Текст книги "Жизнь кота"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Бабушка защищала кота: "Взяли, разбудили, принесли сонного..." Кот был не виноват. Зачем кот, если есть Брат? Это с ним Бабушка производила разбирательства и учиняла критику, по всем жизненным пунктам осуждая позицию Брата. Брат не хотел жениться, Брат не искал работу – шабашки не в счет, Брат был лентяй и лежебока, Брат был неряха, Брат маялся дурью со своим писательством, – ебнутый, короче. "Да, – с готовностью соглашался Брат, – таков я. Но чего ж ты хочешь от ебнутого?" Список Бабушкиных хотений был велик, но, в общем, сводился к тому, чтобы у дочери, сына и внуков все было хорошо – а это исполнить Брату было всяко не по силам. Неисполненные хотения заменялись претензиями: "В школу идти не хочешь, работу искать не хочешь, пенсия у меня маленькая... На писульки надеешься? Не накормят они тебя, не нужны они никому!" Писульки ко времени кота Брата подкармливали как раз более всего другого – он и сценаристом поработал в местной телекомпании на рекламе, и в той же автогазетке получал строчно, даже продал пару рассказов в местную эротическую газету, это до кота еще. Но Толстая Бабушка, исполняя _карму_, прололжала насылать порчу с прилежностью истинного мелюзгового тиранчика – причем, и эти сцены разыгрывая обаятельно и остроумно. "Сколько мы можем держать корейцев... Барашек плохо ходит, нету его!"

Барашком были подношения Крыски, а потом и Розины, не только её мороженки – Роза подарила много: и двои шерстяные гетры, одни сама связала, и туфли Брату, и два халата Бабушке, и ещё разные одежные мелочи. По-семейному это назвалось барашком, из-за сказки про то, как на деревне парни пошли искать клад и пригласили одного мужичка, а тот отказался: дескать, чего искать, будет на то Божья воля, так и в окно бросит. Кладоискатели нашли в лесу только задранного барана и со зла кинули мужику в окно – вот, мол, на тебе Божий дар. Мужик утром обнаружил тушу, стал убирать – посыпались золотые монеты. Брату сказка была в новинку, Бабушка-то слыхала, а в семье появилось словечко "барашек" – шла Бабушка от Крыски со стельками для внука и объявляла: "Барашка подкинули".

"Мама, чего ты хочешь?" – спрашивал Брат на Бабушкины приставания. "Хочу творогу со сметаной, хочу пирога с горбушей, пельменей домашних, шанег с картошкой, сыру, колбасы ветчинной хорошей, окорока, болгарских маринованных помидорчиков, куриных окорочков, жареных в майонезе, китайской лапши с пряностями! – и сияла под очками мечта, излагаемая с неотразимостью детской невинной просьбы. – ТощО мне, голодаем же мы!" Но Брат знал, что они живут хорошо и счастливо, а в доме, где кот загребает лапой мясные болоньки и шкурку от горбуши, не голодают. "Не гневи ты Небо, – урезонивал Брат, – ведь ты прямо как будто несчастье выпрашиваешь!" "По-твоему, мы хорошо живем?" "А ещё бы нет. Мы каждый день едим, у нас есть крыша над головой, мы здоро..." От таких речей Бабушка свирепела, а ещё её начинало ломать, когда Брат садился за кухонный стол и составлял бюджет на новый месяц. Выслушивая цифры планируемого рациона и усматривая свое обделение в горбуше или колбасе, Бабушка сердилась и уходила на диван – не хочу-де слушать, во всем готов уже отказать, Плюшкин. Толстую Бабушку не обделяли, и одной рыбины горбуши, любила её Бабушка, на неделю вполне хватало, но Бабушке так не нравилось, а нравилось, чтобы придти в магазин и покупать все, что увидела и захотелось. Однако по магазинам уже давно ходил Брат, покупая нужное и по средствам, а _непосредственный_ Человек Бабушка сосредоточилась на внутрихозяйственных трудах, стирая, готовя, по два раза на дню подмывая кухню, стряпая – и очень даже превкусно, пирог с горбушей или пирожки с печенкой, где сейчас такие поешь, или с клюквой пирожки, а то ещё сдобные маленькие рогалики, виточки с вареньем, угощенные Братом женщины на работе всегда рецепт спрашивали, – что говорить, хорошо жили, дружно, с веселым сердцем, и действительно, не надо бы сердить Небо, Брат бы обиделся на его месте – впрочем, оно уж всякого от людей успело наслушаться и прощало, не забывало Брата и Бабушку. Когда требовалась какая-нибудь работа по литературной части, Небо приглашало Брата зайти в квартиру ко Крыске и включить телек на канале, который не ловился дома, – и как раз в момент объявления конкурса на новой местной телекомпании – и участвовал Брат, и первый приз выигрывал, пылесос-часы-фрукты-чай-кофе, приятно вспомнить, а главное, завязывал знакомство и устраивался на фирму, а когда в этой телекомпании начинали делить власть и все летело под откос и денег который месяц не платили, а взять негде было, то проходил мимо старинный школьный друг, как раз когда Брат в окно выставлялся, и заходил в гости и послушав про обстоятельства Брата, а Брат и в голове не держал, просто так рассказывал, – доставал друг сотню баксов и оставлял _так_, просто чтоб выручить, а потом сей же год Небо посылало корейцев Бабушке на квартиру, не столь уж много они платили, но все ведь деньги – как бы вместо ежемесячной Братовой зарплаты, пособие, гарантия, а сверх того уж как получится. Имя Гены, как подглядела Бабушка в паспорте, по-настоящему было что-то вроде Хуан – и Брат потом говорил знакомым, что его кормит Хуан: "Я же не сказал – дон Хуан. Просто Хуан." Просто Хуан, посланный просто Небом, потом привел в дом просто Розу, а уж та истинно ангел была – умом-то Брат понимал, а почувствовал уж потом, спустя время: что за долги кармические им с Бабушкой возвращались, да и то не в точности почувствовал, а _астрально_ – это не объяснить, испытать надо. Хорошие люди, дай им Будда по вере их в новой жизни, а в этой хотя бы торговли хорошей – ну, а если мы что задолжали, то отдадим, не заржавеет.

Так что Небо дружественно было к Брату с Бабушкой – свое было, ближнее, Митра, Макрай. Да Бабушка, воспитуемая Братом, и сама это признавала, – особенно, своего пирога с горбушей накушавшись, просто норов свой не могла обуздать. Тоска брала Бабушку ни с того ни с сего, радости не было в жизни, а чем порадоваться? – вкусненьким. И Брат вывел насчет того теорию: что имеется тут пирамида энергий, телесно-душевно-духовных, много ярусов, и когда человек не кормит себя вот этими верхними, душевно-духовными энергиями, то стало быть, приходится все перегонять снизу, из пищи почерпать, а это невыгодно, в смысле конвертации – пищевых калорий съешь тысячу, а выход наверх будет в одну душевную калорию, а в духовную так и вовсе одна сотая – это ж сколько жрать-то придется! От того и толстеют. Но как было обратить Толстую Бабушку к духовным практикам и самодисциплине? Брат и сам с этим плюхался, чего там, а уж Бабушку и за _рекап_ усадить не мог, а чего бы проще. "Видимо, – потом уж заключил Брат, – действительно заманивать сюда надо, исподволь так". Вот и получалось энергии у Бабушки много, а все подрезается индульгенцией. Она и в лес с Братом отправившись начинала жаловаться не пройдя и полсотни метров от дороги – ой, плохо, нет грибов, сердится на них лес. Нельзя так с лесом! Ты зайди, поздоровайся, назовись, пожелай блага всему произрастанию и обитанию, особо – хозяйке и хозяину, объясни, с какой нуждой явился, извинись заранее за потоптанных мурашек и травинки – и уж сколько дадут собрать, за то и спасибо. "Мама, мы же только в лес зашли", – вразумляет Брат – все равно стонет Бабушка: нет грибов. Как нет? По ведру домой несли – это из пригородного исхоженного всеми леса. "Любит тебя лес", признавала Толстая Бабушка, – да и Бабушку любил, уж поблагодарить на прощание и она понимала. А как-то, давно, курили ещё тогда оба, сели отдохнуть на пеньки, она взяла да спросила: "Как думаешь, а чем тут лесной дедушко питается?" – а Брата и дернуло: "Да говном, наверное, всяким". "Нет, ты что? Грибочками, ягодками, корешками..." – завертелась Бабушка и полпачки сигарет на пеньке оставила – дедушке покурить. И что ты скажешь? Вроде бы просто некак, как свой двор знал Брат этот бор, а ведь колесо сделали на обратном пути, поплутали-таки. Нет, лес обижать нельзя – а уж Небо-то!

Враг напал внезапно, без повода, вероломно, со спины – и застав Барсика врасплох, успел повалять его в траве, прежде чем вмешалась Бабушка и разняла драчунов. Врагом был пестрый кот – новый вожак двора, вместо пропавших куда-то прошлогодних рыжего и черного котов. Пестрый был детсадовский – жил там вместе с умной кошкой, но, видимо, не был ей сын, и Брат помнил, как прошлое лето Барсик прикрывался от этого детсадовского кота, держась ближе к рыжему: рыжему коту отвлекаться на котенка было ниже достоинства, а вот на пестрого детсадовского он выставлял грозное око, и тот, обозначив позой "а я что, я просто иду себе", по кривой обходил младшего и старшего и направлялся в свой садик. Теперь же защитой Барсика была Толстая Бабушка, но она оплошала, проглядела угрозу, а прозошло это уже следующим летом, когда возобновились прогулки с котом. Кот в первый же раз умчался с умной кошкой, и хорошо, она сама его привела назад, пяти минут не прошло, а то где бы искать потом. _Отпускать_ кота было исключено, для Бабушки, сердце бы все равно не выдержало, всю ночь бы на улицу ходила кота смотреть. И опасно – машины, собаки, бомжи, мальчишки жестокие – нет, нельзя. Таким образом, коту отныне светили лишь прогулки по навесу, но Брат подсказал Бабушке сшить шлейку – объяснил, куда что приделать – собаку державши, знал это – и Бабушка сшила из голубой тесемки шлейку с завязками. В ней-то теперь и гулял кот, уже почти всегда с Бабушкой. Наскучив ходить по траве за котом – кот не собака, за человеком бок-о-бок трусить не станет – Бабушка брала Барсика на руки, на плечо, мордой назад, и уносила домой или присаживалась на скамейку. Бабушкиного кота стали знать все старухи окрест, с Бабушкой они общались охотно, но Барсик, даром такой ласковый и понятливый дома, их к себе не очень-то и подпускал – мог укусить или цапнуть лапой за непрошенные поглаживания. Ну, а когда гулял с Братом, то пользовался возможностью и принимался за исследование окрестностей, и, как понял Брат, кот запоминал местность, потому что в следующий раз отправлялся изучать кусты-дорожки уже вокруг другого дома.

Конечно, это все же не было настоящей школой жизни. Рыжий кот – не тот, другой, немного моложе Барсика, отпускаемый из дому своей хозяйкой, на примеривания Врага умел отвечать боевой стойкой и до конца держал паузу – а ведь был слабей Барсика и при встречах с ним старался обойти стороной. Барсик же сам лез ко Врагу – зачем, спрашивается? – а когда услышал предупредительный звучок, то стушевался и – в этот раз проглядел уже Брат сам был атакован, кинулся бежать, был настигнут, отбросил Врага ударом задним лап – ну, так встань теперь, вздыбь спину и грозно тряси башкой! дескать, только сунься! – нет, снова бежать, заполошный! и куда бежать хоть бы под Братову защиту! – и опять настиг Барсика Враг, только очаянное мявканье донеслось до Брата из-за угла. Брат поспел к моменту, когда Враг рысцой трусил по двору, уже не преследуя Барсика, а Барсик бежал с другой стороны дома с дикими глазами, бездумно, оглушенный своим страхом, совершенно потеряв центр. Вот так же он запаниковал потом на плече у Бабушки, завидев большого пса. Сиди он у Бабушки – и никакой опасности, но кот спрыгнул на землю и попытался удрать к дереву, а пес, привлеченный бегущей приманкой, естественно, напал и даже успел куснуть пушистого беглеца. Кота отобрали, хозяина собаки дружно принялись ругать старухи, а Толстая Бабушка была ещё и исцарапана мил-другом. Пришедщий домой Брат выслушал историю и отправился со словом утешения к коту. Барсик лежал на подоконнике раскрытого окна на боку и дышал, высунув язычок – не отошел еще, переживал произошедшее. Стресс был у кота.

– Ну что, досталось? – и Брат потрепал брата-кота по загривку, а кот вдруг совершенно по-человечески тяжело вздохнул – да уж, еле ушел. Козел!

Свою неудачу с Врагом Барсик переживал тяжело, даже как-то приболел от того и целый месяц не топтал Дуньку. Видимо, слишком много пляшет от гормонов, – сделал Брат вывод позже. Не в трусости было дело – очевидно, кот _физиологически_ считал себя неготовым вступать в схватку с Врагом неготовым не по силам, а по зрелости. Видимо, в этой ситуации для него было предпочтительней получить трепку без боя, нежели проиграть бой. А вот через два года, когда на прогулках Барсик стал делать метки через каждые двадцать метров, то повстречав какого-то неизвестного кота, сам грозно закрутил башкой, а кот был покрупнее Барсика, но, видимо, моложе – и отступил. Этого кота Барсик позже и потрепал, упустил Брат поводок ("Да пусть, пусть расслабится!" – дружно закричал двор), – ну, а в этот раз бегство противника кот отпраздновал тем, что четыре раза за вечер топтал Дуньку. Как не топтать – герой! "А вот интересно, – размышлял Брат, – как с этим у спортсменов? Ну, у мужиков-то примерно так же, а вот у женщин? Выиграли матч – и компас на койку кажет, а продули, так и... А может, наоборот, утешиться хочется? Интересно, изучал это кто-нибудь?"

Гибли кошки. Не вернулся с дачи драчливый черный кот. Попал под машину Рыжик, ровесник Барсика, – видимо, не нашлось для него умной кошки, чтобы преподать курс перехода улицы. Пропала и сама умная кошка – Брат видел из окна, как она бежит через дорогу на ту сторону и вдруг подумал, стал знать, что этот поход у неё последний – а умная кошка не знала этого. Может, это было не колесо грузовика, а собачьи клыки или крысиный яд в зря съеденной приманке, но каково бы ни было орудие смерти, жизненный опыт и чуткое ухо не помогли кошке, в тяжбе за жизнь смерть посчитала эти доводы пренебрежимыми, и кошка уже не вернулась с _той_ стороны. И грудью, встав на дыбы и выставив перед собой лапы с выпущенными когтями, приняла смерть какая-то неизвестная кошка, не в силах бежать из окружения своры бродячих собак – закаленных и безжалостных бойцов за помойку и место под солнцем. Куда-то пропал и Враг, вероятней всего, тоже погиб, потому что из детсада его никто не гнал, а сам убегать он был не дурак – не Барсик, который при первой возможности нырял в щель открытых дверей и мчался вниз к выходу из подъезда. И получалось, что школа-то жизни она школа, но с точки зрения выживания, а ведь по-земному именно этот счет _последний_, Барсик лучше распоряжался отведенным ему шансом, а уличные кошки быстро истощали свою удачу, свой личный счет в банке жизни, подвергая её слишком частым испытаниям и тратя слишком значительные суммы.

Меж тем с Бабушкиной квартиры ушли Роза с Геной, а потом и сменившие их Костя с Тоней, потому что китайский рынок перенесли на окраину, злые языки это решение мэра объясняли желанием отодвинуть конкурентов – ему-де принадлежит универмаг в центре, а китайский дешевый рынок сбивает торговлю. Как бы то ни было, требовалось восполнить потерянный источник дохода, а после ангела Розы Бабушка не могла ужиться уже ни с кем – она, пожалуй, и сама не сознавала этого, но в сердце Бабушки тлело ожидание даруемой мороженки, а мороженка та была не мороженка, а знак любви, иносказательное признание. Но пускаемые для пробы ближние зарубежцы были скупы, сами норовили устроить все на дармовщинку, и дарить мороженку никому из них и в голову бы не пришло – а Брат подсказывать не стал, нечего. Так что Брат с Бабушкой перестали пускать на квартиру, и тогда Брат махнул рукой на работу _интеллигентную_, такой не отламывалось, и устроился сторожем на автостоянку. Не шибко и искал – всего-то потребовалась пара звонков, _случайных_ – Небо и теперь подставило свое плечо. Бабушке не нравилось, тревожилась за Брата, но это бы ничего, а вот приходилось приворовывать, иначе бы Брат невольно закладывал напарников, выставляя честные цифры и тем самым высвечивая левые пути своих сменщиков. Теперь идя утром с работы Брат покупал по пути колбасу и картошку, а остальное откладывал в семейную кубышку. Больше всего забавляло – такова уж ирония нашей перевернутой жизни, – что самый жирный и практически _непроверяемый_ навар приходился именно на те ночи, когда делались проверки. Брат с удовольствием показывал машины на стоянке, менеджер Дима карандашом производил сличение с журналом, устанавливал стопроцентное совпадение факта и акта и отбывал со словом поощрения, а про себя – явно огорченный неловом. Брат пересчитывал закроенные деньги и гадал: "Может, ему просто отстегивать надо?" И хотя все это было забавно, доходно, да и выходила этакая тренировка в сталкинге, Брату тоже не нравилось, затягивало это – придешь на смену и начинаешь рассчитывать, сколько удастся нагнать в этот раз, – надлежало же ничего не ждать, а просто позволить приплыть в руки тому, чему предстоит приплыть. Так что ленивый Брат устроился ещё и дворником, а потом к этому добавилась шабашка на выборах, опять же, не интеллигентская, не статеечки, а чернорабочая – пикеты, листовки там раздать, – ну, а ещё была литература и пару раз в неделю Интернет, хорошая штука, разместив там кое-что из своих вещей Брат прямо гору с сердца спихнул: если что есть у него хорошее, а ведь есть, то вот, пожалуйста, людям открыто.

В свой срок закончились выборы, с них да со сторожевания помаленьку накопилось на старенький компьютер, и Брат ушел с автостоянки, оставил пытать воровское счастье деду, сменщику, которого сильно уважал за мастеровитость, а пуще того за кураж его мошеннический, за _безупречную_ жадность – на глазах Брата, не прячась, росчерком пера отправлял дед в свой карман по три сотни, получив с водителя долг, а в журнале исправлял – и исправлял-то по-детстки, но сходило с рук, хлопал ушами менеджер Дима, не тех и не так проверял – а вот дед проверял записи сменщиков и в похожем случае высчитывал, сколько закроенных денег на его смены пришлось и требовал своей доли, если кому другому удавалось хапнуть. Мало того что первый вор, так сам же и стучать начал на своих напарников, в журнале подчеркивал записи криводушные и знаки вопроса ставил – видимо, не мог с собой сладить, ну как же такое вынести, что не ему одному, а ещё кому-то накапало левых денег, да и заложить, похоже, в радость было, для советского-то человека. На зоне такому бы недолго живым ходить, а здесь в доверие попал, средоточил в своих руках взимание платы с постоянных клиентов – ну и, прилипло, надо понимать, к рукам-то. И Брат иной раз думал, что _наверху как внизу_, а люди везде одинаковы – так, наверно, и в правительстве с этим точно так же: кто больше всех ворует, тот и по бумагам министерским всех честнее выходит – да поди, ещё сам и стучит на других на манер деда, – да уж, русский прогресс, и смех, и грех.

Ну да что нам министры, "негру политика", насрать на них, о коте и Толстой Бабушке речь. А Бабушка повадилась ходить с Братом на участок, с метлой, посильным ей инструментом – Братову раздвигу она и поднять не могла, но от стены, где лопатой неудобно брать, снег отметала – ну и, тоже прок. Когда же пригрело красное солнышко, Бабушка и вовсе вперед Брата стала убегать с метелкой. Брату это было не сильно нужно, он потом без Бабушки один мел три участка, а тут двое на один двор, но Толстой Бабушке это было в радость – при деле оказывалась, вместе и почти наравне с Братом, нужная, и опять же, случай представлялся вернуть себе командные высоты: эту кучу собери, из тех кустов вымети. Не противился Брат, рад был за Бабушку человек в работе полноценней себя чувствует, а уж осенью, в листопад, он и вовсю за руку уводил Бабушку с участка – остановиться не могла, нравилось листья по земле заметать, но хорошего-то помаленьку, ударит-ка снова в спину, застонет же. Толстая Бабушка сердилась на Брата и яростно колотила метлой в землю, требуя продолжения работы, а Брат с удовольствием отмечал, что не иссяк, не иссяк ещё Бабушкин запас сил, стара, да не слаба ещё – и слава Богу. И семейная пара дворников – две метлы, железный совок, бачок и Бабушкина легкая коробка – возвращалась с участка, образцово исполнив благородный труд водворения чистоты. "Пат и Паташонок", – говорила Бабушка, подразумевая комплекцию их двоих и внешний вид. А Брат целовал Бабушку в седенькую и лысенькую голову, ради того прикрываемую платком даже дома, и говорил: "Хороший и толстый друг" – или: "Не забуду ваш труд". Последнее тоже было из семейных крылатых фраз, это, как и "стресс у собаки", вошло через Крыску: один раз её угораздило пригласить на дачу пьющую бабу, помочь с огородом летом. Пьющая женщина – тощая, очкастая, "Проблема", такое прозвище Валя с Бабушкой ей потом дали, устроила дебош в первую же неделю и была отчислена Крыской в город. Не смутясь тем, она позже пришла и к Бабушке, передать через неё письмо Крыске, а в письме среди прочего было предложение: "Не забудьте мой труд" – в смысле, вознаграждение за него. "Не забудьте" было подчеркнуто одной чертой, "мой" – двумя, а "труд" аж тремя чертами. Так и стали после говорить Брат и Бабушка, ну, а кот ничего не говорил, лежал на Братовом проигрывателе и приветственно вытягивал лапу при приближении старших, эту лапку Брат трепал и приговаривал: "Брат пришел, и коту радость", а кот спрыгивал на пол и отправлялся на кухню напомнить Бабушке о почетной обязанности кормить котов.

Однако платили за метлу мало, лишь потом расценки подняли до сносных, и Брату пришлось бы действительно тощо, но произошло неизбежное: как-то он дал в Интернет рассказ, из тех вот, Божьих, про корейскую педерацию как раз – и рассказ был замечен и напечатан порнографической газетой. Заплатили очень даже неплохо, просили слать еще, и так напечатали несколько рассказов с Божьим словом, таких же, да дамский рассказ, это уж в бабском журнальчике, и получилось так, что Брат оказался вдруг не _любителем_, а _профессиональным_ писателем, поскольку печатки кормили лучше, чем метла и даже автостоянка. Брат давно уж прикидывал, что, по идее-то, должен быть спрос на его книгу со смехом Божьим, но, видно, Небо лучше знало сроки, и только сейчас открывало миру Божье слово, в смысле, печатным образом. Сокрушался ли Брат, что его глагол звучит со страниц порнографического издания? Конечно, нет, – а удивлялся и того меньше. Это редактор думал, что сила тут в "высокохудожественном раскрытии темы основного инстинкта", а Брат знал, что причина даже не так в его веселом сердце, а просто люди любят, когда с ними разговаривает Бог. Лишь с виду кажется, будто они стараются оградиться от Бога – воюют, религию придумали, богатство, науку опасную, дома вот взрывают – ну прямо зажмурились, отвернулись, руки прижали к ушам и бубнят: "Не слушаю-не слушаю-не слушаю!.." – а вот и неправда, сквозь жмурочку, сквозь щелочку, а слушают, ведь каждому хочется, чтоб с ним говорил Бог, только чтоб на самом деле, а не казенный – и уж когда на самом деле, то все и всё слышат.

В общем, Братова печатаемость для него событием не стала – а вот для Бабушки очень даже. Присылаемые из редакции номера эротического издания Бабушка читала от корки до корки – пропуская, опять же, лишь рассказы Брата, хотя они-то были совсем невинны – а потом, все так же громко плюясь, ахая и неприлично выражаясь, ещё и садилась отгадывать – консультируясь у Брата – порнографический кроссворд. "Что такое дефлорация?" – "Лишение девственности". – "Да? А кто тогда тот, кто производит дефлорацию?" – "А сколько букв?" – "Восемь". – "Целколом, наверное". – "Целк... Тьфу, блять, ещё это загадывают!.. подходит..." Потом Бабушка нашла выход – пропускала неприличное и отгадывала прочее – любила кроссворды и отгадывала много, блистая иной раз эрудицией совсем неожиданной – а как же, любознательна ведь была, пытлива, сметлива, сообразно обезьяньему зодиаку своему. В отличие от Бабушки, Брат не читал порнографическую газету: кто, с кем, в какую дырку – про это уж давно было читано, а теперь и вообще скучно. Посмеяться, в письменном виде, одно, в крайнем случае, девок красивых поразглядывать, а читать? Это уж для подростков или вот наших замечательных пенсионерок, им пользительно, а Брату интересно было другое, эзотерическое, но сюда он Бабушку не пускал, все равно бесполезно, не в коня корм. Не то чтобы деревья в лесу рассказывали что-то очень необычное и чудесное – да нет, ничего такого космического, а наоборот, все очень приземленное – вот, весна, надо гнать из земли сок и снова жить, но чудесным и необычным было то, как это удавалось услышать, а ещё Брат понимал, что его суета нигде и никому не нужна, и даже мысли об этом были все той же суетой, но понимание это уравнивало его жизнь со всякой другой, а поэтому делало её столь же важной – и это успокаивало, с запасом, этак вглубь.

– Где был, что видел? – спрашивала Бабушка.

– В библиотеке, – на голубом глазу отвечал Брат.

Кот, снюхивая с кроссовок Брата речные или лесные запахи, имел на сей счет иное мнение, но он своих не выдавал, не дед с автостоянки, имел понятие.

Эротическое чтение подвигло Толстую Бабушку на написание сказки про зайца Фомку, как он ездил в Австралию совращать сумчатых зайчих. В каком-то смысле это было желание Бабушки участвовать, не отставать от Брата, осуждала, спорила, а тянулась за ним, вместе хотелось быть. В _нерадикулитное_ лето и землянику с ним собирала, шла потом по песчаной тропке вся распаренная, и дворничать вот стала в помощь, и эротическую газету теперь приняла, тем более, платили же, и даже Крыске тем похвалилась и дочери, сестре Братовой. Это Бабушку брала тоска, а Брат жил радостно, и уже одно это было притягательно, тем более, если чем-нибудь нужно заполнить жизнь. Когда Брат шел на кухню, то и Бабушка шла с ним за компанию, принимая от него токи здоровой охотки поесть – а ведь за компанию не только есть, но жить вкусней.

– Как я тебе завидую, – сказала как-то Бабушка, – гляжу на тебя какой ты всемогущий!

– Как?..

– Ну, все можешь – поехать, куда хочешь, все сделать, работать...

А Брат и сам чувствовал, что входит в пору. В счастливые минуты он ощущал себя этаким разросшимся деревом, высоким, широкоствольным – аж секвойей какой. Что-то важное и красивое уже было понято, поднято, открыто, излучено, а главное, открывалось, близко, что-то, совсем уже удивительное и верхнее, и до Неба было рукой подать, загадай что хочешь, вот только себе уже ничего не было нужно, но именно поэтому в эти светлые минуты Брат сожалел, что вот бы ещё приобщить к тому два сопутственные существования, кота и Бабушку. Он вспоминал, как когда-то давно Толстая Бабушка пожаловалась ему: "Я вот все не могу понять: как же так, вот ты и Алла, мои дети, я вас родила, а вы – умрете... Неправильно устроил Бог". И теперь Брат чувствовал что-то похожее и тоже желал хотя бы для ближних вот этого счастливого свершения и нежелания, и думал, что надо бы их как-то туда захватить.

Но не умел того Брат, и жизнь текла как текла, а с нею – обмен энергий и уроков. И Брат прикидывал так, что они двое, пожалуй, преподают друг другу один и тот же предмет – науку терпения. Брат тому обучал, так сказать, личным примером, но, в свою очередь, и сам был вынужден набираться терпения, а уж характер Толстой Бабушки к тому просто обязывал. Вот и получалось – ещё как посмотреть, кто кому был лучшим учителем.

– Вот, – сообщила Толстая Бабушка проходящему на кухню Брату кота, Андреа дель Бока сказала, что отцу её дочери нет места.

– Где? – неосторожно уточнил Брат, застанный врасплох и не предполагая какого-либо опасного разворота беседы.

– В пизде! – и толстые стекла очков пожилой зрительницы телесериалов гневно блеснули, а лицо приняло оскорбленное и боевое выражение.

Постановка пьесы "он делает вид, будто не понял, чтобы нарочно поизмываться" была осуществлена молниеносно и с подлинным сценическим реализмом. Поняв, что попался, Брат прокрутил в голове возможные варианты: ...нет места – на съемочной площадке, в каюте океанического лайнера, среди общества благородных людей? Где нет места отцу дочери? Нет, все-таки непонятно.

– Мама, я не понял – где нет места мужу дель Боки?

– В пизде! – непристойный ответ был повторен с ещё большим запалом и исчерпывающей убедительностью.

В последовавшей затем перебранке с выяснением, кто перед кем выделывается (исходное слово заменено в целях общественной нравственности) и кто кому задуряет (аналогичная замена) голову, в конце концов удалось установить, что отцу ребенка Андреи дель Боки нет места _в её жизни_, а не то чтобы именно в пизде (незаменимое слово. Тем паче – денотат его!).

А с другой-то стороны, – размышлял потом Брат, – пизда, она ведь подательница жизни. Если он отец дочери, а его перестали допускать, значит, на фиг не нужен. В пизде нет места, так в жизни тем более! Можно было и догадаться.

Осенью, убирая утром двор, Брат услышал где-то не так высоко над головой странный звук, крик какой-то птицы. Он не стал поднимать головы было темно, и он решил, что птица сидит в ветвях и разглядеть будет нельзя. Клик повторился, но Брат старался выполнять самонаблюдение в действии и снова не посмотрел на небо, не стал отвлекаться. А вот Толстая Бабушка посмотрела – летели журавли, она видела их впервые, но узнала. И это было сильным огорчением и большим уроком для Брата: вот, он со своими _упражнениями_ не поверил откликнуться Небу и не увидел замечательных птиц, а его толстая, _индульгирующая_ как стадо слонов мать увидела.

Иной раз, вспоминая жизнь, Толстая Бабушка рассказывала Брату, как в детстве ей казалось, что где-то на Земле живет девочка, во всем такая же, как она, то есть даже сама же она, "я". Брат на это ощущал внутри что-то слишком неопределенное и не знал, какое дать истолкование, и уж потом только стал знать об этом _по-читанному_ – а впрочем, и он позже припомнил кое-какие детские разговоры на эту тему, но эту детскую эзотерику он успел забыть – а вот Бабушка помнила и до сих пор хотела увидеть ту девочку, только как?

– Умираю! – громко, но как-то шамкающе простонала Толстая Бабушка и воздела руки с постели в сторону сына. – Умираю я, Саша!

Это Брату напрочь не понравилось – из всевозможных настроений такое было самым болезнетворным. Толстая Бабушка и здесь желала вести себя ненакормленным птенцом, орущим и разевающим клюв, чтобы обязанные кормить родители не забывали положенной заботы. Что ж, очень даже полезно в ином случае, а порой так и вовсе пиршество для ценителей драматического жанра, но вот только не сейчас, совершенно противопоказано, и хуже всего, Брат опять оказался не готов, а ведь, кажется, знал, кого навещает.

– Ну, ещё чего, – строго возразил он, присаживаясь на край больничной койки. – Какое – "умираю". Жизнь – дар, даже лишний месяц, даже день. Чего это бросаться, жизнью-то.