Текст книги "Последыш"
Автор книги: Александр Ледащёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Его взяли постыдно. Глупо. Грязно. Подло. Как берут таких, как он. Когда он, взяв в руки первую кружку, осушил ее сразу до половины, он ощутил во вкусе пива вкус грибов Одина. Дальше...
– Немного терпения, хевдинг, немного терпения – те, кто сидит в зале и те, кто окажется возле дома, все равно стоили вам недорого, – франк, советник и доверенное лицо хевдинга Свана, некогда бывшего сыном хевдинга, да, того самого, чья невеста ушла когда-то к бешеному берсерку, бережно коснулся руки северянина. Они сидели в доме напротив, вместе с хирдом, готовым к бою. А Бьёрн, внезапно, подло кинутый в родной свой мир, делал то, что умел делать лучше всего и к чему всегда был готов – сражался. С кабаком, стенами, бочками, сменой воинов, что пили в кабаке и сдуру не бросились бежать, со всем миром, который он сейчас не видел.
– Гордость и, можно сказать, диковина ваших владений, Сван, – усмехнулся тонко и понимающе франк, чье собачье имя забыли вскоре после его смерти. – То, что он вне закона, успели забыть, брать его силой в его горах – бессмысленно, ловить тут – губить верных людей. А так, с родным грибом в пиве, с покинувшим рассудком – кто же не поймет, почему добрый хевдинг Сван приказал взять и казнить рехнувшегося берсерка? Хозяин предупрежден, шлюх не жалко, пьяниц, что пьют среди дня, предназначенного для труда – тем более! – Голос франка стал высокомерным.
– Кажется, ты просчитался, – недобро процедил Сван. Франк посмотрел на него недоумевающе, потом тут же перевел взгляд на улицу. Да. Тут он просчитался. Старик, которого гриб и пиво, а также сталь и стрелы, что ждали своего часа внутри кабака (о настоящих людях, что там сидели, ожидая часа, он упоминать не стал, помянув лишь то, что не жалко), должны были сломить еще в зале, не добились ничего – Бьёрн вырвался из дома, широко взмахивая молотом.
– Ну, что, дурак?! – Озверело рявкнул хевдинг, – что, душа закона?! Стрела в затылок на дороге домой – предложил я. Нет, тебе надо было...
А на дворе царило безумие.
Сын хевдинга, ставший хевдингом и удержавший власть не может быть дураком просто потому, что такие не выживают. Думал он быстро. Старик не соображает, что делает, но успеет натворить дел, за которые потом, на тинге, люди спросят с него, со Свана.
– Сколько людей было внутри? – Спросил он резко. Франк тоже думал быстро.
– Семеро. – Оба имели в виду своих людей и оба говорили о них, как о канувших в прошлое.
– Сколько у нас внизу?
– Двадцать человек.
– Мало. Поднимай весь хирд. Бегом. Бегом, тварь заморская! – Франк исчез, как мышь, увернувшаяся от кота.
Дикий. Дикий и одинокий, старый Бьёрн, человек, которому не дали быть человеком, не давали с самого начала, который сам не дал себе им быть, Бьёрн, не знавший в мире людей ни любви, ни тепла, ни веры, ни надежды – только четыре женских ладошки, мамы и Сигрун, только скалы Норвегии, Бьёрн, который пришел в мир чужаком, прожил чужаком, уходил чужаком, Бьёрн, чья лодка давно утонула, бился сейчас с хирдом Свана так же, как бился когда-то на полях...
Как бился всегда. Один против всех. Только теперь это было на самом деле – в просеку, что прокладывал сейчас последний берсерк Норвегии, не рвались теперь его сотоварищи, расширяя ее, а напротив она смыкалась за ним.
Двор бурлил кровью – молодые воины не знали, что такое – берсерк. Они ушли в море. Они ушли в легенду. Они ушли в песни скальдов – и никто уже не знал, что делать с таким гостем из вечно-молодого, кровавого прошлого Северной земли. Ему пытались противостоять – и потому по земле катались умирающие и раненые, короткими, алыми гейзерами била из разбиваемых голов кровь, хруст костей стоял, словно над волчьей пирушкой у заваленного по снегу лося, а старик все сражался.
– Сети! – Воспел Сван, вострубил, подобно той самой птице, чье имя гордо носил, ибо Сван на языке земель низких значит "лебедь".
"С этого надо было начинать, дурак!" – Подумал франк, но молча прятался за дальним от побоища домом.
Сеть. Сеть. Сеть. Еще. Еще. Еще, еще, суки, еще!
Годы. Годы, пиво и грибы в нем – сети и бессилие берсерка упали одновременно и Бьёрн упал на землю. Он не успел подумать, что убил кого-то невинного – для него это было бы пустым звуком, он не успел порадоваться, что умирает в бою, на родной земле, пусть и не сходив в поход, он просто упал и уснул.
Он проснулся резко, сразу, как всегда – что отличало его от других берсерков, которые, после приступа бессилия, приходили в себя вяло и не сразу, даже вернувшись от границы Валгаллы, где коротали время, ожидая, пока бессилие пройдет.
Он стоял посреди площади горда, голый по пояс, привязанный к огромному, невероятно толстому позорному столбу, со скованными руками и ногами, поставленный на колени, лицом к открытой площадке дома хевдинга, который сейчас и восседал за столом, окруженный приближенными, стражей, рядом сидел тот самый франк, скромно улыбавшийся в никуда, а вокруг кишела толпа. Старый берсерк молча смотрел на хевдинга, своего ровесника. Он узнал его, как узнал и его драккар.
Судя по всему, изранен он не был – тело ныло и гудело, конечно, его били, как бьют одуревшего быка, смертным боем, но ран он не ощущал. Не достали. Тьфу. Кого стали рожать ваши жены!
– Почему ты не сдох в горах, тварь бешеная? – Вопрос хевдинга был странен. Тоном, которым был задан. В нем слышалось если и не сожаление, то недоумение. Дескать, вот зачем ты там не сдох, а мне пришлось... Ложь. Вопрос просто глуп. Бьёрн молчал. Он не говорил с людьми. Да даже если бы и захотел, что можно на такое ответить? Хевдинг, у которого не хватает ума понять, что такова была воля богов?! Кого стали рожать ваши жены! Хотя... Они ровесники. Позор. Старая кровь.
– Ты понимаешь, старая ты собака, что ты убивал людей своей крови просто так, пьяный, как последний пропойца, людей, которые не были тебе не то, что врагами, а напротив, даже не ловили тебя, объявленного вне закона, в твоих горах!
"Не ловили, потому, что боялись" – про себя ответил Бьёрн. Он говорил. Он всегда говорил. Его никогда не слышали.
– Ты понимаешь, что теперь я просто обязан тебя казнить? – Нежно спросил Сван. Чисто лебедь.
"Понимаю. Казнить всегда проще, чем убить. Просто тебе неведома разница" – отвечал старый берсерк. Молча. Все равно они не поймут его.
– Ну, что с тобой делать, гордость округи, последний берсерк? – Хевдинг издевался. Старался, как мог. Но толпа молчала. Потом загудела. Там были и люди хевдинга, и родные убитых Бьёрном, и их друзья.
"Да что ты можешь сделать, ничтожество" – Отвечал старый берсерк старому хевдингу. По-прежнему не размыкая губ. Да и все равно они были не видны за густыми, длинными усами.
Франк, всматривавшийся в него, как в подлинную диковину – больше берсерка не увидишь! – ошалело смотрел на шрамы Бьёрна, которыми была покрыта его шкура. Много, много было таких шрамов, под которыми таились те места, ранение в которое всегда значило одно – смерть. Вот, над левым соском, ближе к середине груди. Вот, прямо напротив печени, судя по форме – удар копьем! Вот, по шее, сбоку, где яремная вена! Вот шрам на виске! Вот шрам от бедра до бедра, толщиной в палец – все кишки, должно быть, были на земле! Бред! Бред! Бред!
Дикий. Дикий и одинокий. Вот он, твой последний поход. Глупо? А что в этом мире, где он всегда был попутчиком, которого брали с собой лишь по необходимости, не глупо?
– Вырезать тебе орла? Мало. Устроить тебе прогулку вокруг столба, пока ты будешь наматывать на него свои кишки? Мало. Сварить тебя живьем? Ободрать с тебя кожу, как с палой кобылы? Ну? Выбирай! – Хевдинг выдал себя. Столько лет. Он ненавидел Бьёрна. Так может ненавидеть лишь тот, кто посмел поквитаться лишь с одним из двух виноватых. Жаль, что Бьёрн не знал этого тогда. Жаль не потому, что тогда бы он остался жив, а не стоял бы сейчас на коленях. А потому, что тень Сигрун, наверное, тоскует в том мире, куда ушла. Неотомщенная.
– Вот что, последний берсерк. Я хочу посмеяться. Над тобой. Над твоей глупостью, что вела таких, как ты, в походы за золотом, которое гораздо проще добывать у себя же дома. Но сперва я все же хочу узнать – как человек становится берсерком? Жрет грибы, и, если не сдох, то и стал?
"Три года. Три года в том странном распадке-овраге в лесу, куда отвел его знахарь. Там стояла древняя, черная изба в три венца, огромных, чудовищно толстых. Странно. До селения было не так и далеко, а никто не знал о таком месте и не видел его, и не слышал, и не находил. И не нашел за все три года, что провел там Бьёрн в компании, в услужении и в обучении у странного старика, у которого он так и не узнал никогда ни имени, ни прозвища, ни названия места, где они живут, но зато увидел те дороги, по которым идут воины Одина. Вот как становишься берсерком. Отдав все. Золото... Кому оно нужно. И потом навсегда забываешь, как найти эту избу – как только старик сказал, что обучение кончено, и он должен уйти. Он столько раз за эти годы бродил по этому лесу, почему-то ни разу никого не встретив, но всегда находил путь в избу. А теперь, когда старик закончил обучение и вывел его за порог, он сделал шагов двадцать, обернулся – и не увидел ни распадка-оврага, ни избы..." – Ответил старый Бьёрн. Как и на протяжении всего разговора. Молча. Все равно они не слышали его. Ни братья, ни сестры, ни те, кто воевал с ним бок о бок, ни женщины, ни другие берсерки... Только фьорды. Только мать. Только Сигрун. А их тут нет. Вот и все.
– Что такое – берсерк в понимании берсерка? Ну? А потом я скажу тебе, что я с тобой сделаю.
"Война. Вот что это такое. А дальше – не твое дело" – Ответил Бьёрн, последний берсерк Норвегии.
– Да и Локи с тобой. Ты пойдешь со мной в море. Я иду далеко, старый пес, очень далеко! Ты пойдешь в аске, в челне, на канате, привязанном к моему драккару. Ты будешь получать еду и воду, а потом получишь запас воды и еды на девять дней, свой молот и я оставлю тебя в море, на твоей поганой Лебединой Дороге, ублюдок! Это случится не раньше, чем мой драккар уйдет от берега на пятнадцать дней пути! Мне весело, наконец-то. Голод, одиночество и жажда. "Прогулка" или "Орел" быстро кончаются. Я буду идти под парусом, а потом те годы, что мне остались, знать, что ты или болтаешься падалью на дне аска, или прыгнул за борт, чтобы утопиться и попал к Ран! Валгалла улыбнулась тебе, последний берсерк! На прощание.
Старика отвязали от столба, поставили на ноги. Он гулко кашлянул. Толпа, вывшая от восторга, стихла.
– Ты все-таки поквитался со мной. Трус, – последнее слово вылетело плевком в лицо, от которого нельзя укрыться. Впервые слышал Сван голос Бьёрна, голос, перекрывший шум толпы, голос, некогда перебивавший рев веселящегося в море Эгира.
Бьёрн презрительно отвернулся. Его увели.
Они сделали все так, как обещали. Аск шел на канате за драккаром, а скованный по рукам и ногам Бьёрн мог сидеть или лежать, как ему вздумается. Вечером аск подтаскивали к борту, кидали вниз куски сырого мяса или рыбы, лили воду в маленький бурдюк и спускали ему. Сырое и мало. Чтобы не завялил впрок. Они продолжали его бояться. А он молчал. Он и так много сказал тогда, на суде. Зря.
Дикий. Одинокий и дикий, он был счастлив, как давно не был. Вокруг было море. То, что это была казнь, его занимало мало. Боги решают, кого брать в Валгаллу, кого нет, что мог, он сделал, а там видно будет – упадет Радужный мост под его ногами, или он войдет под крышу, сделанную из щитов.
В пятнадцатый день аск подтащили к драккару днем. Торопятся. Надоело играть. Надоело бояться, мерзким страхом, что прячешь от себя сам – он слышал, что такой бывает.
Веревкой с крюком на конце его подхватили за цепь, сковавшую руки и подняли на борт.
– Я держу слово, – улыбнулся Сван, – сейчас в твой аск, дарю его тебе, спустят воду и еду. На девять дней. С тебя снимут железо, оставят руки связанными веревкой. Потом снова опустят в аск. И больше, мразь, никто о тебе и не вспомнит. Легенды о твоей жизни уже стали забываться, а с такой смертью – сам понимаешь. И еще. Если, пока с тебя снимают железо, ты дернешься – тебе отрежут все твое мужское хозяйство и сдохнешь среднеполым.
Дикий. Одинокий и дикий, он стерпел все. И снова оказался в аске. Ему скинули даже его старый плащ. Но не молот. Бьёрн молчал. Не хотел напоминать. Это было бы похоже на просьбу.
Бьерна спустили в аск, на сей раз подцепив крюком за веревку, стягивающую руки. А потом просто смотрели на него, от души потешаясь, некоторое время, глядя, как Бьерн торопится перетереть веревку, стягивавшую руки. Он успел, содрав себе кожу до мяса, успел перетереть ее о край борта аска, нового, сделанного наспех. С грубоватыми краями бортов. Он не хотел думать, о том, на что хотел бы надеяться.
– Эй! – Донеслось с драккара, Сван снова вострубил в свое лебединое горло, – вот твой молот, Бьёрн! Чуть не забыл! – И молот Бьёрна упал в волны. Не думая, старик прыгнул с аска в весеннюю воду, со связанными ногами.
– Вот и все, – усмехнулся франк, чье имя потом забыли.
– Все, – как-то устало согласился Сван. – В расчете. И я не обманул его.
– Хевдинг! – Рыкнул кто-то, подавившись изумлением. Сван резко повернулся к морю, к которому стоял спиной.
Из глубины, медленно, тяжело, поднималось что-то темное, что-то, что могло быть только одним – Бьёрном.
– Видимо, молот он не нашел, – усмехнулся франк и сделал знак лучникам, – если полезет на борт, стреляйте. Хватит с нас и бойни в горде.
Но Бьёрн и не думал всплывать. Темное пятно уходило к аску. Старик не собирался искушать судьбу, подумал франк.
Дикий. Дикий и одинокий, найдя в ледяной воде свой молот, погружавшийся в кладовые Ран, старик успел поймать его и подняться с ним на поверхность.
– Как это... – начал было франк, но Сван молча обрубил канат, который связывал аск и драккар, а затем застучал гонг и драккар пошел своей дорогой, а Бьёрн, со своим молотом и запасом жизни на девять дней, остался на аске, в котором не было весел.
Дни уходили и приходили ночи, чтобы стать днями. О Бьёрне уже надоело болтать даже досужим жителям горда. Сван давно вернулся из своего похода, который, собственно, кончился, как только Бьёрн скрылся из вида – драккар развернулся и по дуге ушел домой. Никому не нужный ни при жизни, ни после смерти берсерк снился ему ночами, подыхающий, обезумевший, хлебающий морскую воду – и, наконец, мертвый. И Сван смеялся во сне. И просыпался в хорошем расположении духа.
...Дверь тихо скрипнула, Сван поднял голову. На пороге, ночью, пройдя сквозь стражу и собак, стоял Бьёрн. Дух. Неистовый дух берсерка нашел его. Вернулся. Что теперь?!
Дух тяжело ступил на половицу, скрипнувшую под его ногой и страх, сломавший было Свана, чуть ослабел, чтобы затем накатить снова. Это не дух! Только теперь разглядел он, как исхудал Бьёрн, но молот по-прежнему легко лежал в его руке.
– Как?! – Только и вымолвил Сван, протягивая к Бьёрну руки, моля, заклиная, не о пощаде, об ответе, о простом ответе.
"Дурак. Трус. Ты оставил мне плащ, канат – всю его длину, обрубив у своего борта, доски лавки в аске, плащ и еды на девять дней! Ты всерьез думал, что я не смогу наловить рыбы, высасывая из нее соки, так как весной она идет на все съедобное, устав от зимы, а еды мне оставили на девять дней! Девять фунтов приманки, дурак! Ты серьезно думал, что мне не хватит доски, чтобы грести? И плаща, которым я ловил ветер, стоя на дне, расставив руки крестом, пока хватало сил? Нет, ты серьезно думал, что я не вернусь? Что я не найду дорогу домой?" – Отвечал Бьёрн, по обыкновению, молча.
Сван умирал долго. Грибов у Бьёрна на это не было, ярости берсерка тоже, иначе все бы кончилось слишком просто, а потому он просто заткнул Свану рот, растянул его руки и ноги меж ножек стола, бывшего в комнате, а потом пустил в ход молот, начав с кончиков пальцев ног, временами переходя к рукам хевдинга, а затем снова возвращаясь к ногам. Когда дело дошло до бедер, Сван, наконец, умер.
Дикий. Дикий и одинокий, стоя над кровавой грудой, которой он оставил только голову, так как смерть Свана не остановила его, Бьерн тяжело перевел дыхание. И мертвый Сван, хоть и не услышал его голоса, все же удостоился того, чтобы к нему обратился Бьёрн, слышавший, как дом окружают хирдманы, проспавшие все веселье, а теперь ожидающие, пока он выйдет. Что же. В поясе у него лежал заклятый кусочек гриба Правящего победой, он выйдет. Выйдет, как выходил всегда. Но сперва...
– Ты спросил меня, что такое берсерк глазами берсерка? Это война. Война, облеченная в кровь и плоть. Ярость, голод и жажда крови. Война настоящая, война ради войны. Дитя войны на земле. Я не последний берсерк Норвегии, Сван. Я – последыш.
И Бьёрн, вернувший все долги до единого, благодарный Одину за все, а особенно – за последний поход и смерть дома, ногой распахнул дверь из зала, шагнув к дверям на двор, на ходу жуя последний кусочек гриба, когда-то коснувшегося тела Воителя. И вышел на двор, навстречу десяткам стрел, с воем прошивающих воздух ночи. Его рев огласил округу. Как тогда, на полях...
Как всегда.
Дикий. Одинокий и дикий.
Последыш.
