Текст книги "Звездный человек(изд.1963)"
Автор книги: Александр Полещук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
В БОЛЬНИЦЕ
В палате было трое больных. У стены, повернувшись к ней лицом, лежал привезенный из тайги охотник. На средней койке, головой к большому окну, беспокойно ворочался старик с резкими складками-морщинами возле носа и маленькими светлыми глазами. Третьим был Человек, так неожиданно потерянный Колей.
И старик и охотник лежали здесь уже не один день и вели нескончаемые беседы. Правда, говорил только старик. Лежащий у стены охотник с забинтованной головой совсем не мог говорить: он только изредка шевелил левой рукой. Правая его рука была короче левой почти на кисть.
– Отходился ты, отходился, – вздохнул старик. – Теперь тебе только в городе жить. Можно сказать, сама судьба предупредила. Оторвала тебе руку и сказала: «Больше не суйся!»
В коридоре раздался шум, и в сопровождении сестры в палату вошел врач. Поздоровавшись со стариком, он подошел к охотнику, темными от йода пальцами тронул его за плечо.
– На меня не обижайся, – сказал он охотнику. – Что делать?… Не смог сохранить руку, никак не смог. Да и никто не сохранил бы… А сейчас мы повернемся, повернемся… – Он осторожно, но, видимо, сильно обхватил больного и повернул его к себе. – Не унывай, брат! У нас же с тобой не все дела сделаны, и какие дела!..
– А я ему что говорю? – вмешался старик. – То же самое! Только зря вы на него время тратите. Лежит себе, и пускай лежит! Обидно даже за вас! Тяжелый он человек. Излагаю ему что к чему, а он пальцы в кулак сожмет, аж посинеет кулак-то. Разве от него дождешься благодарности?
– Ничего, Серафим Яковлевич, скоро мы ему повязочку снимем, он вам все объяснит, всю свою благодарность… Ну, а ваши как дела? На поправку дело идет? Хороши, а?
– Какое хороши, болит… болит, и все! Сестра сняла повязку. Борис Федорович наклонился над Серафимом Яковлевичем, внимательно осмотрел швы.
– Как он лежит, сестра? – спросил он.
– Крутится, – вздохнула сестра, избегая взгляда Серафима Яковлевича.
– Книжку ему надо дать, сестрица.
– А хоть бы и книжку! Перемолвиться словом не с кем. Слева немой, справа – и того хуже.
– Именно хуже, – сказал Борис Федорович и подошел к третьей кровати.
– Вот, вот, – продолжал Серафим Яковлевич, – мало того, что носом свистит, так еще по ночам светится. Подумать только! Будто у него в брюхе электросваркой кто занимается. Чудеса! Какой уж тут покой! Опять-таки медицина…
– Все медициной недовольны… А ведь ваше счастье, что пенициллин открыли…
– Это вы оставьте – насчет пенициллина. Все говорят: у вас рука искуснейшая, а как взглянете, так кровь затворяется.
Борис Федорович сделал такой жест, будто отогнал назойливую муху, и присел на табурет возле третьей койки.
– Как температура?
– Возьмите, Борис Федорович. – Сестра протянула температурный листок.
Борис Федорович встал:
– Пятьдесят градусов?! Непостижимо! Чем же вы мерили?
– Брала у биохимиков в лаборатории. На триста градусов термометр. Уж как они допытывались, зачем нам, в хирургическом, такой термометр понадобился! – улыбнулась сестра.
Борис Федорович ощупал тело больного, отдернул пальцы.
– Тяжелый шок, до сих пор не пришел в себя. Да у него, я вижу, и анатомические расхождения. Вот эта мышца… бицепс… А вот эту, на груди, вы знаете, сестра? И я не знаю! Три года работал ассистентом на кафедре анатомии – и не знаю!
– Отклонение от нормы? – робко спросила сестра.
– Какие там отклонения! Новые, совершенно новые мышцы! Следовательно, и кость должна быть другой! А почему, сестра, не раздели его, почему не сняли этот шутовской балахон?
– Снимали, разрезали, а он сразу восстановился. Мы еще раз разрезали, а он опять…
– А почему я ничего не знаю об этом?
– Вы, Борис Федорович, не поверили бы, накричали…
Борис Федорович смутился.
– Вот что, попросите сюда рентгенолога. Пусть поднимется… – Борис Федорович глубоко задумался.
– Григорий Матвеевич пришел, – сказала минут через пять сестра. Она тяжело дышала: рентгеновский кабинет помещался этажом ниже.
– Григорий Матвеевич, – обратился Борис Федорович к рентгенологу, – посмотрите-ка. Обратите внимание на общую «архитектуру» организма… И откуда он – неизвестно… Пришел ли со дна моря, сошел ли с каких-нибудь неизведанных ледников, но ясно одно: эволюция пошла в этом случае по совсем другому пути, это совсем другое решение…
Борис Федорович взял руку незнакомца, с минуту подержал ее, осторожно опустил.
– Это не пульс, – сказал он, – какая-то вибрация, ударов нет… Но он жив, он борется. Как ему сейчас нужен покой, полный покой! А у нас как раз в части здания ремонт, и, кажется, надолго… И потом, Григорий Матвеевич, вот возьмите температурный листок… Что скажете? Невиданный случай нарушения интерорецепторной регуляции организма, невиданный…
– Как, как? – переспросил Серафим Яковлевич. Он давно уже прислушивался к разговору.
– Нарушение интерорецепторной терморегуляции организма, – рассеянно сказал Борис Федорович, – интерорецепторной…
– Сплошное «р-р-ры» какое-то, – прошептал Серафим Яковлевич. – Должно быть… собачья болезнь?
– Гораздо проще… У нормальных людей температура всех частей тела примерно одинакова. А здесь она и разная и, в среднем, очень высока… Ничего он не говорил, больной-то, а, сестра?
– Нет, нет, Борис Федорович.
Они помолчали.
– Возьмем его вниз, – предложил Григорий Матвеевич. – Что вас будет интересовать в первую очередь?
– Череп, в первую очередь – череп, потом попробуйте снять таз… Сестра, вызовите санитаров. Больного – в рентгеновский кабинет… Да, Григорий Матвеевич, перед нами другое решение… И, боюсь настаивать, не лучше ли…
– А решил-то кто? Чье решение? – опять вмешался напряженно прислушивающийся Серафим Яковлевич. (Борис Федорович не ответил.) – Человека нужно от смерти спасать, – въедливо продолжал Серафим Яковлевич, – а не обсуждать божественные решения…
– Так то человека, – откликнулся Борис Федорович, и в палате стало тихо-тихо.
Замолк Серафим Яковлевич, замер у стены охотник.
– Как?! Так что же вы его здесь держите? Как это можно человеков с нечеловеком в одной палате держать!..
* * *
В рентгеновском кабинете был сумрак. Санитары уложили Человека на твердый, покрытый линолеумом стол.
– Легкий какой! – удивился один из них. – Прямо весу в нем нет!
– Начнем, – сказал Григорий Матвеевич и щелкнул выключателем на пульте рентгеновского аппарата.
Светящаяся в темноте стрелка поползла вверх, и сразу же вокруг одного из концов горизонтально расположенной рентгеновской трубки появился свет. Григорий Матвеевич увеличил напряжение, и по пластмассовому цилиндру трубки с треском поползли синие искры. Григорий Матвеевич выключил установку и включил свет.
– Что-нибудь не в порядке? – спросил Борис Федорович.
– Нет, нет, дело не в аппарате, – ответил Григорий Матвеевич. – Миша, протрите, пожалуйста, трубку спиртом. Не жалейте, не жалейте: Борис Федорович нам еще выпишет! – сказал он лаборанту.
Трубка сохла минут пятнадцать. Борис Федорович подсел к столу и стал рассматривать рентгенограммы, накладывая их на ярко освещенное матовое стекло.
– Вот он, охотник, – сказал Борис Федорович, рассматривая одну из рентгенограмм. – Вы как раз ушли в отпуск, когда к нам его на самолете доставили.
– Медведь, говорят? – спросил Григорий Матвеевич. – Да… Ружье осечку дало, медведь его и подмял. Снял скальп, а потом руку правую стал жевать. Пока жевал, наш-то левой рукой нож вынул и вспорол мишке брюхо снизу вверх. Убить – убил, а вылезть из-под него не смог: сил не хватило… Двое суток пролежал под ним один в тайге, пока не нашли.
– Рука как?
– Кисть отняли. И челюсть дьявол мохнатый прихватил. Вот рентгенограмма, видите?
– Отохотился… Ну, Борис Федорович, можно приступать.
Григорий Матвеевич включил аппарат, и снова корона искр окружила трубку.
– Миша, – сказал после некоторого раздумья Григорий Матвеевич, – отнесем-ка больного в сторону. Аппарат сразу стал работать нормально. – Есть, – сказал Григорий Матвеевич. – Работает… Теперь больного на место.
Миша и Борис Федорович поставили столик с Человеком на прежнее место. Григорий Матвеевич включил аппарат, и сразу же раздались частые хлопки разрядов, а внутри пульта управления включился аварийный звонок.
– Рентгенограмму этого больного получить нельзя! – уверенно сказал Григорий Матвеевич, вытаскивая из-под головы Человека кассету с пленкой. – Может быть, дело в его странной одежде, а может быть… – Он не договорил. (Человек медленно открыл глаза. В полутемном кабинете они светились двумя яркими зелеными огнями, далекими и загадочными.) – Э, нет, это в нем самом дело!
– Но что же происходит с установкой? – спросил Борис Федорович.
– Воздух становится электропроводящим, ионизируется, что ли, – в раздумье проговорил Григорий Матвеевич. – Боюсь, что ему не врач нужен, а хороший слесарь…
Борис Федорович резко, повернулся и пошел к двери.
– А как же спирт? – спросил Григорий Матвеевич. Борис Федорович не ответил.
«ТАКОМУ ТАК И ГОВОРИТЬ!»
Наконец наступил долгожданный день – день последнего экзамена. С утра настроение Коли было омрачено.
– Тетя Фиса, – спросил он, проснувшись, – а где все-таки мой камень, что под кроватью лежал?
– Какой? – ответила, гремя умывальником, Анфиса Тимофеевна. – Тот, красный?
– Ну да, красный.
– Вставай скорее, поздно уж! Ишь, разоспался! По воду бы сходил, а то все я да я.
– Вы его взяли, да?
– Ну взяла, подумаешь! Будто твой камень денег стоит! Я тебе другой такой найду.
– Я из-за него, может, жизнью рисковал. Честное слово!
– Да разве я нарочно? Понимаешь, Коля, я им бочку парила…
– Бочку?
– Ну да, чтобы рыбий запах перебить. Раскалила и бросила в воду. Потом, когда ты стал его искать, посмотрела я туда-сюда, а камня и след простыл. Наверно, рассыпался или тот, зеленоглазый, забросил его куда-нибудь.
– Тетя Фиса, тетя Фиса, что вы наделали?!
– А сейчас что я могу сделать?… Я не думала…
Так и окончился ничем этот разговор, который Коле пришлось вспомнить при самых невероятных обстоятельствах.
Коля экзаменовался во второй подгруппе, с двенадцати часов дня. Экзамен был по химии – предмету, который в классе любили и знали. Все тревоги и опасения были связаны с ассистенткой, преподавательницей химии из другого класса, молодой, энергичной и решительной. Вопросы, которые она задавала, не были сложными, но в накаленной атмосфере экзамена они звучали, как выстрелы в пустой комнате.
Вторая подгруппа, которой стало известно, что «молодая химичка режет», долго рассаживалась за сдвинутыми в угол лабораторными столами.
– Ну, кто первый? – спросила «страшная» ассистентка. – Кто самый смелый?
– Можно мне? – тихо спросил Коля. Он подошел к столу, на котором были разложены маленькие квадратики – билеты последнего экзамена.
– Пустых билетов нет, – сказал второй ассистент, преподаватель физики, повторяя древнюю, как мир, остроту.
Все заулыбались, а Коля, взглянув на билет с круглой школьной печатью, радостно сказал:
– Двадцать второй!
Этот билет Коля повторил последним и хорошо помнил его. Он вышел к доске и стал рисовать точки – ядра с бегущими вокруг них такими же точками – электронами. Бойко ответил и на все другие вопросы, краем уха услышал: «Можно поставить „четыре“», и вышел. Это сказала его учительница по химии, у которой Коля был «четверочником», правда твердым, но «четверочником».
«Ну, „четыре“ так „четыре“», – подумал Коля. О медали не могло быть и речи: подводили другие предметы, в основном за девятый класс.
Коля разыскал Виталия и вместе с ним вышел из школы. Под баскетбольным кольцом, раз за разом забрасывая мяч в кольцо, прыгал Борис Рыбаков – комсорг их класса. Они присоединились к игре, и не прошло двадцати минут, как экзамен стал далеким; кровь стучала в висках, все трое тяжело дышали. Утомившись, они отошли в сторонку и разлеглись на траве.
– Ты куда пойдешь? – спросил Виталий Рыбакова.
– Хочу в мореходное училище.
– В Одессу?
Рыбаков кивнул.
– У него фамилия морская – Рыбаков, – лениво сказал Коля, глядя в небо и кусая травинку.
– Туда, наверно, конкурс будет огромный, – вздохнул Рыбаков.
– А если не пройдешь?
– Не пройду – все равно не вернусь. Пойду во флот, год поплаваю кем угодно, опять рискну. А вы куда, ребята?
Виталий не ответил. Коля сказал, по-прежнему глядя в небо:
– В институт попробую. Мне вот жалко как-то… Учились вместе, дружили. Мы вот с Виталькой с первого класса вместе. Шутка ли, десять лет! А теперь расходимся…
– Подумаешь, – сказал Виталий, – сегодня – со мной, завтра – с кем-нибудь другим… Друзья всегда будут. Ты это говоришь, потому что страшно одному идти в жизнь. А чего бояться? Конечно, не все будет гладко, но мы тоже не лыком шиты. Верно, Борька?
Борис открыл было рот, чтобы ответить, но тут его позвали, и он, схватив мяч, убежал… И тогда Коля сказал:
– Виталий, дело есть… Идем ко мне.
Они спустились в овраг, подошли к дому, Анфиса Тимофеевна в этот день не работала и с утра возилась у плиты, которую в свое время собрал Коля из обрезков железа, старой чугунной плиты и водосточных труб. Плита была похожа на катер с высокой трубой. Из трубы валил дым, сыпались искры.
– Ну, Коля, – спросила Анфиса Тимофеевна, – как твои дела?
– Наверно, «четыре», – ответил Коля.
– Почему же «четыре»?
– А я у нее никогда «пятерок» не получал. Как будто все ответил…
– Ну, а ты, Виталий? Слыхала я, медаль получишь?
– Нет, не получу, да мне она и не нужна, – ответил Виталий. – Я все равно в любой институт сдам.
– Сдаст, – подтвердил Коля, и в его голосе, может быть, только любящее сердце Анфисы Тимофеевны уловило маленькую, совсем маленькую нотку зависти. – Виталий сдаст, – продолжал Коля, – он умеет отвечать. Я тоже иногда как будто и знаю, а ответить не умею. Виталька напористый… Я тоже напористый, но по мне это как-то не видно.
Ребята вошли в дом, а Анфиса Тимофеевна тяжело опустилась на скамейку у плиты. Все, о чем она мечтала, свершилось. Она, малограмотная женщина, поставила на ноги хорошего парня, и вот он, взрослый, о чем-то своем толкует с Виталием, которого она тоже знала мальчишкой. Она видела, что мешает им, но не обижалась на них; на сердце было как-то по-особенному спокойно. На мгновение мелькнуло: «А кто ты ему?… Мать!» – уверенно ответила она сама себе.
С Виталием Коля делился всем и всегда, а Виталий, несмотря на самые убедительные доказательства, говорил только «может быть»… И это его неверие удерживало Колю от рассказа о незнакомце. Может быть, Коля так и не открыл бы Виталию свою тайну, если бы тот не предложил ему принести на выпускной вечер свой магнитофон.
– Мы здорово поем всем классом, вот ты и запишешь на память.
Коля принес магнитофон, поставил его на стол, и они, поминутно отнимая друг у друга отвертку, стали его просматривать. Коля впаял вырванное Человеком сопротивление, поправил свернутую набок головку записи-воспроизведения и включил магнитофон. Динамик спокойно гудел, лента перематывалась, но записи не было слышно. Потом раздался уже знакомый Коле гудок паровоза.
– Работает, – сказал Коля, протянув руку, чтобы выключить магнитофон.
И вдруг в динамике возник какой-то странный звук. Коля насторожился. Из динамика понеслись то гневные, то радостные звуки. Кто-то говорил на незнакомом языке. Эта гортанная, свистящая речь ничем не напоминала русскую. Вскоре она оборвалась.
Коля подождал, пока кончится пленка, потом перемотал ее и, заложив кусочком бумаги то место, с которого начиналась удивительная речь, поменял бобины местами. И снова непонятные звуки.
– Ну, я пойду, – сказал Виталий. – Понимаю, секрет-Коля догнал Виталия у шоссе.
– Ты пойми, Виталька, тут такое дело… В общем, был у нас один человек. Очень странный, такой странный, что, может быть, он из другого мира…
– Может быть, – сказал Виталий, и Коля, огорченно махнув рукой, побрел домой.
– Тетя Фиса, – сказал он. – Человек-то наш говорил! Я его записал!
– Да ведь ничего слышно не было!
– А вот послушайте. – Коля включил магнитофон и прогнал пленку справа налево и слева направо. И тетя Фиса, наморщив лоб, уверенно сказала:
– Он… Такому так и говорить!
ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ МИХАНТЬЕВ
Коля уложил магнитофон в спортивный чемоданчик, надел приготовленный Анфисой Тимофеевной новый полотняный костюм и отправился на станцию. Новый костюм несколько стеснял Колю; казалось, все смотрят и говорят: «Ишь, бездельник, вырядился! Это в будний-то день!» Костюм был сшит к выпускному вечеру, но сегодня Анфиса Тимофеевна сама предложила его надеть.
– К людям идешь, – сказала она.
Приехав в город, Коля зашел в ближайшую телефонную будку и набрал номер, который ему дал Михантьев. Трубку тотчас же сняли. Коля услышал чрезвычайно приятный женский смех, потом тот же голос спросил:
– Да-а?…
– Это Ростиков с вами говорит, – крикнул Коля в трубку. – Мне товарища Михантьева позвать нужно. Можно Михантьева позвать?
– Ах, Михантьева? Он, видите ли, в другом корпусе… А вам он очень нужен?
– Он дал мне этот номер и сказал…
– Михантьев дает этот номер всем. Всем!
– Но как же тогда?…
– Лучше всего приезжайте. Наш адрес вы знаете? Девятого Мая, семьдесят, вход с Малаховского.
С особенным чувством вошел Коля в здание научно-исследовательского института, в котором работал Михантьев. Он ведь и сам мечтал стать физиком, научным работником.
Здесь сыграли свою роль научно-фантастические романы, статьи в популярных журналах, рассказы школьных преподавателей. Сыграли свою роль и те изумительные творения науки и техники, которые со свистом и ревом проносились по утрам в его родном небе, бороздили дальние моря, раскалывали горы, меняли русла рек и производили массу другой интереснейшей и героической работы. Он жил возле станции, и каждая новинка железнодорожного транспорта вплеталась в его жизнь. Новый электровоз, синий, коренастый, без дыма и шума, огни электросварки, сиявшие на строящемся переходном мосту, ножовка с метровой ручкой для распиливания рельсов, имели не меньшее значение для Коли, чем фотографии замысловатых приборов, поднятых – со дна Ледовитого океана. И вот он в институте, и перед ним какая-то, вероятно, очень ученая женщина.
– Я бы хотел видеть Михантьева, – робко сказал Коля, – Дмитрия Дмитриевича. Он мне велел позвонить… Вот… – Он достал из нагрудного кармана листок, который дал ему Михантьев.
Наталья Степановна, секретарь-машинистка, мельком взглянула на листок.
– Одну минутку…
Она подняла трубку внутреннего телефона и сказала номер.
– Дмитрий Дмитриевич? У меня сейчас сидит один юноша. Говорит, что вы его вызывали… Нет, нет, я с ним не беседовала. Семен Яковлевич? Семен Яковлевич болен… Да, симпатичный… Нет, не влюбилась, он еще маленький…
– Дмитрий Дмитриевич сейчас придет, – сказала Наталья Степановна, вешая трубку, – посидите немного. – Она выдвинула ящик стола и погрузилась в чтение какой-то книги.
Дверь широко распахнулась, и вошел Дмитрий Дмитриевич. Тогда, в лесу, Коля не успел рассмотреть его и, пожалуй, не узнал бы, встретившись с ним на улице. Худой, носатый, стремительный, он сразу понравился Коле.
– А, Николай Ростиков? Отмечай пропуск, и пойдем потолкуем.
Они прошли по коридору и оказались в небольшой пустой комнате. Сбоку была дверь в лабораторию. Через узенькую щель Коля успел заметить какой-то причудливо изогнутый прибор, выкрашенный в серо-голубую краску. Слышалось какое-то журчание, запах горящего металла.
– Что там? – спросил Коля.
– Там? Лаборатория… А что, интересно?
– Очень…
– Как-нибудь в другой раз покажу. Ну?… Принес? Показывай свой метеорит.
– Откуда вы знаете?… Я потерял его, то есть я точно не могу сказать, что это был метеорит… Я нашел камень…
Волнуясь и путаясь в ворохе воспоминаний, Коля рассказал все. Дмитрий Дмитриевич долго молчал, затем сказал негромко:
– Не верить не хочу. Мне приятно тебе верить… Действительно, меня тебе обманывать нечего, незачем; Ведь так? Но мне кажется, что сейчас нужно отделить твою находку там, в лесу, от появления этого твоего незнакомца. Камень, пропавший камень! Что с ним, где он? Исчез, растворился в бочке, рассыпался? Ведь его я и искал… Яму, воронку твою, придется осмотреть с величайшей тщательностью. Может быть, сохранились осколки…
– Я виноват…
– В крайнем случае мы соберем землю перед твоим домом, там, где опрокинулась бочка, и, я думаю, сумеем отделить «небесное» от «земного». Это не просто, но можно. Давай свой адрес, я подъеду к тебе и…
– А незнакомец? Разве он вас не интересует?
– С Человеком твоим сложнее… Я не биофизик и, сказать по правде, не очень… А, Коля?
– Не верите?…
– Ты говоришь, что он горячий? А температуру измерял?
– Нет, но стоило только прикоснуться к нему…
– Этого мало! Если ты настаиваешь, я его, конечно, поищу, но найти его будет, пожалуй, трудновато: не говорит, не слышит и вдобавок горячий…
– Он говорит! Я, кажется, записал его на пленку.
– Записал? Но ты же мне сам…
– А все-таки записал, только не пойму, как это получилось. Я записывал его, и ничего не было слышно. А вчера вот включил, и там оказалась запись, Я принес ее. – Коля поставил магнитофон на стол.
– Это твой магнитофон? Сам сделал?
– Сам…
Коля включил магнитофон, и, когда грохочущая речь незнакомца наполнила комнату, дверь, ведущая в лабораторию, приоткрылась и показалась чья-то поцарапанная, с припухшими глазами физиономия.
– Иди сюда, Глеб, – позвал Дмитрий Дмитриевич. – Это по твоей части… Вот познакомься, Коля. Глеб также любитель звукозаписи, только с танцевально-музыкальным уклоном. – Дмитрий Дмитриевич усмехнулся.
Глеб прослушал запись и сказал:
– Так это же задом наперед!
– Да? Вы так думаете? Пожалуйста! – Коля поменял бобины местами и опять включил магнитофон.
– Ну-ка, дай мне, – попросил Глеб. Он отключил мотор и стал прокручивать бобину рукой, но звуки были по-прежнему неразборчивы.
– Чудеса! – сказал Глеб и бросился назад в лабораторию, где неожиданно замолкло жужжание какого-то прибора.
Михантьев посмотрел ему вслед и проговорил:
– Только в одном случае возможен этот эффект… Скажи, Коля, ты записывал при обычной скорости?
– Да, и ничего не получилось. Губами он все время двигал, все время… Потом я поставил на перемотку, а он поломал магнитофон, а когда пришел Виталий – это мой друг…
– Постой, постой, а какая у тебя в магнитофоне скорость перемотки?
– Два метра в секунду, но Виталий…
– Не перебивай! А воспроизводишь при какой скорости?
– Двадцать сантиметров в секунду, приблизительно.
– Так… Теперь слушай внимательно. Скажи, при перемотке могла быть включена кнопка записи? Твоя конструкция это допускает?
– У меня она все время включена. Я ведь перед записью все равно стираю.
– Знаешь, что ты записал? Ты записал ультразвук! Теперь все понятно! Я так, на слух, оцениваю самые низкие частоты в этих звуках, примерно, в тысячу колебаний в секунду, в тысячу герц… Не меньше. Но это при нормальной скорости воспроизведения. Следовательно, в его речи были частоты в десять раз больше. Странно, что ты его не слышал… Хотя бы свист?
Коля задумался.
– Был какой-то едва слышный писк, теперь я припоминаю… Мне только казалось, что это у меня в ушах звенит, я даже изобразить не могу, такой он был слабый и тонкий.
– Вот этот «писк» ты сейчас и слышишь. Не понимаешь? Ведь, когда тормозишь патефонную пластинку, все звуки становятся ниже.
– Да, да, я знаю! Поет певица, а если затормозить, то получится мужской голос…
– Правильно… Говорит твой Человек, только говорит ультразвуками, как это ни странно, и если только это все не фокус. А, Коля?…
– Что вы? Разве я обманщик какой? Я сам не понимал, почему записалась его речь… Но кто же он? Кто этот Человек?
– Еще один вопрос… Какие у тебя емкости между каскадами усилителя?
– Я их подбирал, взял даже меньше, чем нужно было по схеме. Разве легко найти подходящий конденсатор…
– Удачно подобрал. Ну ладно… Я займусь твоим Человеком. И если он жив, то…
– Он жив?! Он такой… такой на всех не похожий! Неужели вы думаете, вы думаете, что он…
– Будем надеяться… Ну, пошли.
В автобусе Дмитрий Дмитриевич спросил:
– Тебе от отца не влетит, если к обеду опоздаешь?
– У меня нет отца.
– А с кем же ты живешь?
– У меня мачеха, но она хорошо, очень хорошо ко мне относится. Вот, костюм сшила… И вообще любит меня. Когда отец еще с нами жил, пил он сильно, а потом куда-то пропал. Письмо было одно, из Астрахани, а сейчас уже давно ничего нет… У нас дом в низине, коза есть, и лягушек видимо-невидимо…
Они подошли к огромному, с полквартала, зданию; прошли через двор к внутреннему корпусу и поднялись по темной лестнице на третий этаж.
Дмитрий Дмитриевич открыл английский замок, пропустил вперед Колю.
В кабинете Дмитрия Дмитриевича был беспорядок. На столе, возле телефона, лежал на боку осциллограф. Снятый с него корпус валялся в стороне и уже успел наполниться книгами и мотками проводов… Дмитрии Дмитриевич отыскал телефонную книгу и стал набирать номер за номером.
– К вам не привозили больного, чрезвычайно горячего, в такой странной круглоносой обуви?… Нет, нет, вас никто не дурачит. Я серьезно… Черт! Не хотят даже разговаривать!.. Простите, – звонил он в другую клинику, – простите, человек с зелеными глазами, человек без зрачков к вам не поступал?
– Повесьте, пожалуйста, трубочку! – услышал Коля громкий ответ.
– Я рассчитываю на то, – сказал Дмитрий Дмитриевич, просматривая телефонную книгу, – что если в клинику поступил такой странный человек, то вся клиника должна об этом знать.
– Как фамилия, имя, отчество больного? Возраст? Кем приходитесь больному? – слышал Дмитрий Дмитриевич в ответ.
Он не мог ответить на эти вопросы, и в трубке слышались торопливые сигналы отбоя. Наконец, когда список клиник почти истощился, ему ответили:
– Несчастный случай на железной дороге?… Да, у нас…
– Нашли? – спросил Коля.
Дмитрий Дмитриевич кивнул.
– Просили не класть трубку, сейчас подойдет хирург, – шепотом сказал он.
– Нужно иметь нормальных родственников, а не печку? – послышалось в трубке. – Кто интересуется больным? Его знакомый? Приходите в клинику, спросите заведующего отделением Бориса Федоровича.
«Борис Федорович», – записал Дмитрий Дмитриевич на полях телефонной книги.
– Так, незнакомец твой жив, Коля, и вообще существует…
