Текст книги "Я лечил Сталина: из секретных архивов СССР"

Автор книги: Александр Мясников

Соавторы: Евгений Чазов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

...

Собранные с полей зерна приказано было изъять, их сожгли, в пораженные районы были направлены эшелоны с зерном

В Новосибирске был организован Институт соцздравоохранения, главными секторами которого был профгигиенический и профпатологический. Директриса Голубева – большевик с 1909 года – была из той категории кончивших медицинский институт, которые никогда не лечили ни одного больного и не запомнили ни одного описания больного, но зато у них был правильный социально-политический фарватер, по которому они и шли без рассуждений (по крайней мере, собственных). При всем том это была справедливая женщина, даже способная приветливо улыбнуться. Молодой профессор мог взять на себя еще одну задачу: заведование клиникой профессиональных заболеваний; пусть это будет хотя бы две палаты в моей основной клинике: в качестве сотрудников были даны доктора Шубины (муж и жена) и аспиранты, которые должны были учиться, прежде всего, терапии и, конечно, участвовать в научной работе по специальности (то есть профилактике).

В Новосибирске с профпатологической точки зрения привлек внимание мясокомбинат. Мы открыли, что сотрудники этого вкусного учреждения почти поголовно заражены бруцеллезом, у большинства протекавшего скрыто, и только у отдельных работников – в активной форме с болями в суставах, гепато-лиенальным синдромом и лихорадкой (но шедшей под диагнозом малярии). Эти наблюдения послужили отправной точкой к изучению бруцеллеза: клиника стала заполняться такими больными, стали изучаться отдельные проявления болезни – наподобие того, как это делалось в отношении малярии. Позже я собрал истории болезни бруцеллезных больных и материалы наблюдений сотрудников и уже в Ленинграде написал мою третью монографию «Клиника бруцеллеза», в свое время получившую хороший прием и до сих пор достаточно часто и широко цитируемую.

Таким образом, сибирский период моей научной работы позволил мне закончить первую и составить две новые книги.

...

сибирский период моей научной работы позволил мне закончить первую и составить две новые книги

Поучительны были также поездки в Кузбасс с сотрудниками по сектору профпатологии. Мы побывали в шахтах Ленинска и Прокопьевска. Я познакомился как со старыми, дореволюционными, сырыми и тесными шахтами, и новыми, просторными, залитыми электрическим светом шахтами социалистическими. В некоторых забоях добывали уголь еще так примитивно, что мы с облегчением вылезали на свет божий, и нам было неловко измученных людей еще «обследовать» – измерять у них там, в этом аду, кровяное давление и т. п. Но в других работали врубовые машины, ходили поезда, работала вентиляция; и вместо черных от угля людских фигур с багрово-грязными лицами из-под спецодежды даже белели чистые рубашки.

Затем мы побывали на Кузнецком металлургическом заводе в Сталинске – одном из первых капитальных сооружений советского времени, созданных под руководством академика Бардина [93] . Нам показывали, чем был до революции этот заводик и этот захолустный маленький городишко Новокузнецк – и мы видели, чем уже стал этот великолепный завод, мощное, уверенное дыхание которого как бы возносило гимн новым хозяевам, строителям и рабочим, а огни доменных печей озаряли сибирский морозный воздух. Мы жили в новом огромном городе с проспектами и трамваями – пока еще, впрочем, новостроечными, но явно рассчитанными в недалеком будущем служить одному из крупнейших городских центров восточной части нашей страны.

В горячих цехах меня удивила выносливость людей (я плохо переношу жару). В этом пекле надо было пить не престо воду, а воду с поваренной солью (физиологический раствор), так как пот вымывает из тканей хлористый натр, что усиливает жажду и способствует утомлению. Ставились опыты с заменой соленой воды раствором сахара (глюкозы). Было поразительным также, что, несмотря на крайние колебания температуры (в цеху – раскаленный воздух, на улице – тридцатиградусный мороз, окна открыты, рабочие полуодеты), простудных заболеваний было меньше, чем среди обычного контингента городских жителей, как будто бы лучистая энергия убивает вирус гриппа.

Ужасно понравился мне рельсопрокатный цех своей поразительной механизацией (толстая огненная болванка стали, получаемая из печи, шустро бежит по конвейеру, ее жмут и давят прессы, она вытягивается, дальше – больше, а единичные рабочие наблюдают ее бег и нажимают рычаги механизмов).

Посетили мы и Белевский цинковый завод, где наблюдали у отдельных рабочих «меднолитейную лихорадку» (периодические вспышки температуры с общим недомоганием, якобы грипп), а также коксохимический комбинат в Кемерово.

Кемерово еще недавно было жалким селением на берегу реки Томи. Мы застали большой город с населением около 150 тысяч; стандартные дома, впрочем, мне не понравились, к тому же весь город пропах тяжелыми запахами химии. Новая больница была так хороша, что могла бы быть базой институтской клиники, да и врачи оказались опытными, особенно хирурги, не хуже каких-либо ассистентов (а может быть, и с большим опытом).

Первые годы жить на новом месте интересно, но в дальнейшем вас начинает сосать «охота к перемене мест» – весьма мучительное свойство. Все чаще вспоминался чудесный город Ленинград – мы не могли смотреть на его виды в кино без чувства плаксивого восторга. Правда, ежегодно мы бывали там всем семейством; на Петропавловской благополучно жили мать и брат; брат женился, появились дети – мальчишки. Мы ходили по театрам и концертам, к Лангу, к друзьям по клинике. Мы говорили, что живем хорошо, довольны и все такое; да и действительно, мы жили хорошо, но вот довольны ли – это другой вопрос. Собираемся ли мы навсегда остаться в Сибири? Когда какому-нибудь молодому ученому министерство предлагает кафедру на периферии (или он под напором приглашения и обстоятельств подает на конкурс), он считает, что едет на периферию на время, на три-пять лет, а потом рассчитывает возвратиться домой. Но у большинства, естественно, такой уверенности быть не может – да и надо же, чтобы периферийные вузы обеспечивались не временными, а постоянными руководителями кафедр. К тому же в те годы уже стало складываться положение, когда переехать из центра на периферию было легко, а вернуться домой с периферии – крайне трудно, хотя бы ты и был избран «по конкурсу». «Не отпускают местные организации» – вот тебе и «избран по конкурсу». Это обстоятельство сильно тормозило (и тормозит) поездку на периферию молодых ученых – и многие предпочитают торчать до старости ассистентами или доцентами клиники в Москве или Ленинграде, прекращают даже работать в научной области, бросают докторскую диссертацию, лишь бы не ехать на периферию. Я не боялся «застрять на периферии» и был в глубине души уверен, что, несмотря на «блокаду» на местах, я получу в свое время кафедру в дальнейшем в Ленинграде или в Москве (просто потому, думал я, что буду там нужен).

...

Собираемся ли мы навсегда остаться в Сибири?

Поездки в железнодорожном вагоне занимали до Ленинграда в прямом поезде № 93, через Вологду, пять-шесть дней (поезд зимою обычно сильно опаздывал, тянулся от станции к станции), до Москвы в скором поезде через Казань и Красноуфимск – трое суток или на проходящем курьерском двое с половиной суток (в этот поезд было трудно попасть, а из Москвы редко давали билеты, так как будто бы для данного поезда три тысячи до Новосибирска было слишком близко – на самом же деле билеты тогда распределялись в зависимости от важности организации, по брони или по блату). Ленинградский поезд имел обыкновение задерживаться перед мостом через Обь на несколько часов, покуда не пройдут другие, более высокие по чину; из вагона уже видишь свой дом, освещенные окна, там ждет Леник, а на станции, встречая, мерзнет Инна, но не идти же пешком! И вот, наконец, дотащились. А раз в поезде, скором из Москвы, мы ехали всей семейкой, и у Леника заболело горло. Он горит, на коже красные точки – скарлатина! Но не сходить же (мы ехали в двухместном купе международного вагона). Наконец – Новосибирск. И, должен со стыдом вспомнить, мы быстро выскочили с поезда, забыв даже предупредить проводника о заразной болезни.

Ездили мы и на Черноморское побережье. У новосибирцев была мода – непременно «лечиться» на Кавказе, добрую половину своего отпуска тратя на переезд. Наше трио успевало объездить все Сочи, Гагры, Рицы, Красные Поляны и т. д. Почему-то надо было подыматься на машине на Ахун всякий раз, как очутишься в Сочи.

Между тем Алтай представлял красивую горную страну, в которую мы не углублялись, воображая, что ее знаем по Белокурихе. Только раз мы с Н. И. Горизонтовым проехали на легковой машине по Чуйскому тракту, побывали в Чамале, любовались Катунью в русле гранитных берегов, проехали дальше – к Белухе. У подножия Белухи мы переночевали в чистенькой районной больнице, которой заведовала молодой доктор, наша ученица.

...

Алтайские ели и пихты наполняют горный воздух живительным ароматом

Природа Алтая красива, но сурова. Бесконечны просторы гор и долин (в отличие от стесненного Кавказа, там горы и долины не ограничивают пространства, а только лишь его усложняют, к тому же безлюдность также создает впечатление простора). Хороша трава, сочная, яркая. Забавно сочетание горных видов, напоминающих юг, с флорой Севера. Мы побывали в «чумах» горных алтайцев – конусовидных хижинах с отверстием вверху для дыма, стены из деревьев, наскоро составленных и покрытых сухими сучьями; внутри посередине очаг, по бокам валяется темная грязная одежда, домашняя утварь, спят на сене, покрытом кожами. Алтайцы плохо говорят по-русски и хорошо улыбаются своими широкими скулами. С эстетической и исторической точки зрения, думал я, эта жизнь должна была бы быть сохранена, но с точки зрения социальной она должна быстро сгинуть в мрачное прошлое.

В Чамале мы остановились у А. И. Нестерова – профессора-терапевта из Томска. Он жил тогда летом в Чамале в качестве научного консультанта, как я в Белокурихе. Чамал – красивый климатический курорт. Кругом синие скалы, в серебряную Катунь вливается какой-то другой темный, мощный поток. Алтайские ели и пихты наполняют горный воздух живительным ароматом.

Там – дом отдыха ВЦИК под руководством Е. И. Калининой, прежней жены М. И. Калинина {12}. Профессор Нестеров оживлен и любезен, мы отправляемся верхом на какую-то гору, с вершины которой открывается чудный вид.

Утром перед отъездом на Белокуриху я выхожу из флигеля, вижу картину. Н. И. Бухарин [94] , тогда редактор «Известий», только что возвратился с охоты. Он сидит на крыльце в окружении секретарей и председателей различных «комов» и дразнит подбитую красивую птицу – дрофу; та скачет на одной ножке, другая ножка на веревочке. Все подобострастно умиляются. В это время и сам Бухарин, в сущности, уже был подбитой птицей и вертелся на тонкой нити связи с жизнью; скоро и она оборвется.

Политический небосклон стали закрывать грозовые тучи.

Для нас, врачей, особенно симпатоматичной стала история с Д. Д. Плетневым. Вдруг объявили, что он – профессор-садист. Будто бы на одном из своих частных приемов он укусил в грудь какую-то пациентку. Его сняли с кафедры и подвергли общественному суду. Пострадавшая бросала в его адрес невероятные обвинения, которые странным образом находили официальную поддержку. Терапевтическое общество поспешно исключило садиста из числа своих членов, а профессор Лурия [95] громил его в газете и в докладах как лжеученого, которым не место в среде честных советских специалистов. «Укушенная» была препротивная немолодая особа. Казалось странным, чтобы такой интересный мужчина, имевший к тому же чудесных поклонниц, мог польститься на эту «рожу» и на ее грязную черствую грудь. Он сам, конечно, отрицал обвинение, но «советская общественность» должна была от него отвернуться.

Через год выяснилось, для чего нужна была вся эта история. Умер Максим Горький. Вскоре было опубликовано сообщение, из которого следовало, что великого русского писателя… отравили лечившие его врачи – Д. Д. Плетнев и Л. Г. Левин. Будто бы они его травили лекарствами – прописывали большие дозы и назначали слишком много лекарств одновременно. Д. Д. Плетнева сослали, а Л. Г. Левина потом расстреляли. Я не поверил фальшивке. Я отказался выступать по поводу врача-отравителя, врача-убийцы. Тогда я имел смелость так поступать (к сожалению, я не знал, что история повторяется, и во второй раз я окажусь более малодушным). Я знал, что Д. Д. Плетнев, как бы он ни относился к советской власти в душе, никогда не мог бы пойти на убийство писателя России, которую он любил (да и писателя если не любил, то уважал). К тому же казалось бессмысленным убивать Горького, не имевшего тогда ни малейшего политического значения. Кроме того, и сама идея, что врач может сознательно убивать пациента, казалась безумной, дикой – и не могла найти отклика в сознании медика. Ссылки на времена Борджиа не были, конечно, убедительными. Чудовищность всей этой истории была ясна и ее авторам, потому и было, очевидно, необходимым еще за год раньше превратить Плетнева в зверя.

...

Кроме того, и сама идея, что врач может сознательно убивать пациента, казалась безумной, дикой

Мне известно было, кроме того, одно важное обстоятельство: Плетнев не лечил Горького последние дни его болезни – его лечил Г. Ф. Ланг. Именно Ланг был привлечен по указанию Сталина в Горки и десять дней подряд находился там неотлучно; под его личным наблюдением и проходило лечение М. Горького. К счастью, постановщикам трагедии тогда не нужен был Ланг, на него не распространялся ее сюжет, имя Ланга не фигурировало и на «процессе», как будто его там и не было. Следовательно, Д. Д. Плетнев не несет ответственности даже за ошибочное лечение, даже если допустить, что оно в чем-либо было ошибочным.

Я был свидетелем последующего разгрома как ленинской партии, так и кадров советских специалистов.

Вслед за уничтожением Зиновьева, Каменева [96] , Бухарина, Рыкова [97] и других очередь дошла и до сообщников. Нашли очаг правобухаринского заговора и в среде партийного и советского начальства в Новосибирске. Заведующий крайздравом Трахман, который так весело за ужином распевал «Моряк был с крейсера «Аврора», он был без страха и позора» и потом играл в преферанс с профессорами, вдруг был арестован. Одновременно арестовали председателя крайисполкома Грядинского и некоторых других видных местных советских работников. Нам сказали, что они предатели.

Вскоре были объявлены выборы в Верховный Совет. Новосибирску предложили выбрать двух депутатов – Эйхе [98] и Антонова [99] . Антонов – командующий Сибирским военным округом – был человек новый, его никто не знал, а потому было за него голосовать просто. Но Эйхе? Эйхе был первый секретарь Западно-Сибирского крайкома. Этот высокий, тощий латыш производил впечатление идейного партийного деятеля; авторитет его был велик, его считали наместником Сталина в Сибири. Роберт Генрихович Эйхе был, нам казалось, честным, несгибаемым ленинцем. Ни о каких уклонах, ни о каких оппозициях его никто никогда не слышал. Лично мне (я неоднократно его смотрел как пациента, старый пневмосклероз) он импонировал, был деликатен, прост, прям. Но Грядинский, Трахман и другие арестованные – это его близкие сотрудники и друзья. Как провести между ними грань? Может ли она быть? Я, правда, не верил в заговоры; уже тогда, как и многие, мы считали, что просто идет расправа Сталина с прежней партией (которая могла мешать ему в укреплении личной диктатуры).

Случаю было угодно поручить мне быть «доверенным лицом» на выборах Эйхе. «Доверенное лицо» – плод той фальшивой демократии выборов, которая установилась в нашей стране (можно сочувствовать идеям коммунизма и всячески работать на благо советского народа, но выборы, или лучше сказать «выбора», – это всеми молчаливо принимаемый универсальный обман, превращение себя в роботов, выбирающих одного… из одного, по команде). Правда, Эйхе знали все новосибирцы. Мы величали его «верным соратником великого Сталина» (бурные, несмолкаемые аплодисменты). Кстати, он был передвинут из кандидатов в члены Политбюро.

...

«Доверенное лицо» – плод той фальшивой демократии выборов, которая установилась в нашей стране

Вскоре мы узнали, что наш дорогой избранник уезжает из Сибири, он назначен министром (земледелия). И вдруг он – уже не член Политбюро, и не член ЦК. Более того, его вообще нет, исчез, сидит? Говорили, что он застрелился. Как стало известно уже много лет спустя, Эйхе в тюрьме истязали; в письмах к Сталину он говорил об измене в партии, об ужасах, испытываемых в застенках старыми, верными членами партии, взывал о помощи – он не знал, что Сталин не мог помочь ему против самого же Сталина; Эйхе помогли, может быть, лишь тем, что вскоре убили.

Затем в городе пошли аресты. Инженеры, врачи, ученые, советские служащие. Всем давался для подписи обвинительный акт. Должны были признать себя виновными: одни – в том, что систематически заражали реку Обь холерными и дизентерийными микробами (хотя ни одного случая заболевания холерой не было десятки лет), другие – что они подсыпали яд в молоко, предназначенное для детских яслей, третьи – в том, что заразили скот бруцеллезом, и т. д. и т. п. Фантастичность, нереальность вины не играла никакой роли: к тому же было некогда сочинять что-нибудь более правдоподобное.

Заключенных заставляли по суткам стоять на ногах, потом их били – по щекам, затылку, груди; их обливали ледяной водой. В прострации некоторые подписывали – их отправляли, но не домой, подальше, держали где-то – на работах или в тюрьме, кто знает, ибо потом они умирали. Более стойкие, по крайней мере, некоторые из них, освобождались (без подписи в том, что преступник сознался, процесс не получал формального доказательства, а следовательно, столь же преступные, сколь и трусливые следователи не могли в дальнейшем считать себя в безопасности). Через некоторое время, волею меняющегося вверху начальства, следователи сами переходили в категорию преступников.

Патофизиолог, профессор, милейший и культурный человек Пентман [100] , когда-то работавший у Негели [101] в Германии, был арестован; его обвиняли в том, что он (еврей) – гитлеровский шпион и «готовил чуму в Сибири»; Пентман погиб. Доктор С. С. Кушелевский был также посажен; этот толстяк ничего не подписывал, претерпел все муки и был отпущен тощий, как жердь.

Нет, самая пора уезжать отсюда поскорее, как только можно! Наверно, думали мы, в Москве или в Ленинграде нет этих ужасов, в провинции утрируют и извращают. К тому времени я получил три приглашения занять кафедры: в Харькове, в Москве и в Ленинграде. Я подал на все три и на все был избран (в Москве это была небольшая клиника МОКИ [102] , вскоре закрывавшаяся; в Харькове – клиника пропедевтической терапии, а в Ленинграде – факультетская терапевтическая клиника недавно открывшегося III Медицинского института). Я предпочел поехать восвояси в Ленинград. Мы стали готовиться к отъезду, хотя надо было иметь еще разрешение на отъезд (из Москвы). В Москве в Министерстве здравоохранения отделом медицинского образования ведал И. Д. Страшун [103] . Он, очевидно, был обо мне положительного мнения, а может быть, и директриса III Ленинградского медицинского института Марнус, сестра жены Кирова, была особа не без влияния; так или иначе я получил санкцию на переезд в Ленинград.

...

Нет, самая пора уезжать отсюда поскорее, как только можно!

Последнее лето в Сибири. Белокуриха. Инна шьет распашонку. Она вышивает на приданом букву «О». Если будет девочка, понятно, это будет Ольга. А если мальчик? Какое же мужское имя на О? Что-то не припоминается. А-а! Олег! Ольга или Олег – древнерусские имена. На этот раз я не против девчонки, но если будет опять мальчишка, то Олег Александрович – это отлично! Но жене еще надо сдать государственные экзамены – тогда они были почему-то осенью (август – сентябрь). А тут переезд. Мне необходимо быть в Ленинграде к началу учебного года, следовательно, я должен ехать один, «а ты уж сдашь, родишь и переедешь».

Я желаю Инне успешно родить, сдать, переехать (ее мать, вызванная из Ленинграда, ей, конечно, поможет; Елена Калинишна – человек верный и практичный), а сам сажусь в скорый поезд в Москву, а оттуда прибываю в Ленинград. Сибирь кончилась! Пожили там хорошо, впереди – волнующие перспективы дальнейшей работы. Мне уже 38 лет (август 1938 года) – через месяц будет 39. Мало? Много?

3 сентября я получаю телеграмму: Олег Александрович!

Через несколько дней я встречаю нового доктора – мою жену, с маленьким чудным новым бебе, с двумя вагонами книг и вещей и с дипломом об окончании института.