Текст книги "До третьего выстрела"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ольга Лаврова, Александр Лавров
До третьего выстрела

Они встретились в коридоре на Петровке, 38 – Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители – адвокаты и следователи – коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом арестованных и распределением кабинетов.

Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выбрать специализацию после диплома.

– Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, – девушка с улыбкой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью.

Апартаменты у Знаменского после повышения новые, попросторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет.

– Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы – Зорина. Ниночка и Ниночка.

– А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке.

– Справа или слева?

– Справа.

– Вы, оказывается, наблюдательны.

Девушка смущенно опустила глаза.

– Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета.

– Так вы хотите стать следователем?

– Конечно!

– Даже «конечно». А собственно, почему?

– Ну… долгий разговор.

На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы – мой идеал».

Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знаменский руководствуется общегуманными соображениями:

– Попробую вас отговорить, Ниночка.

– То есть, на что-то серьезное я не гожусь?

– Не в том дело.

Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя – нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб?

– Вы ведь, помнится, колебались – то ли юрфак, то ли педагогический. Или путаю?

– Когда-то колебалась.

– Тогда вам прямая дорога работать с детьми!

– Как – с детьми?

– Есть такая прекрасная должность – инспектор по работе с несовершеннолетними.

– Но у меня голова набита криминалистикой…

– Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалистикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь – удержать подростка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок».

– Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родители.

– А вы боитесь трудностей? – подначивает Знаменский.

Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»…

Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия – институтская наука мало помогала. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей досталось не худшее поколение.

* * *

Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокаленным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдающий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков…

Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перегороженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, видно, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстоянием милицейский свисток. Потом еще один – громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении.

Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успевает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным движением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл.

А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.

* * *

– Вы узнали бы его?

– Конечно бы, узнала!

– А вы совсем не запомнили лица?

– Револьвер как сейчас вижу, а лицо – нет…

Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине «Трикотаж-галантерея». Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занимает окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой «Г» расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассовый аппарат.

– Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было?

– Никого, – подтверждает кассирша. – С обеда очередь стояла даже на улице, а куртки кончились – и как отрезало.

– Что за куртки?

– Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук.

– Когда он вошел, вы были за прилавком?

– Да, вот так сидела. – Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. – Ящик был открыт.

Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступает, давая фотографу возможность сделать общий снимок помещения. Кибрит молча слушает – ее черед впереди.

– Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю… и вдруг он передо мной стоит и говорит: «Давай деньги!» Я вот так – раз! – резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, – и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. – Кассирша на секунду зажмуривает глаза. – У меня все отнялось… Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: «Давай остальные, пристрелю!» Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнется за дверь! Он выругался – и следом на улицу. Спасла меня Настасья!

– До чего-нибудь он дотрагивался? – спрашивает Кибрит.

– Не знаю, милая, не знаю, – трясет женщина головой.

– Расскажите теперь вы, – оборачивается Знаменский ко второй продавщице.

– Я здесь находилась, – густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. – Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила.

Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат.

– Почему вы обратили на него внимание?

– Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился.

– И долго стоял?

– Нет, только зыркнул – пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И – уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: «Всех перестреляю!» С этих слов меня будто кто подбросил – сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню… Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались.

– И что вы застали, вернувшись?

– Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула.

– Когда прыгали через прилавок? – Знаменский прикидывает, каково было брать такой барьер.

– Ну да. Носки, рубашки, все полетело!

– А где они сейчас? – вмешивается Кибрит.

– Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо.

Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указанные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты.

– Не помните, как они валялись, эти пакеты? – спрашивает она продавщицу-кассиршу.

– Да почти по всему полу.

– На бегу от кассы к двери можно было наступить?

– Почему ж нельзя…

– А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил?

– Никто.

– У вас какой размер обуви? – обращается Кибрит к Настасье.

– Тридцать седьмой. – Она снимает с ноги тапочек и предъявляет в доказательство.

– Один неполный след есть, Пал Палыч.

Кибрит опыляет след. Входит Томин.

– Скрылся. Никто его и близко не видел!

Кибрит кладет на пол пакет с отпечатком следа, который теперь виден отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает:

– Эх, от следа до человека…

* * *

А человек преспокойно идет по улице – уже без кепки, плащ на руке. Заворачивает в обувной магазин.

– Обслужите меня, пожалуйста.

– Только если быстро, – предупреждает продавщица. – Закрываем.

– Я все делаю быстро, милая девушка, – и скидывает старые ботинки.

* * *

В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия.

– Ты бы все-таки назначил ревизию, Паша, – советует Томин. – Магазины у нас грабят редко.

– Замаскированная недостача? Почему бы тогда не сказать, что выручку отдали?

– По-моему, на инсценировку не похоже, – замечает Кибрит.

В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет.

– Неизвестно, кого искать, – снова нарушает молчание Томин. – То ли дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся.

– В смысле?

– Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для начала вариант дурака. Местный дурак. Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает: где наша не пропадала! Взял какой-нибудь пугач или крашеную болванку и отправился на дело. И случай уберег его от всех напастей. Ухватил дурак сколько успел, забился в свою норку и радуется: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!

– В принципе, возможный вариант, – соглашается Кибрит.

– Разберем противоположную модель. Человек опытный, бывалый. Все взвесил до мелочей. Точно выбрал маленький магазинчик в тихом переулке. Точно знал, какой куш его ждет. Точно рассчитал момент – час до закрытия и по телевидению международный футбол. Кстати, наши выиграли: три – два.

– Ура – ура.

– Мужское население следит за мячом, а наш умник отправляется грабить. И потом мастерски уходит от погони. Но пожилая грузная женщина проявила со страху фантастическую прыть. Теперь он сидит и злится, что не удалось взять всю кассу.

– Опять похоже.

– Вот видишь, Зинуля, это две модели. Не исключены и гибридные. Скажи хоть, сколько у этой модели в холке.

– Сейчас посчитаю, – заглядывает в записную книжку, красновато освещенную проплывающей мимо рекламой, и бормочет. – Ширину каблука множим на три и девять, получаем полную длину следа. Отсюда выводим рост… Сантиметров сто шестьдесят семь. Посмотрю таблицу, завтра скажу точнее.

* * *

Ранним утром следующего дня, когда во дворе лишь воробьи, дворники да владельцы собак, веснушчатый пятнадцатилетний Сенька Гвоздарев помогает матери: они метут, в четыре руки вытряхивают урны; работают слаженно, явно не впервой.

– Ну чисто, сынок, пошли чай пить. – Гвоздарева развязывает низко надвинутую от пыли косынку и сразу молодеет.

– Ага, ты ставь, я сейчас.

– Куда, Сеня?

– Нужно. Минут на пятнадцать.

У Сеньки дело в квартале пустых домов. Подобрал старый стул, заглядывает в окна: «Ага, кресло тоже сгодится!»

Пытается отодрать доску, которой наискось забита дверь, доска не поддается. А кресло дразнит.

Досадливо что-то бормоча, Сенька направляется к сараю, чтобы раздобыть какой-нибудь рычаг. Отыскав ржавую лопату, возвращается к дому и повторяет попытку открыть дверь. Лопата гнется. Сенька снова идет в сарай, видит в дальнем углу лом. Через кучу хлама лезет туда. И вдруг останавливается, ошеломленный, а затем медленно, затаив дыхание, опускается на колени. Среди мусора перед ним лежит большой черный пистолет…

* * *

Тем же утром, но попозже, на бульваре встретились двое. Один – тот, что удирал от милицейских свистков, ограбив кассиршу, Бондарь, старый вор-рецидивист. Другой – Виктор Лабазников, его подручный, парень лет двадцати трех. Тенниска обтягивает налитые мускулы, голова ладно сидит на загорелой шее, лицо почти приятное, если б не уклончивый, рыскающий взгляд.

Разговор между ними вполголоса, но крутой:

– Нету? – шипит Бондарь. – Как нету? Искать надо уметь!

– Каждый сантиметр носом перекопал, маэстро. Клянусь!

– Значит, не в том сарае!

– Строго по вашим координатам: дом с голубятней, скамейка, две липы.

– Сарай к дому дверью? – проверяет Бондарь.

– Нет, боком. Дверь на одной петле.

– Ну там и есть! Неужели самому лезть после вчерашнего?

– Бесполезно, маэстро. Нету, – Виктор сокрушенно вздыхает и повторяет: – Нет.

В расстройстве Бондарь опускается на скамью.

– Влетела мне твоя поганая галантерея… Себе дороже.

– Главное – сами целы! Как за вами рванули на мотоцикле, я думал – конец. И все-таки не пустой ушли.

Бондарь пренебрежительно машет рукой.

– Еще кое-что я наколол, – спешит задобрить Виктор. – Во-первых, кассу взаимопомощи в одной конторе, где я взносы собираю как страховой агент. В получку они все по червонцу складываются и на следующий день решают, кому давать ссуду. А ночь денежки лежат у казначейши в письменном столе…

– И мне ты сватаешь эти паршивые червонцы?! Мне нужен настоящий, жирный кусок! В идеале надо работать полчаса в году. Остальное время путешествовать… на просторах родины чудесной.

– Есть жирный кусок, маэстро. Директор мебельного магазина. Козел в золоте и при нем коза в бриллиантах. Три комнаты битком добра, деньги прямо под ногами шуршат. Насчет имущества мы с ними уже договорчик оформляем. Дальше думают сынка застраховать – от законного брака.

– От чего?

– Это новую штуку придумали: родители страхуют парня или дочку, предположим, на тысячу рублей, платят взносы, а к свадьбе молодым выдается вся сумма на руки. Но после восемнадцати за каждый холостой год полагается надбавка от Госстраха.

– Не бреши.

– Да какой брех! Дотерпел до двадцати пяти – огребаешь четырнадцать процентов чистой прибыли. Для парней прямо клад: чуть какая заикнется про загс, а он ей нашу квитанцию – плюнем, дорогуша, на формальности, не наноси мне материальный ущерб. Мой козел заблеял от удовольствия, как услышал. Не знает, во сколько и оценить своего козленочка. Уточню, когда дома не бывают, и можно действовать без риска.

– В такой квартире без хозяина мороки часов на пять: что в подушки зашито, что по щелям рассовано. Надо самого просить, чтобы тайники выскребал. А он резонно спросит, на каком основании? Если я показываю калибр, вопросы отпадают. И на будущее острастка.

– Да с него ножа хватит! Даже вообще голыми руками. У него от 02 на пальце ожег будет!

– С голыми руками ходи сам. А холодным оружием я брезгую, да и не привык. Мне нужен пистолет.

– Как же вы его кинули?

– Потому что меня могли взять, дурень, уже в загривок дышали. Я не кинул, я аккуратно пристроил. Не впервые расстаемся, и всегда он ко мне возвращался. – Бондарь утирает потный лоб. – Не верю, что пропал. Куда ему за ночь деваться? Или ты продрых? Продрых?

– Обижаете, маэстро! Только-только первых прохожих дождался, чтобы не бросаться в глаза. Между прочим, до ночи еще вечер был. А там шпана шляется. Может, свести знакомство? Послушать разговоры и вообще?

* * *

В тесной казенной квартирке Гвоздаревых на первом этаже бедновато.

Сенька собирается уходить.

– Ма, я пошел!

– Даже и не поел толком. Что с тобой приключилось?

– Ничего, ма. Я к Терентьевым.

– Стой, дыра на рукаве. Снимай, зашью.

– Да ведь долго!

– Чего тут долгого, по шву. – Зашивая рубашку, она сообщает: – А вчера магазин ограбили, слыхал?

– Слыхал что-то. За новостройкой, да?

– Угу. С револьвером, представляешь?

Сенька вздрагивает.

– Поймали?

– Нет. Сейчас Миронов-участковый рассказывал, что прямо по пятам гнались. Между пустых домов чуть, говорит, не схватили, непонятно, как из рук ушел.

– Ма, а точно, что… револьвер! – спрашивает Сенька. – Случайно, не пистолет?

– А какая разница…

– Если Миронов что новое узнает, расскажи мне, ладно? – Он быстро надевает рубашку.

– Все-таки чудной ты сегодня. Что-нибудь натворил?

– Мм… Понимаешь, мама, врать я тебе еще не научился, а всю правду говорить не могу. Это называется «трудный возраст».

– Больно что-то трудный, Сеня.

– Переживем! Хлопни на счастье.

Гвоздарева шлепает Сеньку пониже спины, и он убегает.

Лихо насвистывая, он идет по двору. Сворачивает в подъезд дома, где живут Терентьевы.

* * *

Терентьевы – отец, мать и дети, Леша с Наташей, еще только садятся завтракать на кухне. Три звонка в дверь заставляют мать недовольно поджать губы:

– Кто это в такую рань?

– Сенька Гвоздик, наверно. – Леша идет отпереть.

– Странная манера – являться в дом, когда люди едва сели за стол.

– Почему! На Западе есть даже обычай приглашать к завтраку, – парирует Наташа.

– Но мы, кажется, не на Западе? – замечает отец с видом лихо сострившего человека.

– Это – во-первых, – подхватывает мать. – А во-вторых, не помню, чтобы я его приглашала.

– Он, между прочим, не к тебе, – бросает Леша, вернувшийся в кухню на последних ее словах. Он наливает две чашки чаю, сгребает со стола какую-то снедь и уходит.

– Вот так. И ничего не скажи. Рта невозможно раскрыть – сразу обиды! Растишь их, воспитываешь… – она свернула на привычную тему.

– Ну, завела, – скучливо тянет Наташа. – Подумаешь, событие – Гвоздик пришел!

– Ваш Сеня Гвоздарев – отпетый хулиган!

– Да кто его отпевал?

– Наташа, – присоединяется отец, – вы обязаны считаться с мнением мамы. Она пытается уберечь вас от дурных влияний.

– Курам на смех! Какое Гвоздик может оказать влияние?

– А такое, что этот дворничихин сын…

– Ну-ну-ну, – прерывает жену Терентьев, – подобные выражения… это не аргумент.

– Я, разумеется, лишена сословных предрассудков, но согласись, что его мать… Мужа бросила, вокруг хоровод мужчин… просто страшно представить, чего ребенок нагляделся и как это подействовало на его психику!

– Кисонька, может быть, не следует при Наташе… И, по-моему, Гвоздарева производит приятное впечатление.

– Ах и на тебя она производит приятное впечатление?!

– Ну что ты, я же не в том смысле!..

В дверях появляется Леша.

– Нельзя потише? Там все слышно.

Он затворяет дверь. Неловкая пауза.

– Но… в конце концов, я у себя дома… Имею я право говорить то, что думаю? И вообще – воспитанный человек не слышит чужих разговоров.

– Ты спутала, мамочка, это глухие не слышат.

– Наташа, не дерзи, – отцу очень не хочется ссоры.

– Имею я право говорить то, что думаю?

– Нет, не имеешь. Не доросла.

Наташа встает, забирает чашку и недоеденный бутерброд.

– И эта туда же! – кипятится мать. – И снова до вечера на улицу? Почему хоть в субботу не побыть немного дома! Вам созданы все условия для культурного отдыха!

– Ой, мамочки! Холодильник, телефон, ванна, газ, магнитофон – голова кругом от развлечений!

Отец укоризненно цокает языком.

– А что на улице?

– То, что рассказывали на лекции в ЖЭКе, – отвечает за Наташу мать. – Очень жаль, что вас не было. Приводились убийственные факты!

Наташа прыскает и уходит. Слышно, как ребята включают музыку.

– Ну что за дети, Гриша! Даже аппетит пропал. Разве я посмела бы хамить матери! Бывало, если делаешь что-нибудь не то, так ведь тайком, с оглядкой.

– Да, наши не стесняются. Хоть бы соврали для приличия. Холодильник, телефон… Не ценят ничего, что досталось трудами!

– По выражению твоего сына, они ищут иной смысл существования. А у самого две тройки в году, и из спортивной школы исключили. Как он без спорта в институт! Ты с ним говорил?

– Еще не определился. Выбирает.

– Какие могут быть выборы! Надо найти вуз, где требуется боксер-перворазрядник. Разве мы с тобой выбирали?

– Что же сравнивать, кисонька, мы были другими.

– Вот именно. Мы понимали, чего хотим, и добивались. Спроси свою дочь – какую общественную работу она ведет! Никакую. Ей скучно. Будто мне в ее годы было весело возиться со стенгазетой. Но я рисовала аршинные заголовки ради комсомольской характеристики.

– Да… – отец в задумчивости катает хлебные крошки. – Мы относились к жизни серьезно и ответственно.

Терентьевы свято верят в правоту своей жизни.

* * *

Наташа, Леша и Сенька выходят на улицу.

Хорошенькая Наташа выглядит старше своих лет, Сенька – моложе, а плотного Лешу легко со спины принять за взрослого мужчину, но полудетское упрямое лицо выдает мальчишку. К приятелям присоединяется Миша Мухин – смазливый, чернобровый. «Салют – салют», – дальше шагают вместе.

– Натка, я пришел к тебе с приветом. – Миша крутит пальцем у виска, – рассказать, что солнце встало… Что-то вы кисло-зеленые?

– Субботнее утро в кругу семьи, – бурчит Леша. – Интересно, взрослые – все идиоты или выборочно?

– Выборочно. Но многие.

– Неужели и мы такими будем? – задает Наташа извечный вопрос подростков.

– Я против, – заявляет Миша. – Кто «за», прошу поднять руку. Воздержавшихся нет? Принято: мы будем другими.

– Леха! – предостерегающе произносит Наташа.

На пути стоит кучка их ровесников. Леша выдвигается вперед, возглавляя свою компанию. Сенька порывается идти плечом к плечу, Наташа дергает его назад.

– Не лезь! Леша это не терпит!

– Он же Леха-Ледокол, – поясняет Миша. – Флагман. А мы в кильватере.

Леша идет на враждебную группу, как на пустое место, свободно свесив тяжелые кулаки. И группа в последний момент не выдерживает, расступается, пропуская его и остальных.

– Красиво! – восхищается Сенька.

– А-а… – поводит плечами Леша. – Подраться стало не с кем.

* * *

Место ребячьих сходок – ободранная квартира на втором этаже пустующего дома. Кое-какая мебелишка, частью брошенная хозяевами, частью собранная ребятами по окрестным домам. Здесь Наташа, Леша, Сенька, Миша и пятый – долговязый, разболтанный Фитиль.

Леша осматривает колченогое кресло.

– Гвоздик, ты молоток. Отличное седалище для председателя. Итак, очередное собрание нашего Общества покровительства самим себе объявляю открытым. Для тонуса и по традиции словесная разминка.

– Тема?

Наташа поднимает руку:

– Предлагаю, как в ЖЭКе: «Молодежь и влияние улицы». Очень жаль, что нас не было.

– Сейчас воспроизведем. Даю запев. Мы, жертвы безнадзорности и дурного воспитания… – гнусаво заводит Леша.

– Подпали под улицы пагубное влияние… – подхватывает Фитиль.

И дальше идет по кругу:

– Под трамваев и троллейбусов влияние опасное…

– Под пешеходов влияние ужасное…

– Правила уличного движения производят в наших умах брожение!

– О, влияние улицы, разлагающее!

– О, мусорных урн влияние развращающее!

– А фонари? Что они освещают?

– Они понаставлены в каждом переулке, чтобы видеть темные жизни закоулки!

– Дети, берегите глаза и уши!

– Спасайте свои неокрепшие души!

– Долой светофоры!

– Свободу Карабасу-Барабасу!

«Разминка» переходит в беспорядочный гвалт, кто-то вскакивает на стул, стул ломается.

– Хватит, ребята, – проявляет благоразумие Наташа. – Нас опять застукают… Кстати, на этом стуле всегда сидел Алька. Тут стоял его стол, а тут висела гитара…

– Жалко, что дом сломают. У Альки мы хорошо собирались.

– Что ж он не приехал? Ведь обещал.

– Его запрягли, – сообщает Фитиль. – Скребет и покрывает лаком пол.

– Твои тоже малярничают? – интересуется Миша.

– Пока смету составляют… Знаешь, Сэм, а бабка на балкон выходить боится. И все горюет о своем палисаднике, можно подумать, у нее здесь Парк культуры был.

Сенька тихо спрашивает Наташу:

– Почему он «Сэм»?

– Сильно эрудированный мальчик, – расшифровывает та.

– Ну-с, продолжим заседание, – усаживается Леша в кресло. – На повестке дня проводы Фитиля.

Фитиль выходит на середину.

– В связи с переменой места жительства мы расстаемся сегодня с нашим Фитилем. Он был достойным собратом, и мы с прискорбием провожаем его в новый путь.

– Прошу не считать окончательно выбывшим. Прошу оставить за мной совещательный голос и право посещать собрания.

– Наверно, иногда ты будешь приезжать, но эти уже не то, – печалится Наташа.

– Натка, я буду обязательно приезжать! И Алька тоже. Мы обязательно!

– Ладно, Фитилек, не копти, глаза щиплет, – усмехается Миша.

– Думаю, можно переходить к следующему вопросу, – «ведет собрание» Леша. – Так сказать, гвоздик программы. Сеня, прошу. Сэм, докладывай.

– Товарищи-братцы-господа-граждане-сеньоры-и-сеньориты, – тараторит Миша. – Для пополнения нашего состава предлагается принять нового собрата со стажировкой в течение месяца. Семен Гвоздарев, он же Сенька Гвоздик, проживает в нашем микрорайоне около трех лет. За это время ничем положительным себя не зарекомендовал. Так что причин для отвода кандидатуры не вижу. Есть вопросы к стажеру?

– Расскажи автобиографию, – доброжелательно предлагает Фитиль.

– Родился… учился… В общем, все.

– Больше ничего? – насмешничает Наташа.

– Имею два привода: за разбитое окно и за то, что назвал дуру дурой. Мать – дворник, – Сенька начинает вибрировать. Отец автоконструктор и пьяница. Находятся в законном разводе.

– Спокойно, стажер. Анкетные данные устраивают. Дату рождения. Когда подарки дарить?

– Тридцать первого февраля.

Фитиль улыбается одобрительно: здесь ценят выдумку.

– Почем фунт лиха? – спрашивает сам «председатель».

– Выдается бесплатно, посуда своя, – без запинки отбивает Сенька.

– Для начала достаточно, – решает Миша. – Познакомьте новичка с принципами.

– Принципов покровительства самим себе имеется шесть, – приосанивается Леша. – Стажеру полагается знать три. Запоминай. Бей первым! Смейся последним! И не мешай себе жить, это сделают другие. Приемлешь?

– Само собой. Только почему – «смейся последним»?

– Потому что хорошо смеется – кто? – подсказывает Фитиль.

– А-а, понял.

– Голосуем. Кто «за»? – и Леша первым поднимает руку. – Единодушно. Решение будет утверждено общим собранием, когда съедутся остальные ребята. От имени коллектива поздравляю. Запомни этот миг своей жизни, о Гвоздик, и постарайся дорасти до Гвоздя! Есть стажеру задание?

– Пусть что-нибудь придумает, – капризно складывает губы Наташа. – Чтобы не было скучно.

– Натка, человечество создало целую индустрию развлечений и все продолжает скучать.

– Ну пусть хоть попробует! – настаивает она.

– Придется поднатужиться, брат-стажер, – решает Леша. – Попытайся нас чем-нибудь развлечь. Или хоть удивить.

* * *

Знаменский допрашивает простуженного мужчину лет сорока: Губенко.

– Гражданин следователь, ну ни сном, ни духом! – клянется тот. – Я как освободился, жена ультиматум поставила: если, говорит, еще хоть с одной уголовной рожей увижу, – конец. Высчитала, что до дому ходу двадцать две минуты. В восемнадцать ноль-ноль смена кончается, в восемнадцать десять я на проходной, в восемнадцать тридцать пять ужин на столе, и я должен быть как штык, иначе допрос похуже вашего. Хоть соседи, хоть кто хотите подтвердит!

– Жестокая женщина. Позавчера тоже весь вечер провели с женой?

– Она к сестре ездила. А я дома футбол смотрел.

– Хорошая была игра?

– Ну!!

– А куда же вы сломя голову бежали этак в середине второго тайма? Как раз невдалеке от ограбленного магазина?

Допрашиваемый шмыгает носом.

– Эх, мать честная…

– Так куда бежали?

– Футбол смотреть, – уныло говорит он.

– Забавно.

– Телевизор испортился, гражданин следователь. Острый момент, атака на наши ворота, а он, паразит, хлоп – и сдох. Пришлось бегом к дружку – досматривать.

– Не застали его?

– Почему? Застал. Если надо, он подтвердит.

– Но кто мне подтвердит, откуда вы прибежали к дружку? Кто подтвердит, что до той поры сидели дома у телевизора?

– Соседку спросите. Я сначала к ней рвался. Не пустила. Тут международного значения матч, а она муру смотрит, танцы какие-то!

– Ну хорошо, допустим, все все подтвердят. Как мы определим промежуток, в который вас уже не было дома, но еще не было у приятеля?

– Экран у меня вырубился на девятнадцатой минуте. К Федору я ввалился, когда штрафной назначили. Второй гол уже при мне забили. Выходит, минут девять я прозевал.

– Сколько из них вы препирались с соседкой?

– Показалось долго, но, наверно, минуты три.

– Сбрасываем три минуты, остается шесть. Какую часть пути занял переулок?

– Примерно полдороги.

– Значит, вы находились поблизости именно в то время, когда ограбление совершалось или когда грабитель удирал с места преступления. Не заметили чего-нибудь, что может нас интересовать? Думаю, вопрос понятен.

– Понятен… – мужчина тяжело вздыхает. – Парень там один ошивался, гражданин следователь. Тогда я, конечно, ноль внимания, но как теперь рассуждаю – по разным признакам – в общем, на стреме он стоял… Главное, видел я его раньше. Лицо знакомое.

– Где?

– Не помню.

– А если сосредоточиться?

– Пробовал уже, самому интересно. Но вот хоть убей!

– В какой обстановке вам его легче представить: в парикмахерской?., в метро?., в поликлинике?., сигаретами торгует?..

На каждый вопрос Губенко отвечает секундной задумчивостью и пожиманием плеч.

– Опишите его.

– Да так себе, белобрысый, крепкий, румяный. Без особых каких примет. Года двадцать два или двадцать пять. Блондины, они моложе выглядят, личное наблюдение.

– Не мешало бы прийти в милицию и поделиться личными наблюдениями, чтобы вас не разыскивали как предполагаемого сообщника.

– Да ведь, гражданин следователь…

– Между прочим, товарищ следователь.

– Правильно, товарищ следователь. Вы учтите мою ситуацию: соседка пожаловалась жене, что я ее обругал за телевизор по-нехорошему, я жене объясняю обстоятельства, но я говорю, что бегал к Сосновым, а бегал-то я к Феде Антонову потому что до него ближе, а Федор тоже судимый и, значит, по жениному пониманию, он для меня под запретом, а она мне ультиматум поставила, так что теперь, если узнает, она мне такое выдаст…

* * *

Миша Мухин, он же Сэм, валяется дома на диване с книгой. В соседней комнате вполголоса препираются мать Миши и ее отец, древний благообразный старец.

– Папаша, послезавтра Константин из поездки вернется. Скажите вы своим богаделкам, чтобы не ходили пока.

– Неча ими брезговать! Сестры они мне по древлепрославленной нашей вере.

– Вам – сестры, а Косте – хуже горькой редьки.

– Срамишь седины мои, Аксинья. Чужие люди идут за духовным наставлением, а родная дочь лба не перекрестит. Гореть тебе дура, в геенне огненной.

– Да отстаньте, папаша, молюсь, молюсь я.

– Когда тебе молиться, ты телевизор смотришь.

– А то вы не смотрите!

Чего дед не желает слышать, то он попросту пропускает мимо ушей.

Мухина переобувается в передней.

– В магазин? – осведомляется дед.

– Хлеба к обеду.

– А что на обед?

– Щи вчерашние да яичницу зажарю.

– Знаешь ведь, что нынче постный день! – Нет чтобы отцу грибочков подать, рыбки. Котлеты да яичницы – словно назло во искушение вводишь!