Текст книги "Хруп Узбоевич"

Автор книги: Александр Ященко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

XIII

Жажда приключений. – Старые друзья. – Пикник. – Снова «Хруп». – Клева нет.

Странное дело: переживая одно приключение за другим, я, сама того не замечая, укореняла в себе желанье иметь их еще и еще, точно в этом был весь смысл моей скитальческой жизни. Я положительно воспитывала в себе страсть любителя приключений, увлекающую и властно охватывавшую всю меня страсть…

Я стала просто играть своим слепым счастьем и смело отправлялась в разные стороны от нашей избушки в погоню за приключениями. Но то, чего ждешь, редко случается. Так было и со мной: дни проходили за днями, ночи за ночами, и я не встречала ни одного случая, который бы вызвал во мне опасение за жизнь. Лес, словно, освободился от крысиных врагов и превратился в чудный парк для моих прогулок.

Но нет! Лес был по-прежнему лесом с его тысячами зорких глаз, сонмом крадущихся лапок, острых зубов и ужасных когтей. Только я, должно быть, была счастливицей, отбывшей уже свои злоключения чуть ли не все подряд. Судьбе угодно было обождать, а пока послать мне приключение совершенно другого, безопасного, даже глубоко мирного характера. Занесу и его на страницы своих старческих воспоминаний.

Я сидела раз дома и ждала только, когда старик сядет за стол, чтобы вскочить своевременно к нему на лавку. Мое присутствие старик очень любил и всегда горевал, когда я пропадала. Я сужу об этом по его же речам.

– Экой ты, внучек, нехороший! – встречал он меня после долгого отсутствия. – Где это ты, болезный, пропадал? Тебе, видно, меня, старика, не жаль. Один, ведь, ты у меня, дареный! И я – один на свете, как перст. Родня-то, какая малая была, и та померла. Стало, бобыля-то ты и пожалей!..

Так вот сидела я за печкой и ждала знакомого звука уставляемой чашки и резки хлеба. На дворе послышался шум, точно кто-то подъехал, и раздалось несколько голосов. Я прислушалась из своего уголка.

– Ну, старче, принимай гостей! – проговорил чей-то очень хорошо знакомый мне голос.

– Мы к тебе на побывку, – продолжал тот же голос, и говоривший вошел в избу.

– Закидывай сети, и здесь, у себя на бережку угощай ухой! Мои девочки непременно требовали, чтобы мы провели денек на твоей полянке.

– Сейчас, сейчас, родимый, – заторопился старик, убирая обратно то, что поставил было на стол.

– Э, да ты, никак, есть собрался? Так ешь, ешь, старче: старику силы-то побольше, чем кому-либо, нужны! Обедай, а мы подождем…

Судя по звукам, вошедший насильно усадил старика за стол.

– А коли так, сударик, так я уж и внучка своего позову, если только он дома.

– Внучка? Откуда у тебя внучек? Я о таком у тебя ни разу не слышал.

– Это так, – шутя. Крыс у меня тут завелся. Я его и прикормил. Вот мы вместе и живем. Да вы не бойтесь: он ручной. Крыс, а, крыс! – позвал старик меня. – Вылезай-ка из-под печки, покажись барину: каков ты есть?

Я, конечно, вылезла…

Каково же было мое изумление, когда в барине я узнала своего прежнего хозяина, от которого я убежала!

– Да, ведь, это – Хруп! – воскликнул тоже удивленный хозяин, но тут же засмеялся.

– Эк, и я тоже – прибавил он, точно спохватившись: – во всякой крысе Хрупа стал видеть! Знаешь, старик! Была у меня ручная крыса… славная… понятливая и… пропала. Чистил я как-то клетки и, видно, плохо затворил за ней: она и ушла и исчезла. С тех пор, как увижу крысу, все мне Хруп чудится. Вот и твоя-то – точь-в-точь мой Хруп.

– Слышь, крыс, не ты ли это? – спросил у меня старик.

Я, разумеется, молчала.

– Такого слова «крыс» нет, старче! – сказал мой бывший хозяин.

– Оно, пожалуй, и верно, что нет, а я так уж… Легче оно… звать-то эдак. Ну, подь сюда, внучек, на, прими долю твою, – и старик собрался было кинуть мне корку.

Но я опередила его намерение и быстро вскочила на лавку.

Бывший хозяин пришел в восторг.

– Да она у тебя совсем ручная, ручнее моего Хрупа. Жена, дети! Вера, Нюта! Идите скорее сюда: у дедушки ручная крыса, да какая еще славная, лучше Хрупа.

– Покажи, покажи, – закричал кто-то на полянке и послышался топот детских ног.

– Лучше Хрупа ни одной крысы нет! – торопливо прибавлял на бегу другой голос.

Оба были знакомы мне и оба заставили затрепетать мое сердце. В избу вбежали мои славные маленькие хозяйки, а за ними вошла их мать.

– Где крыса? – разом воскликнули они и, увидев меня, бросились к лавке.

– Вы его не бойтесь, – сказал мой старик.

– Погладьте его вот так, – прибавил он, проводя рукой по моей шерстке.

Дети осторожно последовали его совету, и я вновь ощутила знакомое мне прикосновение детских ручек. Я тихонько, тихонько притронулась зубами к пальчикам гладивших меня девочек и в знак признательности и радости не больно куснула.

– Дедушка, отдай ее нам, – сказала вдруг старшая. – Мы ее кормить, ласкать будем.

Ей будет хорошо у нас…

У меня закололо в сердце, и я насторожилась. Как? Опять клетка, опять одни и те же стены кабинета, голоса пяти, шести знакомых вместо чудного лесного хора? Нет, этого не будет, что бы ни ответил старик: я сумею убежать… хоть сию минуту. Но бежать не пришлось.

Старик прожевал взятый в рот кусок и вразумительно ответил:

– Коли на то будет желание ваше и барина, я прекословить не смею. Только я привык к ему, крысу. Он, вроде, как бы внучек мне. Почесть, что за крысу не считаю. Возьмите, коль желаете, только я загрущу по нем – это верно.

– Нет, дедушка, – вмешался вдруг отец. – Крысу мы оставим у тебя. Нам с детишками она на потеху, а тебе на утеху, стало – и разговаривать не о чем. А вот теперь ты позволь детям поиграть с ней, возьми ее на бережок, если она тебя слушает.

– Слушает, батюшка, слушает, – заторопился старик. – Да и как еще слушает: человеческим ухом слушает. Я вот рыбку ловлю, а он сидит и слушает, что я про свое бытье-житье ему рассказываю, али про рыбу или тварь лесную. Слушает, как есть разумная тварь, слушает.

– Ну, внучек, ешь свою долю-то, да будем собираться, – прибавил, вставая, старик.

Мне настолько дороги были все эти минуты, что я постаралась изложить их подробнее. Никогда настроение моего духа не было так хорошо, как в этот день и в этот вечер. Остаться у старика и провести время со старыми друзьями: есть от чего ликовать даже и крысиному сердцу! Но вы поймете, я думаю, мой особенный восторг и радость, когда я, выбежав за стариком на полянку, услышала с одной из телег:

– Скажите, пожалуйста, вот новости! – за которым следовало:

– Черт знает, что! Опять путешествие! Дома лучше, дома гораздо лучше!

Последнее было сказано уже на другом, попугаячьем языке. Попка был, очевидно, постоянен в своих убеждениях.

Через час или менее на бережку нашей речки был разостлан ковер. На ковре появились стаканы, чашки, блюдечки, самовар. А часа через два с лишним неподалеку у берега трещал веселый огонек под хорошеньким котелком, в котором варилась рыбка, выловленная на этот раз сетью. Старик и кучер для этого оба лазили в воду и ходили с бреднем по камышовым местам.

Чудную картину представлял из себя в этот день уголок старого лесника. Представьте себе: синее небо с легкими клочками облачков расстилалось над полянкой, речкой и недалеким озером. По нему медленно катился ослепительный шар летнего солнца, посылавший ласкающую теплоту на лес и поляну. Речка, искрясь, бежала по мягкому ложу, обрамленная бахромой прибрежного камыша и кружевами из листьев и цветов желтых и белых кувшинок. Высокие деревья, столпившиеся у поляны, шепчась, кивали тихонько своими верхушками старой избушке, словно сочувствуя ее случайному празднику. Из лесу и с речки несся смешанный гул обычных лесных голосов, веселый, задорный дневной гул…

А на притоптанной мураве берега на шалях, пледах и коврах расположилось веселое и радостное общество, состоявшее из весьма разнородных существ: людей, собаки, попугая и… крысы. Лошади паслись невдалеке у камышей реки. Собака и попугай были в неволе: попугай в клетке, собака на веревке (боялись за меня!).

Сидя на подстилке, все общество занято было едой и питьем. Люди пили чай и кормили сахаром попугая, собака грызла кости, а крыса – печенье. Возле нее, ласково на нее поглядывая, стояла девочка. Другая, постарше, став на колени, усердно угощала крысу, предлагая ей самые отборные куски печенья.

Все были довольны и веселы. Даже Ворчун курлыкал, покусывая сахар:

– Это еще ничего: сахар кушанье недурное! Погрызем, пока крепок клюв.

Меня звали все Хрупом, и даже старик, сидевший поодаль на траве, откуда он сообщал хозяину различные мысли свои о лесе и лесном хозяйстве, на предложение детей звать меня Хрупом ответил:

– Хруп, так Хруп, пущай будет Хруп. Все равно я имени ему никакого не дал. Стало, будешь «Хруп», – кивнул он в мою сторону.

Мне это было несказанно приятно, и вы, конечно, понимаете почему.

Только вечером, когда солнце только что надвинулось на верхушки отдаленного по реке леса, мои старые приятели собрались домой. Все расставленное и разложенное было вновь собрано, связано, уложено. Клетка с ворчливым попугаем установлена обратно в телегу, а Гри-Гри, о которой вы, надеюсь, догадались, отвязана, так как меня поспешили водворить опять в избу, куда собака не допускалась.

Поблагодарив старика за гостеприимство и сказав ему еще какие-то ласковые слова, хозяин простился и повел девочек к тарантасу, на котором они приехали с отцом и матерью.

Мать села рядом с клеткой попугая. Все это я видела из оконца стариковой избушки.

– Прощай, Хруп, до свидания! Мы еще не раз приедем повидать тебя и привезем тебе много, много печений, – кричали милые, серебристые голоса!

Ветер приотворил дверь, и я выскочила вон. Добежав до придорожного деревца, я еще успела увидать вдали катившуюся повозку с моими друзьями.

Ах, зачем эти милые существа не обладали даром проницательности и не слышали моего тайного голоса:

– До свидания славные, хорошие, дорогие мне существа! Хруп сегодня пережил несколько драгоценных в жизни часов.

– А что, Хруп! – буду уж тебя так звать, – сказал старик. – Не пойти ли нам половить рыбку по-своему: удой? Время тихое, спать не хочется. Не будет ли на наше счастье ночного клева?

Я знала из старикова опыта, что ночного клева не бывает, да и старик, наверное, знал это, но у него, как и у меня, вероятно, слишком волновалось в груди от слов доброго хозяина, и он искал занятия, которое успокоило бы его волнующиеся чувства.

Мы пошли и провели на берегу время чуть не до полночи.

Месяц уже ярко светил на небе, когда старик, окончив длинную речь о своих былых делах по лесничеству, которую я, признаться, мало слушала, собрал удочки и промолвил:

– Ну, Хруп. Теперь спать: не до свету же нам вековать тут перед поплавками. Нет нам сегодня счастья…

Старик ошибался: счастья в минувший день выпало очень много!..

XIV

Змеи. – Два хищника. – Противоядия. – Отъезд старика. – Неприятная дорога. – Новое бегство.

Обещанью угостить меня печеньями так и не пришлось осуществиться: в ближайшие дни девочки не приезжали, а вскоре и сам старик выехал вместе со мной с своего насиженного места. Как и куда, – скажу ниже, а теперь опишу мое неожиданное знакомство еще с одной и, пожалуй, опаснейшей для крысиного семейства тварью, в особенности же для их маленьких сородичей, мышей.

Это было в лунную ночь, вскоре после радостного свидания со старыми хозяевами. По обычаю своему, я бродила по окрестным рощам, прислушиваясь и присматриваясь ко всему, что считала достойным внимания крысы, ошибочно полагая при этом, что все то только и достойно ее внимания, что обладает шерстью или пером. Впрочем, это не совсем так: к рыбам, например, я стала относиться снисходительнее после речей старика.

Старику не представилось ни одного случая поговорить со мной об одних опасных врагах всего живого, не исключая человека, – змеях, поэтому я равнодушно относилась к встречам со всякими чешуйчатыми гадами, как ящерицами, так и змеями. Если со мной до того времени не было особой беды от этих встреч, то я объясняю это тем, что ящерицы – существа вообще безобидные, а змеи, встречавшиеся мне до тех пор, были все безвредные, с огромными желтыми пятнами на затылке. Я не раз видела, как эти большие, длинные существа, стремительно бросаясь, ловили только лягушек. Поймав, они понемногу заглатывали их своей широкой пастью, становившейся необыкновенно просторной, когда добыча втягивалась в рот. Случайно передо мной не было примеров нападений этих животных на мелких зверьков, например мышей, поэтому я была совершенно спокойна не только за свою шкуру, но даже за шкурки моих крошечных родственников. По мимолетным наблюдениям, зубы этих змей казались мне, хотя и острыми, но очень короткими. Кроме того, я видела иногда этих животных на тропинках растерзанными каким-то хищником, что уже положительно не говорило об опасности со стороны каких-либо родственников этих ужасных, как я теперь знаю, пресмыкающихся.

Но вот в описываемую мной прогулку я натолкнулась на следующий случай. На небольшой лесной опушке, у старого заплесневелого пня, покрытого опенками, играла парочка лесных мышей. Я залюбовалась отливом их бархатистых спинок, казавшимися ночью почти черными, и мелькавшей белизной их брюшка и лапок. Притом у них были прехорошенькие крупные ушки.

В кустах послышался легкий шорох. Он, очевидно, не был услышан моими зверьками, но меня заставил насторожиться. Однако я тотчас же успокоилась, когда увидела, что это была простая змея, вроде тех, которых я уже встречала, только у нее хвост как-то скоро суживался, не образуя длинной плети, да и по спине шла, не прерываясь, зигзаговая полоса поуже к концам, пошире в середине тела. На затылке тоже не было желтых пятен, и сама голова показалась мне более угловатой, чем у других змей, виденных ранее. Но, повторяю, я не испугалась и, отвернувшись, продолжала смотреть на веселье мышей.

Змея, направившаяся было в мою сторону, свернула вдруг тоже по направлению прыгающих зверьков. Мельком взглянув на нее, я, к удивлению своему, заметила, что взгляд ее блестящих глаз вдруг загорелся каким-то особенным, недобрым красноватым огоньком. Не понимая причины этого взгляда, я стала следить одинаково как за змеей, так и за резвившимися мышами. Последние и не подозревали присутствия своего, как оказалось, врага. Чуть слышно извиваясь телом, словно перебирая, как многоножка, массой невидимых ног, длинная тварь придвинулась к мышам на расстояние одного мышиного скачка и, затаив дыхание, остановилась, как вкопанная, в куще высоких желтых опенков. Раз или два из ее морды выскочил длинный, раздвоенный язычок и, словно сверкнув в лунном свете, скрылся обратно в сомкнутую пасть.

Вдруг неподвижно стоявшая на приподнятой шее голова метнулась, как молния, к мышкам, и мой зоркий глаз ясно увидел блеснувшие белизной два выставленные острые крупные зуба. Раздался слабый писк, и одна из мышек, схваченная, но через секунду снова брошенная, как-то вдруг присела и задрожала.

Другая скрылась в мгновение ока. Мышка, очевидно, раненая, сделала два или три слабых скачка, упала и медленно задвигала всеми четырьмя лапками, лежа на боку. Затем она сделала попытку подняться, что ей удалось. Еле, еле поплелась она в кусты, но, пройдя несколько шагов, вновь остановилась, словно от усталости. Змея, казавшаяся мне теперь ужасной тварью, неподвижно следила за своей жертвой, которую кольнула еще раз ужасными зубами верхней челюсти.

Мышка на моих глазах умирала. Через две минуты еле заметное колебание брюшка ее свидетельствовало, что жизнь от нее отлетает.

Тогда змея схватила свою жертву за морду и, широко раздувая пасть, начала всасывать тело мышки в рот, обливая его сильно выступавшей изо рта слюной.

Не знаю – отчего, но я смотрела на это с заметной дрожью и не могла оторваться от этого отвратительного зрелища ужасного пожиранья.

Однако хищник напрасно торжествовал. В кустах раздался явственный шорох, и из них выбежал… мститель.

Это был мой старый знакомый, еж, когда-то так счастливо для меня заблагорассудивший свернуться.

– Это что? Паф! – сказал он хрюкающей скороговоркой и морща брови. – Змея! Гадюка, да еще за едой. Нет, это не ладно-с! Не ладно-с, сударыня! Я вообще недолюбливаю встреч, ну а таких – и подавно.

И, говоря это, еж спокойно схватил гадюку зубами поперек тела. Бросив мышь, змея яростно накинулась на врага, но ее разинутая пасть встречала всюду одни только колючие иглы. Наконец, извернувшись, она цапнула зубами ежа в шею и даже, как мне показалось, в морду. Однако того это совершенно не смущало, и иглистый приятель принялся самым спокойным образом пожирать свою неожиданную добычу.

Кости змеи захрустели. Еж перегрыз змею надвое. Вьющиеся движения гадины сразу как-то ослабли, но продолжались все-таки в двух отгрызанных друг от друга кусках. Кусок с головой все еще продолжал яростно бросаться из стороны в сторону. Еж на все это не обращал ровно никакого внимания.

– Не особенно важное кушанье, – ворчал он, а есть можно. И я съем из вас, сударыня, ровно столько, сколько нужно, а ваши укусы эти мне положительно… ни к чему-'с. Да-с, именно – ни к чему-с…

Я тихонько повернула и помчалась домой. Омерзенье и ужас перед ядовитой гадиной у меня смешивалось с чувством страха и какого-то уважения перед бесстрашным ежом. Впрочем, я скоро начала считать его безрассудным, так как, укушенный змеей, он, очевидно, должен был вскоре погибнуть. Однако на третью ночь я вновь встретила этого ежа, спокойно ловившего некогда роковых для меня ночных бабочек. Это был несомненно он: я была очень приметлива на лица и фигуры зверей. Стало быть, яд гадины не действует на ежа!

После этого случая я стала опасаться змей, особенно тех, у которых хвост кургузый, на спине зигзаговая полоса, а на затылке нет желтых пятен. Впрочем, я и других змей тоже обегала: подальше-то лучше.

Говорят, что люди умеют вылечиваться от укуса змеи, выпив порядочно водки, высасывая рану и прикладывая какие-то травы, настоенные или разжеванные, наконец, вспрыскивая в рану какую-то жидкость[2]2
  речь, очевидно, идет о луговой герани и растворе двухромовокислого калия. – А.Я.


[Закрыть], но, во-первых, я знаю это только теперь, а во-вторых, – сами посудите: возможно ли все это для нас, бедных зверей. Впрочем, я часто видела, как волки, лисы и даже Гри-Гри ели какие-то травы на лугах и в лесу. Может быть, и они лечились или предохраняли себя от какой-нибудь напасти или болезни. Встреча со змеей была последним событием в лесу старика, которое сколько-нибудь было достойно моих воспоминаний, так как скоро я переселилась в совершенно иную местность, где было больше шири да глади.

В один прекрасный день старик, любивший обо всем мне сообщать, куда-то съездив, заявил мне следующее:

– Ну, родненький Хрупушка, нужно, братец ты мой, нам с тобой отселева уехать. Живы будем – вернемся опять. А пока – в путь-дорогу надо собираться. Хозяин на участок посылает за уборкой хлеба присмотреть. Послужим-ка ему. Чай, на что-нибудь старик Петрович еще погодится. А тебя оставлять, самому одному ехать, малый, не годится. Перво-на-перво – ты тут напроказить можешь: дыр везде понагрызешь, понапачкаешь, а главное – тебя самого здесь, за милую душу… того… слопает без меня либо лиса, либо хорь. Так вот я и решил, Хрупушка, взять тебя, значит, с собой. Я тебе и клетку сооружу, чтобы не сбег, пока к месту приживешься, а там, небось, выпущу. Эдакого молодца, да взаперти держать – не гоже. Ну, ладно, как сказал, так и будет, а теперь, пока что – поснедаем.

Из этой речи я узнала, что мне предстоят клетка и путешествие в новое место. Признаться, первое мне было не по душе. Ну – да будь, что будет: старику верить можно.

Через несколько дней я была посажена в клетку. Старик и не чуял, что я об его клетке знала еще раньше. Это было пренеудобное помещение: маленькое, тесное, низкое. Это был просто деревянный ящик, обитый изнутри старой ржавой решеткой. С двух боков в ящике старик в дереве проделал оконца, прикрытые только решеткой, а сверху наладил деревянную открывающуюся крышку. В ящике густо наложено было сено.

Самое неприятное было в моей новой тюрьме – полное отсутствие свободного местечка: все было завалено сеном.

Наконец, ожидаемый – и не могу сказать желаемый – момент настал. Старик вынес мою клетку из избы и поставил ее на телегу, в которую уже была запряжена лошадь. Рядом со мной он поместил свой сундучок, принес откуда-то какой-то сверток одежды, мешок, из которого на меня пахнуло съедобным и, прихлопав место своего сиденья, забрался на телегу. Лошадь тронулась…

Скоро мы за поворотом дороги уже не могли видеть нашей избушки, замкнутой стариком огромным висячим замком.

Дорога мне была немного знакома. Это была та самая, по которой я бежала следом за телегой, когда, поплутав в лесу, искала человеческого жилья. Мое тесное помещение было очень неудобно для осматривания окрестностей, и притом в нем так трясло всю дорогу, что у меня все время кружилась голова.

Преглупое было состояние! Я – ни спать, ни думать, ни даже просто сидеть спокойно не могла, но… всему бывает конец. Не помню – сколько раз мы останавливались и где были эти остановки, на которых я, несмотря на угощения старика, почти совсем не ела и смотрела на него одурманенными от дороги глазами, но я все же в конце концов услышала самую приятную весть от старика: – Вот мы и дома, Хруп!

Но я нигде и признака ни дома, ни даже избушки не видела. Среди ровного, покрытого травой пространства, на холмочке помещалась одна только крыша, точно снятая с избы, да и крыша-то была вся сделана из прутьев и соломы. Возле этой крыши трава была смята и точно нарочно утоптана. Это был, как я теперь догадываюсь, ток, подготовленный для молотьбы разных хлебов. Неподалеку от этого удивительного для меня тогда места я увидела какие-то огромные кучи соломы, оказавшиеся впоследствии полными прекрасного зерна в колосьях. Поблизости серебрилась узенькая речка, выглядевшая очень печальной после нашей чудной и тенистой лесной реки. Но самое удивительное было то, что это унылое место было прекрасно населено.

По крайней мере, о том можно было судить по массе народа, обступившего моего старика. Это были, должно быть, все его знакомые, так как между ними и стариком завязалась длинная, мало интересная мне беседа о погоде, хлебе и каких-то машинах. Я была рада, что приехала и освободилась от несносной тряски. Заговорившись с знакомыми, старик не скоро вспомнил обо мне и только к вечеру положил мне в клетку хлеба и втиснул какую-то жестянку с водой. Это мне не понравилось. Очевидно, я уже не занимала старика так как раньше; у него было дело поважнее ухаживанья за мной. Полагаю, что этой одной мысли было достаточно, чтобы я начала придумывать, как выйти из такого неприятного положения: отсиживать какой-то срок привыкания к месту в неуклюжей и неудобной клетке.

Я переисследовала подробно всю тюрьму и нашла, что она не из крепких: что-нибудь надумать можно… Я вовсе не имела намерения расставаться со стариком и вовсе не думала о бегстве. Мне хотелось только освободиться. Но все произошло иначе, чем я предполагала.

Изучая клетку, я заметила, что решетка у моего оконца была вся поломанная, заржавевшая. Я попробовала отогнуть один надломившийся прутик; для этого я зацепила его своими резцами и, упершись лапками, потянула к себе. Прутик легко подался, и отверстие решетки стало вдвое шире. Это меня ободрило, и я начала искать другого такого же надломленного места в моем оконце. Я их, действительно, скоро обрела, но они были как-то неудобно расположены. Отверстия, правда, увеличились вдвое, но я не могла наотгибать прутьев так, чтобы все отогнутое пришлось на одно место и образовало бы одну общую дыру. В моей работе помог случай, которого я совсем не могла ждать.

Ящик мой все еще стоял на телеге. Кто-то, роясь в ней, двинул сундуком старика. Сундук стукнул по ящику и своим углом попал прямо в мое окно. Я еле успела отскочить, иначе получила бы неприятный удар в нос. Угол сундука вошёл частью в клетку, прорвав решетку, уже надломленную моими подготовлениями. Вслед затем тот же человек, возясь у сундука, вновь выдвинул угол его из оконца ящика, затем… все успокоилось. Мне оставалось только расширить прорванное углом отверстие новыми отгибаниями, что я с успехом и выполнила.

Итак, выход был для меня свободен, и я решила воспользоваться этим, чтобы сделать маленькую разведочную прогулку. Повторяю: у меня и мысли не было бежать.

Тихонько выбравшись из ящика, я пролезла между ним и сундуком и выползла на край телеги.

Вечер кончался… Никогда небо не казалось мне таким огромным, а закатывающееся солнце таким красным, как в эту минуту. Кругом было много простору, и во все стороны, даже за резко выступающими кучами, расстилалась одна только ширь и волнистая даль. Ни признака дерева или кустика даже возле потемневшей речки. Но это был только обман, так как речка, как оказалось, текла в оврагах, где я потом нашла и кустики и даже хорошие кусты.

Откуда-то веяло теплым ветерком, но нет-нет и его сменяла струя прохладная.

Дневной шум стихал. Люди, раньше толпившиеся и ходившие кругом с делом и без дела, теперь забрались под крышу и, должно быть, ложились спать, судя по тому, что я видела мало сидящих фигур.

Неподалеку тлели угольки под торчавшими рогульками обгоревшего, воткнутого в землю, сломленного сука.

Я повела носом и стала медленно пробираться по краю телеги, ища места спуститься. Удобнее всего было это сделать у колеса, на холодный железный обод которого я и спрыгнула. Спустившись кое-как по одной из спиц, я сползла к середине колеса, а оттуда соскочила на землю.

– По возвращении таким же образом поднимусь наверх! – подумала я и, оглянувшись на телегу, чтобы лучше ее заметить, побежала по ровному месту к кучам соломы.

Там я нашла большое оживление, которое перешло вдруг в смятение при моем неожиданном прибытии. Всюду сновали мои родственницы-мышки, такие же, как в лесные, только с более короткими ушками и с полосками по спинке.

Я застала мышей за спешной работой: они ловко шелушили зерна из колосьев, надерганных ими из куч и куда-то их утаскивали. Впрочем, большею частью они тащили целыми отгрызенными колосьями. И такую деятельную работу я встретила в каждой куче и почти в каждом ее углу. При моем приближении маленькие создания или бросались врассыпную, или притихали, оставаясь на месте.

Видя, что я мешаю этим крошкам заниматься безобидным делом – а на самом-то деле они занимались грабежом, – я покинула кучи и, запомнив их положение, двинулась далее. По моему расчету я не могла заблудиться, так как кругом был полный простор.