Текст книги "Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век"

Автор книги: Александр Эткинд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 3
Между Версалем и Кремлем

Росший среди угольных магнатов Филадельфии, в молодости Буллит нашел свой социальный идеал в реформах воевавшей Германии. Теперь он, подобно звездам левой интеллигенции нью-йоркской «деревни» Гринвич, с которыми дружил – Джоном Ридом, Линкольном Стеффенсом, – приветствовал победу большевиков:

Я знаю многих, кто был в России после того, как там началась революция. Все они были обращены в религиозном смысле. […] Как нация, русские стали более открытыми и сердечными, стали относиться друг к другу как братья, стали свободны от условностей и перестали бояться жизни. Разве невозможно, чтобы война кончилась таким же состоянием благодати в остальной Европе и в Америке? Я верю, что это возможно, и за это я готов отдать жизнь [22].

До ноября 1917 года Россия была важнейшим союзником Америки, Англии, Франции и Японии. В феврале 1917-го первое революционное правительство России подтвердило свои союзнические обязательства. Среди них были и секретные протоколы, согласно которым после победы над державами «Оси» Россия получала Константинополь. Намерение Временного правительства продолжать войну до победного конца стало одной из причин, по которой оно потеряло власть в ноябре того же года. Большевики, захватившие власть, были еще меньше похожи на пацифистов; однако они сразу же остановили военные действия на Германском фронте. Декрет о мире, изданный на следующий день после большевистского переворота, гласил: «Справедливым или демократическим миром, которого жаждет подавляющее большинство истощенных, измученных и истерзанных войной рабочих и трудящихся… – таким миром Правительство считает немедленный мир без аннексий и без контрибуций». Декрет красноречиво определял основное понятие – аннексия, как «всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности… независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, …от того, насколько развитой или отсталой является [эта] нация, …от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет». В соответствии с этим определением, Декрет становился всеобъемлющим призывом к деколонизации мира, включая и бывшую Российскую империю.

На большевистский Декрет о мире Вильсон ответил собственной программой мира, содержавшей знаменитые «Четырнадцать пунктов» и развивавшей ту же ключевую идею о национальном самоопределении больших и малых народов, и о мире без аннексий и контрибуций. Сформулированные на академическом языке, чуждые корысти и ненависти к врагу, эти пункты были разработаны группой университетских профессоров под руководством Хауса; они принесли Вильсону общеевропейскую славу и Нобелевскую премию мира. Зачитывая свою программу в Конгрессе 8 января 1918-го, Вильсон построил речь на открытом и доброжелательном диалоге с российской инициативой мира. Уже велись российско-германские переговоры в Брест-Литовске, и Россия вновь предложила там «мир без аннексий и контрибуций». В Петрограде знали, как встретила эти идеи германская сторона, но в Вашингтоне еще не догадывались о том, куда ведут эти переговоры. Вильсон говорил в Конгрессе:

В мире есть голос, который призывает определить цели и принципы будущего мира более страстно и убедительно, чем другие голоса… Это голос русского народа. Русские сейчас кажутся растерянными и почти беспомощными перед ужасной мощью Германии… Но их душа не покорена. Они не уступят силе… Они призвали и нас заявить о том, чего хотим мы, и я верю, что народ Соединенных Штатов желает, чтобы я ответил им просто и откровенно… Мы испытываем сердечное желание помочь народу России в его высокой надежде на свободу, порядок и мир.

Ни один, кажется, американский президент не говорил о России столь восторженно и столь опрометчиво. Вильсон формулировал свои тезисы в ответ на надежду русского народа, каким он его в этот момент видел. Уолтер Липпманн, помогавший Хаусу писать эти 14 тезисов, так и рассказывал: «В Брест-Литовске реализовались мысли простых людей: значит, с врагом можно договориться… Все взгляды обратились на Восток… И когда Президент решил сформулировать 14 условий мира, …эта идея родилась из необходимости найти подлинную альтернативу переговорам в Брест-Литовске» [23].

Тезисы Вильсона объявляли все секретные соглашения европейских союзников недействительными. Провозглашая либеральные идеи в их американском понимании победившими в мировой войне, тезисы Вильсона провозглашали свободу судовождения, отмену торговых барьеров и равные для всех – победителей и побежденных – потолки вооружений. Они не обвиняли противника в развязывании войны и причиненных страданиях, а соответственно и не требовали возмездия и компенсации. Следуя за Декретом о мире, тезисы Вильсона призывали ко всеобщей деколонизации мира. Один из 14 тезисов объявлял Россию «пробным камнем доброй воли», призывая все сражавшиеся стороны (в тот момент это означало прежде всего немецкие войска) к эвакуации с ее территории и предлагая России политическое самоопределение и экономическую помощь. Среди 14 тезисов были и те, что объявляли восстановление Бельгии, возврат Эльзаса, сохранение Австро-Венгрии, суверенитет новой Турции и создание независимой Польши. Ключом ко всеобщему миру объявлялась новая международная организация, впоследствии названная Лигой Наций.

Шла война, и молодой Буллит искал себе применения. Он был в это время настолько увлечен Советами, что считал тогда, что Троцкий «намного опередил нас в марше к либерализму во всем мире». В течение 1918 года Буллит написал несколько докладных записок, в которых предлагал сотрудничество с Троцким, совсем недавно вернувшимся в Россию из Нью-Йорка (о них сообщает Орвилл Буллит, но в архиве они не сохранились) [24]. Возможно, Буллит общался с Троцким в его американской эмиграции; он дружил с его доверенными лицами, например с Максом Истменом, который вывез из Москвы в 1924-м знаменитое ленинское «Письмо к съезду», а потом годами служил Троцкому в качестве переводчика и литературного агента; при этом Истмен был женат на Елене Крыленко, сестре злейшего врага Троцкого, прокурора московских процессов Николая Крыленко.

Амбициозный полиглот, знавший и любивший Европу, Буллит искал дипломатической карьеры, и его шансом оказалась Россия. В феврале 1918 Буллит писал: «Я бы хотел видеть Россию просто и ясно, как [Джон] Рид. Но мне не удается соединить противоречивые сообщения о России, превратив их во что-то вроде твердого убеждения» [25]. Приведя эту высказывание о Риде, найденное им в записях Буллита, его брат сразу же оговаривал: никогда в жизни и ни перед кем Билл не испытывал чувства неполноценности. Похоже, выпускник Гарварда, коммунист и журналист Джон Рид был очень важен для молодого Буллита. Джона Рида все звали Джеком; позже, после трагической смерти Рида в России, Буллит женится на его вдове. Герой неопубликованной пьесы Буллита «Трагедия Вудро Вильсона», написанной скорее всего в 1940-х годах (в архиве она сохранилась недатированной), журналист Джек Ранд, выглядит как объединенный и идеализированный портрет их обоих, Рида и Буллита; к тому же он близок к Вильсону в его лучший период, до его вступления в войну. В этой пьесе Вильсон спрашивает Джека Ранда, знает ли он достойного демократа, который разбирается в международных делах? Все послы свиньи, говорит Вильсон, их надо менять. Когда Вильсон решает вступить в войну, Джек говорит ему: «Чтобы наши солдаты воевали, им надо внушить, что немцы хуже ада. Вам придется поднять такую ненависть, что она сокрушит Вас самого, если Ваши действия не будут еще более жестокими. Я видел Европу, в ней все сошли с ума, каждый народ и все вместе. И Америка сойдет с ума. Свобода слова исчезнет. Свобода собраний исчезнет. Даже в своей стране Вы уничтожите то, за что идете воевать в другие страны».

Друг и соперник Джона Рида, Буллит искал себя в переустройстве российско-американских отношений, которые быстро и хаотично менялись революциями в далеком Петрограде. В течение 1918 года, рассказывает брат Буллита, он составил «много меморандумов», в которых предлагал «новые способы строить отношения с Троцким» [26]. Возможно, что он знал Троцкого в бытность того в Нью-Йорке; они вращались в одних и тех же левацких кругах. В них началась и дружба Буллита с полковником Хаусом, который поддерживал его потом в течение нескольких десятилетий. Вокруг Хауса группировались люди левых и даже крайне левых убеждений; его близким другом был знаменитый тогда поэт и журналист Линкольн Стеффенс, приветствовавший большевистскую революцию. Завоевавший репутацию еще в 1900-х как «разгребатель грязи», разоблачитель коррупции и автор книги «Позор городов», Стеффенс освещал теперь Парижскую конференцию в левой нью-йоркской прессе. В феврале 1918 он говорил Хаусу, что основная проблемa американской дипломатии – недоверие России к инициативам Вильсона. 25 февраля Стеффенс с одобрения Хауса отправил телеграмму Джону Риду в Москву: «Троцкий совершает ошибку эпохального масштаба, сомневаясь в полнейшей искренности Вильсона. Я уверен, что президент Вильсон сам будет делать все, что он предлагает делать другим нациям. Если Вы можете и хотите изменить отношение Троцкого и Ленина [к инициативам Вильсона], это будет вклад в международную историю». Троцкий получал, наверно, и другие заверения подобного рода от своих американских друзей, что сыграло роль в его политике в отношении переговоров в Бресте в ближайшие месяцы. Позиции Ленина и Троцкого тут разошлись, Ленин выступал за скорейшее соглашение с немцами, а Троцкий тянул переговоры, ожидая переговоров с Америкой и Антантой [27].

Начав переговоры с противником, большевистская Россия отрекалась не только от своих недавних претензий на Константинополь, но и от старинных владений в Польше и Украине, на Балтике и Кавказе. Россия уступила земли, на которых проживала треть ее населения и работала большая часть ее промышленности. Мир, подписанный в Брест-Литовске в марте 1918-го, освободил германские войска с Восточного фронта и осложнил положение Антанты. С выходом России из войны только высадка американских войск могла остановить (и остановила) немецкое наступление во Франции. К концу войны западные державы Антанты диктовали Германии и ее союзникам условия мира, как это свойственно победителям. Не дождавшаяся победы Россия приняла условия проигравшей войну Германии. Большевики теперь надеялись на мировую революцию, под которой прежде всего понимали революцию в Германии: она уравняет побежденных и победителей, отменит дипломатию тайную и явную, ликвидирует сами страны и границы между ними. Но циничные европейцы, а вместе с ними и идеалистичные американцы понимали сепаратный мир, подписанный в Бресте новыми московскими лидерами и недавними эмигрантами, как успешный ход противника. Большевики превратили Россию из союзника Антанты в предателя, оказавшего помощь противнику, и потому державы «Оси» признавали их, а Антанта не признавала их в качестве законного правительства России. Действуя на Востоке с позиции силы, Германская империя навязала революционной России тот самый вариант хищнического мира с аннексиями и контрибуциями, которого равно опасались Ленин и Вильсон: первый из обоснованного страха, что Германия успеет навязать такой мир России, а второй из тоже оправдавшего себя страха, что его европейские союзники сумеют навязать подобный мир Германии.

Внешнеполитические лозунги большевиков – мир без захватов, самоопределение наций, антиимпериалистическая пропаганда – были близки Вильсону, но непонятны германским партнерам на этих неравных переговорах; позднее на переговорах в Париже, эти русско-американские идеи окажутся столь же чужды британским и французским лидерам. Но и у только что пришедших к революционной власти Ленина и Троцкого, и у служившего второй президентский срок Вильсона лозунги трагически расходились с делами. Своим обращением к большевистской России Вильсон надеялся повлиять на ее позицию в Брест-Литовске и не допустить ее сепаратного мира с центральными державами. Затягивая переговоры, большевики ждали революцию в Германии, но также и практическую помощь из Америки. Однако за «Четырнадцатью пунктами» Вильсона, которые наверняка вдохновили российских переговорщиков, не последовала американская помощь. Немцы торопились с подписанием этого договора, чтобы перебросить войска на Западный фронт. Европа еще воевала; начало Брестских переговоров на год опередило начало Парижских переговоров, которые закончили Первую мировую войну. Российская сторона затягивала переговоры, пытаясь и прекратить непосильные ей сейчас военные действия, и не допустить кабального соглашения, которое навязывали немцы. Большевики доверили эту тактику Адольфу Иоффе, профессиональному врачу и подпольщику, верному помощнику Троцкого; получив медицинское образование в Вене, где он был пациентом психоаналитика Альфреда Адлера (однофамильца куда более известного тогда Виктора Адлера), Иоффе был одним из лидеров недавнего восстания в Петрограде. Потом его усилил сам Троцкий: чтобы затягивать переговоры, нужен «затягиватель», шутил Ленин.

Несмотря на поражение, Германия распространила свое влияние на Восточную Европу, сформировав там линию зависимых государств от балтийских стран до Польши, Украины и новой Турции. С точки зрения лидеров Антанты, в этом свете можно было забыть о тезисах Вильсона и вернуться к секретным протоколам. Ответом Антанты на Брестский мир стало недопущение России к парижской мирной конференции, которая готовилась осенью 1918 года и должна была определить исход Первой мировой войны. Подозревая большевиков в пособничестве немцам, Антанта высадила десант в Архангельске и Владивостоке. Администрация Вильсона поддерживала Колчака, который провел немалую часть 1917 года в Америке, и верила в его успех. У французов и англичан были свои фавориты среди анти-большевистских сил, сражавшихся в русской Гражданской войне на просторах бывшей Российской Империи. В октябре наркомат иностранных дел большевистского правительства через норвежского атташе передал ноту президенту Вильсону. Повторяя формулы, взятые из речей Вильсона (например, принцип национального самоопределения или сравнение России с лакмусовым тестом доброй воли), большевики требовали эвакуировать войска Антанты, которые стояли в Мурманске, Архангельске и Сибири, и вернуть золото, похищенное белочехами из Казани. В ответ они обещали прекратить военные действия. Еще большевики утверждали, что выражают волю нации, и издевательски добавляли, что этим они отличаются от американского правительства. Но уже скоро, писали они в этой ноте, власть Советов установится во всем мире, что положит конец войнам и страданиям народов. Пока что они предлагали американскому президенту и будущей Лиге Наций аннулировать все военные, а заодно и предвоенные долги, особо оговаривая свое нежелание платить огромный долг Франции.

В начале ноября 1918 года Буллит составил для госсекретаря Лансинга подробные Меморандумы о «большевистском движении в Европе» и о ситуации в Германии. Эти тексты признавали победу большевиков в России свершившейся несмотря на то, что там разгоралась Гражданская война. Буллит предсказывал, что в балтийских землях, Польше и Украине большевики придут к власти, как только оттуда уйдут немцы. В Софии уже установился социалистический режим, и подобный режим скоро установится в Будапеште, а также в Тироле, Хорватии и Богемии. Волнения шли повсеместно, от Швеции до Италии. Вена и Константинополь были на грани массового голода, который, писал Буллит, является питательной средой для всеевропейского большевизма. Даже во Франции и Уэльсе появляются влиятельные силы, «полубольшевистские» по своему характеру. Социал-демократы контролировали все германские земли, и у Буллита не было сомнений, что новое правительство Германии будет социалистическим. Он предлагал американской администрации сделать ставку на умеренные социалистические партии, которые одни могли противостоять большевикам.

Симпатизируя Эберту, Буллит сравнивал его с Керенским, а лидера немецких коммунистов Карла Либкнехта с Лениным; при этом Буллит вполне признавал ответственность Запада, и особенно Америки, за события в России. «Керенский потерпел поражение отчасти вследствие собственных ошибок, а отчасти вследствие того, что Соединенные Штаты и их союзники не приняли всерьез его просьб о материальной и идейной помощи. Сейчас существует серьезнейшая опасность того, что Эберт падет по той же причине… Если мы не будем поддерживать Эберта…, Германия достанется большевикам. За ней последуют Австрия и Венгрия. И оставшаяся часть Европы вряд ли избежит той же инфекции» [28].

Другим фаворитом был Виктор Адлер, лидер австрийских социал-демократов, необыкновенно успешный политик, только что ставший первым министром иностранных дел Австрийской республики, но удержавшийся на этом посту меньше двух недель. Даже Троцкий, критикуя Адлера за умеренные убеждения, высоко ценил его, хотя и писал с юмором (1913): «Врач-психиатр по первоначальной специальности и притом хороший психиатр, Адлер не раз говаривал в своем выразительном стиле: “Может быть, именно то обстоятельство, что я своевременно научился обращаться с обитателями психиатрических больниц, подготовило меня к общению с австрийскими политическими деятелями”». Буллит писал об Адлере, что тот является «вполне надежным человеком и главной надеждой тех, кто рассчитывает спасти Австрию от большевизма». Однако его положение в Вене непрочно, считал Буллит: молодые члены той же партии настроены более радикально, чем Адлер, и в городе уже организованы Советы. Потому правительство Адлера в Вене, как и правительство Эберта в Берлине, заслуживают срочной поддержки, писал Буллит в этом меморандуме. Буллит предлагал срочно направить в Берлин Герберта Гувера, который был тогда главой Американской Администрации Помощи (ARA), и снять угрозу голода в Германии. Подобные предложения Буллита обычно тонули в бюрократической переписке, но позднее Гувер все же наладил продовольственную помощь Германии. Разруха и голод – родители большевизма, писал Буллит, и если центральную Европу оставить в нынешнем состоянии, никто не сможет удержать ее от диктатуры пролетариата, от убийств и грабежей. Буллит формулировал здесь принцип, который был непонятен Вильсону и Лансингу (хотя, вероятно, близок Хаусу). Борьба между капитализмом и социализмом, объяснял он, переросла в борьбу между умеренными демократами-социалистами и антидемократически настроенными большевиками. «Борясь с большевистским движением в Европе, надо научиться различать между двумя видами социалистов: теми, кто пытается сразу и силой установить диктатуру пролетариата и для этого прибегает к террору и убийствам, и теми, кто стремится мирными средствами установить демократические правительства, представляющие всех, кто работает руками и головой». Подобно Виктору Адлеру, умеренные социалисты были врагами большевиков, писал Буллит, и именно они заслуживают американской поддержки. Более того, эти люди – подлинные наследники американской революции: «На политической арене 20 века, движение за социальную демократию занимает то же положение, которое в 19 веке занимало движение за политическую демократию». Противодействовать таким движениям нельзя, писал Буллит, приводя многие примеры от французской до русских революций; их надо направлять, делать их союзниками, и демократическая Америка – тоже наследница революции – способна на это. Много позже, после Второй мировой войны, этот принцип – поддержка некоммунистического левого движения – станет одним из главных инструментов европейской политики американских администраций.

Собравшись в Париже, мировую войну заканчивали люди, на которых лежала общая с противником ответственность за гибель миллионов соотечественников и обнищание цивилизованного мира. Трудом и кровью, не считаясь с жертвами, они почти добились победы над сильным врагом. Цели союзников были разными, как это бывает у друзей; но в данном случае, союзные державы не нашли времени или желания узнать о целях друг друга. Руководствуясь секретными соглашениями между собой, европейские союзники вели войну за колониальный передел мира. В Европе все воюющие стороны исходили из старой, но популярной в ХХ веке идеи недостаточности природных ресурсов, которые можно, полагали современники, обрести только в колониях. Для одних желаемые колонии были заморскими, в Азии и Африке; для других европейскими – в Украине, Польше, Турции, России. Война шла за те и другие. Экономический советник Британской делегации в Париже, молодой Джон Мейнард Кейнс считал, что «в отличие от других континентов, Европа не самодостаточна, она не может кормить саму себя». Он начинал замечательную книгу 1919 года, «Экономические последствия мира», с демонстрации того, что рост населения Северной Америки ликвидировал ее вековую роль как поставщика зерна в Старый Свет. В этой ситуации, рассуждал Кейнс, выживание Европы зависело от поставок зерна из России и Румынии в Германию и Австро-Венгрию. Они, однако, были прекращены войной и потом революцией в России. Теперь Европе грозил голод, считал Кейнс [29]. На деле ХХ век показал, что производство зерна зависит не от площади возделываемой земли, а от научных открытий и технического прогресса, и это же справедливо для многих ресурсов. В это же время в Мюнхене рассуждениям об истощении ресурсов и жизненной необходимости новых колоний предавался Гитлер.

Политэкономические теории, которыми руководствовались британские, французские и германские стратеги, восходили к меркантилизму XVIII века, подкрепленному новейшими изобретениями паспортов и виз, пограничной охраны и таможен, тарифов и сборов. Кейнс предлагал дополнить Лигу наций новым Союзом свободной торговли, который охватил бы всю Евразию; он исходил из того, что торговля без пошлин и тарифов выгодна всем, включая и большевиков. В этом была и задача американских прогрессистов во главе с Вильсоном и Хаусом. Америка была чужда европейскому империализму, потому что сама когда-то была колонией и до конца XIX века исправно служила поставщиком зерна, хлопка и других ресурсов на европейский рынок. К тому же администрация Вильсона не знала, а узнав, не признавала секретных соглашений между союзниками, которые двигали эту войну. Вильсон и Хаус верили в деколонизацию, отмену тарифов и свободу торговли, на основе которых все, включая и Германию, получили бы равный доступ к ресурсам бывших колоний. Во время переговоров в Париже американцы безуспешно пытались навязать эти идеи старой и корыстной Европе; но у той были свои методы, которые одержали верх.

Обладая тогда решающим влиянием и на внешнюю политику Вильсона, и на его кадровые решения, Хаус включил Буллита в американскую делегацию на Парижской мирной конференции. В обязанности Буллита входили ежедневные брифинги лидеров десяти союзных стран – участников Парижской конференции. С каждым из них он проводил по двадцать минут в день, рассказывая им о событиях на фронтах, донесениях разведок, реакциях прессы и других новостях. Немалое место в этих обзорах занимали тревожные сведения о забастовках, демонстрациях, восстаниях и других внутренних угрозах, которые приходили почти со всей Европы от Будапешта до Мюнхена.

В России Брестский мир сменился гражданской войной, которой не было видно конца. В Париже переговоры затягивались, все дальше уходя от изначальных тезисов Вильсона. Вина за войну теперь возлагалась на Германию, о сохранении Австро-Венгрии больше не было речи, и обсуждению подвергались фактические детали аннексий и контрибуций. Франция претендовала на спорные земли в Западной Европе, Великобритания хотела германских владений в Африке. Ведя эти переговоры, Вильсон и Хаус сопротивлялись согласованным англо-французским требованиям не потому, что Америка имела в этих частях света собственные интересы, а из «идеалистических» принципов, сформулированных в 14 пунктах Вильсона. Президент понимал, но оказался неспособен защитить аргумент, сформулированный тогда Кейнсом и Буллитом, а потом много раз повторявшийся историками ХХ века: что обвинение Германии в развязывании войны и превращение ее в недееспособное государство приведет к ее радикализации и реваншизму, а потом к новой мировой войне. В неопубликованной пьесе Буллита «Трагедия Вильсона» (которая очень понравилась Фрейду) молодой американец говорит своему Президенту: «Скажите Вашим партнерам, что Вы здесь в Париже все находитесь по контракту с Германией, согласно которому мир должен быть подписан на основе 14 тезисов. А кто не хочет соблюдать этот контракт, пусть уезжает в Вашингтон».

Эта недатированная трагедия была написана Буллитом, скорее всего, в середине 1920-х. Он полностью закончил эту пьесу в трех актах, но никогда не пытался опубликовать ее или поставить на сцене. Здесь живо, в быстрых диалогах, в реальных декорациях представлены позиции Вильсона и его ближайшего окружения, как они складывались и менялись в ходе Парижской мирной конференции. Некоторые действующие лица, начиная с самого Вильсона, представлены под их реальными именами, имена других героев изменены, хотя и они обычно узнаваемы. То же, наверно, произошло и с их словами: часть их высказываний Буллит цитировал по памяти или брал из исторических источников, другие придумал. В пьесе подробно показан ход переговоров в Совете Четырех и домашняя жизнь Вильсона в его парижской резиденции, с его тяжкими колебаниями, возвышенными разговорами с юными секретарями и дебатами с навязчивыми лоббистами. Дополнительный трагизм действию придает вымышленная фигура совсем юного секретаря. Вильсон нежно любит его, как сына, и вместе с ним решает вопрос о вступлении Америки в войну. Мы будем воевать лишь для того, чтобы установить мир, который навсегда покончит с войнами, говорит Вильсон. Уходя воевать, юноша верит в эту главную, оправдывающую все жертвы идею Вильсона. В следующем действии он возвращается с фронта, тяжко раненный и слепой. Он напоминает Президенту, заменившему ему отца, о том, что он принес себя в жертву ради справедливого и вечного мира. В этой центральной сцене, под конец мирной конференции, Вильсон осознает историческую несправедливость происходящего, отказывается от продолжения переговоров и демонстративно вызывает президентский пароход, чтобы вернуться в Штаты. Но союзники оказываются хитрее прямодушного президента-пресвитерианца, который действует (как замечает в пьесе циничный британский лидер) на основании одной веры: «Чистому все чисто». Лестью и обманом они уговаривают Вильсона продолжить переговоры, которые в пьесе кончаются параличом Президента и подписанным им провальным миром. Буллит показывает, что Вильсон и сам отлично знал, насколько Версальский трактат отличался от предложенных им ранее «Четырнадцати пунктов».

Отказ Вильсона от собственных принципов, которые он раньше предлагал миру с такой красноречивой убежденностью, поразил многих наблюдателей. Ленин писал, что Вильсон «оказался совершенным дурачком, которым Клемансо и Ллойд-Джордж вертели, как пешкой». В своей психобиографии Вильсона Фрейд и Буллит утверждали примерно то же, хоть и на более изощренном языке. Они подробно, день за днем прослеживали, как неспособность противостоять давлению союзников привела Вильсона к «моральному коллапсу», a вскоре и к физическому параличу. Редко в человеческой истории, писали соавторы, судьба мира так зависела от отдельной личности, как это было в весенние месяцы 1919 года в Париже. В конце 1920-х Фрейд и Буллит были уверены в том, что история пошла бы иначе, если бы Вильсон сумел тогда в Париже отстоять собственные принципы. «Его страх был слишком велик», писали соавторы. «Он боялся, что его уход с переговоров приведет к немедленному возобновлению европейской войны и… породит революционное движение такой силы, что весь европейский континент отдастся большевизму. Этого он не мог допустить. Он ненавидел и боялся коммунистов больше, чем он ненавидел и боялся милитаристов. В нем не было искры политического радикализма», – с неожиданным сожалением писали соавторы.

Одной из многих проблем, которую безуспешно пытались игнорировать участники Парижских переговоров, была судьба самой беспокойной из воевавших стран – России. Там шла гражданская война с международным участием. Там продолжалось кровопролитие, начинался голод, под ударом были корабли и войска Антанты. Еще хуже казалось то, что по Брестскому миру Германия получила от России незаслуженные и, возможно, еще неизвестные преимущества. 16 января 1919 этот вопрос на официальном заседании поднял Ллойд Джордж: «Было бы абсурдным достичь на этой мирной конференции соглашения и разъехаться из Парижа, когда половина Европы и половина Азии еще объяты пламенем войны. Мы должны решить этот вопрос, если не хотим сделаться посмешищем». Далее британский премьер-министр отвечал на возражения: некоторые считают, говорил он, что «если большевиков пустить на переговоры в Париж, они обратят в большевизм и Англию, и Францию». Этого не произойдет, обещал Ллойд Джордж; с другой стороны, если мы осуществим полномасштабное вмешательство в России, английский рабочий класс этого не потерпит, говорил он. Между тем англо-американская интервенция на севере России продолжалась уже почти год; военные то просили вывести войска и корабли, то наоборот, требовали подкреплений. В апреле 1918 года американский представитель Красного Креста Томас Татчер слал Буллиту в Париж пространные донесения, необыкновенно сочувственные к большевикам. Он считал большевистский режим стабильным и популярным, предсказывал его дальнейшее усиление и верил в неизбежность конфликта между новыми правительствами России и Германии, что делало большевиков естественными союзниками Антанты [30].

Вильсон предложил пригласить представителей всех конфликтующих в России сторон на конференцию, которую надо устроить где-нибудь подальше, например на турецком острове Принкипо, создав таким способом для России собственную версию Лиги Наций. Фрейд и Буллит писали позже, что чем бы Вильсон ни занимался, у него выходил устав дискуссионного клуба наподобие того, президентом которого он был в студенческие годы в университете Вирджинии. Однако план Вильсона был одобрен всеми, кроме Клемансо, который не хотел иметь дела с Россией не то из-за ее отказа платить долги Франции, не то опасаясь большевистской пропаганды.