Текст книги "Я лечил Сталина: из секретных архивов СССР"

Автор книги: Александр Мясников

Соавторы: Евгений Чазов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

...

Мы являемся все время свидетелями запустения одних городов и развития других

Институт для усовершенствования врачей в Новосибирске тогда был неплохо укомплектован кадрами профессорско-преподавательского состава. Часть профессуры переехала из Томска – этих сибирских Афин, к тому времени захиревшего.

Мы являемся все время свидетелями запустения одних городов и развития других. Как много бывших оживленных городских центров (даже когда-то столиц) превратилось в «мертвые Брюгге», и еще больше родилось и процветает новых, возникших или из ничтожных селений, или на пустом месте. Томичи (которые всегда, где бы их ни встретить, продолжают любить свой город) говорят, что роковую роль сыграло проведение Сибирской железной дороги на 30 верст южнее города; железнодорожная ветка как бы отодвинула город на задний план, в тупик; будто бы купцы поскупились на взятку, которую надо было вовремя дать начальству или строителям-инженерам. Но едва ли это так. Одними из инициаторов проведения линии Сибирской железной дороги южнее, через Крищеково и местечко Обь на реке Оби, были такие выдающиеся люди, как писатель (инженер-путеец) Гарин-Михайловский (чьими романами «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты» мы когда-то зачитывались) и академик Карпинский, геолог, будущий президент Академии наук. Так предопределилось создание на месте пересечения великого сибирского железнодорожного пути с великой сибирской рекой Обью нового городского центра – Новониколаевска, в дальнейшем переименованного в Новосибирск.

Новосибирск рос исключительно быстро, застраиваясь большими современными зданиями. Я застал период этой активной стройки уже в момент ее временной ремиссии. Но потом стройка возобновилась с новой силой. Широкий Красный проспект, пересекающий город, всегда настраивал меня на приподнятый лад: вот жизнь на ваших глазах быстро идет вперед, гнилые избы царского времени исчезают. И надо выезжать из Москвы или Ленинграда, чтобы оценить пафос нового строительства.

Из Томска переселились в Новосибирск «старики»: профессор В. М. Мыш, хирург; его клинические лекции по урологии впервые показали мне, как актуальна эта область (до той поры, несмотря на интерес к урологии таких выдающихся хирургов, как С. П. Федоров и И. Ю. Джанелидзе [85] , я считал эту специальность второстепенной и «низкой», обслуживаемой малокультурными практиками); профессор Н. И. Боголепов – дерматовенеролог, доказывавший, между прочим, нелепую точку зрения о близости между сифилитической спирохетой и туберкулезной бациллой; он опирался при этом на исследования чисто внешних особенностей «циклоштаммов» кокковой палочки и на смутную фантазию об изменчивости видов, о переходе одних микробов в другие, предваряя этим жульническую эпопею Бошьяна [86] . Профессор Н. И. Горизонтов, милейший акушер-гинеколог, любивший походы по горам Алтая (у него была очень славная дочка Таня, с которой мы бродили по алтайским горам и купались в горной речке Белокурихе); профессор А. Н. Зимин, отоларинголог, живший, как и другие томичи, поблизости от клинической больницы, но которому судьба уготовила умереть внезапно от сердечного приступа в номере Центральной гостиницы в городе (во время осмотра какого-то приезжего пациента из начальства, заболевшего пустяковой ангиной).

Пришли также и молодые: В. М. Константинов, с которым мы быстро наладили сотрудничество и регулярно собирались для обсуждения на клинико-анатомических конференциях секционной казуистики – разумный и сдержанный специалист, прошедший школу в лаборатории Н. Н. Аничкова; Ф. И. Фукс – хирург, остроумный и резкий человек и другие.

Кроме меня, были и еще ленинградцы. Один из них – А. В. Триумфов [87] , невропатолог, ученик Аствацатурова [88] и Бехтерева. Блестящий специалист и лектор, он в дальнейшем выпустил превосходный труд об исследовании нервной системы. Потом, в Ленинграде, он стал одним из видных невропатологов, был избран членом-корреспондентом Академии. Другой ленинградец, Арон Абрамович Коле, окулист, отличный ученый и милейший человек, дружба с которым продолжается и до сей поры.

Вообще в Новосибирске сразу сложилась приятная частная жизнь с хождением друг к другу в гости, что никак не выходило в Ленинграде и позже не вышло и в Москве, за малыми исключениями. Жизнь в столице в этом отношении беднее и скучнее, нежели жизнь в периферийных городских центрах. Там круг интеллигенции уже, да и «нагрузки» (дела) меньше. Любитель театра и музыки профессор Я. О. Бейгель вечно приглашал к себе в связи с приездом какой-нибудь пианистки или певицы. У Триумфовых моя жена подружилась с Марией Николаевной, дамой, говорившей ругательским резким тоном, но по существу доброй. У толстяка С. С. Кушелевского, врача с частной практикой, мы пили вкусные вина, Инна смеялась заразительным смехом в виде эквивалента легкого опьянения; молоденькая жена хозяина показывала набор модных туфель, которые коллекционировала. Вера Дмитриевна Колен угощала нас вареньем (она преподавала английский язык в каком-то вузе; мы с Триумфовым пробовали заниматься с ней, но я помню от этих уроков только первые слова «Old Coskosh», так как тут же мы переходили к чаю). Собирались и у нас и даже танцевали фокстрот и румбу – или, вернее, учились им у приехавшей в Новосибирск веселой и славной Вали, младшей сестры моей жены.

Я по приезде в Новосибирск закончил свою книгу «Болезни печени» (писал ее периодически, главным образом во время летних каникул; все последующие книги я также писал обычно в летнее время, а зимой только дополнял или исправлял; писал я всегда по заданному числу страниц в день, напишу одну – похожу, погуляю, потом вторую и т. д.; норма восемь страниц в сутки, но часто ее недовыполняешь, а иногда перевыполняешь). В 1934 году книга была выпущена Медгизом.

Монография, книга – это, конечно, всегда приятно, а тут еще она первая. В предисловии Г. Ф. Ланга стоит фраза: «Написать такую книгу мог только сравнительно молодой ученый; ведь, к сожалению, чем старше мы становимся, то тем больше наша мысль – по крайней мере, у большинства – идет по старым путям или таким путям, которые встречают меньше сопротивления». Эта фраза как бы фиксировала оригинальность представлений, мною высказанных, в этой сложной области медицины.

Вскоре в короткой рецензии был дан положительный отзыв, но такой, из которого следовало сделать заключение, что новое в книге не было понято, – и только потом, при ее переиздании, оно стало доходчивым, но тогда оно уже перестало быть новым и даже потеряло определенную связь с автором. Постепенно высказанные в книге представления стали настолько известными, что последующие авторы стали делать даже вид, будто ничего нового в этих представлениях и нет, что они-де имеют своих предшественников в трудах даже прошлого (а может быть, и позапрошлого) столетия, что то же пишет и немец Рессле (на самом деле – на год-два позже и притом далеко не совсем то же) и т. д. и т. п. Наконец, нашелся видный профессор, который публично, на одной из Всесоюзных конференций, предложил классификацию хронических гепатитов, полностью повторяющую мою, хотя та была дана на двадцать лет раньше и изложена в трех моих последующих изданиях книги, притом совершенно умолчал об авторе, несмотря ни на то, что этот автор председательствовал, и ни на то, что авторство этого автора ему и всем присутствующим было, конечно, хорошо известно.

...

Монография, книга – это, конечно, всегда приятно, а тут еще она первая

Монография «Болезни печени» явилась первой и на протяжении последующих тридцати лет единственной книгой (в переизданиях), трактующей данный важный раздел внутренней медицины. Мое имя стало широко известным во врачебном мире как «специалиста по печени». Я считал себя специалистом не по печени, а по внутренней медицине вообще, ибо тогда еще отстаивал идею о единой внутренней медицине и был против ее дробления на кардиологов, гастроэнтерологов, эндокринологов и т. п.

Книга послужила основанием для присуждения мне ученой степени доктора наук без защиты диссертации, и я был утвержден в звании профессора (1935). Об этих формальных, но приятных постановлениях в Москве мне сообщил любезной телеграммой в Новосибирск М. П. Кончаловский [89] .

Клиника была полна больных с тяжелыми формами малярии – результат плохого ее лечения в те годы за недостатком снабжения импортными хинином, атебрином и плазмоцидом. Вскоре советской фармацевтической промышленностью было налажено производство отечественных препаратов – акрихина и плазмохина; положение круто изменилось, но тогда еще можно было наблюдать те картины спленомегалий, нефритов, анемии, гепатитов, отеков и асцита. Мои сотрудники изучали состояние печени, почек, костного мозга, гемолиз и т. п. у таких больных. Я решил систематизировать эти данные, что составило вторую мою монографию «Висцеральная малярия», выпущенную Ленинградским отделом Медгиза в 1936 году. Писал я книгу в 1934 году, также, конечно, летом, на курорте Белокуриха.

...

Белокуриха – живописный уголок

Белокуриха находится в предгорьях Алтая, в 70 верстах на юг от Бийска. Мы ехали эту дорогу на каком-то разбитом грузовике, переправлялись на пароме через мутную многоводную Катунь, потом тряслись в объездах, по пыльной степной дороге или по засасывающей грязи через село Смоленское. Впрочем, бывали поездки и на легковой машине: однажды даже на машине, покрышки которой, вместо воздуха, были набиты бумагой. Тогда, как и теперь, – не было резины. Путешествовали мы туда и на лошадях, поездка эта была с остановками для еды – напоминала она давно прошедшие времена и поэтому была поэтичной. Наконец, позже можно было перелететь и на маленьком самолете.

Белокуриха – живописный уголок. Радиоактивные теплые лучи дали основание для организации сперва примитивных, потом более современных условий для курортного лечения больных с заболеваниями суставов, ревматизмом, сердечными заболеваниями, некоторыми гинекологическими формами [90] .

Мне предложили быть научным руководителем этого курорта, и мы жили там четыре лета подряд, потом еще раз приехали уже из Ленинграда. Я стал заниматься дебетом воды, измерением махе-единиц [91] , альфа-бета частиц гамма-лучей; мы вырабатывали показания к лечению, противопоказания, схемы процедур и т. п. Сотрудники клиники стали вести специальные работы, что в дальнейшем составило два сборника трудов, вышедших под моей редакцией. Червь скепсиса меня все время точил, я вспоминал «Лурд» Золя или «Монт-Ориоль» Мопассана. Все больные выписывались «с улучшением», некоторые, прибывшие на костылях, к концу лечения бросали костыли и отбывали с бойко двигавшимися конечностями.

Мы измеряли показатели функции кровообращения (например, скорость тока крови) до ванны и после ванны – радоновой и пресной для контроля. В ванном корпусе мы задыхались от «эманации» (попросту – от влажности), потели – но удовлетворенно отмечали «разницу», «динамику» и т. д. Вода действует специфически, это показывают объективные, клинические способы. Исследовали и биохимические показатели, ставили эксперименты – купали кроликов и морских свинок или оставляли их на ночь дышать радоном. Собирали научные конференции, читали больным лекции об осторожном отношении к процедурам, «сильнодействующим». Слово «радий» говорило само за себя и способствовало доверию и послушанию больных. И все же, несмотря на личный опыт, у меня и до сих пор гнездится где-то подозрение насчет суггестивной природы эффекта лечения водами.

К Белокурихе с юга подходят горы, покрытые смешанным лесом; в логах, спускающихся к долине, по которой сверкает речка, пышные заросли высоких алтайских трав с крупными, яркими, но не пахучими цветами. Речка Белокуриха скачет по огромным глыбам гранита; брызги, пена и шум воды наполняют ущелье. Мы отправляемся верхом – к Синюхе. Это великолепная гора, верстах в 25 от курорта. Надо проехать маленькие алтайские деревеньки, пасеку, на которой нас славно угощали медовухой; можно переночевать на сеновале и утром, чуть свет, начинать взбираться по склону горы, по тропинке, теряющейся в травах между вековыми деревьями. Наконец, альпийская зона – низкорослые кустарники, сочная изумрудная трава, а дальше – голые скалы причудливой формы, напоминающие развалины старой крепости. Мы – на вершине, перед нами Алтай, море сумрачных, точно волны, темно-синих гор, утопающих на горизонте в тумане облаков (это все же север). Назад возвращаемся в лунную ночь, зеленый свет обливает наш путь, тени наши закрывают и без того запутанную тропу. Едва идешь – после непривычной верховой езды все болит, но приятно.

Другой маршрут – на Шиши, горы, в виде полукруга охватывающие наши ближние, знакомые и исхоженные горки. Поход пешком – 20 верст. Идем по гребням вершин, как в фантастическим запущенном парке, где на фоне яркой лиственной зелени чернеют пихты и краснеют гроздья кислицы (дикой смородины); спускаемся весело с горы Церковки с криками: «Все выше, выше и выше стремим мы полет наших птиц!» Наш Леник уже бежит за нами, он хорошенький мальчишка, играет с ребятами в «Чапаева».

В Новосибирске два-три раза в год повторяются циклы врачей для усовершенствования; обычно на четыре месяца приезжают врачи из разных областей Сибири, даже из Якутии, из Владивостока, с Камчатки, но большей частью – из промышленных центров Кузбасса. Обычно это небольшая группа – от пяти до пятнадцати человек, изредка до двадцати. Все врачи разные, хотят разное, понимают по-разному – как им читать? Но они народ вежливый и благодарный; расстаемся друзьями, фотографируемся. Повторять одно и то же столь часто – не страшно; я всегда читаю без подготовки и без плана: просто демонстрация больного и его разбор с более или менее обширными экскурсами в теорию. Но нет того подъема, который создает многочисленная и молодая студенческая аудитория. Вот если бы был здесь мединститут! И он должен быть в таком крупном центре. И перейдет сюда учиться Инна (а то она уже бросила институт – не жить же на два дома).

И действительно, институт открывается. В 1936 году в Новосибирск переводят студентов третьего курса из Омска и Томска на кафедру Института для усовершенствования врачей, который одновременно становится и Новосибирским медицинским институтом, с общим директором. Я привлечен в качестве замдиректора по учебной части. Прихожу в канцелярию, правда, на короткий срок, дела решаю, сидя на столе, болтая в нетерпении ногами; но быстрота моих действий нравится и преподавателям, и студентам; готовили к открытию кафедры как старшего, четвертого, курса (это легко, так как клиники имеются), так и младшего курса, первого – новый набор в будущем году. Необходимо пригласить преподавателей анатомии, гистологии и других предметов. Перед моим отъездом из Новосибирска молодой институт уже в полном составе, полон студентами, празднуем третий выпуск – и я рад, что небольшая доля участия в создании нового медицинского вуза внесена и мною.

В новом институте я читал двум курсам: сперва – диагностику, потом – факультетскую клинику. Кафедра пропедевтики внутренних болезней была создана в советских медицинских вузах для преподавания двух, ранее самостоятельных, дисциплин – диагностики и частной патологии и терапии. Первая, диагностика, была посвящена методам исследования, вторая, частная патология, представляла собой систематический курс внутренних болезней в теоретическом плане, без практической работы у постели больного. Таковы были эти кафедры, когда я учился, но позже в медвузах обе кафедры слились в одну – кафедру пропедевтики. В разных институтах это слияние было осуществлено различно; одни сохранили на одной кафедре две самостоятельные дисциплины и читали их или параллельно, или последовательно, другие пытались слить обе части курса, но в официальных программах точно не указывалось, как это сделать, – да и такого учебника (пропедевтики), по которому можно было преподавать на новой единой кафедре или учить студентам, не было. Когда я начал читать пропедевтику студентам третьего курса, мне бросилось в глаза, что подлинной новой дисциплины нет, что ее надо еще создать.

Что идея была правильной, не вызывало у меня сомнения. Едва ли логично говорить о методах исследования в отрыве от объекта этого исследования: нельзя обучать выслушиванию порока сердца студента, не знающего, что такое порок, в чем состоит и чем вызывается. С другой стороны, скучно абстрактно читать «частную патологию» – все равно, параллельно дисциплине или вслед за ее окончанием, – раз в руках студентов нет еще методов исследования, позволяющих обнаружить эту «частную патологию». У меня возникла потребность осуществить изложение нового курса так, чтобы методы исследования и болезни, являющиеся предметом этого исследования, давались в наивозможно более тесном сочетании, одновременно. И читал я курс, все время стараясь претворить это слияние на практике; я был очень увлечен этим делом и уже тогда решил, что должен быть для третьего курса написан специальный учебник.

В 1935–1936 годах в Западной Сибири наблюдались вспышки массового заболевания, вначале возбудившего страхи – не чума ли? В районе Итима, между Тюменью и Омском, стали вдруг умирать жители определенных сел при картине болей в горле, кровотечений и лихорадки. С перепугу район оцепили войсками, поезда, следующие через железнодорожную станцию, быстро пропускали, не позволяя никому выходить из вагонов; медперсонал надел маски и т. п.; из Москвы была прислана группа инфекционистов и патологов.

...

В районе Итима, между Тюменью и Омском, стали вдруг умирать жители определенных сел при картине болей в горле, кровотечений и лихорадки

И. В. Давыдовский [92] как будто был первым, снявшим противочумное одеяние и заявившим, после вскрытия трупов больных, что болезнь ничего общего с чумой не имеет. К москвичам присоединились и мы. Теплым майским днем я вылетел вместе с И. В. Давыдовским на маленьком открытом самолете в один из районов Алтая, где свирепствовала эта болезнь. И. В. едва удерживал обеими руками шляпу, готовую сорваться с его круглой бритой головы; в уши он вставил толстые куски ваты. Мы приземлились на зеленой поляне в селении Старая Барда; кругом возвышались миловидные лесистые холмы, уступами переходившие в более основательные горы.

Село казалось безлюдным, мертвым. В больнице мы застали человек тридцать умирающих, исходивших кровью. Первое время умирали все. Притом, казалось, болезнь приходила молниеносно: боль в горле, некрозы миндалин, дужек, языка, геморрагическая сыпь, кровотечение из слизистых рта, кровавая рвота, кровавый стул, температура 39–40 градусов, погибают в полном сознании. В палатах – какой-то особый запах (от крови ли, от некротического распада во рту), ни вздохов, ни крика; переходишь от одного к другому больному, расположенному то на топчане, то на койке, то на полу – этот еще жив, а этот уже труп. Исследование крови показывает почти полное отсутствие белых кровяных телец и кровяных пластинок – геморрагическая алейкия, или, как я предложил именовать болезнь, острый агемоблатоз (или ланмиэлопарез, то есть прекращение выработки кровяных телец костным мозгом).

В дальнейшем выяснилось, что это отравление. Само население подсказало нам причину болезни. Болели только люди, съедавшие хлеб или кашу из просяного или пшеничного зерна, собранного на полях ранней весной после того, как стаял снег. В эти годы осенью население не поспевало убирать урожай, он оставался частично на корню. Сдавать же государству полагалось по размерам запашки. Неудивительно, что к весне крестьяне стали испытывать недостаток в хлебе – и ринулись подбирать в поле перезимовавшие колосья («болезнь неубранных полей», как остро выразился наш гигиенист профессор В. А. Пулькис, много сделавший в расшифровке заболевания). Позже удалось выяснить, что в зернах, пролежавших под снегом, под влиянием особого вида грибков из семейства фузарий появляются токсические вещества, обладающие действием, парализующим функцию костного мозга; некрозы ткани, кровотечения и лихорадка – следствия поражения крови. Инфекция развивается вторично, носит неспецифический характер (microbes de sertie, «микробизм»). Все же вскоре оказалось возможным бороться с этой ошеломляющей болезнью (введение сальварсана, а позже – сульфидина, переливания крови, витамины, а особенно введение лейкоцитарной эмульсии или пасты из простерилизованного гноя и т. п.). Собранные с полей зерна приказано было изъять, их сожгли, в пораженные районы были направлены эшелоны с зерном. «Чума» стала слабеть и к осени прошла – с тем чтобы потом опять повториться с теплыми днями мая – июня. «Агранулоцитарная ангина злакового происхождения», или «алиментарная ангина», наблюдалась в те годы и в других областях. В Ленинграде созывалась конференция, издавались сборники, в том числе с моим участием. Чего только не увидишь, уехав из столицы и окунувшись в жизнь страны!