Текст книги "Эффект бешеного Солнца"

Автор книги: Александр Полещук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дверь торопливо отворили, и в комнату шумно вошел человек весьма примечательной наружности. Был он еще не стар, но с бородой поразительной величины, иссиня-черные волосы сплелись в тугих кольцах. Ястребиный нос вошедшего оканчивался чем-то, напоминающим небольшую сливу, отчего на первый взгляд хищное выражение лица несколько смягчалось. Под густыми бровями сверкали глаза, но это были не глаза, нет, это были раскаленные угли, даже не угли, а нечто феноменальное по своей выразительности. На ногах его были охотничьи сапоги внушительного размера, поэтому человек смахивал на кота в сапогах, как его рисуют в детских книжках. Могучую грудь обтягивала видевшая виды кожаная куртка, от которой исходил самый неподдельный запах леса, запах хвои и костра, и еще чего-то совершенно уже таежного. На голове возвышалась фетровая шляпа, обвитая москитной сеткой наподобие чалмы поверх папахи, как во времена Шамиля было принято у его мюридов. В руках Сломоухов держал громадный рюкзак и большой мешок, а за плечами прикладами вверх торчали два великолепных ружья. Одно охотничье, двуствольное, а второе – невиданных ранее Юрием Васильевичем размеров – вертикалка.

Вокруг Сломоухова образовался настоящий хоровод. Так встречают студенты своего товарища, который устроился на работу в колбасный цех мясокомбината. Не было недостатка ни в восторгах, ни в знаках неподдельного радушия, ни в предвкушении чего-то необычайного. Юрий Васильевич, все еще несколько более оживленный, чем ему хотелось бы, также был подхвачен этим хороводом и бесцельно забегал по мастерской.

Сломоухова усадили на кожаный диван, и Прокофий Иванович собственноручно стянул с него сапоги: операция, доставившая гостю необыкновенное наслаждение. Аполлон Митрофанович снял с него ружья и куртку. Ворона сломя голову бросился с эмалированным тазом в коридор и тут же вернулся, расплескивая воду.

Старик Карпыч без всякого стеснения рылся в рюкзаке, время от времени извлекая из него самые разнообразные вещи: компас, шило, кэкие-то ножички, бесчисленные коробки, узел с грязным бельем, бутылки и бутылочки, костяные вещички, покрытые тонкими рисунками, и опять бутылочки, и опять ножики. Зайцев передал Юрию Васильевичу тяжелый пояс-патронташ с пустыми патронами и oxoтничьим ножом.

Это было невероятно, это были Майн Рид и Фенимор Купер, это были Хабаров и капитан Кук – и все в одном существе по имени Сломоухов. В данный момент существо это сидело на диване и внимательно рассматривало грязную воду в тазу, изредка высовывая большие пальцы ног наружу и пошевеливая ими. Прокофий Иванович и Аполлон Митрофанович стояли над ним и тоже рассматривали его пальцы,

– Ты такое видел? – спросил Зайцев, неизвестно к кому обращаясь.

– Как научился ходить, босяк! – ответил Ганюшкин. – Неужели нигде не натер? С ума сойти! Верст пятьсот отмахал?

– А тысячу не хочешь! – ответил Сломоухов. – Троих загонял, не считая женского персонала. Сидят и ждут, когда я за ними машину пришлю. Пусть подождут. Я ж часть материалов прямо с Севера направил, а потом отобрал кого повыносливей и петлей на Барею, а вы думали? Да с заходом на Старую фанзу, а потом… В мешочек-то заглянул, Прокофий Иванович? – спросил он и многообещающе улыбнулся. – Не забыл я старых друзей.

Прокофий Иванович поставил мешок на стол и достал оттуда какой-то сверток. Взвесив его на руке, спросил:

– От старого?

– Годун, годун попался, – успокоил Сломоухов. – Напоследок. Теперь спать мне не даст: «Отдай, Лександра Денисыч, папу отдай!» – последние слова Сломоухов произнес густым басом в бороду, и Дейнека догадался, что в свертке была медвежатина.

– А это кто? – спросил вдруг удивленно Сломоухов и показал на Юрия Васильевича. – Где-то я его видел, где-то видел…

– Я – Юра, – протянул руку Юрий Васильевич, – Юрий Васильевич.

– Ассистент наш новый, – с обидной небрежностью бросил Ганюшкин. – Вместо Спирина.

– А откуда сами? – спросил Александр Денисович.

– Из Москвы, – поднял брови Зайцев. – Из самой!

– Я вас где-то видел… – Александр Денисович нахмурился, стараясь что-то вспомнить… – Определенно видел… Вы, простите, не были прошлый год в Риме? Так в мае, июне.

– В Риме? – переспросил Юрий Васильевич. – Что вы?

– Нет, нет, я хорошо помню, что во время нашего конгресса туда приехала группа физиков. И мне почему-то показалось, что я вас видел. Юрий Васильевич, не запирайтесь. Я этого не люблю. Понимаю – скромность, но есть же предел! Наливай, Прокофий Иванович, разгонную!

Александр Денисович поднес к губам стакаы, мельком взглянув на Юрия Васильевича, слегка пригубил и эастыл в неподвижности. Казалось, он не пил, но и Аполлон Митрофанович и Прокофий Иванович в восторге не спускали с него глаз, да и Юрий Васильевич с удивлением заметил, что синяя жидкость из стакана медленно, но верно исчезает в бороде Сломоухова.

– Вы знаете, Александр Денисович, вы – наша звезда! – сказал Ворона, когда Сломоухов завершил операцию с синей жидкостью. – Куда, иной раз думаю, куда уйти, улететь, кто поймет меня? А тут вы приходите на ум. Ведь вы здесь, у нас выросли до всемирных масштабов, до Геркулесовых столпов учености и славы! Из ничего, без ничего и вопреки всему!

– А! Александр Денисович, ведь растет наш Ворона, просто на глазах растет, – восхитился Зайцев. – Верно он говорит. Ведь кто к нам приезжает? Может быть, он и голова, а билет уже в кармане на обратный путь. Чемоданники, перекати-поле, Одному нужно доцента, другому – профессора. Как звание в кармане, так и фьють! Мне один так прямо и сказал; лучше я, говорит, швейцаром буду, да в Москве. Что их там, Александр Денисович, медом кормят? Не могу понять?

– А я могу… – сказал Александр Денисович, со вкусом расправляясь с огромным куском рыбы. – Могу… Я буду прям, прям, как мачтовая сосна. Вот перед нами сидит москвич, – Александр Денисович куском хлеба указал на Юрия Васильевича. – Вы где там жили, осмелюсь вас спросить?

– Я жил в Тихвинском, это…

– Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах – широченный проспект, немного подальше Марьина роща с ее старинными прудами, с фонтаном, впрочем, он, конечно, сейчас не работает, но и он мог бы рассказать миллион историй, одну изумительней другой. Желаете поразвлечься? К вашим услугам лучшие театры, десятки кинозалов, эстрада, консерватория, наконец. Вы любите старину – вот старина: Красная площадь, седой Кремль, золотые маковки прославленных соборов. Иди, человек, вдыхай красоту, историю, науку! И все покинуть? Покинуть все, друзей, знакомых… И стены древние и дыхание, нового века. И уехать сюда, в глушь, по сравнению с которой Саратов – второй Вавилон! Зачем? Ведь мы живем только один раз… Я понимаю, отвергаю сердцем, понимаю вот здесь, корой, только корой своего мозжа, но понимаю!

– Послушал тебя, Александр Денисович, – задумчиво сказал Зайцев, – и самого разбирает: не скатать ли в белокаменную.

– Но есть, есть и в нашей стороне свое обаяние, – продолжал Сяомоухов. – И оно неотразимо для людей сильных. Там, в далекой Москве, все на местах, все полочки замяты и перезаняты. А у нас – нет, здесь простор дня молодых сил и для мужской зрелости, и тысячу раз будет счастлив тот, кто, не поддавшись минутному желанию уехать, вернуться назад к удобствам и комфорту, скажет себе: здесь Родос, здесь и прыгай!

– Понял, ассистент? – наставительно поддержал Сломоухова Зайцев. – Води ушами!

Сломоухов одним движением руки отодвинул в сторону тарелки, вилки, стаканы и коротко приказал Прокофию Ивановичу:

– Карту!

Ганюшкин метнулся к верстаку, над которым в стене был укреплен токарный станок, пошарил в ящике и достал старенькую потрепанную карту, сложенную таким образом, будто ее годами таскали засунутой в голенище сапога. Прокофий Иванович растелил ее на столе и в ожидании уставился в лицо Сломоулова.

– Адун, – указал Сломоухов, – Рубежанск… Так, так… Ах, до чего карта хороша, хоть и исчеркана, варварски исчерпана!

Юрий Васильевич присмотрелся и тоже увидел, что карта исполосовала синими м красными черточками м стрелами, вероятно, следами давних экспедиций Прокофия Ивановича.

Особенный интерес к карте проявил старик Карпыч. Остро вглядываясь то в один ее конец, то в другой, он что-то шептал про себя, чему-то радовался,

– Вот тут, – указал Сломоухов на какой-то пункт и выразительно приложил палец к губам. – На ружейный выстрел от Ерофеева распадка поляна. Выхожу. Посредине старый кедр, весь сухой. А рядом другой, поменьше. Я еще в тумане, а верхушка дерева на виду, и было это сегодня утром…

За столом переглянулись и еще теснее сгрудились вокруг Сломоухова, даже Карпыч перестал водить по карте ногтем.

– Сидит, – продолжал Сломоухов. – Не на самой верхушке, а чуть пониже. Либо, думаю, Филимон Иваныч, либо Марья Ивановна, Ничего, думаю, потом разберемся, а мне для чучела пригодится, старый-то филин весь молью побит… Стыдно! Стыдно мне за такие мысли! – Сломоухов гневно потряс кулаками, но все только сильней наклонились над тем пунктам, на который он указал, – Подхожу ближе, еще ближе. Вертикалочку на травку, а сам глаз не спускаю. Только это я приподнял свой штуцер…

– Промазал! – без голоса прошипел Прокофий Иванович.

– Нет, не мог «промазать», – Сломоухов откинулся на стула, будто и не собирался продолжать дальше. – К несчастью, не мог, у меня экспресс… Только это я вскинул к плечу, корпус находился в великолепном положении, приклад как раз, ноги циркулем – колоннада! И вдруг с дерева… – Сломоухов откашлялся и голосом старика Карпыча неожиданно тихо сказал: «Не стреляй, милок»… Спокойно так, но на внутреннем волнении необычайном! Я так в траву и сел. Дедуган какой-то на дерево забрался и ночует там. Ах, думаю, раздери тебя совсем, чуть до убийства не дошел. Секундочка бы, и поминай Сломоухова, как звали. Пули-то у меня меченые, да и совесть, совесть – вот где казнь египетская… Хорошо еще в фляжке коньячок был. Отвинтил я пробочку, отхлебнул, а ноги не держат, хоть плачь. «Эй, старик, – кричу, – ты чего сидишь? А ну, спускайся вниз, потолкуем». А он молчит. Звал кричал – молчит. Ну, думаю, черт с тобой. Ружье на плечо и скорым шагом через опушку в лес. Вошел в ельничек и ожгло… Тебя, Прокофий Иванович, вспомнил…

Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.

– Тебя, тебя вспомнил, – продолжал Сломоухов. – Да еще коечто и еще кое-что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко-то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает – не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…

– И вернулся? – трясущимися губами спросил Ганюшкин.

– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так – на опушку. Смотрю – никого нет. Чуть голову повернул – сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, – по голосу-то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом – птица и та молчит, вот что страчно было, она ж поутру чилилю-чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.

– Птица молчит… – почему-то утвердительно повторил Ганюшкин.

– И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дерезе никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, – а сам прямо на валежник повалился, бороду – в клочья, сердце – на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, – с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: – слюнтяй, варрава, кретин…

– Не убивайтесь так, Александр Денисович, – попытался успокоить Сломоухова Ворона. – Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…

– Какая птица? – недоумевая, спросил Сломоухов. – Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!

– Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, – примирительно сказал Зайцев. – Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?

– Не веришь? – пораженно спросил Сломоухов. – Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов – врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».

– А мне как-то трудно определить, где сказка, а где правда, – сказал смущенно Юрий Васильевич. – Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, – добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.

– Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! – заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. – Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски наивному, по-детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переупка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное – белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на отлов этого странного человека-зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Никогда, никогда, никогда!

– Но ведь и Аполлон Митрофанович… – попробовал было защищаться Юрий Васильевич.

– Проверка! – после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. – Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре да спилу и – вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?

– Денька через три и пойдем, – серьезно сказал Ганюшкин. – Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?

Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!». Юрий Васильевич обиделся и встал из-за стола.

– Я пойду, – сказал он, ни на кого не глядя. – Вы извините меня. Конечно, вы все здесь друг друга знаете, вы все свои, а я честно сказал, что думал…

– Что же это мы, а? – спросил вдруг Сломоухов. – Человека обидели? Кто посмел? Я вас спрашиваю, кто посмел?

– А пускай идет, – тихо сказал Зайцев, – Ему чего-то там начальству приготовить надо. Демонстрацию какую-то.

Ворона еще что-то зашептал захмелевшему Сломоухову, но Юрий Васильевич уже был за дверью. Карпыч семенил перед ним, время от времени придерживаясь за стену.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Ну, как? Видал Слономухова? – спросил Карпыч у Юрия Васильевича. – Ему кличка дадена верная… Он и дело понимает, – неожиданно серьезно сказал старик. – Все ребрам, да жохом, а дела проворачивает – страсть! Как вьюн, шмыг на Барею, с чего бы это? Теперя, про тую птицу говорящую рассказывал, к чему бы? А ведь привезет он ее, как пить дать. Ловок, бес, как увидел, так поминай как звали. Ну, а поймает – не подступись тогда. Вот он нынче на овчине спит, а брешет, как с соболей, так ежели что…

– Позвольте, Карпыч, вы думаете?

– А я его знаю, Слономухова-то. Он что-то видая, не иначе. Да и Ганюшкин что-то заспешил, это тоже хруст. – старик вдруг остановился, будто ему только сейчас пришла в голову какая-то важная мысль: – Ты карту-то видал? – спросил он у Юрия Васильевича, заглядывая ему в лицо. – У Ганюшкина-то? Знаменитая карта… Расписана как, вкривь и вкось?..

Они подошли к двери с табличкой «Кафедра нормальной физиологии», и Юрий Васильевич вздрогнул: за дверью горел свет. Первым движением его было – уйти, сразу же повернуть к лестнице, но что-то удержало его. Он не сразу поднял, что именно… Ну, ясно, там, за дверью Федор Никанорович, кому же еще, теперь скорее вниз, за ключом и не думать, ни о чем не думать, кроме как о работе… Но на двери была ясно видна пластилиновая печать. Карпыч тоже насторожился и подошея к двери.

– Ходят, – сказал он, прислушавшись. Теперь и Юрий Васильевич разобрал звук тихих шагов за дверью.

Застыв на месте, они оба прислушались.

– Показалось, – облегчемно вздохнул Юрий Васильевич, но Карпыч покачал головой.

– Ходил, ходил, – сказал он еле слышно. И вдруг резко крикнул, таким же молодцеватым фальцетом, каким рапортовал директору, что он, Карпыч, служит народному здравоохранению:

– Отзовись! Отзовись, лешай!

То, что произошло затем, заставило Юрия Васильевича в ужасе отпрянуть от двери. Там, в комнате, где лежал Афанасий Петрович, раздался явственный шум, будто кто-то пробежал через всю комнату, затем звон разбиваемого стекла и все сразу же стихло.

Карпыч преобразился. Он поправил ремешок на гимнастерке, медленно застегнул пиджачок, и приказал Юрию Васильевичу:

– Стой тута?

Юрий Васильевич машинально кивнул, а Карпыч быстро зашагал по коридору. Вскоре он вернулся вместе со всей известной уже нам компанией. Впереди шел Карпыч, за ним Зайцев, осторожно вышагивая в своих гигантских валенках. Прячась за его спиной, ковылял Ганюшкин, сжимая в руке молоток. Рядом с ним – Ворона. Шествие замыкал Сломоухов. В руке он держал вертикалку и шел, пригнувшись, будто крался за зверем. Туфли на его босых ногах громко шлепали, Юрий Васильевич отошел в сторону, предоставив возможность остальным облепить дверь. Зайцев присел на корточки и заглянул в замочную скважину.

– Лежит Афанасий, что ему сделается, – сказал наконец он. – Пить тебе, Карпыч, кончать надо. Не те годы.

– Молчать Аполлошка! – ответил Карпыч. – Окно-то, окно, видать?

– Окна не видать… заслоняет машина какая-то.

Сломоухов поставил вертикалку к косяку и чиркнул спичкой. Потом он поднес ее к двери, и все увидели, что пламя потянуло внутрь комнаты.

– Похоже, что окно открыто, – сказал он. – Может быть, форточка?

– А может быть, – оживился Зайцев, выпрямляясь. – Вот напугал, старый. На грех ты мастер, как я погляжу.

Зайцев погрозил Карпычу пальцем, но в этот момент из комнаты донесся не то стон, не то скрип, и вся компания, раскрыв рты, снова прильнула к двери.

– Открывай, Митрофаныч, – сказал Ганюшкин, схватив ружье. – Открывай, говорю.

Зайцев негнущимися пальцами сложил огромную фигу и поднес ее к самому носу Ганюшкина.

– Видал? – сказал он. – Мне что, под суд за тебя идти? Директора надо звать, вот что… А ну, Ворона, давай вниз, звони Сергею Ивановичу.

На электрических часах, висящих под сводами коридора, было двенадцать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Появление Чернышева некоторое время оставалось незамеченным. Зайцев, Ганюшкин и Сломоухов в разных позах застыли у двери кафедры нормальной физиологии. Юрий Васильевич забрался на три табуретки, поставленные друг на друга, и, став на цыпочки, пытался что-то разглядеть сквозь стекло над дверью. Карпыч одной рукой держал табуретки, а второй вцепился в штанину Юрия Васильевича.

– Точно, – сказал Юрий Васильевич, – окно разбито…

– А ну-ка, товарищи, отойдите от двери, – приказал Федор Никанорович. – Слазьте, товарищ, со своих вавилонов. – Он достал из кармана ключ и отпер дверь.

Да, в комнате кто-то побывал. Большое стекло в окне было разбита. Лампы под потолком ярко горели. Афанасий Петрович лежвл на столе в той же позе, в какой его оставил Федор Никанорович прошлой ночью, и все прошли мимо него прямо к окну.

Федор Никанорович перегнулся через подоконник. Как раз против окна шумело высокое дерево, и листва его поблескивала а свете уличных фонарей.

– Тут карниз, – донесся его голос. – И широкий карниз.

В это время позади стоящих у окна людей раздался тихий стон.

Его не слышал Федор Никанорович, так как по улице как раз проехал грузовик.

И вновь раздался такой же стон.

Теперь к столу повернулись все. Первым подошел Карпыч. Ои нагнулся к лицу Афанасия Петровича.

– А Петрович-то живой, – раздался его дребезжащий голос. – Дышит.

– Отпустило его, значит, – оборонил Зайцев. – А чего, летаргия. Обыкновенная.

Сломоухов быстро подошел к столу, наклонился над Афанасием Петровичем. Приложил голову к его груди.

– Бьется, – сказал он. – И наполнение неплохое. Жив Афоня! Ну, а как же иначе? Чтобы меня, Слрмоухова, горем встречать? Эт-того безобразия не потерплю!

Сломоухов потряс кулаками над головой и резко приказал:

– Митрофаныч, вызывай неотложку… А ты, Зайцев, давай сюда мой мешок. Там в карманчике все есть, все, что надо. Шприц, камфора, нашатырь… Быстро! – И он захлопал в ладоши. – А вас, товарищи уважаемые, мы попросим пока не мешать.

Федор Никанорович, будто очнувшись, тоже подошел к столу, осторожно взял кисть руки Горбунова, про себя стал считать пульс, не отрывая взгляда от ручных часов. Когда он поднял глаза, перед ним, по другую сторону стола стоял директор института и тоже считал пульс.

– Аритмия, – сказал директор. – Ярко выраженная аритмия.

– Пульс пятьдесят, – прошептал Федор Никанорович, не отпуская руку.

– Для мертвого не так уже плохо, – обронил директор. – А? Как находите, Чернышев?

Директор осторожно положил руку Афанасия Петровича на край стола.

– Поддержать сердце нужно, – уверенно и радостно, сказал он. – Элементарная электротравма. А вы, Федор Никанорович, панику тут такую развели. Черт знает что! И всех лишних нужно попросить из комнаты. Воздух нужен, воздух! Больше воздуха.

Директор одним движением придвинул стол с Афанасием Петровичем вплотную к окну и быстро потер рука об руку.

Из окна в комнату ворвался резкий плачущий звук. Все вздрогнули. Чернышев осторожно выглянул в окно, но звук больше не повторился, только по-прежнему шумела листва.

Когда прибыл врач из неотложки, сломоухозский шприц уже кипятился на электрической плитке.