциями, в ходе которых совершается отбор одного из возможных путей продолжения процесса», – пишет советский лингвист С. Д. Кацнельсон. Помимо алгоритмов, мозг руководствуется еще и вероятностями! В первом очерке мы говорили о том, что современная лингвистика и теория знаков различают язык и речь, систему и тексты, этой системой порождаемые. Структура текстов описывается с помощью статистики, за многообразием фактов-чисел ученые пытаются увидеть формулы, механизмы языка. И по мере того как растет наше знание этих механизмов, мы все больше убеждаемся в том, что и сами механизмы порождения речи подчиняются не столько однозначным «алгебраическим», сколько вероятностным правилам и законам.

Наш вероятностный мозг…

Человеческий мозг очень часто сравнивают с вычислительной машиной. Но машина эта действует не по строго заданной программе жестких алгоритмов. Ведь мы живем в постоянно меняющейся среде, никто не в состоянии учесть все случаи, ситуации, изменения, которые могут произойти в окружающем нас мире. Наше поведение, управляемое мозгом, носит вероятностный характер. Мы строим в уме своеобразную модель будущего, опираясь на наш прошлый опыт и на те пробы и прощупывания, которые условно обозначаются как ориентировочные реакции.

Порой мы делаем это сознательно: вычисляем вероятность того или иного события и принимаем соответствующее решение. Чаще же всего мы делаем это подсознательно, «прикидывая» вероятности, хотя и не выраженные в точных числах, избирая стратегию поведения в соответствии с этими вероятностями, и делаем определенные «ходы», хотя не имеем ни малейшего представления о математической теории игр, моделирующей поведение. Как выразился один из корифеев советской физиологии, профессор Н. А. Бернштейн, в любой фазе, намечая пути дальнейших действий, «мозг в состоянии лишь наметить для предстоящего момента своего рода таблицу вероятностей возможных исходов».

Скорее всего, как вероятностная машина работает наш мозг и тогда, когда он воспринимает человеческую речь. Ведь восприятие ее идет на фоне самых различных «помех»: мы можем неточно произнести тот или иной звук, «проглотить» слог, опустить связку, употребить многозначное слово, упростить синтаксическую конструкцию в устной речи. Все эти помехи при декодировании, восприятии речи мозгом ликвидируются, причем очень быстро.

Математическая лингвистика находит, что язык имеет свои четкие статистические параметры, частотные характеристики того или иного стиля, употребления падежа, слова, грамматической конструкции… Может быть, подобного рода вероятности существуют не только объективно, в текстах, но и субъективно? То есть своеобразная и уникальная вычислительная машина – мозг – имеет свою собственную вероятностную модель языка? И согласно этой модели происходит восприятие и порождение речи?

Проверкой этой гипотезы занимались многие ученые в нашей стране и за рубежом. И вот какие интересные результаты были получены ими…

Возьмем русский язык. С помощью вычислительной техники составлен частотный словарь русского языка, на основании которого мы можем судить об употребительности того или иного слова. Из этого словаря была взята выборка в сто слов, имеющих разную частоту употребления. Затем тридцать человек разного возраста, профессии и уровня образования рассортировали эти слова по семи категориям – в зависимости от того, как часто в их языковой практике они встречаются (никогда – очень редко – скорее редко, чем часто – не очень редко, но и не часто– скорее часто, чем редко – весьма часто – на каждом шагу).

Обработка результатов эксперимента показала, что в основном частоты субъективные, хранящиеся в мозгу носителей языка (в данном случае русского, но подобного же рода опыты были проведены и по другим языкам), совпадают с частотами объективными, полученными в результате статистической обработки текстов на ЭВМ.

Правда, были некоторые расхождения. Касались они прежде всего общеупотребительных, бытовых слов, таких, как туфли, зонтик, пакет и т. п. По данным частотных словарей, слова эти очень редкие. А по субъективным оценкам – скорее частые, чем редкие… В чем тут дело? Очевидно, в том, что при оценке слов этого типа участники эксперимента опирались не на частоту самого слова, а на частоту встречаемости предмета, этим словом обозначаемого. Предметы вроде туфель, зонтика и т. п. в нашем быту встречаются очень часто, а слова, их обозначающие, – редко.

Например, проанализировав частотный словарь французского языка, составленный на базе полутора миллионов слов, ученые обнаружили, что там не оказалось таких обиходных слов, как зубы или ножницы. В частотном словаре русского языка, составленном на базе миллиона слов, нет таких житейских слов, как расческа. Анализ устной речи свидетельствует, что и в ней слова типа туфли или ножницы не являются частыми. А дальнейшие эксперименты психолингвистов показали, что расхождение между объективными и субъективными частотами приходится, как правило, именно на эти обиходные слова – мы склонны завышать их частоту, ибо предметы употребляются в быту очень часто (чего нельзя сказать о самих словах!).

Кто же более прав – объективные частотные словари или наша языковая интуиция, считающая обиходные слова частыми, а не редкими? По данным подсчетов по текстам в устной или письменной речи, обиходные слова всегда попадают в число редких. Однако в нашем представлении они являются частыми. И, как отмечает в своей монографии «Вероятность элементов текста и речевое поведение» Р. М. Фрумкина, субъективные оценки частоты, «по-видимому, лучше отражают вероятностную организацию словаря в речевых механизмах испытуемых, чем данные подсчетов по текстам». И в этом смысле являются более сильным прогнозирующим фактором, чем «объективная» оценка частоты, полученная с помощью статистической обработки текстов на ЭВМ.

В дебрях ассоциаций

Исследования показывают, что подобного рода вероятностные оценки имеются у нас не только для слов, но и для слогов, сочетаний звуков (или букв) и даже отдельных звуков или букв. «Носители языка обладают способностью оценивать частоты элементов текста меньших, чем слово – букв, двухбуквенных и трехбуквенных сочетаний» – таков был вывод психолингвистов, проводивших опыты на разных испытуемых и на материале различных языков – русского, английского, французского и др.

Еще более интересные результаты были получены психолингвистикой, когда были проведены опыты не со словами или сочетаниями букв, а в иной плоскости – смысловой. Мы уже рассказывали об измерении значений. Но помимо субъективной, оценочной характеристики слов, слова в нашем сознании связываются с другими словами по ассоциации. Вот характер этих ассоциаций и попробовали выявить психолингвисты. И с первых же шагов столкнулись со множеством трудностей, неизвестных до того ни психологам, ни лингвистам. Причем трудности эти возникли, как говорится, с порога: каким образом классифицировать ассоциации, которые человек дает на то или иное слово?

Тут и синонимы (на слово боль дается ответ страдание) и антонимы (мокрый – сухой) и подчиненные слова (фрукт – яблоко), и соподчиненные (яблоко – персик), и подчиняющие (яблоко – фрукт), и дополняющие (вперед – продвижение), и грамматические изменения слов (иду – шел) и «эгоцентризмы» (на слово успех дается ответ: я должен и т. п.). Причем большое число слов нельзя отнести к какой-либо определенной категории (например, в ответ на приказ дается: и весь сказ – что это? эгоцентризм? дополняющие слова? или ответ в рифму, по созвучию?).

Однако, несмотря на все трудности «объективного исследования тех смысловых связей, которые реально возбуждаются у человека тем или иным словом» (так называют иногда подобного рода работы), ученым удалось установить бессознательные связи между словами, которые существуют в голове носителя русского, английского и любого другого языка мира. Связи эти должны отражать и связи понятий, этими словами выражаемых.

Возьмем классический пример. Заставьте испытуемого вести счет вслух и не подряд, а двойками или тройками, то есть 2–4–6–8–10 и т. д. или 1–3–6–9–12 и т. д. Затем попросите его называть слова-ассоциации в ответ на слова птица, поэт, дерево. Почти наверняка ответы будут звучать так: курица, Пушкин, яблоко. Настолько в нашем мозгу связаны между собой эти понятия! (Кстати, в экспериментах американских психолингвистов слово tree, дерево, оказалось теснейшим образом связано со словом apple, яблоко.)

Интересные результаты получил американский ученый Дж Диз. Сначала он взял несколько десятков слов, выступающих как самые частые ассоциации на слово butterfly, то есть бабочка. Слова эти, в свою очередь, послужили исходными для новых ассоциаций. Затем полученные результаты были обработаны математически, с помощью факториального анализа. И они показали несколько различных факторов.

Первый связан с обозначениями живых существ: моль, птица, муха, пчела, жук, насекомые и т. п. Второй фактор – в словах, противоположных первому, в обозначениях неживых объектов вроде сад, цветок, солнечный свет, природа, лето, синий, желтый и др. Третий фактор позволяет разделить живые существа на положительные и отрицательные: пчела – хорошая, моль – плохая… Четвертый фактор делит на две группы неживые объекты. В одной группе оказались слова синий, небо, желтый; в другой – лето, солнечный свет, цветок,

Опыты показали, что связи по ассоциации имеют не только смыслы отдельных слов, но и категории грамматики. В ответ на существительное чаще всего называется также существительное. Хотя и здесь все не так просто. Например, в ответ на существительное небо восемь из десяти человек дают ответ прилагательным голубое. А в то же время земля вызывает ассоциации со словами небо, вода и другими существительными. Прилагательные же вроде черный, твердый называются крайне редко.

Характер ассоциаций у взрослых и детей различен. Взрослые почти в десять раз чаще называют ассоциативные слова по контрасту, чем дети. Мы уже рассказывали в очерке, посвященном поискам значения, об эксперименте, проведенном в нашей стране. Речь шла о числовых индексах, с помощью которых можно выразить степень связи слов, противоположных по смыслу: зрячий – слепой, черный – белый… Эксперимент этот не закончился вычислением индексов.

«После эксперимента, результаты которого позволили вычислить индексы противопоставления к слову «лед», мы провели детальный опрос группы испытуемых в возрасте от 19 до 32 лет, как правило – с законченным средним образованием и частично – с незаконченным высшим, – пишет руководитель опытов А. А. Брудный. – Из общего числа участвовавших в эксперименте испытуемых была отобрана группа с таким расчетом, чтобы каждый контрастный ассоциаг был представлен не менее чем двумя «авторами».

Что же заставляло людей называть то или иное слово как ответ – противопоставление слову лед? Почти половина всех испытуемых отвечала словом вода. Почему? «Потому, что раньше льда – вода», – таков был один ответ. Второй, почти идентичный, звучал: «после льда – вода», третий – «потому, что вода жидкая, а лед твердый». Ответ огонь дала примерно пятая часть всех участников эксперимента. Объяснением его были слова: «Потому, что огонь – самое горячее, а лед – самое холодное». Около одной десятой опрошенных ответило словом пламя. И этот ответ получил такую же мотивировку, что и ответ огонь.

Казалось бы, ответ пламень, столь же частый, как и пламя, должен объясняться так же. Однако объяснения были иными: «так у Пушкина» и «лед и пламень – крылатые слова». Тут, видимо, действовали уже не просто словесные или понятийные, а чисто литературные ассоциации.

Ответ кипяток получил мотивировку: «он горячий и жидкий», ответ пар – «это самая легкая вода, а лед – наиболее тяжелая», ответ снег – «это противоположность зимних состояний воды» и «он мягкий». Ответ песок объяснялся словами «представил пустыни и льдины» и «он сыпуч, а лед – ломок». Ответ земля – «где земля, льда нет, лед, где вода» и «летом: земля – вода, а зимой: земля – лед». Ответ – жар: «жар противоположен льду, потому что лед – концентрат холода». Наконец ответ таянье обосновывался тем, что «это гибель льда».

Как видите, в ответах-мотивировках отразились самые различные свойства льда: его вещественность (твердость, ломкость, холодность), его бытие (лед – реализованное свойство воды замерзать и таять), его символика (противопоставление качеству – пламень; лед как сгущенный холод; лед как нечто неподвижное, сменяющее зимой летнюю воду, бегущую и теплую, подобно тому, как смерть сменяет жизнь)… Вот каким одновременно и ориентированным и неоднозначным оказывается значение слов, которые мы употребляем, казалось бы, автоматически и запросто!

А ведь ассоциации на слово лед давались, так сказать, направленно – требовалось назвать слово, противоположное по смыслу, и только. Можно представить, какими же сложными и многомерными связями оперирует наш мозг, когда подбирает нужное слово или выражение. Причем характер ассоциаций связан не только со структурой языка, но и определенными нормами данной культуры, а также и личными интересами конкретного человека. Примерно восемьдесят поляков из тысячи в ответ на слово музыка скажут: Шопен. Американцы же дают такой ответ лишь в двух случаях из тысячи, зато чаще, чем поляки, назовут Бетховена. Почти треть всех испытуемых в США на слово статуя давало ответ: Свободы. Носители английского языка в любой другой стране, разумеется, столь частого ответа не дадут.

Ассоциации могут быть связаны и с событиями текущего дня. Порой то или иное слово, название нашумевшего романа или кинофильма включается в нашем сознании в сферу значений слов. Возьмем словарь ассоциаций, выпущенный Дж. Джироу и Г. Поллио в 1965 году. Многие американцы на слово страх отвечали словами война и Вьетнам. На слово a controversy, означающее спор, дискуссия, полемика, давался ответ – расовый, сегрегация и даже «Лолита» – по наименованию скандально известного романа Владимира Набокова!

Автомат параллельного действия

Ассоциации, как вы, вероятно, сами убедились, могут быть сложны и прихотливы. Однако – и это, видимо, вы также заметили, – они вращаются в определенной сфере, в каком-то смысловом «поле». Психолингвисты выделили больше двух десятков типов словесных ассоциаций, которые затем сгруппировали в более общие категории: сходство (темный – черный, гора – холм); смещение (стол – стул, дом – сарай, то есть отнесение к определенной категории – мебели, построек); контраст (темный – светлый, большой – маленький – словом, ответы-противопоставления); расширение (стол – мебель, дом – постройка) и сужение (фрукт – яблоко, мебель – стул). Еще один тип ассоциаций – перенос значения. Например, причина – следствие: болезнь – смерть, преступление – наказание; часть – целое: стол – ножка, солдат – армия; предмет – материал: стол – дерево, лампа – стекло; действие – объект; вбивать – гвозди, ставить – вопросы; действователь – объект: паук – паутина, ученый – наука…

Помимо этих, связанных определенными смысловыми отношениями, ассоциаций существует еще один тип. Слова называются не по своему значению, а по своему звучанию, по созвучию, рифмуемости и т. п. Причем это делают не профессиональные поэты, а обыкновенные люди. И вывод, который отсюда следует, прост: в нашем мозгу существуют не только смысловые, но и звуковые связи слов. Именно эти связи использует поэт, когда пишет стихи. И, вероятно, именно они помогают слушателям поэзии воспринимать поэтическое творчество, сопереживать не только мыслям и чувствам поэта, но и ритму, рифме, звуковой инструментовке стиха.

До сих пор речь шла, так сказать, об обыденном чуде – нашей прозаической обиходной речи. Но ведь существует еще и «чудо в квадрате» – поэтическая речь. Давайте-ка обратимся именно к ней, ибо тут, несмотря на всю сложность и многомерность поэзии, наглядно видны свойства языка вообще, которые в обычной практике мы не замечаем.

Знаменитый русский сатирик Салтыков-Щедрин, ведя полемику с эстетствующими поэтами, как-то едко спросил: «Зачем ходить по канату, приседая на каждом четвертом шагу?» Однако, как показали исследования стиха методами теории информации, несмотря на все «приседания», поэт ухитряется дать гораздо больше информации, чем обыкновенные смертные, пользуясь тем же языком и теми же звуками, буквами, словами. Свободный синтаксис, смелость образов, стремительность изложения, гибкость языка, допускающая различные варианты передачи сообщения, – все это позволяет поэту передать не только смысл, но вдобавок волевую и эмоциональную информацию (в технической кибернетике, замечает академик А. Н. Колмогоров, первая находит свой аналог в управляющей информации; эмоциональная же информация в технической кибернетике своего аналога не имеет).

Специалисты уже давно спорят о различиях между прозою и стихом. К единому соглашению они так и не пришли. Вполне возможно, что вообще нельзя провести такую четкую разделительную черту: вот от сих начинается поэзия, а вот от сих – проза. Но в самых обычных и типичных случаях различие между стихами и прозой состоит в том, что когда мы воспринимаем стих, то явно ощущаем закономерности, которые имеются в воспринимаемой нами речи. Мы не только ощущаем их пассивно, мы переживаем их открытие, мы «соучаствуем». Наше подсознание вовлекается в активную работу: оно прослеживает и проверяет эти закономерности, а как только наталкивается на перебой, то сразу же сигнализирует сознанию об этом. Причем интуитивное восприятие стиха необычайно тонко. Фраза «брат упросил награду дать» возможна в четырехстопном классическом ямбе, а вот фраза «брату просил награду дать» – нет. Наше подсознание, воспринимающее стих, знает, оказывается, правила грамматики!

А ведь ритм – это только нижний, первый этаж поэзии. Далее следуют более высокие этажи: инструментовка, наполнение ритмической «решетки» звуками. Но, как известно, поэт пишет не звуками, а словами, и выбор слов – следующий этаж, далеко еще не самый верхний. Слова сочетаются друг с другом, образуют предложения, а те служат материалом для создания поэтических образов, сюжета, эмоциональной окраски всего произведения, выражения его общего настроя, поэтической мысли. Наконец, самый верхний этаж – это осознание поэтом окружающей действительности, или, говоря языком кибернетики и теории знаков, создание «модели мира», в которой поэт выразил свое отношение к социальным, психологическим, историческим, «биографическим» и многим другим факторам.

Каким образом ухитряется человек, пишущий стихи, оперировать одновременно и смыслом, и звуком, и ритмом, и ассоциациями, и многим, многим другим? Очевидно, здесь идет какая-то комплексная, неведомая и по сей день работа, еще более сложная и удивительная, чем та, которая происходит при нашем обычном прозаическом «говорении».