Текст книги "Домашние тапочки и пчелы"

Автор книги: Александр Кушталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– И уже, судя по всему, не будет, – перебил его монотонное чтение Холмский. – Так где провел свое счастливое детство Дмитрий Харитонович?

– В небольшом городке под Полтавой, туда уже направлена молния на розыск, хотя родных у него там не осталось.

– Понятно..., – задумчиво протянул Холмский. – Пирожки с вишнями от бабушки Анны, ночная рыбалка и ловля раков на фонарик в очаровательных местных бочажках, босоногие черноокие красавицы, Олеси и Оксаны, обжигающие своим взглядом... Это уже кое-что...

– А откуда вы знаете, что его бабку по материнской линии звали Анна? несказанно удивился Галкин.

– Да нет, – вздохнул Холмский, – ниоткуда не знаю. Просто случайное попадание, из общих представлений об этом крае. Так кто есть бабушка нашего героя?

– Анна Яновна Сандомирская, осколок древнего шляхетского рода, которые когда-то владели обширными угодьями на Полтавщине. Сейчас далекие их потомки живут в Кракове, туда также отправлена телеграмма по розыску Серебрякова.

– Ого! Это тоже интересно, но более подробной информации, естественно, нет?

– Можно получить, но на это уйдет несколько дней – нужно будет связаться с тамошними архивами, – принялся было обстоятельно объяснять Галкин. Для меня самого слово "архив" своей громоздкостью и холодностью всегда напоминало слово "айсберг".

Холмский обескуражено отмахнул рукой, дескать, не надо, прошелся по квартире, заглянул на кухню, внимательно изучил пометки на настенном календаре, угукнул, что-то записал в свою записную книжку, снова вынырнул в прихожую.

– Это его кабинет? – тронул он ручку одной из дверей.

– Да, – отвечал Галкин. – Напротив спальня жены, далее гостиная.

– Что значит "спальня жены"? Он спал в кабинете?

– Да, последние два года супруги чаще спали отдельно.

– Причина? – вскинул брови Холмский.

– Дмитрий Харитонович часто работал до поздней ночи, поздно возвращался. Но и еще, как я сам догадываюсь по разговору с ней, – некоторая усталость друг от друга...

– Теперь это называется "работать до поздней ночи", – иронично отметил Холмский. – Но меня вот что интересует в первую очередь – все ли личные вещи Серебрякова на месте?

– По словам жены, все на месте, за исключением тех мелочей, за которые она не может ручаться. Так, например, ей кажется, что с книжных полочек в кабинете хозяина исчезло несколько книг. Но каких именно – она также сказать не в состоянии. Все остальное – на месте, включая личное белье.

– Кроме книг пропала еще и пара стоптанных домашних тапочек, – добавил, улыбаясь, Холмский. – Пойдем-ка лучше смотреть кабинет.

Кабинет действительно оказался похож на кабинет – все его стены, кроме окна и двери, были заняты книжными полками и стеллажами. Перед окном стоял большой письменный двухтумбовый стол, справа от стола, в углу, расположился диван, на котором, очевидно, его бывший хозяин и коротал свои уединенные ночи. На полочках, кроме книг, в нескольких местах стояли фотографии. Пара фотографий стояла также на столе, рядом с компьютером. На последний Холмский сразу обратил свое внимание.

– Что-нибудь интересное в этом ящике было? – тотчас спросил он Галкина.

– Деловая переписка, контракты, сведения о партнерах, интернетовские проспекты по турпоездке в Краков, куда он ездил отдыхать с супругой в прошлом году...

– Личные записки?

– Ничего личного не обнаружено.

– Странно! – отметил Холмский. – Компьютер, все-таки, вещь персональная, должны же быть хоть какие-то следы пребывания конкретной личности на этом цифровом носителе информации. А какие, интересно, обои на этом компьютере?

– Обои? Не понял.

– Ну, картинка, которая остается на экране рабочего стола компьютера.

– Картинка? Хм... Не помню... А, картинка! Пейзаж какой-то... Вспомнил! Деревенский дом осенью. Освещенный солнцем двор, во дворе перед крыльцом клен, весь двор усеян опавшими кленовыми листьями.

– Понятно, – коротко сказал Холмский. – А это что за фото? – он кивнул на одну их фотографий, на которой был заснят тихий закат на небольшой, спокойной реке с вербами по берегу.

Галкин посмотрел в указанную сторону.

– Я так понял, речушка в тех местах, где он провел детство, называется, кажется, Луга, с ударением на первый слог...

– Тихая, спокойная Лу'га, а вокруг заливные луга', – задумчиво протянул Холмский, – эт', наверное, хорошо... И только трудолюбиво жужжат пчелы над буйно раскинувшемся разнотравьем... Да нет, – спохватился он, – река Луга это под Петербургом; здесь это, скорее, Псёл. "Чуден Псёл при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы он полные воды свои!"... Да... Гоголевские места!... Забавно, кстати, как будет родительный падеж от слова "Псёл"? Но еще интереснее, на месте ли остались книги Гоголя? – вдруг встрепенулся Холмский и принялся внимательно обследовать книжные полки.

– Точно, это Псёл, вот на обороте второй фотографии подписано "Псел, май 1966 г." – сказал я. На фотографии, которую я снял со стола, был изображен могучий дедуган в пчелином накомарнике, стоящий среди небольшой пасеки на берегу реки. Рядом с дедом стоял пацаненок лет десяти, который сладострастно облизывал кусок вощины с сотами.

Холмский мельком взглянул на фотографию, не прерывая своих поисков на книжных полках. "Ага!" – воскликнул радостно он, словно бы кого-то уличив.

Что означало его радостное "Ага!", оставалось только догадываться, так как он не стал вдаваться в более подробные объяснения, потому что, удовлетворенно урча, начал вытряхивать с книжной полки найденного Гоголя.

– Странно! – сказал Холмский, просмотрев все книги, – Но все на месте.

– Что же тут странного? – не удержался от едкого замечания я. – Уж во всяком случае это естественнее того, как если бы что-нибудь отсутствовало.

– Это не подтверждает гипотезу, но и не опровергает ее! – продолжал бормотать Холмский и снова начал что-то искать на книжных полочках. В плотно стоящих рядах он исследовал два места, где несколько книг отсутствовало. Паустовский, – ну, допустим; бухгалтерия, "Капитал" Карла Маркса, это можно понять, но соседство странное; "Сигуранца", а это ему еще зачем? "Из книг Ф.И. Антонова", рязанское издательство "Печатник"! Посмотрим подробнее... Странно, но интересно. Ну, и что из этого можно выудить? А ничего существенного. Кто такой Антонов, как его искать? Ищи ветра в поле! Разве что, действительно, посмотреть атласы автомобильных дорог? Где же они могут здесь быть? А вот они – "Тверская", "Владимирская" и наша "Рязанская область". И куда же мы тут могли ездить? Ага, а вот это можно и отметить. Но, все равно, – это вилами на воде писано. С таким же успехом можно гадать на кофейной гуще. Нет! – вдруг резко сказал он. – Все это ерунда! Так дела не заладишь. Надо искать вещи интеллектуально-интимные – личный дневник, заметки и прочее.

– А вот этого-то как раз и нету ничего! – радостно сообщил Галкин. Соколов тоже обратил на это внимание, обыскали все, что могли – нету! В столе полно деловых бумаг, но все напечатано на принтере, его только подписи. Все либо уничтожено, либо исчезло другим путем.

– Мудрое замечание! – хмыкнул Холмский. – Как говаривал наш покойный партийный лидер, тут одно из двух: либо она девственница, либо нет. Что ж? Бел день, да ночь черна! Думаю, – обратился он ко мне, – что нам здесь больше нечего делать. Все, что можно было увидеть, я уже увидел.

– Ну и что увиделось? – полюбопытствовал Галкин. – Удалось увидеть то, что вы ожидали?

– Да, примерно это я и ожидал, – отвечал Холмский. – Я даже сам удивляюсь, что так много совпадений с моей основной версией.

– Которую ты нам, тем не менее, ни за что не скажешь! – съязвил я. – Вот бы и рассказал ее сейчас, сейчас именно то время, чтобы рассказать. А то потом легко будет говорить задним числом о том, какой ты был умный вчера.

– Эх, хорошие вы ребята! – сказал Холмский. – И я рассказал бы вам свою версию с превеликим удовольствием. Но подумай, Валерий: вот на старости лет ты вспомнишь, с каким великим человеком счастливо соединила тебя судьба, и захочется тебе увековечить память о нем и его удивительных расследованиях, и станешь ты описывать эту историю своим читателям. Каково им будет узнать концовку в середине рассказа? Дальше можно просто и не читать! А ведь дальше, дорогие мои, будет еще масса всего интересного! Так что не надо суеты, всему свое время. Поехали, Валерий, домой, мне нужно торопиться, потому что времени у меня за все про все мало, надо успевать! Но успевать надо без излишней спешки. – И добавил зачем-то многозначительно: – Пчелы не терпят суеты!

Поехали домой мы снова на такси. Слава Богу, прошли те времена, когда за автомобилем с шашечками приходилось стоять по часу в ожидании своей очереди. Уже сидя в машине, я вспомнил то, о чем я хотел спросить Холмского сразу, но обстоятельства помешали.

– Послушай, Александр Васильевич! Зачем ты интересовался обоями на экране компьютера – просто так, или был в этом какой-то могучий интерес?

– Как я уже неоднократно говорил, – начал Холмский, – Искать человека надо не по оттискам пальцев, а по следам его мыслей. Все предметы, которые окружают нас, несут отпечаток нашей личности. Компьютерные обои – очень важный психологический предмет. Ни один человек не станет помещать на экран компьютера заставку, которая ему не нравится, потому что он видит ее очень часто. Эта компьютерная заставка отражает характер, мысли и даже мечты человека. Спокойные люди предпочитают спокойные пейзажи, динамичные – нечто спортивное. Молодые люди могут поместить на экран что-то абстрактное или прикольное, потому что им хочется удивить мир своим присутствием в нем. Выпускница МГУ с удовольствием вешает на экран картинки с изображением Главного Здания университета. Иногда помещают свои семейные фотографии. И каждый раз, глядя на картинку на экране, всегда можно что-то сказать о человеке, который пялится на нее ежедневно по многу часов. Вот что ты можешь, например, сказать о человеке, который все время помещает на свой рабочий экран разные фото с обнаженными женщинами?

– Наверное, он здорово сексуально озабочен, – сдвинул плечами я.

– Молодец! Верно мыслишь, товарисч! И для того, чтобы догадаться об этом, вовсе не обязательно видеть жену этого человека – все уже сказано на экране! А жену я его, кстати, случайно видел, и к сказанному мне нечего добавить.

Я вспомнил, что на экране у самого Холмского в последнее время красуется фотография винокурни "Strathisla", одной из самых древних в Шотландии. Ночной снимок древнего ухоженного здания с освещенными готическими окнами, подсвеченного стоящими рядом фонарями, выглядел удивительно романтично и загадочно. Да, конечно, он был прав – это отражало какие-то черты его характера!

Мы приехали к своему дому на Березовской. За время поездки на улице заметно повечерело. Расплатившись, мы медленно пошли к своему подъезду – вечер был хорош, и торопиться не хотелось. Мимо нас продефилировали две молоденькие девчонки, лет по пятнадцать, с сигаретами, в чем-то обтягивающем и коротком, с голыми пупками.

Холмский при их виде несколько оживился и спросил меня после того, как они прошли мимо нас:

– Вот, тебе Валерий, еще один случай потренировать свою наблюдательность. Что бы ты мог сказать по их поводу? Ведь ты врач, должен уметь наблюдать своих пациентов.

– Да, – сказал я, хотя никаких интересных мыслей у меня не было. – В данном случае ничего опасного – эта болезнь называется молодой дурью и быстро проходит с возрастом. Что еще? Наверное, тяжелое беспросветное детство, неблагополучные семьи, вот девчонки и закурили...

– Сигареты "Vogue", дорогие, – в тон мне вяло начал бормотать Холмский, следовательно, семьи обеспеченные, форсят. Кроме того... – продолжал он, отец той, которая пониже, работает начальником автоколонны в автопарке N15, зовут его Виталий Андреевич, а у той, которая повыше...

– Ну, – не выдержал я, – ты говоришь так, потому что это невозможно проверить...

– Ну почему же невозможно? – задумчиво сказал Холмский. – Виталий Андреевич! – вдруг громко крикнул он. – Это ваша девчонка курит? – Та, которая пониже, испуганно оглянулась... Обе девчонки торопливо юркнули в ближайший подъезд. – Ну, как? – торжествующе спросил Холмский.

– Ты, кажется, прав, – совершенно недоумевая, сказал я. – Но, черт возьми, откуда? Не на лбу же у нее это написано ...

– Все очень просто, – начал очень серьезно говорить Холмский, – глина на ее правом каблуке – а я разглядел его, когда они проходили возле фонаря имеет редкий красноватый оттенок, откуда я с однозначностью заключил, что..., – здесь он не выдержал и расхохотался, – ... она моя соседка по подъезду, и ее семью я великолепно знаю, ха-ха-ха!

– Ну, братец, ты и шутник! – с облегчением выдохнул я. – А я уже, было, поверил в твои необыкновенные дедуктивные способности...

Холмский посерьезнел.

– Всему есть, однако, предел. Палеонтологи также не всегда по нескольким разрозненным костям могут восстановить полный облик древнего животного и образ его жизни. Я именно для того и провел этот эксперимент, чтобы наглядно это продемонстрировать. Я не всесилен. Я могу только то, что подвластно моему воображению и беспощадно точному анализу моего ума. Жаль, сейчас некогда, а то я рассказал бы тебе о своих правилах мышления, которые я позаимствовал, несколько изменив их под себя, у Рене Декарта, из его знаменитых "Рассуждений о методе".

Когда мы пришли в квартиру, Холмский тотчас начал собираться в дорогу. Правда, собираться, это было сильно сказано. Небольшой кейс, в котором зубная щетка с прочими утренними принадлежностями, записная книжка, домашние тапочки.

– Взял бы с собой какое-нибудь чтиво в дорогу, – посоветовал ему я, – а то скушно будет. Детективчик, например, или что-то другое, занятное.

– Детективы читать так же скушно, как и смотреть американские фильмы. Там конец заранее известен: хэппи энд. Герой в любом случае останется жив, а, следовательно, останется в живых и его длинноногая, миловидная подруга, которая обнимет его, израненного в тяжелых битвах за всеобщую справедливость, на последних кадрах. И в самом последнем кадре он обязательно бросит нечто простецко-задиристое, типа "А я ему, все таки, надрал его чертову задницу!" и подмигнет зрителю подбитым глазом.

Таковы и детективы: ведь пространство детектива узко, как русло горной реки. И если писатель упомянул в повествовании какую-то деталь, например, пчел, то понятно, что это не случайно, и имеет отношение к расследованию. Ружье, повешенное на стенку в первом акте, должно обязательно выстрелить во втором или в третьем. Принцип рационализма. А вот взять бы и написать нечто нерациональное – понавешать на стенки этих ружей, которые не стреляют, или стреляют совсем не туда, чтобы было, как в жизни. И вообще, было бы занятно, если бы текст пьесы каким-то образом менялся на каждом ее исполнении. Жизнь прекрасна именно своей непредсказуемостью. Именно она, эта непредсказуемость, открывает перед нами самые широкие перспективы: в жизни все возможно. Можно завтра умереть, а можно проснуться знаменитым.

– Так не возьмешь? Что же ты будешь делать в дороге?

– В дороге я буду спать! – твердо сказал Холмский. – А если не получится, буду разговаривать с пассажирами. Нет ничего интереснее разговора с живым человеком, у которого пусть простая, но своя живая судьба, свой смысл жизни. Для меня это бесценный материал – не как для детектива – а просто как для живого человека, который тоже время от времени думает, как ему жить дальше.

4. Блестящее завершение дела.

Холмского не было полтора дня, вернулся он только утром через день, измотанный и довольный, как мартовский кот. Вернулся радостный, возбужденный, под впечатлением от хорошо выполненной работы. Сразу позвонил Соколову и Ширемырдину, пригласил их на три часа к себе, чтобы рассказать о результатах своего расследования.

– Ну и как, Александр Васильевич, удачно съездил? – нетерпеливо спросил я.

– Удачно! – в радостном возбуждении отвечал Холмский. – Ты знаешь, давно я не испытывал такого душевного подъема. То ли места, в которых я побывал, произвели на меня такое благотворное влияние, то ли встреча с Серебряковым. Но давай не будем торопить события – я расскажу всем сразу, а то тебе будет потом неинтересно.

К трем начали собираться гости. Без пяти три прибыл Соколов. Вошел, поздоровался, и сразу, настороженно: – Ну, как?

– Нормально! – отвечал Холмский.

– Вот оно и хорошо! – облегченно выдохнул Соколов. – А то я, если честно сказать, волновался, что тебя подставил. Эти ребята – он неопределенно взмахнул рукой в сторону улицы – хоть и прикидываются политиками, а на самом деле самые настоящие бандюки. Кто его знает, что они могли бы утворить, если бы ты его не нашел.

– Что? – посмеиваясь, сказал Холмский, – неужели моя родная милиция меня бы в этом случае не сберегла?

– Какое там! Что ты! Окстись! Тебе ли не знать наших порядков и возможностей.

– Да знаю! И радуюсь тому, что я им просто не нужен. Как тот неуловимый Джо, который потому и неуловим, что никто ловить его не собирался.

В это время в квартиру позвонили. Звонили настырно, не отнимая пальца от звонка. Холмский, снова морщась, пошел открывать. У порога снова стоял уже знакомый нам Стас.

– Здравствуй, Стас! – приветствовал его Холмский, и добавил уже несколько сердито: – У вас так принято в Нижнем Новгороде, что ли, звонить и кнопку при этом не отпускать?

– Да я чего? – неуклюже оправдывался Стас. – Просто звонки разные бывают, иногда хазяева и не слышат, если коротко звонишь. А... А откуда это ты... вы про Нижний знаете?

– Он все знает! – бросил на ходу Ширемырдин, стремительно проходя в квартиру из-за спины разинувшего рот Стаса. – Он все знает, верно, Соколов? сказал он, за руку здороваясь со следователем московского уголовного розыска и одновременно снимая с головы свою синюю бейсболку. На этот раз он, подражая президенту, демонстрировал спортивный образ жизни – бейсболку дополняли бело-голубой спортивной костюм и толстые белые кроссовки.

– Здравствуйте! И как сегодня была с утра водичка в вашем бассейне? Мне показалось, что неважная, – участливо поинтересовался вернувшийся от входной двери Холмский у Ширемырдина.

– Здорово! – развернулся к нему Ширемырдин. – Паршивая, действительно, была вода – на днях чистили бассейн, сменили воду и так переборщили с хлоркой, что даже глаза пощипывала! Но – стой! – а ты об этом откуда, интересно, знаешь?

– Интересно?

– Скорее, это защитная реакция. Мне все время кажется, что я у тебя под рентгеном, который просвечивает все, и даже мои мозги. И все время хочется понять – есть ли что-нибудь такое, что тебе неизвестно? И как такое возможно, что я не понимаю, как это ты видишь – ведь я, по-своему, далеко не глупый человек.

– Наблюдательность – и никакого мошенничества! – Эффектно, как фокусник, раскрывающий свои карты, произнес Холмский. – Волосы, примятые бейсболкой, высохли кружком, потому что были с утра мокрые, сухие волосы так не приминаются. Но где с утра можно намочить волосы? Человека безалаберного только божья роса намочит. Дождя не было. Нормальный человек может принять душ. А богатому человеку с амбициями непременно нужен бассейн. Плюс глаза, красные от раздражения хлоркой, спортивный костюм – вот ответ и готов.

– Верно мыслишь, академик! Я ж говорю – рентген!

– А потом было еще деловое совещание у себя в офисе..., – продолжал издеваться Холмский.

– Да, правильно, опять своим пистоны в зад вставлял, чтоб шевелились быстрее... Но, черт побери!... А, ладно, все равно выкрутишься, навесишь какую-нибудь очередную свою лапшу. Давай, лучше, поближе к телу: как там поживает мой бухгалтер?

– Поживает он неплохо. Я с ним вчера целый вечер разговаривал.

– Как разговаривал! – аж подпрыгнул бизнесмен и политик, – так быстрее говори, где он? И почему сразу мне не сказал?

– О том, где он, мы позже поговорим, а сейчас – вот его покаянное письмо, которое я попросил его написать для объяснения.

– Объяснение! На кой черт мне его объяснения! Да я с него шкуру спущу! Ширемырдин торопливо выхватил письмо из рук Холмского. – Так! И что он тут пишет?... "Уважаемый Владимир Петрович... Решил изменить свою прежнюю жизнь... Собираюсь купить дом..." Он что – с ума сошел?! Похоже, что сошел... Секта его, что ли, какая охмурила? Или девка?... "Все оставил жене..." Да меня его жена вообще не волнует... "Занимаюсь здесь с пчелами..." Нет, точно охренел!... Вот скажи – зачем ему пчелы? – закричал, потрясая письмом, Ширемырдин и вопросительно вперился на окружающих. – Да на ту зарплату, которую я ему платил, мед можно вагонами покупать! – Он лихорадочно перескакивал с одного места письма на другое в тщетной попытке найти там то, что ему все объяснило бы, не находил, снова возвращался в начало, опять бросался в конец. – Нет, слушай! К черту всю его эту писанину! Ничего не могу из нее понять! Точно! Одурманили его своим религиозным опиумом, надо срочно ехать, спасать человека. Давай, лучше сам расскажи, что там происходит, у тебя голова точно в порядке, – обратился он к Холмскому.

– Спасибо! – откланялся ему Холмский. – В таком случае, господа, прошу вас всех устраиваться на моих диванах, а я тем временем набью свою трубку, с ней я чувствую себя значительно комфортнее.

Присутствующие не вняли его совету; я и Соколов и так сидели на диване, а Ширемырдин всегда предпочитал динамическую позу на ногах, его трудно было представить раскинувшимся на диване. Холмский подошел к каминной полочке, на которой у него хранились табаки, на секунду задумался, и на этот раз его рука потянулась к крепкому "Якорю".

– Как понятно из письма, и я это подтверждаю лично, Дмитрий Харитонович очень долго раздумывал, прежде чем сделать тот поступок, который он сделал. Этот поступок в каком-то смысле равносилен самоубийству. Он решил уйти из той жизни, которой он жил. Это поступок сильного человека. Он решил оставить эту жизнь, которая не приносила ему удовлетворения. Ведь у человека, кроме тела, есть еще и душа. Вся прежняя его жизнь была направлена на создание условий для хорошей жизни тела. Квартира на Вернадском, шикарная дача в Хотьково, джип "Чероки", отпуск в любом конце света. Что еще человеку нужно?

– Вот именно! – взвизгнул Ширемырдин. – Что ему еще надо? Я парню хорошо платил. Правда, он того и стоил!

– Но ему не нравилось, – невозмутимо продолжал рассказчик, – каким именно способом он добывал свой достаток. Нет, нет! Ничего криминального и предосудительного он никогда не делал! Он просто очень хорошо знал и отслеживал законы и умел это использовать.

– Золотая голова! – поддакнул бизнесмен.

– Но он понимал, вернее, он так ощущал это, что умелое использование законов – это своего рода обман, обман государства и других людей, которые соображали хуже него. Это не преступление, но это нечистоплотность в делах.

– А вот это чистая ерунда! – взвился Ширемырдин. – В шахматах тоже кто-то проигрывает, потому что хуже думает, но никто не называет победителя подлецом! Вот так же и в нашем случае, в бизнесе. Соображать надо лучше! К тому же, в нашей стране по-другому и невозможно вести дело.

– Пример не совсем чистый, но я приводил ему примерно такой же аргумент, когда мы беседовали.

Но на это он отвечал, что не может спокойно жить в достатке и роскоши, когда вокруг девяносто девять человек из ста живут в бедности, а пятьдесят из них в нищете. Он не может спокойно ехать к себе на дачу в Хотьково на роскошном автомобиле, потому что думает о том, что у большинства окружающих людей вообще нет никакого автомобиля и тем более дачи. Он не может достойно смотреть в глаза окружающим людям, которые получают копейки, он из-за этого чудовищного расслоения в достатке растерял всех своих приятелей, он не может так жить... Он говорил сбивчиво и путано, и я легко парировал аргументами все его высказывания, но главное было не в этом.

Для своей прежней жизни он придумал хорошую иллюстрацию. Представьте себе богатый мясной склад и кота, который очень хорошо знает этот склад. Он знает его настолько хорошо, что может спокойно ориентироваться в нем в полной темноте. Он легок и бесшумен, проворен и дерзок. И вот он ежедневно ходит на этот склад, ловко обходит сонных и глупых охранников, и вытаскивает оттуда столько, сколько может унести и все, что захочет – золотые копченые балыки, лучшие колбасы, отборные окорока и дымчатые карбонады... И, притащив все это к себе в каморку, он это сжирает. Но каждый раз, когда он в очередной раз крадется по складу, его сердце гложет шершавый язык страха, потому что глупые и сонные охранники могут, все-таки, проснуться от своего беспробудного бдения и он будет схвачен. Каждый раз, когда он тащит свою добычу мимо своих облезлых и менее удачливых соседей, он чувствует на себе их недобрые завистливые взгляды и знает, что в один прекрасный момент ему могут устроить темную.

И ему надоело жить в этом вечном страхе, страхе сделать один неверный поступок, ему надоело жить в этой удушливой атмосфере зависти и недоброты. И в один какой-то момент он понял, что ему нужно от жизни. Он вспомнил свое детство, вспомнил то, как ему было хорошо, уютно и беззаботно тогда, с бабушкой и дедом, вспомнил о том, как спокойно и достойно жил его дед, как он ухаживал за пчелами и садом, какая у него была полная скрытого глубокого смысла жизнь! И он принял свое решение.

Формула решения была такова: он неторопливо ищет и выбирает себе место, где он хотел бы жить, покупает в том месте дом, заводит себе пасеку – и в один прекрасный момент просто переезжает туда жить. Ему больше ничего не надо...

– Да он полный идиот! – вскричал Ширемырдин. – Просто не понимает, что делает. Он же виртуоз, Паганини в мире финансов. Что бы вы все сказали, если бы знаменитый скрипач разбил и выбросил свою скрипку, а сам пошел кроить сапоги?! Ну кому от этого было бы хорошо?

– Возможно ему, Паганини! – отвечал Холмский. – Пример снова не совсем чист. Вот представьте себе, что Паганини перестал слышать музыку, и больше не мог ее сочинять, но он помнил запах кожи, который любил еще в детстве. И он бросил оглохшую к стонам его души скрипку и пошел тачать сапоги, потому что это было единственное дело кроме музыки, которое он знал, которому научил в детстве его дед.

Ширемырдин нетерпеливо прошелся по комнате, закурил свое "Marlboro" и сказал раздраженно:

– Что-то мы всё не туда и всё не о том! Я так понял, что с моим парнем случилась беда, и его надо срочно выручать. Давай прекращать этот базар! Говори-ка мне быстрее, куда он смотался.

– Да нет, – настойчиво сказал Холмский, – именно о том! Он не хочет быть "чьим-то парнем", от кого-то зависеть, кому-то быть обязанным, он хочет жить в деревне и заниматься пчелами, ночью выходить по малой нужде во двор и смотреть на звезды, весной любоваться цветущими в огороде вишнями, а осенью слушать шорох ветра в саду и засыпать под стук падающих на крышу дома яблок.

Я не могу сказать, где он сейчас живет, потому что пообещал ему никому этого не говорить. А пообещал я это потому, что это, в конце концов, его личное дело. Ничего худого он никому не сделал, никаких преступлений не совершал. С женой у него уже давно прохладные отношения, так что и она, я думаю, не будет в сильной печали.

Ширемырдин заговорил с некоторым недоумением.

– То, что он решил уйти – я еще могу понять. Но почему он бежал в домашних тапочках, как пацан? Можно было бы подойти ко мне, поговорить...

– Но вы бы его ни за что не отпустили! Начались бы длинные уговоры...

– Да, верно, не отпустил бы! Кто ж режет курицу, несущую золотые яйца? Это надо быть полным кретином!

– Вот это он и просчитал. А в тапочках он ушел потому, чтобы у него было несколько дней на остывание вашего пара. Здесь чисто психологический расчет.

– Молодец! Все правильно продумал. За это я его и ценил. Жаль! Что ж! И тебя можно понять. Не хочешь говорить – не надо! – пожевал губами Ширемырдин. – Если ты нашел, значит, и мы найдем, это только вопрос времени. Ну, провозимся дольше на пару месяцев, но все равно найдем. А, с другой стороны, ты вот здесь говорил о том, как хорошо выйти вечером в свой двор помочиться, при этом задрать голову – и смотреть на небо. И я подумал, что и мне так хочется иногда бросить все это к чертовой матери, уехать куда-нибудь в тьмутаракань – и оттягиваться там на полную катушку. Иногда так вокруг все достанет – что на край света сбежал бы, не то, что в деревню к пчелам. Я еще подумаю, искать его или нет. Я бы оставил его в покое, но что если его мои конкуренты захотят найти? А ты мне так таки не хочешь говорить, где он?

– Не могу! – с сожалением, но твердо сказал Холмский. – Я обещал.

– Но тогда, – довольно улыбнулся Ширемырдин, – я буду считать, что условия нашего договора ты не выполнил, и, значит, оплачивать работу я не стану. Кроме, конечно, текущих расходов по расследованию дела. Справедливо?

– Резонно.

– Но если быть до конца честным, то, все-таки, следует признать, что ситуацию для меня ты прояснил полностью, по крайней мере, мне теперь понятно, что я должен делать. Поэтому от другого своего предложения я отказываться не стану. Говори, какой виски тебе купить. И не скромничай, заказывай то, что хочешь. Сейчас твое время трясти богатую грушу.

Холмский задумался, было видно, что он колеблется. Наконец он что-то выбрал про себя:

– Я давно хотел попробовать виски "Macallan". Его называют "роллс-ройсом" среди своих солодовых братьев. Это не просто виски, это шикарный виски. Он готовится по особым рецептам и выдерживается в специальных бочках из дерева вишни. Среди самих шотландцев "Macallan" пользуется громадным спросом, несмотря на свою относительную дороговизну. И, если уж мне представилась такая возможность, то я хотел бы заказать "Macallan" 1946 года издания – это, наверное, сказка! Я видел только фотографию этого выпуска в интернете, на сайте компании – каждая бутылка продается в изысканном деревянном футляре, обитом дорогой кожей, рядом с бутылкой вложен сертификат с красной сургучной отвисающей печатью. Само собой, что все подобные бутылки имеют свой, уникальный номер, и количество их быстро тает.

– И сколько может стоить эта щенячья радость?

– Не так уж дорого, как может показаться: около пятисот фунтов.

– Ничего себе – недорого! – крякнул Ширемырдин. – За бутылку обыкновенного самогона.

– А я сразу предупреждал, что это удовольствие дорогое! Могу успокоить только тем, что на рынке виски есть изысканные раритеты, оставшиеся в количестве нескольких бутылок. Вот они могут стоить в десятки раз дороже, но цена при этом заранее не объявляется, нужно конкретно договариваться с держателем товара.