Текст книги "И тогда я сказал - согласен !"

Автор книги: Александр Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– На жестокость по причине мы все способны, – ответил мрачно адвокат.

Мне понравился его ответ, и я стал слушать внимательно.

– Но оставим в стороне эмоции, – сказал защитник и сильно выпятил грудь, – укажите мне! – попросил он неизвестно кого, – укажите мне хотя бы одну улику, прямо показывающую на убийцу! Есть такие улики?.. – спросил он, и сам же себе ответил: – Нет, таких прямых улик нет! Никто не видел, как обвиняемый наносил удары ножом своим жертвам, и никто, потому, не может взять на себя смелость сказать, что он и есть кровавый убийца.

– А отпечатки пальцев на ноже? – снова спросил зловредный прокурор.

Защитник повернулся к нему.

– Этот нож бывал в руках у обвиняемого сотни раз. Естественно, что на нем имеются отпечатки его пальцев. Я бы удивился, если бы их там не было. Вот это действительно было бы странно.

– Скажите еще, что вы бы удивились, если бы в кухне этого человека не было двух трупов и что это было бы вам странно, – снова подал голос прокурор.

– Давайте не будем устраивать тут балаган, – проговорил защитник и красноречиво посмотрел на председателя. Тот встрепенулся и, схватив молоточек, постучал по прилавку, то есть, я хотел сказать, по столу.

– Протест принимается! – сказал он хрипло. – Я попрошу соблюдать тишину и не мешать выступающему. Всем будет предоставлена возможность высказаться.

Адвокат продолжил. Речь его была длинна, но хороша. Я слушал ее с удовольствием и все внимательнее присматривался к мрачноватому человеку, вызвавшемуся неизвестно по какой причине защищать меня. В душе он, быть может, и считал меня убийцей – я слишком хорошо это понял во время наших продолжительных бесед, – но вот поди ж ты, теперь он меня защищает так, будто я ему самый дорогой и близкий родственник. Что это? – изначальная потребность в справедливости или страсть к противоречиям?.. Логика у адвоката была железная. Никто ведь не видел, как я заносил нож, следовательно, ничего определенного сказать нельзя. Он так и закончил свое выступление:

– Невиновен! Говорю вам: этот человек невиновен.

Он пошел на место под аплодисменты зала, хотя хлопали и не все. После него заговорил криминалист. Были предъявлены фотографии места преступления, а также – растерзанных, окровавленных тел. Я с интересом наблюдал реакцию публики. Было забавно выражение отвращения и ужаса при виде этих синтетических произведений будущего. Одно время, я знаю, возникло даже такое искусство – кто сильнее шокирует народ; и там уж выдавали такие, я прошу прощения, натюрморты, от которых у неподготовленного человека запросто может случиться разрыв сердца. К счастью, данное направление довольно быстро запретили, хотя, как всегда, были активные протесты против "свободного проявления человеческого духа", но большинство решило: не надо! – обойдемся как-нибудь без этой ерунды. Но совсем уж обойтись не получилось, и одно из проявлений данного искусства предстало теперь пред очи моих современников. Ничто не проходит бесследно и не пропадает зря в этом мире следствий и причин!..

– Подсудимый... Подсудимый! – услышал я и поднял голову.

Ко мне обращался председатель.

– Вы себя нормально чувствуете? – спросил он.

– Да, неплохо.

– Можете отвечать на вопросы?

– Да, могу, конечно могу.

– Тогда ответьте... Встаньте, пожалуйста!

Я встал.

– Скажите, вы согласны с выдвинутым против вас обвинением?

– Нет конечно! Я же объяснил, как все было.

– Отвечайте – да или нет.

– Не согласен.

– То есть вы утверждаете, что вы не виновны?

– Да. То есть, нет, не виновен.

– Хорошо, – кивнул председатель. – Есть у вас претензии к следствию?

– В каком смысле?

– Ну вы удовлетворены ходом расследования вашего дела?

– Да как же я могу быть удовлетворен, когда...

– Отвечайте "да" или "нет".

– Не удовлетворен.

– Что именно вас не удовлетворяет?

Я смотрел на председателя и читал у него на лице смертельную усталость. "Почему он не бросит это занятие? – спрашивал я себя. – Сидел бы дома, пил чай с вареньем и слушал вечерние новости."

– Подсудимый, вы поняли вопрос?

– Да, понял. Вы спросили – что меня не удовлетворяет в проведенном расследовании.

– Правильно. Так что же вас не удовлетворяет?

– Я даже не знаю, как выразить... – проговорил я с сомнением. – Я имел в виду не какие-то частности, а именно результат следствия.

– То есть вам не нравится, что следствие признало вас виновным в убийстве?

– Да.

– Других причин для недовольства у вас нет?

– Других нет.

– Хорошо, садитесь, – кивнул он и отвернулся.

– Но позвольте, я бы хотел объяснить! – воскликнул я.

– Вам будет представлена такая возможность, – парировал председатель, и я вынужден был сесть. Мое историческое заявление откладывалось.

Незаметно пролетели два часа, и был объявлен обеденный перерыв. Публика дружно поднялась и, мигом повеселев, задвигалась к выходу, я тоже задвигался, правда другим путем. Судьи нашли третью дверь, и зал заседаний скоро опустел.

Первым после перерыва взял слово обвинитель. Его словно подменили – он метал громы и молнии!

– Этот изверг, – взвизгивал он, показывая на меня пальцем, – достоин самой суровой участи за свое чудовищное преступление! Он хладнокровно и обдуманно убил двух своих друзей, и цинизм, с которым это было совершено и с которым он вел себя все это время – не имеет примеров в мировой практике! – (Ну, насчет мировой практики он загнул, а в целом говорил весьма убедительно – так, как и должен говорить прокурор.) – Обратите внимание на то, как он заметает следы. После чудовищной расправы над своими друзьями он не бежит стремглав с места преступления, нет, отнюдь! Его выдержке мог бы позавидовать сам дьявол! – он, даже не смыв кровь со своих рук, идет в спальню и ложится спать. Поступок неслыханный и, он считал, обеспечивающий ему алиби. Но мало этого! Утром же, когда приезжает милиция, он разыгрывает полную невинность и сам приводит блюстителей порядка на место трагедии, всем своим видом показывая удивление и испуг от открывшейся картины.

– Я не показывал испуг, – сказал я, не вставая.

– Прошу не перебивать меня! – закричал обвинитель и схватился двумя руками за перегородку, словно удерживая себя от решающего броска.

Я сделал знак рукой: дескать, будь спокоен, больше не потревожу, – и прокурор продолжил:

– После ареста, под давлением неопровержимых улик, обвиняемый, этот хладнокровный убийца, выдумывает новую и совершенно фантастическую версию, очевидно полагая, что его сочтут сумасшедшим. Но все его выдумки, естественно, рассыпаются при ближайшем рассмотрении, и остаются голые факты: два трупа, убийца и орудие убийства. А в отношении мотивов преступления я могу ответить очень просто: по статистике около сорока процентов преступлений во всем мире являются безмотивными, то есть совершенными под влиянием моментально возникших причин, которые невозможно заранее предсказать, так же как невозможно их назвать впоследствии. Посудите сами – трое мужчин сомнительного поведения собираются вместе и распивают спиртные напитки. Вполне естественно, что у них могла вспыхнуть ссора... по любому пустяку – вы ведь знаете этих головорезов! – (Тут он погорячился – головорезы мы или нет – он знать никак не мог, – но я не стал его поправлять.) – И вот, находящийся здесь человек, этот монстр в обличье человека, хватает кухонный нож и расправляется со своими приятелями, разделывает их словно свиные туши! Вот каково истинное лицо находящегося перед вами субъекта, уважаемые присяжные заседатели. И что бы он теперь ни говорил, и какие бы аргументы не выискивала защита – факты говорят сами за себя! – никогда еще в нашем городе не совершалось столь чудовищное и циничное преступление! Убийца должен быть примерно наказан.

Наконец он сел, и все облегченно вздохнули – немало есть таких людей, при виде которых непроизвольно затрудняется дыхание.

Я помахал рукой, стараясь привлечь внимание председателя.

– Могу я ответить на некоторые пункты обвинения?

Председатель недовольно обернулся.

– Я же сказал, что вам будет предоставлена такая возможность, в свое время.

Снова вышел к трибуне защитник. Разбирательство пошло на второй виток. Защитник повторил в общих чертах свое начальное выступление, лейтмотивом которого было: невиновен, если нет прямых улик!

Обнаружились свидетели – соседи, видевшие входящих в мой дом двух мужчин накануне убийства. Была описана с удивительной точностью их одежда, походка и интонация, с которой были обронены несколько реплик по дороге от калитки до входной двери. Другие соседи видели свет в кухонном окне и тени троих человек, тени размахивали руками, так, словно о чем-то горячо спорили и вот-вот схватятся. Об этом же сказал буфетчик из пивной, гулявший заполночь мимо моего дома. Но никто не видел, чтобы двое мужчин выходили из дому, хотя одна старушка и подтвердила, что как будто слышала звук отъезжающей машины примерно около часу ночи. Но кто был в этой машине, и вообще, ехала ли она от дома, или к дому, или просто притормозила, проезжая мимо по шоссе, – этого нельзя было в точности установить.

Я слушал эту болтовню с благодушным видом, как слушают лепет детей, которые сами не понимают, что говорят.

Заседание закончилось перепалкой между прокурором и защитником. Первый обвинял второго в незнании уголовного кодекса, а тот в ответ называл его формалистом, который в угоду букве закона (но не его духу!) готов отправить человека на смерть. Я пытался с места примирить их, но это сделал за меня председатель, стукнув изо всей силы молотком по столу и объявив слушание первого дня законченным.

Воротившись в свою камеру, я не стал, как обычно, читать, а сразу после ужина лег спать. Меня ожидало нешуточное выступление на следующий день, и я не принял даже адвоката, желавшего убедить меня в чем-то важном. Но что он мог мне сообщить? – когда он сам не верил в мою невиновность и дело представлялось ему чем-то вроде соревнования, в котором он должен продемонстрировать свою адвокатскую выучку и явить природные способности и задатки. Естественно, что я его проигнорировал, и был безусловно прав.

Далее я пропускаю ряд несущественных событий второго дня вроде выступлений прокурора и председателя, равно как и остроумные ответы защитника, а перехожу сразу к изложению своей исторической речи.

Это произошло после обеда, когда публика стала уставать, и присяжные несколько расслабились и начали переговариваться вполголоса о каких-то своих делах. Общее мнение было к этому моменту практически сформировано, и вряд ли стоит говорить, в какую сторону оно наклонялось. Вполне понятно – все были уверены, что я и есть убийца, – этому не могли помешать даже страстные речи адвоката, которым все про себя восхищались, но это было сродни восхищению ловкостью карточного шулера, способного вытащить карту заданной масти из кармана вашего пиджака. Я так думаю, что у этого парня неплохое будущее на избранной им стезе, чего, конечно, не скажешь про меня.

Когда председатель предоставил мне слово (последнее слово перед вынесением приговора), я первым делом поинтересовался:

– Сколько минут в моем распоряжении?

На это председатель состроил неопределенную мину и заявил, что согласно регламента время моего выступления не ограничено, но что он надеется на мое благоразумие и что я не злоупотреблю терпением высокого суда.

Я сказал: "Хорошо!" – и начал выступление.

– Уважаемый председатель! Вы! – уважаемые присяжные заседатели, а также мой защитник и прокурор. Простите, но я обращаюсь не к вам! – Сказав это, я демонстративно повернулся к залу, который сразу встрепенулся и удвоил свое внимание. Мне только этого и надо было. Главным образом меня интересовали газетчики, неизменно падкие на сенсации, которыми они в основном и кормятся. – Для вас я говорю, дорогие мои сограждане! – загремел я на весь зал, потрясая кулаками над головой.

– Нельзя ли обойтись без эффектов? – спросил председатель.

– Можно, – ответил я небрежно и не удостаивая его взглядом. – Наберитесь, пожалуйста, терпения, я вас тут долго слушал!

Председатель крякнул с досады и провернулся на стуле, прокурор глянул на меня петухом, присяжные перестали обсуждать насущные проблемы.

– Все, о чем я вас прошу – это выслушать меня, – сказал я уже спокойнее. – Я говорю в первый и в последний раз.

Ответом мне было полное внимание.

– Дело, которое здесь рассматривается – не есть обычное дело. В продолжении всего следствия я пытался доказать его необычность, или даже неслыханность, но безуспешно. Мне не поверили, и вы сейчас мне не верите тоже, потому что разум отказывается принимать все необычное и выходящее за рамки представлений. Чтобы доказать необычное, нужно явить какое-нибудь чудо! – но пока что никакого чуда не произошло, и вы мне не верите. Я это очень понимаю и не обвиняю вас, вы таковы, каковы все люди. Но наберитесь терпения – чудо все-таки произойдет, оно произойдет здесь, пред вашими глазами, как только я закончу говорить, – и тогда вы поверите мне, тогда вы задумаетесь над тем, что я вам сейчас сообщу! – Я остановился перевести дух и обвел взглядом притихший зал. На меня были устремлены сотни взглядов, слова мои записывались на магнитную ленту, облик мой запечатлевывался кинокамерами для потомков. Я остался доволен таким вниманием – давно замечено, что чем необычнее речи, чем страннее произносимые слова, тем уважительнее аудитория относится к оратору.

– Я позволю сказать несколько слов о себе, чтобы понятнее были некоторые мои поступки, – продолжил я. – Я родился в одна тысяча девятьсот шестидесятом году от рождества Христова, то есть тридцать шесть лет назад, но мне сейчас ровно сорок два года, если считать все прожитые мною месяцы и дни! – (Аудитория зашевелилась.) – Объяснить такое несоответствие довольно просто: в период с девяностого по девяносто пятый год я совершил несколько перемещений во времени в будущее, где провел в общей сложности шесть лет. Я прожил эти годы в двадцать пятом веке, то есть через четыреста с лишним лет, считая от этого дня.

– Чем же вы там занимались? – обронил прокурор, иронично улыбнувшись.

– Очень хороший вопрос, – одобрил я прокурора. – Я только хотел сказать об этом, потому что если не скажу, то непонятными будут произошедшие события.

– Нельзя ли покороче? – снова подал голос председатель.

– Можно! – смело отвечал я. – В двадцать пятом веке я занимался охраной общественного порядка, то есть, служил полицейским.

– Как – полицейским? – изумился прокурор. Можно было подумать, что если бы я назвал другое занятие, то он поверил бы мне больше.

– Да так вот, – выговорил я. – Охранял общественный порядок от всякого рода насильников и убийц!

– Разве в двадцать пятом веке есть убийцы? – спросил кто-то из зала, и мне это понравилось, потому что выступление незаметно приобретало форму диалога, имеющего, как известно, наибольшую убеждающую силу.

– В двадцать пятом веке есть все! – многозначительно произнес я. – Вы не можете даже представить, чего нет в двадцать пятом веке!

Председатель постучал молотком по столу.

– Я бы попросил выступающего говорить по существу рассматриваемого дела.

– А я и говорю по существу дела! – парировал я. – Корни этого дела уходят в двадцать пятый век, поэтому я и говорю теперь о двадцать пятом веке!

– Пусть рассказывает! – крикнул кто-то рыночным, если можно так выразиться, голосом.

Председатель поморщился и опустил голову. Больше он меня не перебивал.

– Когда мне в первый раз предложили отправиться в будущее, то я, так же как и вы теперь, не мог предположить, что там может ожидать меня что-то плохое. Как и вы я думал, что будущее – это сверкающий рай, что богатства там не меряны и неисчислимы, я думал, что найду в будущем царство справедливости и счастья, в котором нет униженных и все люди – братья, что насилие для них давно забытая вещь, и что там правит бал одна лишь красота, а на всем лежит печать вдохновения! – (Краем глаза я следил за слушателями и с удовольствием заметил, что глаза у многих заблестели, а сами они словно бы пригнулись, как бы стали ниже ростом – верный признак возросшего внимания.) – Но однако, первое же мое путешествие в будущий рай рассеяло мои иллюзии. Да, двадцать пятый век – это век изобилия, это век технических чудес, о которых я ничего не могу сказать, потому что многого не понимаю до сих пор, – и вместе с тем, это век своеобразной и, я бы сказал, устрашающей красоты, потому что... потому что у меня мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю некоторые ее проявления. – При этих словах я передернул плечами, словно мне действительно стало холодно. – Но главное, что отличает двадцать пятый век – это не роскошь и не устрашающая красота, и не технические чудеса, которые мы не в силах сегодня понять, и даже не полеты к далеким планетам солнечной системы, на которых человечество основало свои колонии. Нет, главное – это дух, который витает над этим всем и который, я бы сказал, оплодотворяет это все! – Быть может, меня и не вполне понимали в тот момент, но я уже не мог остановиться. – Мы с вами, все вместе, идем по дороге прогресса. Это общепризнанно. Дорога эта очень трудна и опасна, на ней много тупиков, много провалов и опасных вершин; дорога эта требует огромного труда, она требует колоссального напряжения наших сил. Но до сих пор никто не ответил – куда ведет эта дорога, и должны ли мы, вообще говоря, по ней идти. На каждом этапе своего развития человечество ставит перед собой новые, ясно различимые цели, полагая, что это и есть конечный пункт и что достигнув его, можно будет, наконец, успокоиться и перевести дух, что тогда разрешатся все вопросы и будут удовлетворены вековые чаяния. Но однако, сколько не было поставлено таких ориентиров и сколько их ни было достигнуто, – количество проблем отнюдь не уменьшилось и человек не стал счастливее. И тут возникает большой вопрос: достижимо ли в принципе счастье для человека? Можно ли поставить такие цели для себя, достижение которых даст нам успокоение, или мы вечно обречены метаться в тщетной борьбе, достигая неизвестно чего и воюя неизвестно с кем? – Я приостановился и обвел взглядом присутствующих. Все как один смотрели на меня. Лица были серьезны и напряжены. Никто не собирался меня прерывать. – Так вот я и говорю, – продолжил я, несколько сбившись с мысли, – что картина, увиденная мною в двадцать пятом веке повергла меня в крайнее уныние. То, что я там нашел, оказалось настолько безобразно, что одно время я хотел даже покончить с собой.

– Но ведь вы сказали, что вы нашли там общество изобилия и красоты! – снова крикнул кто-то из зала.

– Устрашающей красоты, – поправил я машинально. – Хотя дело вовсе не в этом.

– А в чем?

– Дело в духе... незримо витающем над всем.

Я подождал очередного вопроса, но его не последовало, а у меня вдруг кончились слова – слишком живо предстали передо мной картины прошлого, то есть, будущего, будь оно проклято!.. Опустив голову, я стоял без движения. Мне вдруг подумалось, что ничего и никому я не смогу доказать, потому... потому что чужой опыт ничему не учит. Учит лишь свой собственный опыт, пережитый самым непосредственным образом. Да и то не всегда и не всех.

– Вы закончили? – донеслось от председательского стола.

Я поднял голову.

– Нет, я не закончил. Я, собственно, только начал.

– Я бы попросил по возможности сократить свою речь, – сказал председатель, покашливая в кулак.

Я снова поглядел в зал и увидел, что эти люди ждут от меня некоего откровения. Как бы ни были фантастичны мои слова, люди пытались найти в них нечто... Человек всегда и во всем ищет нечто такое, чему нет названия и чего он сам не до конца понимает. Но сделав очередное открытие, говорит себе: "Нет, однако, я чего-то не то открыл! Надо бы поискать еще." – И ищет дальше.

– В общем так, – произнес я, – главное: я хотел бы еще раз повторить при всех, что я не убивал этих двоих. Они – не люди, это специальная органическая масса, имитирующая человеческое тело. Мне ее подбросили специально.

– Зачем?

– Чтобы я попал в безвыходное положение и согласился на их условия.

– Чьи?

– Я про это уже говорил. Меня хотят заставить вернуться в двадцать пятый век, чтобы я продолжил службу в тамошней полиции.

– Не могут без вас обойтись?

– Почему же, могут. Но им проще уговорить меня, чем искать другого кандидата. Меня не нужно учить, к тому же, я был хорошим полицейским. Мной были довольны.

– С хорошими полицейскими так не поступают! – заметил кто-то.

– В двадцать пятом веке так могут поступить с кем угодно! – утвердил я. – Если бы вы хоть ненадолго перенеслись на четыреста лет вперед (О! Как бы я этого хотел!), то вы, вполне возможно, прокляли бы собственных детей!

Засверкали фотовспышки, застрекотали записывающие устройства – последние мои слова понравились чрезвычайно!

Я решил развить успех.

– Конечно, меня можно обвинить в консерватизме, можно сказать, что я ретроград, что я отвергаю все новое – все, чего не могу понять своим ограниченным умом. Но в таком случае следует вынести приговор всем нашим ценностям (я говорю о духовных ценностях), тогда следует сказать, что те моральные устои, которыми мы руководствовались несколько тысячелетий – неверны и ни к чему не ведут (если можно так легко от них отказаться и если под их сенью стало возможно все то, что стало возможно до сих пор), тогда следует сказать, что напрасно Иисус принял мученическую смерть – его страдания ничего не окупили и никого не спасли! – В этом месте ропот прошел по залу, но репортеры лишь усилили свою фиксирующую деятельность. – В будущем двадцать пятом веке, – витийствовал я, – будут забыты заповеди Христа! Можно будет убивать и красть, обманывать и соблазнять, можно предавать и завидовать, предаваться унынию и бояться! Нельзя лишь одного – быть слабым. Слабость – это величайший порок человека будущего, потому что сила будет признана как величайшее его достоинство.

– Но ведь вы сказали, что вы, дескать, служили в двадцать пятом веке в полиции? Правильно?

– Правильно.

– Так чем же вы там занимались, если убивать, по-вашему, там можно, красть – тоже, грабить, я так понимаю – в той же мере...

– Тут нет никакого противоречия, – стал объяснять я. – Когда я говорил о забвении христианских заповедей, то имел в виду забвение их внутри нас.

– Как это?

– Я говорил в том смысле, что человек будущего в душе не будет считать любое преступление преступлением, хотя и согласен будет понести за него наказание, если неопровержимо докажут его вину. Но в таком случае он будет раскаиваться лишь в том, что плохо замел следы; и окружающие будут осуждать его и смеяться над его неловкостью, но не над самим преступным действием.

– Но разве это возможно?

– Возможно. Это существует, и я это видел.

Воцарилось молчание, никто не решался заговорить, и я продолжил:

– Там и полицейские точно такие. Они оттого и любят набирать блюстителей порядка из прошлого, потому что люди из прошлого – ангелы по сравнению с ними. "Даже такие как я!" – хотел добавить я, но не добавил.

– Значит, в будущем человечество ожидает неминуемый крах? – спросил молодой человек, обвешанный фотоаппаратами.

– Почему вы так решили?

– Но вы же сами сказали, что там нет никакой нравственности!

– Сказал, ну и что?

– Но как же? – озадачился репортеришко. Глаза его сделались круглыми, а лицо приняло обиженный вид.

Я сжалился над ним, а также и над всеми остальными.

– Да, я говорил и повторяю теперь, что общество будущего абсолютно безнравственно с нашей точки зрения. Но это вовсе не означает, что такому обществу уготован неминуемый крах. Напротив, я был свидетелем необычайной активности тамошнего населения, я видел самую неукротимую энергию и стремительное продвижение вперед! Хотя это и походило немного на активность дикого племени, у которого в один чудесный день исчезли разом все его многочисленные табу, а главный шаман отменил своих бесноватых идолов.

– Но погодите, как вас понять? – спросил уже другой репортер. – Вы то ругаете будущее время, говорите, что там невозможно жить, а то вдруг заявляете о необычайном прогрессе и деловой активности!

– Когда я говорил о невозможности там жить, то имел в виду исключительно себя. Но все те, кто родятся через четыре сотни лет и кто впитают с молоком матери тамошнюю мораль – им напротив, жить в двадцать пятом веке будет исключительно легко, – в каком-то смысле они будут гораздо свободнее нас, свободнее внутренне! – раскрепощеннее, потому что, если задуматься глубоко, то единственное и самое реальное достижение так называемого прогресса – это обретение человеком свободы, – и это есть основная ценность нашей цивилизации.

– Вы нас вконец запутали, – пробормотал репортер и сел, потому что до сих пор он стоял на ногах.

– Я и сам запутался, – признался я. – Но я еще раз повторяю, что выражаю исключительно свою точку зрения – точку зрения человека двадцатого века со всеми его слабостями и недостатками.

– Так вы считаете, что человек двадцатого века – слаб и недостоин? – подал голос прокурор.

– А вы считаете, что это венец природы? – оборотился я к нему. – Уж кому, как не вам знать настоящую цену нашего современника.

– Так что же вы хотите доказать нам?

– Я хочу доказать, что все мы – вместе взятые – ничего не знаем и ничего не стоим, что наш мир породит другой мир, который будет смеяться над нами и плевать на то, что мы именуем моралью, и что за этим миром народится следующий, третий мир, который заплюет мир второй, а за третьим миром последует мир четвертый...

– Ну, мы это уже проходили, – заметил председатель. – Старик Гегель про это написал двести лет назад.

– Гегель не жил в двадцать пятом веке, – заметил я. – Он не был даже в двадцатом веке. Интересно, что бы он о нас подумал.

– Наверное то же, что вы подумали о веке двадцать пятом, – заметил адвокат. Даже здесь он пытался мне помочь. Я улыбнулся ему и грустно вздохнул. Пора было кончать представление. Что бы я не сказал, какие бы аргументы не привел – ничего тут не изменишь. Сколько их было – пророков и философов, сколькие предостерегали, увещевали и взывали к нашей совести... Помогло это хоть кому-то?!.. Никому! Ничем! Горы трупов и моря крови – вот достойная отповедь всем на свете мыслителям. Миллионы умерших от голода, миллионы отчаявшихся и покончивших с собой – никого из них не спас Христос своей мученической смертью.

Я молчал минуты две, и никто не решался меня потревожить. Наконец я очнулся и обвел затуманенным взором зал. И мне показалось, что пол слегка раскачивается под сидящими, и плоскость, образованная головами, рисует в пространстве медленные круги. Воздух сгущается и синеет, и скапливаются невидимые заряды, насыщают и пронизывают сидящих неосязаемые токи; силовые линии приходят ниоткуда и уходят в никуда, проносясь сквозь времена и расстояния, не задевая ничего и не замечая никого, равнодушные ко всему – невидимые силовые линии, составляющие каркас бесконечности... Две черные бездны расположены по обе стороны, у каждой из них одинаково нет конца, вектор времени теряется в глубинах прошлого, острием своим он направлен вверх, или прямо, или – все равно куда, – есть ли конец у него?.. Две великие пустоты вращаются вкруг себя, и затесалась между ними крохотная пылинка, неизвестно откуда взявшаяся и для чего – сверкнул на миг свет и осветил зародившуюся ни с чего плесень, – но луч погас, и плесень омертвела, растворилась в ледяной пустоте, и стала тем, чем и была всегда – ничем.

Так кто же и в чем виноват? Можно ли что-либо и кому угодно доказать?!..

Выступление мое подходило к концу, и к концу подходила вся эта нелепая история. Три недели я пытался доказать окружающим людям... что? Я и сам не вполне это понимал. Вернее, именно теперь я вдруг понял, что доказывать что-то и кому-то нет никакой надобности. Потому что нет абсолютной истины, и нет, потому, абсолютных доказательств. У каждого времени свои ориентиры и свои вершины. Человечество бредет по исторической тропе ничуть не лучше стада баранов, оглядывая бараньими глазами окрестные виды и щипля подножную травку, принимая данную реальность за единственно верную. Но вот – новый поворот, новые виды и новая трава, новые вожаки и новые правила поведения на нескончаемой жизненной тропе. Так чего и кому я хочу здесь доказать, когда я сам ничегошеньки не знаю, и никто ничего не знает, никто не видит дальше собственного носа, а самые гениальные глядят лишь на два шага вперед. Мораль подобна половой тряпке, которой утирают разбитое в кровь лицо, утешаясь мягкостью материи и ее высокой впитывающей способностью, а в следующий миг эта тряпка может послужить для удушения несогласного с тобой индивида, или просто брошена под ноги, как бесполезная или даже вредная вещь.

– Конечно, все мною сказанное может быть воспринято с недоверием, – заговорил я вновь, – единственное, чем я могу подтвердить свои слова – это то чудо, про которое я говорил вначале.

– Какое чудо? – встрепенулись многие.

Я обвел зал с видом превосходства и, одновременно, сожаления. Мне жаль было этих людей – они так ничего и не поняли. И не меньше мне было жаль самого себя – я понимал в этой жизни не больше их.

– Если мне не будет вынесен оправдательный приговор, то я исчезну из этого мира и перенесусь в двадцать пятый век, потому что у меня не останется выбора.

– То есть как – перенесетесь? – приподнялся и закрутил головой прокурор.

Очевидно, он искал машину времени. Но машины времени не было. Для путешествий во времени не нужна никакая машина – по крайней мере, в том вульгарном смысле, в котором многие ее себе представляют.

– Для того, чтобы переместиться в двадцать пятый век, мне достаточно произнести одно единственное слово, означающее мое согласие на перемещение. Как только я его произнесу – я исчезну. И надо полагать – навсегда.

Данное сообщение явилось новостью для присутствующих, не все приняли ее одинаково. Так репортеры явно обрадовались такому обороту, а все официальные лица, включая и адвоката, вдруг озаботились. Отчасти благодушное настроение, владевшее официальными лицами, резко поменялось на крайнюю озабоченность. Можно было подумать, что у них из под носа уводят законную добычу.

– Но позвольте, – все не мог взять в себя в руки прокурор, – как это вы вдруг исчезнете? Это что, шутка такая?

"Кровожадный тип! – заметил я про себя. – Хотя и не верит мне ни на грош, но даже в мыслях не может допустить, что я могу избегнуть наказания."

– Шутка это или нет – вы убедитесь, когда будет вынесен приговор и когда я произнесу ключевое слово, – пообещал я.

– А что это за слово – вы можете нам сказать? – поинтересовался председатель, которого также задело за живое такое необычайное обещание.