Текст книги "История религии (Том 2)"

Автор книги: Александр Мень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Греческая космогония, вероятно, сложилась не без влияния Финикии. У Гесиода, как мы видели (см. выше гл. XV) Хаос изначален, он есть родитель богов (Гесиод. Теогония, 116), ay Гомера он назван Океаном (Илиада, 14, 246), "от коего все родилось". Греческий мудрец Фалес (по преданию, родом из Финикии) в своем утверждении, что все происходит из воды, лишь продолжал эту древнюю мифологическую линию (Аристотель. Метафизика, 1,3).

Учение о предвечной Материнской Бездне было распространено даже в Индии и Китае. Гимны Риг-Веды производят мир от безначального водного Хаоса (Риг-Веда, X, 168, 121). В Брихадараньяке-Упанишаде говорится о первичных водах как о начале всего сущего (Брихадараньяка, 5:5,1), а в Шатапатхе утверждается, что и само Божество вышло из мировых Вод (Шатапатха, II, 1,6). Согласно китайской мифологии, из Хаоса родились противоположные начала Янь и Инь, которые и образовали весь мир (Юань Кэ. Мифы древнего Китая. М., 1965, с. 35).

Бездна мыслилась предвечной именно потому, что воспринималась через языческое сознание. Она была либо реальным воплощением материнского божества (как у вавилонян), или являлась трансформированным ее образом (как у Фалеса). Это обожествление Природы в ее целом стало не только началом политеизма, но и источником основных духовных заблуждений, известных в мировой истории.

1) Материализм исторически и психологически теснейшим образом связан с культом Матери. Ионийские философы придали восточному мифу наукообразную форму, а уже от них ведет свое начало тенденция объяснять мир через саму Природу. В учении о вечной и самодовлеющей Материи от Демокрита до позднейших материалистов живет древний дух природопоклонства. Убеждение, что разумно устроенный мир произошел из лишенной разума материи, содержит не больше рационального, чем древний миф. Пожалуй, миф даже логичнее, ибо от богини все-таки можно скорее ожидать рождения разумных существ, чем от слепой и бессмысленной материи.

2) Образ богини имеет и другую трансформацию, в виде Судьбы, порождая непреодолимый фатализм, распространенный как на Востоке, так и в Греции. Власть Матери воспринимается как некий безликий Закон. Это и "Me" шумеров, и "Парсу" вавилонян, и в каком-то смысле "Маат" египтян, и "Рита" арьев. Но особенно ясно фатализм обозначился в греческом мире, где в крито-микенское время Ма оставалась все еще главной богиней. Неотвратимость Судьбы подтверждалась постоянством природных циклов и движения планет (особенно в Вавилонии). Тема Судьбы, проходящая от Гомера до Платона и пифагорейцев, позволяет определить Фатум греков как "всеохватывающее единство существующего, в котором все от века предзадано и предсовершено" (В. Тайденко. Тема судьбы и представление о времени в греческом мировоззрении. "Вопросы философии", 1969, Э 9, с. 93). Эта вера в неизбывную предугаданность событий порождала

3) циклизм. Мир рисовался как замкнутая система, где все бесконечно носится по кругу или по кругам. Он возникает и погибает для того, чтобы снова возродиться. Идея мирового круговорота впервые появляется в Месопотамии (см.: Г. Винклер. Вавилон, его история и культура, 1910, с. 113). В Индии она приняла форму учения о Кальпах (см т. III наст. издания: "У врат Молчания"). Нечто подобное мы находим и в Орфических циклах, и в идее мирового Года у Платона (см.: М. Eliade. The Myth of the Eternal Return, 1965, p. 115 ff). Рано или поздно Вселенная должна погибнуть в огне или в волнах, но впоследствии Мировое Лоно вновь родит ее, чтобы она прошла томительный путь бытия. Светлые боги хаособорцы (Мардук, Зевс и др.) победоносно завершали свои битвы с силами Хаоса. Но в конечном счете победить Судьбу они были не в состоянии. Их борьба оказывалась вечной и безысходной. Здесь обнаруживается исток

4) дуализма, происхождение которого ошибочно приписывают исключительно Ирану. Религия Заратустры лишь придала ему этический аспект, которого в нем прежде не было. В действительности же дуализм вытекал из представления о невозможности окончательной победы сил гармонии и разума над Хаосом и Судьбой. Нас не должно вводить в заблуждение торжество Мардука, описанное в "Энума элиш". Как уже было сказано, гимн этот звучал на празднике "акиту". Праздник же сопровождался мистерией, где "борьба между двумя группами действующих лиц была не только воспоминанием о первичном конфликте Мардука и Тиамат; она повторялась, актуализировала космогонию, переход от хаоса к космосу. Мифическое событие было современным... Борьба, победа и творение происходили в этот самый момент" (М. Eliade. Idem, p. 56).

Новогодняя мистерия в Вавилоне (как и мистерии египтян, хеттов и финикийцев) должна была магическим путем постоянно поддерживать равновесие борющихся сил. Очень важно отметить, что во время праздничных священнодействий роль Мардука играл царь, который отождествлялся с божеством (см.: S. Langdon. The Babylonian Epic..., p. 25 ff). Таким образом, великий маг и властитель, он обусловливал устойчивое состояние мира через обряд. Это делало его владычество священной необходимостью и создавало основание для

5) сакрального монархизма. Человечество, мыслящее мир в категориях нескончаемой борьбы, нуждалось в том, кто, воплощая в себе божество, мог бы стоять у границ Хаоса, готовый к битве. Аналогичные мистерии совершал фараон в Египте, отождествляемый то с Гором, то с Ра, то с Амоном, то с Осирисом, и возобновление его победы над врагами давало жизнь стране (см.: М. Матъе. Цит. соч., с. 57 сл.). Это же видим мы и в других странах (см.: Д. Фрэзер. Золотая ветвь, в. I, с. 109 сл.).

Вера магизма в причинную связь явлений, в могущество ритуалов и церемоний оправдывала авторитарную власть монархов. "Общество и мировой порядок были статической и ритмической фиксацией порядка творения" (G. Е. Wright. Biblical Archaeology, р. 101). А царь, как сын божества-творца или его двойник, делал природу и общество причастными к мировому Целому.

Однако, как мы уже могли убедиться, "магический человек" много раз переживал духовные кризисы, и в нем рождалось острое чувство недостижимости Полноты бытия (см. гл. VI). Фатальная предопределенность, кружение и безысходность борьбы вели к распространению пессимизма во всем дохристианском мире. Даже его высшие духовные взлеты не были свободны от печального, полного горечи взгляда на жизнь. Системы Платона и Будды родились в сумерках разочарования (см. выше гл. VI, VII, XVI; Н. Арсеньев. Жажда подлинного бытия. Берлин, 1922; Его же. Пессимизм и мистика в древней Греции. – "Путь", 1926, Э 4, 5). Гностики, которые в эпоху первохристианства пытались синтезировать все мифы и философские системы древности, отличались ярко выраженной склонностью к пессимизму. Они как бы подвели итого миросозерцанию, основанному на вере в Предвечную Бездну, Мать всего сущего.

Библейское Откровение радикально противостоит этому миросозерцанию, хотя еврейские пророки и поэты и заимствовали образы из языческой литературы. И чем больше проясняется теперь смысл этих образов, тем очевиднее становится уникальность провозвестия Ветхого и Нового Заветов.

11) Хаос и силы зла в Ветхом Завете

Ветхий Завет говорит о мировой Бездне (Теом, Теомот), но в нем нет ни малейшего намека на то, что Бездна существует извечно. Согласно гл. I Бытия, Теом покрывала землю, которую сотворил Бог, и в псалме 103,6 говорится, что Ягве покрыл землю Теомом, "как одеянием". В Книге Притч Премудрость (ипостасированный Божественный Разум) говорит: "Когда не было бездны (Теомот), существовала Я" (Бэ ейн Теомот холалти– Прем 8,4).

Господь – единственный Создатель и Вседержитель, и рядом с Ним в непостижимой вечности нет никого. Все бытие проистекает от Его воли, абсолютной и единственной. Но из всех сотворенных им стихий библейские пророки и поэты избирают морские воды для того, чтобы обозначить тварь, противящуюся божественным предначертаниям, стремящуюся нарушить строй мироздания.

Достаточно привести несколько примеров, чтобы убедиться, что за водной стихией, как ее изображает Библия, стоит нечто мятежное и непокорное Богу.

В псалме 103 Ягве кладет предел водам, которые стремятся покрыть землю (с. 9). В 45-м псалме волны моря – символ враждебных народу Божию сил (с. 4). То, что море требует обуздания, ощущается в словах Господних, сказанных через Иеремию: "Я положил песок границею моря, вечным пределом, которого не пройдет, и хотя волны его устремляются, но превозмочь не могут" (Иер 5,22). В библейской поэзии мы видим Господа, Который "укрощает шум морей" (Пс 64,8), обуздывает их "ярость" (Пс 88,10).

Ягве обращается к Иову: "Где ты был, когда Я полагал основание земли?.. Кто положил краеугольный камень ее при общем ликовании звезд, когда сыны Божий восклицали от радости? Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда Я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его. И утвердил Мое определение, и поставил запоры и ворота. И сказал: доселе дойдешь и не прейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?" (Иов 38,8 ел). В этих строках восстание водной стихии относится к временам миротворения.

"Мабул", Потоп, о котором рассказывается в Библии, как полагают экзегеты, имеет смысл не "наводнения", а означает Мировой Океан. Именно в этом смысле нужно понимать слова Ягве: "Вот Я наведу Потоп водный на землю", т. е. мировая Бездна будет освобождена от преград ("Открылись все источники Великой Бездны" (Теом раба) – Быт 7,11).

В другом месте Библии мы читаем: "Ягве воссел над Потопом, Ягве восседает царем во веки" (Пс 28). Это, очевидно, означает, что водная Бездна повержена к ногам Творца, Который является единственным Вседержителем космоса.

Могут возразить, что все эти картины бунтующего моря не что иное, как просто поэтические образы стихии. И в самом деле, библейские авторы обычно тщательно избегают всех мифологических черт, свойственных язычеству. "Теом" в Гексамероне – просто вода, или мировой океан. Эта "демифологизация" восточных сказаний имела одну ясную цель – предохранить Израиль от соблазна многобожия. Именно поэтому учение о творении как борьбе не приняло в Библии законченной формы и осталось в устном Предании Ветхого Завета.

И, тем не менее, остается фактом, что Теом (Теомот) есть образ, родственный дракону Тиамат, женскому божеству Вавилона. Еще примечательней, что у хананеев Ям, морской Бог (или Дракон), является противником "благого божества" (см.: С. Н. Gordon. Canaanite Mythology. – MAW, p. 191). Другим мифологическим существом, аналогичным Яму, был в Ханаане Лотам, морской Змей, воюющий против Ваала. Вполне вероятно, что Лотан аналогичен вавилонской Тиамат (см.: Н. Никольский. Этюды по истории финикийских культов, с. 419). Этимология же самого имени приводит нас к Левиафану (Ливиатан) Библии.

Все попытки отождествить его с одним из реальных животных терпели неудачу. Это не крокодил, как думали одни, ибо живет в море, и не дельфин, потому что он покрыт бронею и испускает пламя. Библейская зоология достаточно точна, и вообще жители Средиземноморья достаточно хорошо знали дельфинов, чтобы изображать их в виде фантастических драконов.

Что же говорит Библия о Левиафане?

Книга Иова называет его "царем над всеми сынами гордости" (мелех ал кол бней шахац – 41,26). У него огненные глаза, пламенное дыхание, он "кипятит пучину как котел".

Левиафан, несомненно, есть творение Божие (Пс 103,26; Иов 41,25). С ним, кажется, сходны чудовища, именуемые Танин, Рахав, Нахаш. В Книге Иова говорится о том, что Бог сотворил "Нахаш бариах", "ползущего Змея" (Иов 26,13; в синодальном переводе "скорпиона"), и смирил Рахава (стих 12; синод, перевод передает имя "Рахав" как "дерзость"). В другом месте мы читаем: "перед ним падут пособники Рахава" (Иов 9,13; в синод. переводе "гордыни"). О том, что Рахав – это Дракон моря, совершенно определенно говорится в Книге пр. Исайи (51,9-10):

Восстань, восстань, облекись в силу, Мощь Ягве!

Восстань, как во дни древние, в незапамятные времена!

Не Ты ли поразила Рахава, победила Дракона?

Не Ты ли иссушила море, воды Бездны великой,

Превратила глубины моря в дорогу для пути искупленных?

Здесь пророк проводит параллель между двумя творческими актами: творением мира и созданием народа Божия, выведенного из Египта (см.: С. Stulmuller. Isaiah 40-66, 1965, р. 86 ff).

То, что Дракон моря противился творческим замыслам Ягве и был обуздан, явствует из псалма 73, где о могуществе Создателя говорится в следующих словах:

Ты разверз силой Твоей море, поразил головы чудовищ водных,

Ты сокрушил головы Левиафана и отдал его в пищу обитателям пустыни.

Пс 73,13-14

В синодальном переводе слово "голова" дано в единственном числе, между тем в еврейском тексте стоит "рашей Ливиатан" – "головы Левиафана". Что это может значить? После открытия финикийских поэм из Угарита все прояснилось. В одном тексте богиня, сражавшаяся против врагов Ваала, говорит:

Не я ли сокрушила Яма, любезного Элю, уничтожила великого бога речного?

Не я ли обуздала Дракона, сокрушила извивающегося Змея,

Могучее семиглавое чудовище? (Цит. по: С. Н. Gordon. Op. cit., р. 200)

В другом месте поэт, обращаясь к Ваалу, говорит:

Не ты ли поразил ползущего Змея, поразил извивающегося Змея, Шалиата шестиголового?

(ANET, 137)

Библейский поэт не заимствует мифологических сюжетов из языческой литературы, но пользуется образом многоголового Змея, чтобы изобразить силы, которые восстают против Творца. Левиафан и Рахав отождествляются с водной стихией:

Ты владычествуешь над яростью моря. Когда вздымаются волны его, Ты укрощаешь их.

Ты сокрушил Рахава, как убитого, мощною мышцею Твоей рассеял врагов Твоих.

Пс 88,11

Дракон обуздан Богом (Иов 7,12), и его силы временно парализованы, он как бы спит (Иов 3,8).

Все вышеприведенные свидетельства позволяют утверждать, что под символами Левиафана, Рахава, Змея, Бездны и Моря Библия подразумевает богоборческий Хаос (см.: Н. Ringgren. Israelite Religion, p. 81, 107). Но нигде мы не находим даже намека на то, что этот Хаос, олицетворенный в виде драконов, есть предвечное Начало, противостоящее Богу. Левиафан – тварь, и Бог лишь до времени дал ему возможность возмущать Вселенную.

Библия отвергает и циклизм. Она исповедует веру в полное установление гармонии в мире. Если в творении есть свобода, падение и борьба, то в грядущем откроется свершение всех замыслов Божиих. Это будет День Ягве (см.: Амос 5,18 сл.; Исайя 4,2), который явится торжеством света и правды, поражением сил Хаоса:

В День тот

Поразит Ягве мечом своим, тяжким, огромным и мощным,

Левиафана – Змея извивающегося, и умертвит Дракона морского.

Ис 27,1 сл.

Этим открывается эсхатологическая перспектива полного осуществления Царства Божия.

x x x

Хотя Левиафан назван "царем всех сынов гордыни", он отображает прежде всего беспорядок и мятеж в стихийном мире. Между тем для израильского религиозного сознания было свойственно концентрировать внимание на событиях духовных, на человеке, истории, жизни. Пророкам Израиля открылся Бог, действующий в истории, поэтому и в эсхатологии "центральным объектом их видения был не катаклизм, а падение царств" (Н. de Lubac. Catholicisme, 1965, р. 105). Сакральный монархизм был для Библии одним из видов грехопадения, вызовом, брошенным Богу, узурпацией Его власти. Это ясно сказалось уже во времена Самуила, когда израильтяне устанавливали монархию (см. выше гл. XXI, XXII).

Триумфы насилия и язычества в мире, видимое торжество Ассирии, Вавилона, Персии, Македонии были для пророков не просто войной Хаоса против Бога, а плодом какого-то извращения в духовном мире.

До плена дух-противник (евр. Сатана) вообще не упоминается в Ветхом Завете. Но как только опасность многобожия была устранена, он появился в иудейских писаниях. Сначала о нем говорится очень осторожно, и можно принять его лишь за одного из ангелов, которому поручено испытывать человека (Иов 2,1 сл.; Зах 3,1 сл.; Пар 21,1). Но постепенно грандиозные исторические перевороты и трагические события в мире открывают иудеям наличие темных сил, властвующих в человечестве. Боги, которым поклоняются великие монархии, предстают в обличий демонов, а сами монархии – в виде сатанинских царств.

В эпоху гонения на веру (II в. до н. э.), когда Иерусалим с оружием в руках отстаивал Библию и Откровение от посягательств эллинизма, возникает апокалиптическая литература, для которой всемирная борьба протекает уже не в плане природы, а в плане духа (см.: J. McKenzie. Dictionary, p. 421).

Первый апокалипсис – Книга Даниила – рисует мировые державы в виде отвратительных тварей, выходящих из моря. (Дан 7,2). Этим чудовищам противостанет царство Сына Человеческого, в Ком осуществится Сионский Завет, Чье владычество будет вечным (Дан 6, 14). Это не Кто иной, как грядущий Помазанник, Мессия, Который завершит дело Божие и установит день Господень. Но царство Сына Человеческого достигается через борьбу Мессии с легионами тьмы.

Таким образом, библейский мессианизм решительно отвергает сакральные монархии и отождествляет их дух с Духом Зла. Сатана оказывается вдохновителем нечестивых и преступных. Появляется новый образ, символизирующий уже не физический Хаос, а силу Греха (см.: Н. Ringgren. Israelite Religion, р. 313, ff).

Выступление образа Сатаны не есть простое порождение фантазии или заимствование у персов. Его возникновение, как верно говорит Буйе, "есть не что иное, как применение древнейших еврейских идей, потребовавшееся ввиду новых обстоятельств и нового опыта. Силы природы, которым поклонялись народы Ханаана и их соседи, уже при самом возникновении ягвистской религии были осуждены как пагубные и положительно враждебные Ягве. С самого начала Его появления в Израиле Ягве – "Бог ревнивый", и именно оттого ревнивый, что необходимо выбирать между Ним и блудодействием с ваалами. Когда же религиозный кругозор Израиля расширяется и его постепенно просвещающемуся сознанию становится вполне ясно, что Ягве – единственный Творец и что все существа зависят только от Него одного, эти космические силы представляются уже всего только взбунтовавшимися слугами, старающимися выдать себя людям за то, чем они не являются. А когда оказывается, что связанные с Ним земные царства преобладают в текущей истории и не могут быть вытеснены без великого и последнего проявления Ягве, Израиль, вполне естественно, приходит к мысли, что именно падением космических сил и вызвано общее падение "нынешнего века", "зона" (Л. Буйе. О Библии и Евангелии, с. 149).

В т. н. Апокалипсисе Исайи, написанном, вероятно, после плена, пророк говорит о падении Вавилона. И это событие перерастает у него во всемирно-историческую катастрофу падения богопротивной власти:

Как упал ты с неба

Денница, Сын Зари! Разбился о землю, попиравший народы.

А говорил в сердце своем:

Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой

И сяду на Горе в сонме богов на краю Севера.

Взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему.

Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней.

Ис 14,12 сл.

Таким образом, здесь демоничность всемирных держав сливается с общей катастрофой духовных миров, в своей гордыне избравших богоборческий путь. Нарушая Божественную волю, человек оказывается рабом Сатаны. Апокалипсисы уже прямо говорят, что "завистью дьявола в мир вошел грех" (Книга тайн Эноха 11,72), и эти же слова мы находим в Книге Премудрости (2,24).

Итак, силы, восстающие против Бога, обнаруживаются и в царстве природы, и в царстве человека, и в царстве духовных существ.

Кумранские тексты постоянно говорят о борьбе в мире, которая вдохновляется двумя началами, но эта борьба попущена Богом до времени (Устав III-IV, русск. пер. – "Палестинский сборник", 1959, Э 4, с. 33; см.: И. Амусин. Рукописи Мертвого моря. М., 1960, с. 176).

Этот срок дает свободу противоборству света и тьмы, добра и зла. Оно закончится тогда, когда явится Сын Человеческий и низвергнет Дракона. В тот день Левиафан будет побежден (Апок. Баруха 29,4).

Быть может, более других народов Израиль испытал на себе удары многоликого зла, но при всем этом его пророки оказались провозвестниками Спасения. У них не было спокойной просветленности Будды и мудрости греческих философов, но им открылась тайна мирового Становления, они увидели в грядущем День Господень. В Библии, говорит Анри де Любак, "историка поражает контраст между незаметностью начала Израиля и силой ростков, следовало бы сказать – взрывных сил, носителем которых он явился. Эта форма совершенно конкретная и облекающая самые высокие верования. Затем величественное развитие, это уверенное движение, хотя темное и неясное, к чему-то огромному и непредусматриваемому; нигде нет этому даже отдаленного подобия. Ничто не может сравниться с поразительной невнятицей профетической литературы; только благодаря отдельным ярким вспышкам она не гибнет в безысходных противоречиях. Всю оригинальность исторического характера религии Израиля можно понять только через то, чем она стала в религии Христа" (Н. de Lubac. Op. cit., p. 107).

К тому моменту истории, который апостол назвал "исполнением времен", нарастание эсхатологического ожидания достигло предельной силы. Никогда в Израиле мессианизм так не захватывал все мысли и чувства людей. Он обнимал огромный диапазон: от грубых народных верований до возвышенных прозрений мистиков. Слова древних пророков повторяли и перечитывали, они обрели новую жизненность и вызывали жгучий интерес. Об этом свидетельствуют напряженные строки апокалипсисов и Кумранских свитков. То было необъяснимое, но властно стучавшееся в души предчувствие, тем более необъяснимое, что смысл и образ Мессианского царства понимался столь различно...

И тогда на земле пророков, некогда обещанной Аврааму, явился Сын Человеческий. Он пришел возвестить Свое Царство, открыть людям Лик Божий, пришел бороться, умереть и победить смерть.

12) Творение, Падение, Искупление

Теперь настало время оглянуться назад и окинуть одним взглядом всю картину мирового процесса, как он раскрывается через Библию. Мы убедились, что Писание далеко от обольщений ложного оптимизма. В нем обнажается суровая чистота правды; оно смотрит в лицо бурям, бушующим в творении, и в то же время усматривает в этих кипящих волнах осуществление высокого призвания мира и человека.

Логос и Хаос, Добро и Грех, Христос и Антихрист... Но не кажется ли для религиозного сознания эта борьба тьмы против Творца немыслимой? Нет ли в признании Борьбы ограничения абсолютности Бога?

Отвечает на этот вопрос сама Библия. Она нигде не дает повода усомниться во всемогуществе Создателя: все ветхозаветные теофании свидетельствуют о Его всемогуществе, ибо Он – Ягве, Сущий от века. Но при этом через оба Завета проходит возвещение о Боге, умалившем Себя, как бы ограничившем Свою абсолютность ради тварных существ (ср.: Исх 33,18 и Флп 2,6-7). Уничижение Творца приводит нас к тайне Божественной Любви.

"Бог есть Любовь" – свидетельствует апостол Иоанн. Одно из самых могущественных чувств, в котором человек открывает свое единосущие с другими "я", является символом для выражения предвечной мистерии Триединого. Мы знаем об этой тайне, ибо "Он дал нам от Духа Своего". Самим своим бытием мы обнаруживаем действие творческой Любви. Но истинная любовь чужда насилию и принуждению, она говорит тихо, она ведет и прислушивается, она ждет и страждет. И Божественное уничижение, рожденное жертвенной Любовью, не знает границ, восходя на Голгофу.

Это немыслимое таинство – Бог, умаленный и страждущий, – смутно предощущалось в древних религиях. С силой, приводящей в трепет, оно открылось в Ветхом Завете. Господь скорбит над неверным Израилем: "Узами человеческими влек Я их, узами любви" (Осия 11,4). Посланник Неба, "Отрок Ягве" предстает у пророка как жертва, принимающая на себя страдание мира (Ис 52-53). И в полноте своей является Любовь на кресте. "Так возлюбил Бог мир..."

Это уничижение Божие обнаруживает себя и в глубинной тайне сотворенных существ – тайне свободы. Тщетно стали бы мы искать словесных формул для того, чтобы выразить ее суть; она всегда будет ускользать от слов, от испытующего рассудка. Остается лишь свидетельство внутренней достоверности о том, что Любовь Божия неотделима от свободы. В ней творение осуществляет себя и в ней же обретает возможность богопротивления.

Кто решится сказать, что свобода есть что-то малое и частное в мироздании? Какие основания отрицать, что она заложена как принцип в самый корень тварного бытия? Только признав это наличие свободы в целокупной иерархии мира, мы сможем понять сущность библейского учения о вселенской Борьбе.

"Невооруженный глаз" научного познания может лишь констатировать внешний феномен вариантности и противоборства в природе, но он не в силах видеть дальше. Где сокрыто начало этих вариантов и путей? Где та развилка, та точка, с которой начинается дорога во тьму и создается царство вражды и противоречий? Это переносит нас если не к добытийному, то к довременному плану, что было верно угадано в учении "александрийцев". Но там "изнемогает" сила разума и воображения, там остается умолкнуть всем звукам, ибо это рубеж бытия и небытия...

Единственное, что с уверенностью говорят нам вера и Откровение, это то, что Бог не мог непосредственно сотворить борьбу и тленность, которые окрашивают всю историю Вселенной. Поэтому мир противодействий и распада нужно рассматривать как рожденный в лоне тварной свободы.

Апокалиптики Ветхого Завета усмотрели начало Падения в высших сферах духовных существ. И пусть они пользовались для воплощения своего опыта красками древних мифов, это не может ослабить силы их мистического прозрения. Ведь не в безликой стихии, а в духовных иерархиях должны крыться истоки злоупотребления свободой, дикие порывы самости, порождающие тлетворную "автономию" и искажение путей Эволюции. Эта духовная катастрофа издавна ощущалась в религиозном сознании человечества. Она совершилась в глубинах духовных измерений, но в силу вселенской взаимосвязи должна была отозваться на всем космическом порядке, вызывая в нем возмущения, волны, вибрации, порождая антагонизм сил и распад. Это мог быть момент "великого взрыва", когда развернулись пространство и время с их законами, действующими поныне. Так появилась хаотическая струя в мироздании; Природа, по слову апостола, "покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее"...

Становление твари, или Мировая Эволюция, пошла по кривой линии, неуклонно сбегающей вниз, в пустоту. И первый день творения мог бы стать его последним днем, если бы "над поверхностью бездны" не парил животворящий Дух Божий.

Творческие силы Логоса, вступая в действие, преодолевают Тьму, хотя и не полностью; выпрямление линии происходит постепенно. Порядок и структурность материи – первые признаки отступления Хаоса. Но все же распад и энтропийность остаются наиболее вероятными состояниями. Кривая выпрямлена лишь на некоторое число градусов.

Но вот приходит новый творческий импульс: "Да произведет вода душу живую!" Появляется жизнь, биосфера. Она противится смерти, создавая сложные системы, передающие из поколения в поколение свой структурный шифр. Тем не менее из рода в род живые существа несут дань Молоху смерти. Более того, для поддержания своего существования они ведут постоянную борьбу, пожирая друг друга.

Этим, казалось, обращались в прах все усилия Эволюции. Жизнь была, говорит Бергсон, "как бы огромной волной, которая распространяется от одного центра и которая на всей окружности останавливается и превращается в колебание на месте; в одной только точке препятствие было побеждено, толчок прошел свободно. Этой свободой отмечена человеческая форма". Ее возникновение – не просто "счастливая случайность", а новый творческий акт, продолжающий выпрямление траектории Развития. Человек – это посланник Логоса в мире, одаренный самосознанием, личностью, "образ и подобие Божие". В Адаме, или ноосфере, уже не просто информация передается в наследственном коде, но образуется царство творческого духа, не распадающегося, не подверженного энтропии, бессмертного по своей природе. Дух, воплощенный в психофизическом существе, обладал в случае своего полного самораскрытия способностью окончательно подчинить себе тленный мир и вывести кривую Эволюции к зениту.

И все же фаза ноосферы не ознаменовала окончательной победы. Ей воспрепятствовало Грехопадение. Ложное направление, принятое Адамом, как свободным духом, привело к отравлению ноосферы и ее частичной парализации. Падший человек, отторгнутый от Бога, стал открытым для воздействия демонических сил, он превратился в болезненное, извращенное, дисгармоничное существо. Со дна мирового потока протянулись щупальца смерти и охватили Адама...

Поэтому История, как и Эволюция, продолжает оставаться ареной жестокой борьбы. В природе происходит война хаоса и порядка, в человеке же сталкиваются добро и зло.

И вновь Божественный Логос продолжает свое творческое дело. Его воздействие обнаруживается повсюду, где человек устремлен к Высшему. Через всю религиозную историю мира проходит диалог Бога и человека. Но голос Незримого звучит как "шепот тихого ветра", звучит ненавязчиво, негромко, так, чтобы Его слышали лишь те, кто "имеет уши".

В недрах Истории человечество как бы творится заново, созидается ядро грядущего мира – Populus Dei, Народ Божий. Начало его – призыв Сущего и свободный ответ человека. На призыв откликается "отец верующих" пастух Авраам, покинувший родину и положивший в новой вере начало роду избранников. Голос Сущего прозвучал с Синая при заключении Завета с Израилем. А обетование Дня Господня предвосхитило венец его странствия и завершение Божественного замысла о мире.

Этот диалог Бога и человека достигает в истории своей высшей точки, когда совершается ипостасное, личностное вхождение Логоса в ноосферу:

И СЛОВО СТАЛО ПЛОТЬЮ

И ОБИТАЛО С НАМИ,

ПОЛНОЕ БЛАГОДАТИ И ИСТИНЫ. Иоанн 1,14

Воплотившееся Слово совершает то, что не в состоянии был совершить падший Адам, и во Христе начинается новый эсхатологический этап мирового Становления.

"Новый Адам" входит в историю таким же "неприметным образом", как вошел "первый Адам" в природный мир. Но "Он грядет как побеждающий, чтобы победить". Не напрасно трепещут демоны, когда проходит Он по дорогам Галилеи. "Я видел, – говорит Иисус ученикам, – сатану, спадшего с неба как молнию; се даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью" (Лк 10,18). А при вступлении нового члена в Церковь Христову звучат следующие знаменательные слова: