Текст книги "Первые апостолы"

Автор книги: Александр Мень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Эта удивительная беседа представителей столь чуждых культур стала возможной лишь благодаря двум факторам: еврейской диаспоре и распространению эллинской цивилизации. Оба спутника знали греческий язык и имели общую веру. Эфиопский пилигрим читал перевод Книги Исайи. Филипп поинтересовался: понимает ли тот написанное? Вельможа ответил, что хотел бы получить некоторые разъяснения. Он предложил эллинисту сесть с ним в коляску и показал строки гимна о страждущем Служителе Господнем:

Как овца на заклание, Он был приведен;

и как агнец перед стригущим его безгласен,

так он не отверзает уст Своих.

В уничижении Его было отказано Ему в правосудии,

род Его кто изъяснит?

Ибо жизнь Его изъемлется от земли[10].

– О ком говорит пророк, – спросил царедворец, – о себе или о ком-нибудь другом?

Это загадочное пророчество издавна вызывало споры у еврейских толкователей. Большинство сходилось на том, что речь в книге идет о народе Божием, которому нужно пройти через горнило скорбей, чтобы принести миру спасение. Так думали потому, что именно у Исайи Израиль многократно назван Служителем. И хотя в пророчествах Бог говорит о временном ослеплении Своего Слуги, его слепота и невзгоды есть лишь прелюдия к торжеству, когда свет, дарованный избраннику, распространится на все народы[11]. При этом Книга Исайи подчеркивает различие между эмпирическим народом и идеальным Израилем, Отроком Господним. В Писаниях Данииловых этот идеальный Израиль как бы сливается с Сыном Человеческим, Мессией[12].

Сама мысль о Мессии-Страдальце встречалась в иудейских комментариях очень редко[13]. Апостолы исходили не из них, а из собственного опыта встречи со Христом, из того, что возвестил им Воскресший, когда "открыл им глаза" для понимания Слова Божия. В свете этого опыта ученики стали смотреть на гимны Служителя как на библейский ключ к тайне страстей Иисусовых. И теперь Филипп впервые заговорил об этом с африканцем. Он объяснил ему, что Избавитель, предсказанный пророками, пришел не в величии земной славы, а в уничижении, что Его смерть и восстание есть залог вечной жизни для всех доверившихся Ему.

Замечательно, что Филипп не столько предлагал чужеземцу новое "учение" или правила жизни, а, как выражается Лука, "благовествовал ему Иисуса". Слова его дышали силой убежденности, и спутник всем существом своим ощутил ее. Увидев при дороге водоем, вырытый пастухами-кочевниками, он прямо спросил:

– Вот вода, что препятствует мне креститься?..

Филипп всегда склонен был действовать быстро и по наитию. Он пренебрег тем, что все наставление эфиопу свелось к дорожной беседе, что тот, строго говоря, даже не был прозелитом. Настоящими прозелитами считались только те, кто полностью вошел в иудейскую общину, а евнухов в нее не принимали[14]. Словом, он был готов перешагнуть через все правила.

Остановили лошадей, и оба – эллинист и африканец – приблизились к воде...

Так в семью учеников Христовых вступил первый представитель тех "народов", которым еще древний пророк обещал спасение.

В ранней церкви сохранилось предание, что именно этот человек, крещенный Филиппом, положил начало христианству на своей родине[15].

Последующие годы Филипп провел в городах Израиля, расположенных у берегов Средиземного моря, где продолжал проповедовать. В Кесарии он нашел себе жену и надолго обосновался в этом эллинизированном городе. У него было четыре дочери, отмеченные пророческим даром. Вокруг Филиппа возникла община верных, которой суждено было иметь долгую и славную историю, связанную с именами Оригена, Памфила, Евсевия.

Центурион Корнелий

Как мы уже говорили, опыт в Самарии установил традицию посещать новообразованные церкви. Около 40-го года такая необходимость возникла и по отношению к палестинскому приморью. Апостол Петр, на сей раз один, снова отправился в путь, "обходя всех"[16]. Мы не знаем, проповедовал ли он в долине Сарона, в Лидде и Яффе, где побывал; скорее всего его главная цель заключалась в заботе об устроении молодых общин. Для них приход Петра был дорог прежде всего тем, что в его лице люди видели свидетеля жизни и Воскресения Мессии. Лука говорит о двух чудесах, совершенных Петром в приморье, слух о которых разнесся далеко по округе. Апостол как бы продолжал дело Учителя.

В Яффе он задержался дольше всего. Тамошняя церковь состояла в основном из бедного люда, близкого душе апостола. Он выбрал себе жилье у одного кожевника.

Деяния подчеркивают, что в этой "церкви бедняков" люди отличались особой сердечностью и как могли помогали друг другу. Единственным состоятельным членом яффского братства была некая Тавифа, но и она отдавала все свои силы на служение людям. Она шила одежду для неимущих вдов.

В "языческую" Кесарию ап. Петр попал при необычных обстоятельствах. Правоверные евреи не любили этот город, где жил прокуратор и где их взор оскорбляли статуи и имперские эмблемы. Быть может, и Петр не решился бы идти туда, тем более, что церкви там еще не было (Филипп пришел в Кесарию позднее). Но Бог судил иначе.

Однажды знойным полднем апостол поднялся на кровлю дома кожевника, чтобы совершить положенную в это время молитву. Кончив, рыбак хотел сойти в горницу, где женщины готовили обед, но в это мгновение он словно в полусне увидел, как перед ним опустился кусок ткани, привязанный за четыре угла. Там были животные, запрещенные в пищу Законом. "И был голос ему, – пишет св.Лука, – встань, Петр, заколи и ешь". Это могло быть испытанием его набожности, и апостол решительно отказался. Нечистая пища не коснется его уст! Вековые традиции, которые помогали ветхозаветной Церкви отделяться от язычников, апостол впитал с молоком матери. Но таинственный голос произнес: "Что Бог очистил, ты не объявляй нечистым". Три раза повторялось видение. Петр недоумевал. Но скоро он убедился, что оно имело глубокий смысл[17].

Апостол еще не вошел в дом, как к воротам приблизились неизвестные ему люди: римский солдат и с ним еще двое. Они сказали, что посланы от кесарийского центуриона Корнелия. Их господин давно и искренне верит в единого Бога и дружит с иудеями. Он принадлежит к "богобоязненным", или полупрозелитам, которые, не выполняя всех обрядов Закона, заменяли их делами милосердия. И ныне Бог повелел ему встретиться с неким Петром, живущим в Яффе у кожевника...

Приглашать в дом язычников и бывать у них в гостях, даже если они верят в Бога, значило поступать вопреки принятым обычаям. И Петр, наверное, заколебался бы, если бы не находился под впечатлением странного видения. Не говорило ли оно о том, что воля Божия позволяет нарушить старый порядок?

Он радушно принял римлян, оставил их у себя, а наутро последовал за ними в Кесарию. Чтобы подчеркнуть значительность встречи, он взял с собой нескольких еврейских братьев из Яффы.

Шли вдоль морского побережья поспешно, не задерживаясь, пока перед ними не открылась панорама порта с его таможнями, театрами и дворцами. Рыбак впервые оказался в таком городе.

Между тем Корнелий уже ждал их, собрав, как на праздник, родных и близких друзей. Это был командир привилегированной Италийской когорты, в которой служили добровольцы из Италии (основную массу гарнизона составляли сирийцы, греки и самаряне); но, забыв о гордости офицера и римлянина, он встретил галилейского рыбака у порога и по-восточному склонился перед ним до земли.

– Встань, я сам тоже человек, – поднял его смущенный Петр и вошел в дом.

Увидев собравшихся, он сказал им:

– Вы знаете, как незаконно для иудея сближаться с иноплеменником или приходить к нему, а мне Бог указал не называть ни одного человека скверным или нечистым.

Завязалась беседа. Корнелий рассказал о бывшем ему видении. Апостол сразу понял, что попал в среду людей, проникнутых глубокой верой. Он был поражен: старые представления отступали перед новой реальностью.

– Поистине я убеждаюсь, – признался он, – что Бог нелицеприятен, но что во всяком народе боящийся Его и делающий правду приятен Ему. Он послал сынам Израилевым слово, благовествуя мир через Иисуса Христа; Он есть Господь всех.

Присутствующие могли слышать о Человеке, Которого прокуратор казнил лет десять назад, и вот теперь они узнают, что "Бог воздвиг Его", что Он явился избранным свидетелям, которые "ели и пили" с Воскресшим.

– О Нем, – заключил Петр, – все пророки свидетельствуют, что каждый верующий в Него получит отпущение грехов Именем Его.

Римляне стали славить Бога и горячо молиться. Их состояние было так знакомо Петру! Не так ли Дух Божий окрылил апостолов в день Пятидесятницы?..

– Может ли кто отказать в воде крещения тем, кто принял Духа Святого, как и мы? – воскликнул Петр...

x x x

Апостол оставался в доме Корнелия несколько дней. Крестив центуриона и его близких, он беседовал с новообращенными как друг, ел с ними за одним столом. Хотя формально полупрозелит входил в разряд иноверцев и, следовательно, трапезу с ним делить было нельзя, для Петра центурион был уже братом. Рыбак не знал, что в это самое время где-то далеко на юге колесница уносит на родину первого христианина-африканца...

Если в Кесарии апостол забыл обо всех условностях, то когда он вернулся в Иерусалим, о них ему тотчас напомнили. До старейшин уже дошло, что Симон "входил к людям необрезанным и ел с ними". На Петра посыпались упреки. Гордые своими древними традициями, иерусалимляне продолжали еще жить в старом мире. Апостолу пришлось оправдываться, ссылаясь на видение и на то, что Дух сошел на "язычников".

"Услышав об этом, – пишет Лука, – они успокоились и прославили Бога, говоря: видно и язычникам дал Бог покаяние и жизнь". На самом же деле успокоились они ненадолго. Ведь они были уверены, что войти в Церковь можно только, став сначала иудеем во всех отношениях. Само понятие крещенный язычник было для них нелепостью.

Эта инерция консерватизма будет еще не раз возникать на пути движения христианства, меняя свои облики и формы.

Св. Варнава в Антиохии

Итак, в Иерусалиме были уверены, что случай с кесарийским офицером исключение. Но не прошло и года, как там вновь все были потрясены еще более странным известием. Его принесли люди из столицы Сирийской провинции Антиохии.

Речь шла о некоторых эллинистах, которые добрались до Финикии и Кипра. Сначала они проповедовали только среди евреев, но в Антиохии рискнули обратиться со словами благовестия уже прямо к язычникам. Не к прозелитам и даже не к богобоязненным, вроде Корнелия, а к людям, которые чтили римских, греческих и сирийских богов[18]. Этот дерзкий поступок не укладывался ни в какие рамки...

Мало того, что миссия внутри Израиля была далека от завершения, разве можно приобщать к Церкви Нового Завета тех, кто даже не ведал об истинах Завета Ветхого?

По уже сложившемуся обычаю, в Антиохию было решено отправить посланца. Остановились на Иосифе Варнаве. Все знали его мягкость и умение быть на высоте в самых сложных ситуациях. Именно он принял Павла, когда другие готовы были от него отвернуться. К тому же Варнава происходил с острова Кипр и хорошо знал те края.

Неутомимый ходок, Иосиф, вероятно, предпочел пеший путь через Дамаск и Хамат, который можно было пройти за две недели. Когда он приближался к Антиохии, то едва ли догадывался, что идет в город, который будут называть второй столицей христианства.

x x x

Касаясь Рима или Иерусалима, мы говорим о городах, которые и по сей день играют роль в мировых событиях. Антиохия же – вся в прошлом. Сейчас на ее месте ютится захолустный арабский поселок, но в дни апостолов это была "жемчужина Востока", резиденция римского наместника всей Сирии и Палестины. Прошло немногим более 300 лет, с тех пор как эллинистические монархи возвели и укрепили город на реке Оронте, чтобы связать Средиземноморье с Азией[19]. Императоры Рима продолжали застраивать и украшать Антиохию.

Подходя к ней, Варнава мог видеть ровные ряды зданий, чередующиеся с зеленью общественных парков. Среди кипарисов и миртовых деревьев белели роскошные виллы знати. Стены города примыкали к розоватым скалам горы Сильпия, а с другой стороны – к широкому судоходному Оронту.

Многоэтажные дома Антиохии отличались тяжелой и помпезной роскошью. Нередко встречались арки и колонны, обложенные листовым золотом. Мастера, работавшие в этом третьем по величине (после Рима и Александрии) городе, приноравливались к вкусам заказчиков. Культура здесь была поверхностной: столица Сирии по сути дела не знала ни выдающихся ученых, ни писателей, ни художников.

Почти четверть миллиона жителей населяла Антиохию. На рынках, как говорили, можно было познакомиться с обычаями всех стран. Кроме сирийцев, здесь имели свои кварталы греки, римляне, финикийцы. Древний эротический культ Астарты с его шествиями и исступленными оргиями переплелся с привозным – эллинским. Знаменитая роща Дафне, посвященная Аполлону, привлекала массу путешественников со всего света.

Антиохийская публика отличалась живым, свободным нравом. Ей ничего не стоило освистать прославленного актера или сбросить на землю статую императора. Но до серьезных восстаний дело доходило редко. В городе шла торговля, устраивались спортивные состязания и спектакли, изобретались всевозможные увеселения. Праздники часто стирали грань между днем и ночью: на улицах до утра не гасли фонари. Притоны заманивали клиентов. Кабачки и таверны, флейтисты и танцовщицы составляли неотъемлемую часть антиохийской жизни. Недаром Ювенал сетовал, что Оронт, превратившийся в "приток Тибра", даже Рим разлагает своими беспутными нравами.

Таков был город, который позднее стал родиной св. Игнатия и Златоуста, отшельников и аскетов...

В этом царстве суеты и разгула, смешения народов, языков и вер евреи составляли изолированный мир – как бы город в городе. Однако при всей своей замкнутости они не могли избежать частых контактов с язычниками. По словам Иосифа Флавия, антиохийские иудеи, "привлекая к своей вере множество эллинов, сделали их, до известной степени, частью своей общины"[20].

Чтобы попасть в их квартал, посланцу Иерусалима пришлось пройти почти шесть километров по центральному проспекту, который пересекал Антиохию. Вдоль него стояли статуи и тянулась крытая колоннада, защищавшая от зноя и непогоды. Через час после того как Варнава миновал ворота, он был уже среди своих на Сингонской улице.

Встретившись с братьями, Иосиф был изумлен. Он не только нашел большое число язычников, крестившихся прямо из "эллинства", но и увидел, что эти люди горят духом ревности и веры. Все сомнения сразу же отпали. Сама жизнь доказала правоту смелых эллинистов, не побоявшихся ввести в Церковь тех, кто еще вчера чтил идолов...

Возможно ли было отвергнуть этих людей, ушедших из мира суеверий и разнузданности ради чистой жизни во Христе? Апостол, пишет Лука, "увидев благодать Божию, возрадовался и увещал всех держаться Господа искренним сердцем, потому что был муж добрый и полный даров Святого Духа и веры".

Варнава остался в городе, послав в Иерусалим сообщение, что община Антиохии процветает. Как представителя церкви-матери его молчаливо приняли в число наставников. Но подход к "эллинам" должен был быть иной, чем к иудеям, воспитанным на Законе. Одного их отвращения к прежней жизни было недостаточно; нужно было полностью перестраивать нравственные и религиозные понятия неофитов, учить их, словно младенцев. А это порождало массу проблем.

Кроме того, верующие из евреев продолжали жить "по Закону", то есть регламентировать свой повседневный быт указаниями отеческой религии. Это неизбежно отделяло их от новокрещенных из язычников.

Словом, трудностям и недоумениям конца не предвиделось. Иосиф понял, что ему одному справиться с ними не под силу.

И тогда он вспомнил о Тарсянине, которого когда-то принял и обласкал в Иерусалиме. Было известно, что тот удалился в родной город, но о нем не было слышно же несколько лет. Рассчитывая отыскать Павла, Варнава в один прекрасный день покинул Антиохию и двинулся по северной дороге в Тарс.

Глава пятая

АНТИОХИЯ

43-46 годы

Варнава призывает Павла в Сирию

Еще раньше, когда Иосиф Варнава жил на Кипре, он, вероятно, бывал в Тарсе и даже мог знать семью Павла. Теперь, придя в этот город, левит легко нашел его и предложил отправиться с ним в Сирию. Тарсянин, должно быть, воспринял такое предложение как призыв свыше. Не имея успеха на родине, он давно томился по иному поприщу. Поэтому он без колебаний дал согласие, и вскоре Антиохийская церковь уже приветствовала своего нового члена.

От иерусалимлян о Савле там слышали много удивительного и противоречивого. Его прихода ждали с волнением, к которому примешивалось любопытство. Однако при первом знакомстве Тарсянин едва ли мог произвести внушительное впечатление, особенно рядом с Варнавой. Иосиф был высоким осанистым человеком со спокойно-величавой манерой держаться; язычники находили в его наружности сходство с Зевсом; малорослый же Савл, экспансивный и резкий, выглядел скорее невзрачно со своими сросшимися бровями и крупным горбатым носом. К тому же, хотя ему было немногим больше тридцати, он уже облысел, а в бороде мелькала седина. Только серые глаза таили какую-то притягательную силу[1].

Савл был приведен в Антиохию как бы в роли помощника Варнавы, но прошло совсем немного времени, и он с молчаливого согласия всей церкви оказался в числе ее руководителей. Видимо, сыграли роль и его подготовка (он был единственным богословом среди братьев), и необыкновенная личность Тарсянина. Антиохийцы скоро поняли, что имеют дело с настоящим пророком милостью Божией. Само чудо его призвания, когда Воскресший властно повернул жизненный путь Савла, вызывало в памяти сказания об Амосе и Исайе.

По всему можно было заметить, что Савлом владела одна-единственная возвышенная мысль, захватившая его целиком. Каждый свой шаг он словно совершал в реальном присутствии Господа. Отрешенность от земного соединялась в Савле с поразительным здравым реализмом. Духовидец и мистик, парящий в сфере тайн и высоких умозрений, он, однако, был мало похож на хрупкого мечтателя, каким его изобразил на своем полотне Эль Греко. Апостол стал первым из тех подвижников Церкви, которые умели, живя в Боге, твердо стоять на земле. Он не уклонялся от решения важных практических проблем, обнаруживая недюжинный организаторский дар. Под обманчивой невзрачной внешностью крылась железная воля, что не раз проявлялось в критических обстоятельствах. Павел умел сохранять хладнокровие – стоял ли он перед толпой или судьями, находился ли в опасности. Так однажды, когда кораблю, на котором плыл апостол, угрожала гибель, из всех людей на борту только он один не потерял самообладания и тем всех спас.

Жизнь без семьи, без дома могла бы иссушить его душу, сделать мрачным и замкнутым. Но этого не случилось. Св. Павел был не лишен юмора и подчас неожиданной шуткой умел разрядить напряженную атмосферу; будучи вспыльчивым от природы, он научился сдерживать себя, проявляя при этом удивительное смирение и такт. Мы знаем немало людей, к которым апостол испытывал чувство глубокой привязанности и дружбы, и которые отвечали ему тем же. У этого нелегкого, как многие гении, человека, с годами появились преданные и самоотверженные ученики, "дети", как он порой называл их. Но насколько велика была их любовь, настолько сильна была и ненависть его противников. Люди, подобные Тарсянину, легко оказываются мишенью для нападок. Показательно, что ни Варнава, ни другие миссионеры, а именно Павел больше всего страдал и от иудеев, и от язычников. Даже со стороны единоверцев он, как мы увидим, нередко встречал непонимание и осуждение.

Одаренностью, знанием Библии, размахом замыслов апостол стоял на голову выше своего окружения, и из-за этого в каком-то смысле, наверно, чувствовал одиночество. Но одиночкой он никогда не был. Его неизменно видели в гуще людей: общение было стихией Павла.

Разумеется, он в чем-то уступал личным ученикам Спасителя, которые ходили с Ним по холмам и тропинкам Галилеи. То, что Павлу было известно о земной жизни Мессии, он узнал из Предания, сохраненного Иерусалимской церковью. Быть может, Павел и читал первые записи речей Иисусовых, но он редко ссылался на них[2]. "Своим" Евангелием он называл тайну, открытую ему Самим Воскресшим. Поэтому не столько события жизни и учение Христа, сколько Его крест, победа над смертью и незримое пребывание в мире являлись стержнем Павловой проповеди.

Никогда он не забывал о том, как раньше "гнал Церковь Божию": он часто возвращался к событию у Дамаска, в котором познал спасающую силу Иисусову. Но, повторяем, св. Павел едва ли согласился бы с мыслью, что перешел тогда в "другую веру". Бог и Отец Иисуса Христа был для него тем же Богом, который заключил Завет с праотцами Израиля и, следовательно, с его предками.

В этот период жизни Савл еще не называл себя апостолом, как привык делать позднее. Его и других старейшин церкви в Антиохии именовали пророками и учителями[3]. Все они, кроме Павла, прибыли в Сирию из Иудеи. Деяния упоминают в их числе Симона Нигера (судя по прозвищу – вольноотпущенника), Лукия из землячества киренцев и старца Менахема, выросшего при дворе галилейского тетрарха Антипы. Одним из первых основателей общины был, вероятно, прозелит Николай, несколько лет назад избранный в совет Семи иерусалимских служителей.

Быть может, здесь же в Антиохии Павел впервые познакомился еще с одним крещенным прозелитом – Лукой. Этот скромный молодой грек, врач по профессии, всегда предпочитал держаться в тени, но именно он впоследствии станет спутником апостола, его биографом и выдающимся богословом ранней Церкви[4].

x x x

Как и у всех верующих того поколения, чувство близости Христа выражалось у Павла в надежде, что Иисус скоро вновь явится миру для Своей последней жатвы.

Ожидая Дня Господня, Савл и другие проповедники Евангелия хотели привлечь как можно больше душ на спасительный путь. Впоследствии Павел разработал даже нечто вроде "стратегического плана" завоевания мира для Христа.

Тарсянин словно был создан для такой задачи, хотя пройденная им школа, казалось, мало способствовала диалогу с язычниками. Уверенность, что Христос пришел ко всем народам, одолевала преграды традиций и воспитания. Новый антиохийский пророк сумел найти нужный подход к своей аудитории. Она не была для него книгой за семью печатями: недаром он вырос в языческом Тарсе.

Павел сознательно избегал таких чуждых грекам и сирийцам слов, как Царство Божие или Сын Человеческий; зато часто любил говорить о тайне спасения. Эти понятия находили живой отклик в эллинизированной Сирии, где процветали культы богов-избавителей. Но, разумеется, апостол вкладывал в эти слова совершенно иной, евангельский смысл.

Одно время среди историков Церкви и богословов было принято подчеркивать родство учения Павла с языческими религиями. Их ввели в заблуждение поверхностные аналогии и недооценка устоев, в которых сформировался св. Павел. Он не был настолько пропитан эллинством, как, например, его современник Филон, который в те самые годы пытался сочетать Ветхий Завет с греческой философией; Павел меньше всего может быть назван "христианским Филоном". Его идеи, стиль мышления и способ выражаться редко выходили за границы Библии и отеческого Предания. То, что ему открывалось, он выражал в формах, принятых иудейским богословием. Но и тут он проявлял безусловную оригинальность. Корни "Евангелия Павла" находились в его душе и мистическом опыте.

Неправы были те, кто пытался противопоставить Иисуса Христа и Его апостола. Тарсянин вовсе не смотрел на себя как на основателя нового учения. Средоточием его веры был Христос, Сын Божий. Павел проповедовал Его Евангелие, а себя считал только Его "рабом", служителем и благовестником.

То, что апостол не пересказывал дословно нравственных заветов Иисуса, отнюдь не отдаляло его от Благой Вести Христовой. Сам Господь говорил о Духе, Который будет в дальнейшем раскрывать Его Евангелие верным. Именно этот Дух и действовал через Павла, подвигая его заботиться о древе Церкви, возраставшей из зерна, посеянного Богочеловеком.

x x x

Одной из важнейших задач, стоявших перед Антиохийской общиной, было определение статуса крещеных язычников. Требовать ли от них усвоения всей совокупности библейских правил жизни? Обязывать ли принимать сложный конгломерат церковных уставов иудейства? Св. Павлу было известно, что некоторые учители иудаизма считают необязательным для прозелитов совершать обрезание и блюсти все уставы Торы[5]. Возвещая о Христе язычникам, апостол полностью одобрил этот взгляд. И руководствовался он отнюдь не тактическими соображениями, как это склонны утверждать некоторые его биографы. Хотя, в отличие от Востока для греко-римского мира обрезание являлось обрядом чуждым, его нельзя было считать непреодолимым препятствием. Ведь каждая древняя религия имела свои табу и бесчисленные ритуалы. Требование от обратившихся в иную веру принимать ее обычаи никого не удивляло. Это считалось в порядке вещей. В глазах язычников религия и священные церемонии составляли одно целое. Напомним, что народы, принявшие ислам, приняли вместе с ним и "печать Авраамову", обрезание.

Следует также заметить, то массы доверяли только тем религиям, которые имели древнее происхождение. Даже проповедник нового вынужден был ссылаться на авторитеты, освященные временем. Доктрина, не имевшая исконных корней, казалась подозрительным, чисто человеческим изобретением. Такую роль "исторического фундамента" играл для крещенных язычников Ветхий Завет; одним словом у них не было слишком веских причин отрицать заповеданные в Библии обряды.

Позиция св. Павла в отношении Закона определялась, с одной стороны, пророческой формулой "милосердие выше жертвы", а с другой – его взглядом на священную историю. Поскольку наступила новая мессианская эра, когда Бог "творит все новое", прежний Закон становится "ветхим"[6]. Христос заключил с верными иной Завет, в свете которого все древние культовые установления меркнут, как звезды при восходе Солнца. Для тех, в ком воцарился Дух Спасителя, магические священнодействия политеизма – мусор, и даже сакральные символы Ветхого Завета, по большей части – пройденный этап.

Эта решимость – пойти наперекор тысячелетним устоям – могла родиться только у человека, который был навсегда пленен Иисусом Христом...

"Во Христе Иисусе, – скажет апостол несколько лет спустя, – не имеет никакой силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, любовью действующая... новая тварь"[7].

x x x

Итак, этот фарисей, обладавший смелостью пророка, рассуждавший, как книжник, мысливший, как завоеватель мира, принял активное участие в начинании Варнавы и эллинистов, приобщая к Церкви множество иноплеменников. За год-полтора Антиохийская община распространилась далеко за пределы Сингонской улицы и еврейского квартала. Рано или поздно это должно было привлечь внимание римских властей города. Разумеется, их мало заботило появление еще одного религиозного братства: такие общины в Риме запрещались, но в провинциях на них смотрели сквозь пальцы. Однако возникла проблема юридического свойства.

Со времен Юлия Цезаря по всей империи иудеям был дарован особый статус: самоуправление, независимые суды и так далее. Власти не знали, нужно ли распространять эти права на секту, хотя и руководимую евреями, но насчитывающую уже немало сирийцев и греков. А если нет, то ее следовало как-то обозначить. В результате стали употреблять латинский термин христиане, образованный от греческого слова Христос[8].

Примечательно, что сами верующие долгое время не прилагали к себе этого названия. Новый Завет вкладывает его в уста иноверцев[9]. Последователи Христа продолжали называть себя учениками, святыми или просто братьями. А о своем учении они говорили не как о "христианстве", а как о Благой Вести или Пути. Оно было для них не доктриной, а практическим жизненным путем, который ведет их ко Дню Господню.

Если в Иерусалиме назаряне еще не отделяли себя от иудейской общины и приходили молиться в Храм, то у антиохийцев положение изменилось. Возникло братство людей, фактически независимое от синагоги, пестрое по своему составу. Впрочем, члены его смотрели на "Израиль Божий", на церковь Иудеи, как на свою прародительницу. Святой город, где жили Двенадцать, естественно признавался оплотом веры. Подобно иудеям диаспоры, антиохийские христиане поддерживали с Иерусалимом постоянные контакты. Связующим звеном служили посланцы-апостолы и странствующие пророки.

В начале 40-х годов несколько таких пророков прибыло в столицу Сирии, и один из них, по имени Агав, возвестил наступление голода по всей империи. Церковь-мать и без того находилась в стесненных обстоятельствах, поэтому было решено заранее собирать пожертвования для "братьев, живущих в Иудее". Так была продолжена ветхозаветная практика организованной помощи бедным[10].

Действительно, по берегам Средиземного моря вскоре прокатилась волна неурожаев. Император Клавдий едва мог обеспечить хлебом свою столицу[11]. Но особенно тяжким положение было на окраинах. Бедствие вот-вот могло распространиться и на Палестину.

Однако, прежде чем там разразился голод, над Иерусалимской церковью пронеслась другая буря.

События в Иерусалиме

В то самое время, когда Агав пришел к антиохийцам, в Иудее сменилось правительство. Желая успокоить страну, возбужденную безумствами Калигулы, Клавдий вместо прокуратора послал туда своего приближенного Агриппу, внука Ирода Великого, и дал ему титул царя. Пятидесятилетний Агриппа, ловкий интриган, сумевший в свое время уцелеть в роли наперсника Калигулы, понял, что настал наконец-то его час. Молодость его прошла среди придворной римской знати, но сейчас ему нужно было срочно менять образ жизни. Ему хотелось выглядеть настоящим иудейским монархом. Всеми средствами он силился доказать Иерусалиму свое правоверие. С этой целью марионеточный царь надумал начать расправы над инакомыслящими. А их в стране было немало.

Из всех направлений назарянское было самым беззащитным. Поэтому царь в первую очередь обрушился именно на него. Это происходило в третий год его правления, весной 44 года. По доносу был арестован галилеянин Иаков, сын Зеведея, и вскоре же обезглавлен. В чем заключался донос, неизвестно. Но мы знаем, что Иаков, как и его брат, был человеком пылкого характера (откуда и их прозвище "Сыны громовы"). Возможно, доносчик воспользовался каким-нибудь неосторожным словом в адрес властей. Так исполнилось пророчество Христово: Иаков первым из Двенадцати "испил чашу", о которой много лет назад предсказывал ему Учитель[12].