Текст книги "Звуки и знаки"

Автор книги: Александр Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Универсальный код

Мы могли бы очень долго рассказывать об интонации, о чудесах, которые творят с ее помощью актеры и чтецы, об удивительном мире звучащей речи. Но об этом достаточно много написано и в популярной литературе, и в научных трудах, и в мемуарах (прочитайте, например, «Мою жизнь в искусстве» Станиславского, и вы найдете там десятки самых ярких примеров артистической фонации). Наша цель была другой: показать, насколько сложно и трудно измерить информацию, которую несет наша разговорная речь, насколько еще грубы и прикидочны оценки этой информации в битах.

А ведь это еще далеко не все сложности, которые возникают при описании языка как кода. «В настоящее время едва ли можно мыслить себе лингвистическое исследование без учета двух противоположных процедур: устранения избыточности и использования избыточности», – так говорил профессор Р. О. Якобсон, подводя итоги IX Международного конгресса лингвистов.

При разговоре мы ориентируемся на контекст, на собеседника, на ситуацию, мы пользуемся не только интонацией, но и жестами, телодвижениями, мимикой, сопровождающими нашу речь. «Дай мне!» – говорим мы, указывая пальцем на предмет, не называя его. «Это?»– спрашивает собеседник, протягивая соседний предмет. «Нет, это», – отвечаем мы, указывая на нужный. В разговоре, казалось бы, опущено самое важное – наименование предмета. Тем не менее мы понимаем друг друга и передаем нужную информацию.

В экстренных случаях мы сокращаем нашу речь до предела, ограничиваемся одним-единственным словом вместо фразы, сказав, однако, все, что требовалось в данной ситуации. Вспомните восклицания вроде «Тревога!», «Пожар!», «Вор!», «Сюда» и т. п. В любом другом коде это было бы невозможно.

Для описания грамматики любого человеческого языка требуется объемистый том, а то и не один. И, что опять-таки делает язык уникальным кодом, нарушение правил грамматики все-таки позволяет нам понимать друг друга. Иностранец, плохо владеющий русским языком, спросит у нас: «Троллибас берет Астория, пожалуйста?» – и мы поймем, что гостю Ленинграда надо проехать к гостинице «Астория». Попробуйте-ка нарушить правила сочетаний знаков любого другого кода, и вы получите либо бессмыслицу, либо совсем не то, что хотели бы выразить.

Не менее поразительное свойство языка как кода – это возможность свободно сочетать значения слов. «Все человеческие языки – китайский или аранта, современный английский или неизвестный язык кроманьонца – являются по определению семантическими кодами – условными моделями, зрительными или словесными, представляющими заранее согласованные между членами коллектива значения», – так американские ученые Дж. Перри и А. Кент, создатели «семантического кода» для электронных вычислительных машин, характеризуют язык человека.

Но эта характеристика не совсем верна. Во-первых, никто никогда не договаривался – ни китаец с австралийцем аранта, ни англичанин с кроманьонцем, – что одно слово будет значить то-то, а другое то-то. Да и на каком, собственно говоря, языке они должны были договариваться о значениях слов? Во-вторых, в отличие от семантических кодов, предназначенных для ЭВМ, сочетания смыслов в нашем языке не подчиняются строго определенным правилам. Иначе мы не могли бы сказать ничего принципиально нового ни в жизни, ни в науке, ни в искусстве.

Вспоминается такой курьез. На одной из конференций по лингвистике приводились образцы фраз, правильных грамматически, но не имеющих смысла. Однако для каждой из этих фраз удавалось найти контекст, в котором она становилась осмысленной! Даже для классической фразы «Идея яростно спит», попавшей во все работы по современной лингвистике как образец бессмысленной, но грамматически правильной.

Доктор филологических наук И. И. Ревзин предложил сделать фразу первой строкой четверостишия:

 
Идея яростно спит,
Ворочается во сне…
Идея в висках стучит,
Нашептывая мне.
 

И, казалось бы, бессмысленная фраза сразу же становится осмысленной в контексте четверостишия. Шутки ради добавим, что фразу эту можно осмыслить и не только с помощью поэзии. Если «Идею» считать женским именем (а такие имена давались многим девочкам в двадцатых – тридцатых годах), то «Идея яростно спит» будет означать, что девушка по имени Идея спит, тяжело и глубоко дыша, разметавшись на подушках, – словом, «яростно».

Таким образом, ни в грамматике, ни в семантике языка нет таких строгих ограничений, как в остальных кодах, которыми пользуется ученый, инженер, телеграфист и т. д. Нет правил без исключений – таков наш язык. Между тем в других кодах правила строги и однозначны, исключений они не признают – на то они и коды!

В языке, в отличие от кодов, один и тот же смысл может быть выражен различными словами или фразами.

Одно и то же слово может иметь несколько смыслов. Слово может иметь антоним, своего антипода по смыслу. Все это обогащает язык, делает его гибким, живым, выразительным. Кстати сказать, в одном из фантастических романов описывается диктатура, типа фашистской, лидеры которой вводят новый язык. На языке этом нельзя сказать ничего такого, что противоречило бы догмам. Синонимы и даже антонимы устраняются: к чему иметь слово плохо, когда можно сказать нехорошо? Устраняются и прилагательные типа прекрасно, восхитительно, великолепно – их заменяют обороты очень хорошо и очень-очень хорошо… Человеческий язык переделывается в технический код для того, чтобы превратить людей в послушных диктатуре рабов-роботов.

Почти любое слово имеет несколько значений. И, как считает академик Л. В. Щерба, «в нашем повседневном употреблении мы скатываемся на формальную точку зрения, придавая слову слово значение «фонетического слова»… Это, в сущности говоря… даже просто типографская точка зрения. На самом деле мы имеем всегда столько слов, сколько данное фактическое слово имеет значений (так и печаталось, между прочим, в старых словарях: заглавное слово повторялось столько раз, сколько у него было значений)».

Словарь омонимов русского языка содержит несколько тысяч слов. Загляните, однако, в любой толковый словарь нашего языка (да и любого другого), и вы увидите, что каждая словарная статья дает, как правило, не одно, а два и более значений слова. А ведь омонимия, совпадение знаков по форме, имеющих разное значение, исключается в любом коде – любом, кроме нашего разговорного языка!

Мы всегда можем в случае необходимости сокращать избыточность. В устной речи, особенно когда мы говорим торопливо, опускаются не только связки и служебные слова, но и многие звуки внутри, в начале или в конце слова. Сан Саныч вместо Александр Александрович, чеэк вместо человек…

В письменной речи мы пользуемся сокращениями, так называемыми аббревиатурами: НТО, НТР, ВЦСПС, РСФСР и много, много других (существуют даже специальные словари аббревиатур для некоторых языков мира).

Для технических кодов, разумеется, такие аббревиатуры невозможны хотя бы потому, что сочетания букв, их образующие, с точки зрения обычного языка запрещены. Русский язык не Допускает, чтобы после начального н следовала согласная, как в словах НТО и НТР. Русский язык не допускает стечения пяти согласных подряд, как в словах ВЦСПС или РСФСР. Но это, так сказать, ограничения кода простого. Наш же язык недаром назван в заголовке этого очерка удивительным кодом. Несмотря на все свои правила, он ухитряется эти правила нарушать – и грамматические, и смысловые и, как вы сейчас убедились, фонетические (кстати сказать, не только в аббревиатурах, но и в иноязычных словах и именах, попавших в русский язык, также происходит нарушение кодовых правил: в наименовании народа Сибири нганасаны после н идет согласная; в слове контрстратегия шесть согласных следуют подряд; примеров же собственных имен, нарушающих правила фонетики русского языка, можно привести сколько угодно).

Еще одна удивительная черта нашего языка – это его способность к саморефлексии. Книга «Звуки и знаки» рассказывает о языке. Написана она также на языке. Об этой книге, повествующей о языке, можно говорить опять-таки на языке. Научные труды лингвистов, о которых рассказывает наша книга, также написаны на языке. И посвящены они анализу языка… Словом, мы можем строить целую иерархию различных уровней. Есть обычный человеческий язык, на котором можно говорить просто, говорить о нем самом, говорить о том, как язык этот говорит о нем самом, и т. д.

И еще одна иерархия есть в языке, которой не обладает ни один из технических кодов, ни одна из других знаковых систем, что существуют в человеческом обществе. Любой знак системы дорожных указателей, шахматной нотации, азбуки Морзе или морской сигнализации флажками имеет определенное значение. А какое значение имеют звуки или буквы, из которых складываются слова? Никакого! Это не знаки, а только составные части знаков или, как говорят лингвисты, фигуры, из которых строится языковый знак.

В первом очерке мы приводили слова Ельмслева о том, что в языке с помощью горстки фигур может быть построен легион знаков. Но и эти фигуры имеют сложное строение, свою иерархию. «Атомы речи», фонема, как показывают исследования последних лет, строятся из набора элементарных различительных признаков, своего рода «элементарных частиц» языка. Фонемы, в свою очередь, образуют фигуры более высокого порядка – морфемы, то есть корни слов и служебные частицы, приставки, суффиксы и т. д. Да и слова не являются изолированными и совершенно самостоятельными единицами в отличие от знаков кода. Существуют тысячи словосочетаний вроде «круглый отличник» или «круглый невежа», фразеологизмы и непереводимые буквально на другой язык идиоматические выражения вроде «взять быка за рога», «час от часу не легче», «держи карман шире», «приказал долго жить»… Наш язык – сложнейшая иерархическая система, причем элементы ее в отличие от технических кодов могут выступать на различных уровнях (вспомните пример с римлянами, поспорившими о том, кто скажет самую короткую речь или напишет самый короткий текст!).

Этот вывод подтверждается и анализом языка методами математической теории информации. Уже первые опыты по угадыванию показали, что информация распределяется в текстах неравномерно, какой бы язык или стиль ни был взят. «Начала слов несут максимумы информации, в то время как последние буквы слов и особенно следующие за ними пробелы оказываются либо мало информативными, либо вообще избыточными, – пишет Р. Г. Пиотровский в книге «Информационные измерения языка». – Квантовый характер распределения статистической информации связан, очевидно, с теми особенностями, которые характеризуют работу головного мозга человека в ходе переработки им лингвистического текста».

«Квантовое», зернистое строение имеют не только слова, но и словосочетания, да и вообще любые тексты. Связано это также с работой нашего мозга. И с тем, что любой текст состоит из элементарных фнгур, образующих знаки-слова, которые в свою очередь, сочетаются в предложения, а из предложений строятся тексты… Так с помощью психологии, лингвистики, семиотики, математической теории информации начинают проясняться поистине удивительные свойства нашего уникального кода – языка.

Все системы знаков, которыми мы пользуемся, в сравнении с языком слишком жестки, вспомогательны, условны. В человеческом обществе язык был и остается основным средством передачи информации. И количество этой информации в наши дни начинает измеряться точными мерами, числами, понятными как человеческому, так и «электронному мозгу» вычислительных машин.

Однако язык способен не только передавать информацию о мире, который нас окружает. Он может и моделировать, своеобразно преломлять этот мир сквозь призму того или иного слова, выражения, текста, наконец, национального языка. И в этом – еще одно уникальное свойство человеческого языка, принципиальное отличие его от сигнализации животных, «языка машин» и любых технических кодов.

МОДЕЛЬ МИРА

Соотношение языка, культуры и окружающего мира – вот предмет изучения этнолингвистики, науки, родившейся на стыке языкознания, этнографии и истории культуры. Об увлекательнейших проблемах этой дисциплины расскажет очерк

МОДЕЛЬ МИРА

Воскрешение прошлого

«Почему мы так говорим?» – эта рубрика часто встречается в популярных журналах. Рассказывает она о биографиях слов, которые порой бывают поистине удивительными. В самом деле: разве не интересно узнать, что немецкое элефант (слон) и русское верблюд происходят из одного и того же источника, вероятнее всего – древнеегипетского? Что наше караул происходит от тюркского кара авыл, то есть «охраняй аул»? А слово акула – из языка викингов?

Наука, изучающая происхождение слов, называется этимологией (от греческого этимон – истина и логос – учение, слово). Она помогает нам узнать, откуда и когда появилось в нашем языке то или иное слово, каким было его значение прежде (не так давно издательство «Прогресс» выпустило четырехтомный «Этимологический словарь русского языка», составленный Фасмером, в котором объяснено происхождение тысяч слов).

Но у этимологии есть задачи еще более интересные, важные и увлекательные. Происхождение слова, «история называния», не меньше характеризует человека и общество, в котором он жил, чем предмет, этим словом названный! Наука о «биографиях слов» помогает ученым раскрывать внутренний мир людей, умерших тысячи лет назад, мировоззрение «коллективов», казалось бы, бесследно исчезнувших, не оставивших никаких памятников– ни письменных, ни материальных. Подобно тому, как по костям умерших животных палеонтологи восстанавливают облик вымерших животных, так с помощью языка восстанавливается «модель мира», существовавшая в сознании наших доисторических предков.

Один всего пример. По-гречески медведь называется арктос (вспомните Арктику и то, что Полярная звезда входит в созвездие Малой Медведицы). По-латыни медведь звучит урсус, по-древнеиндийски – ркшас. Все эти родственные слова происходят от древнего индоевропейского названия медведя, которое звучит как ркьтос.

Русский язык – индоевропейский. Однако в русском, так же как и в родственных ему славянских языках, этого индоевропейского слова нет. Наше медведь буквально значит медоед – мед едящий, медв-едь.

В чем тут дело? Ведь такие слова, как вода, нос, два, три, я, мать и многие другие, остались похожими на древние индоевропейские. Они почти полностью идентичны в самых разных языках великой индоевропейской семьи (числительное три по-древнеиндийски звучит, как три, по-латышски – как трис, по-гречески – как трэс, по-немецки – как драй, по-хеттски – как три, на латыни– как трэс и т. д.). Почему же исчезло древнее название медведя?

Языковеды объяснили это. Предки славян, жившие в условиях первобытнообщинного строя, были суеверны. Они боялись называть медведя, хозяина, владыку дремучих лесов его собственным именем. И говоря о нем, страшное слово заменяли иносказаниями, намеками, позже это вошло в привычку, стало своеобразной традицией; не случайно герои охотничьих рассказов русских писателей, собираясь на медведя, избегали нередко называть его и говорили – хозяин, Он, топтыга… Одно из этих иносказаний закрепилось в русском языке – медоед, так появилось нынешнее – медведь. А не менее суеверные предки германцев закрепили другое иносказание – бурый. Отсюда немецкое название медведя Bär (есть гипотеза, что и город Берлин обязан своим именем этому слову), английское bear т. д.

Так язык помогает нам проникать во внутренний мир наших далеких предков вплоть до их суеверий и страхов перед дикими животными, хозяйничавшими в лесах.

Он, она, оно…

Почему в нашем языке дом – это он, стена – она, а окно – оно? Ведь все неодушевленные предметы признаками пола не обладают. Да и существа одушевленные, если вдуматься, делятся у нас по какому-то странному принципу. У крыс есть и самки и самцы, однако мы говорим крыса и не называем самца крыс. То же самое можно сказать и о мышах, бабочках, мухах. Зато клоп – всегда он, так же как и комар, овод барс

«На основе современного языка и современного мышления нельзя непосредственно уяснить, почему слова: потолок, сор, мор, сыр, жир, гроб, город, год и т. п. – мужского рода; стена, весна, плесень, плешь – женского рода, а поле, море, солнце, время, небо, лето – среднего рода, – писал академик В. В. Виноградов в своей монументальной монографии «Русский язык». – Самые мотивы распределения слов одного вещного круга (например, море, озеро, река, ручей, звезда, луна, солнце, месяц) по разным родам представляются непонятными. Так же неясно, почему живот мужского рода, а пузо или брюхо – среднего. Никто из говорящих на современном русском языке не осознает причины, почему из названий деревьев вяз, клен, ясень, дуб – мужского рода, а липа, осина, береза, сосна, ива, ветла, черемуха и др. – женского; или почему, например, кроме слова дерево (и растение), нет других русских обозначений деревьев среднего рода».

Категория рода, по мысли академика Виноградова, в русском языке является своего рода палеонтологическим отложением, живым ископаемым, пережитком древних представлений. Предки славян, следуя своей «модели мира», делили явления природы, предметы, живые существа на определенные категории или классы. Каждому из них приписывался тот или иной род. В английском языке, восходящем, как и русский, к отдаленнейшему прапрапредку, индоевропейскому праязыку, категория рода исчезла совсем. А в других языках мира, наоборот, деление на классы намного превосходит привычное для нас, русских, деление имен существительных на одушевленные и неодушевленные, на мужской, женский и средний род. Вот, например, язык суахили. Свыше пятидесяти миллионов человек, живущих в странах Восточной Африки, говорит на нем. Существительные в суахили распределяются почти на два десятка различных классов. Причем каждый из них оформляется особым грамматическим показателем подобно тому, как оформляем мы соответствующими окончаниями существительные мужского, женского и среднего рода (только в суахили, в отличие от русского, оформителями служат частицы, прикрепляющиеся к началу, а не к концу слова).

Деление на классы в суахили отражает «модель мира», сложившуюся тысячелетия назад, давно забытую и сохранившуюся как реликт в языке.

Судите сами. Первый класс – это класс людей, второй – множественные существительные класса людей, третий – класс деревьев, растений, предметов, сделанных из дерева, а также названий частей тела. Особый класс существует для наименований округлых предметов и плодов. Новый класс – для жидкостей и существительных с абстрактным или собирательным значением. Еще один – для неодушевленных предметов, а также… названий лиц с физическими недостатками и названий языков. Для животных – новый класс, для предметов домашнего быта – тоже и т. д. Причем слепой человек отнесен к классу вещей, как и слова раб, рабыня и вообще названия лиц, так или иначе несамостоятельных!

Разумеется, никто из граждан Кении, Танзании и других восточноафриканских республик, где суахили является либо родным языком, либо языком-посредником, не считает калеку неодушевленным предметом, а свою руку или ногу – родственной дереву или предмету, из этого дерева сделанному (вспомним, что и у нас месяц – он, ночь – она, солнышко – оно, но только в сказках все эти слова персонифицируются в существа, наделенные признаками пола).

Классы существительных в суахили – это пережиток древнего мировоззрения. Гораздо ближе к первобытной модели мира языки племен и народов, живущих в условиях, близких тем, в которых жили наши прапра-предки и лишь в двадцатом столетии вступили или вступают в мир современной цивилизации. Таковы бушмены, кочующие по пустыне Калахари, индейские племена, обитающие в джунглях Амазонии, аборигены Австралии. Но наиболее яркие примеры мы находим в многочисленных языках острова Новая Гвинея.

В течение многих тысячелетий, а то и десятков тысяч лет коренное население Новой Гвинеи жило почти в полной изоляции от «большого мира», особенно в глубинах этого огромного острова. Даже контакты между отдельными племенами и деревнями были минимальными. Вполне понятно, что в языках жителей Новой Гвинеи, папуасов, первобытная «модель мира» выражена более явно. Первобытное мышление отражается в языке не как пережиток далеких эпох, а как непосредственная реальность, хотя в действительности она уже кое в чем изменилась.

Вот, например, папуасский язык асмат. В нем пять различных классов – и каких! Первый класс – это стоящие предметы, узкие и высокие (в том числе деревья и люди). Второй класс—предметы сидящие, столь же высокие, сколь и широкие (в том числе дома и женщины). Третий класс – предметы лежащие, широкие и низкие (упавшие деревья, пресмыкающиеся, а также солнце и луна, когда они только что встали из-за горизонта). Четвертый класс – плавающие предметы (рыбы, лодки и сами реки). Пятый – предметы летающие (птицы, насекомые, предметы, висящие наверху или лежащие в том месте, которое европейцы назвали бы антресолями, то есть выше обычного направления взгляда). Каждое существительное в языке асмат относится к тому или иному классу – считается либо стоящим, либо сидящим, либо лежащим, либо плавающим, либо летающим.

Такое деление кажется нам странным и необычным. Но оно подчиняется строгой логике. Для жителя непроходимых джунглей и мангровых болот очень важно знать, стоит, лежит, сидит, плавает или летает интересующий его объект. Вот почему в языке асмат, в зависимости от пространственного расположения, предмет попадает в тот или иной класс.

Впрочем, нет нужды обращаться к далеким экзотическим языкам. Возьмем современный немецкий и сравним его с древненемецким. Tier – так называются в современном немецком языке животные, звери, живые существа. Однако прежде этим словом обозначались только четвероногие, бегающие животные, причем только дикие.

Для всех летающих живых существ – от пчелы до птицы существовало слово fogel (ныне же Vogel означает птица). Все ползающие обозначались словом Wurm (современное значение этого слова – червь): и черви, и драконы, и змеи, и пауки…

Таким образом, не только жители далеких земель, но и европейцы членили мир по-особому с помощью языка. Кстати сказать, и в славянских языках можно найти такое членение.

Вспомним старинное русское слово гад – оно обозначало и змей, и жаб, и ядовитых насекомых, и мифических драконов, и обитателей морского дна («и гад морских подводный ход» – Пушкин).

Все это – пережитки древних представлений, своеобразные живые окаменелости, дошедшие до нас благодаря языку. Иногда ученым удается проследить, как образуются такие «живые окаменелости». В одном из языков Новой Каледонии слова мать и отец, печень и сердце, потомки и жизнь (личная) входят в две разные группы существительных. Почему? Современные новокаледонцы не ответят на этот вопрос, а историки и этнографы – могут. Дело в том, что в течение многих поколений новокаледонское общество сохраняло пережитки матриархата. Печень считалась символом личности, ее сутью.

Потомки, продолжающие род, почитались еще более, чем жизнь человека, давшего им жизнь. Все эти сложные религиозные представления и породили деление на мать – печень – потомки, с одной стороны, и отец – сердце – личная жизнь – с другой.

Структура новокаледонского общества изменилась, древняя религия забыта. Но язык сохранил в своей структуре «дела давно минувших дней».