Текст книги "Домашние тапочки и пчелы"

Автор книги: Александр Кушталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кушталов Александр
Домашние тапочки и пчелы

Кушталов Александр

Домашние тапочки и пчелы

Дорогие читатели! Вновь вынужден обратиться к вам с разъяснительным предисловием. Я и сам искренне думал, что рассказ "Дело об обойных маньяках" является скромной пародией в детективном жанре, которая, как я уже писал, попала ко мне совершенно случайно. Каково же было мое неподдельное удивление, когда очередная почта принесла мне довольно объемный пакет, в котором находилась очередная история о знаменитом сыщике-консультанте, блестящем математике, профессоре Александре Васильевиче Холмском! Автор этой рукописи по-прежнему желает оставаться неизвестным. Трудно сказать, что тому может быть причиною. Гадать я не буду, а просто ставлю вас, читателей, в известность перед этим фактом. Что касается меня, то далеко не все мне нравится в его рассказах. Например, я бы изменил фамилию главного действующего лица – уж больно она, эта фамилия, Холмский, перекликается с фамилией всемирно известного сыщика Конан Дойла, отчего рассказ сразу приобретает оттенок шутейности. Не знаю – может быть, автору так и хотелось! Вольно же ему! Мне лично кажется, что созданный автором характер вполне претендует на определенную новизну, ибо это явно русский характер.

1. Индукция, великая и ужасная

– Миром идей, а, следовательно, и всем миром в целом, правит индукция, великая и ужасная, – неожиданно вслух сказал Холмский. – Вот в чем дело, дорогой мой Валерий! И мне очень странно, что во всем мире так мало людей, которые это ясно понимают.

Он задумчиво сидел в гостиной на своем любимом диване и тянул ароматную трубку, заправленную элитным табаком "Амфора-эсктра". Справа от него источал упругие теплые волны камин, который дошлые работяги немцы умудрились остроумно вмонтировать в вентиляционные вытяжки стандартного панельного дома около полугода назад. Благоухающие клубы дыма от трубки распространялись по комнате. Я сидел на другом диване, у окна. Мы с Холмским проживали совместно в его квартире на Березовской уже около года. За это время я нашел себе приемлемую практику, расплатился со своими долгами, и начал уже подумывать о настоящей работе, которая могла бы стать смыслом всей жизни.

– Какая еще там индукция? – не понимающе оторвался от чтения я, с большим трудом вынырнув из своей толстой книженции с мудреным титулом "Antonio Menegetti. Neyrolinguistic programming of the brain" на обложке – я как раз занялся интересной для себя темой, лежащей на стыке лингвистики и программирования. – И почему это она такая великая и ужасная?

– Дело в том, – неторопливо продолжал Холмский, уже осмысленно глядя на меня, – что существует всего два способа получения научных знаний: индукция и дедукция. Дедукция – это объяснение частного случая из общего правила. Она регрессивна, ибо она использует, но не устанавливает общие истины. А устанавливает их как раз индукция, истинный двигатель прогресса, которая из нескольких частных случаев пытается вывести общее правило! В пользу индукции достаточно вспомнить гениальную периодическую таблицу Менделеева. И вообще любой общий закон, например тот же закон всемирного тяготения Ньютона, есть результат обобщения, то есть применения индукции к частным, твердо установленным знаниям, которые мы называем фактами.

– Если это так, – сказал я, незаметно втягиваясь в эту несколько странную для себя беседу, – а отчасти это так, этого нельзя отрицать разумному человеку, то в чем же тогда ужасное обличье этой великой индукции?

– Весь ужас ее в том, – отвечал мне Холмский, – что зачастую она указывает совсем не туда, где находится истина. Это великолепно можно проиллюстрировать на простейшем примере, который поймет любой школьник. Пусть нам даны три числа – один, два и три. Известно, что эти числа составляют некую регулярную последовательность, то есть следующее число появляется не случайно, а согласно какому-то внутреннему закону. Требуется назвать следующий элемент этой последовательности. Любой нормальный человек скажет, что следующее число четыре. И будет прав в 99 случаях из ста. А что, если по жизни получается, что следующее значение – пять? Или сто двадцать пять, потому что закон образования значений нам точно не известен. Вот все мы справедливо восхищаемся периодической системой Менделеева и называем ее гениальной. А что, если она не совсем верна? Да, до сих пор она довольно удовлетворительно объясняла все имеющиеся в науке факты. Но, возможно, она должна быть трехмерной, или какой-то совсем другой, и тогда нам открылись бы совсем иные горизонты и возможности.

– Мне кажется, в этом нет ничего страшного: пока она объясняет нам имеющиеся факты – она нам верно служит, а в противном случае теоретики начнут думать над новой формулой закона. Но, позволь! – что тебе далась эта индукция?

– Я думаю об индукции, потому что она есть единственный, хотя и крайне несовершенный метод научного познания истины. И неважно, что в конкретном случае мы пытаемся познать – новую математическую истину или чью-то загадочную судьбу. Но, – задумался вдруг он, – я не совсем прав в своих рассуждениях. Процесс мышления – это на самом деле тесное сообщение между индукцией и дедукцией. И самое интересное в этом – это то, что оба этих метода равно несовершенны.

– Позволь, Александр Васильевич, ты противоречив, как Библия, – заметил я. – Всего минуту назад ты утверждал, что миром правит великая индукция.

– Да, я говорил это. Но, как известно, "мысль изреченная есть ложь". Если я и противоречив, как Библия, то я, как и Библия, так же жизненно правдив! Дедукция пытается из общего выводить частное. Но общее чаще всего определено неясно, и дается нам только в ощущениях. Поэтому получается, что человек с художественным образом мышления имеет какое-то неясное представление об общем, например, о боге, и пытается светом этого ощущения высветить частные детали нашей жизни. А человеку с математическим мышлением нужны строгие доказательства, и он тянется к общей истине путем мелких уверенных ступеней. Но первая его ступень все равно базируются на аксиомах, которые так же зыбки, как болото. А истина, как всегда, находится посередине, между землей и небом. Нет в мире совершенства! Вернее, оно есть, но абсолютно не достижимо. К нему можно только все время стремиться, сверху или снизу.

– А в результате? – скептически отметил я. – Вот ты наговорил целую кучу любопытных изречений – но так и не смог поставить твердой точки. Выходит, главное не цель, а процесс ее достижения?

Холмский нервно прошелся по комнате. Трубка его к этому времени уже погасла, и он с глухим стуком положил ее на каминную полочку.

– Понимаешь в чем дело, – серьезно начала говорить он, – меня бесит эта таинственная недостижимость идеала или абсолютной истины. Пока ты копаешься в своих мелких фактах, то все хорошо, все ясно и понятно. Но стоит только замахнуться на мировые устои, на фундаментальные законы – все становится зыбким и неверным. Такое впечатление, словно кто-то свыше поставил нам невидимый барьер, который мы не можем преодолеть. Так и кажется, что она, эта истина, подвешена где-то посередине между землей и небом на прочных невидимых цепях. И как бы ты к ней не двигался – с неба ли спускаясь по веревочной лестнице методом дедукции или восходя по каменным ступеням фактов от твердой земли – все равно при приближении к этому загадочному объекту опора под тобой начинает раскачиваться все больше и больше, и в конце концов сбрасывает тебя вниз.

Но в то же время я не агностик, я твердо верю в возможность научного познания мира, и меня все время охватывает смутное ощущение, что преодолеваемость этого барьера – вещь субъективная: может быть, он положен большинству смертных, но, возможно, некоторые из нас могут преодолеть его. И я пытаюсь понять, почему я не принадлежу к числу этих избранных.

Я первый раз видел Холмского в такой неуверенности, видимо, он наткнулся в своих математических исследованиях на нечто очень глобальное, подступил к тому краю, за которым разверзается мировая бездна.

– Александр Васильевич! – сказал я как можно непринужденнее, стараясь его успокоить, – все это, бесспорно интересные вопросы, и к ним надо время от времени обращаться, но на них нельзя и зацикливаться. Нельзя ходить, все время уткнувшись взглядом в землю, надо время от времени поднимать голову и смотреть на звезды. Но, пытаясь понять гармонию космоса, не надо терять твердой земной опоры.

– Да, черт! – со вздохом облегчения промолвил Холмский. Видимо, он устал от своих размышлений и был рад тому, что высказался. – Поговорим лучше о чем-нибудь другом, более приятном и веселом. Например, можно рассказать друг другу анекдоты.

– Кстати, об анекдотах! – воскликнул я, обрадовавшись возможности сменить зашедшую в логический тупик тему. – Вот ты, Александр Васильевич, часто говоришь о том, как в жизни все взаимосвязано, и чаще всего по любой единственной доступной тебе ниточке ты можешь распутать весь запутанный моток чьей-то незнакомой судьбы. Мне всегда очень хотелось тебе возразить, и я придумал пример. Правда, его рассказывают, скорее, именно как анекдот, но я искренне верю, что так оно и произошло. Дело было при Сталине. Один мужик вышел в стоптанных домашних тапочках на босу ногу выносить мусор, а вернулся домой через десять лет, отбарабанив их в лагерях строгого режима. Юмор анекдота: с тех пор мусор в их семье выносит исключительно жена. Вопрос: как можно было предположить ему такую судьбу, зная, что он исчез?

– Эге, дорогой ты мой! И очень просто. В те-то времена! В те времена ничего другого и в голову бы никому не пришло. Были бы другие вопросы – За что? Почему его? Кто заложил? Вот я тебе расскажу на эту тему случай действительно анекдотический, хотя произошел он в самой реальной жизни. Вышел, как ты это и рассказываешь, некий мужик вынести ведро с мусором к мусоропроводу – а вернулся через две недели. Потому что встретил на лестничной площадке свою бывшую одноклассницу, которую когда-то очень любил, а она была когда-то страстно влюблена в него. Между ними снова вспыхнула искра прежнего чувства, она бросили все к чертовой матери, и укатили на ее машине в деревню. Но через пару недель все-таки опомнились, разобрались в себе, разумно поняли, что разбитой чашки не склеишь, а еще и две целых при этом переколотишь – ведь у каждого уже семьи, супруги, дети. И вернулись они по своим домам. Вот это была истинная история, мне ее сам непосредственный участник рассказывал. Причем рассказывал так подробно и интересно, что я пожалел о том, что у меня нет писательского таланта – получилась бы прекрасная остросюжетная пьеса или повесть.

– И кто же у него в семье, интересно, теперь выносит ведро с мусором?

2. Беспокойный гость. Изложение обстоятельств дела.

Однажды в середине дня, когда Холмский уже обыкновенно заканчивал свои занятия математикой, которым он отводил лучшую четверть суток, раздался телефонный звонок. Звонил Соколов, следователь московского уголовного розыска, наш старый знакомый.

– Добрый день, Александр Васильевич! – приветливо начал говорить в трубку он. – Я думаю, ты на меня не должен обижаться. Я к тебе направил одного клиента, с которым мы не можем сладить. Из "новых" русских. Нагловатый такой "фрукт".

– Привет Виктор! – отозвался Холмский. – Это ты к чему мне говоришь, насчет нагловатости клиента?

– Это я тебя по-дружески предупреждаю, мало ли что? Его просто нужно вовремя поставить на место.

– Ну, это за мной не заржавеет! – раскатисто рассмеялся Холмский.

– Я знаю, – терпеливо продолжал Соколов, – но решил предупредить тебя на всякий случай. Так вот – его нужно будет сразу хорошенько щелкнуть по носу, чтобы он его не задирал. А дело у него интересное. Я говорить ничего больше не буду, сам расскажет. И сразу договорись с ним об оплате: денег у него много, но малый он прижимистый. У меня, пожалуй, все. Он уже выехал к тебе.

– Ладно, я весь в ожидании твоего экзотического "фрукта", – сказал Холмский и положил трубку. – Хотя, может быть, никакой он и не фрукт, а самый что ни на есть овощ, – добавил он уже сам себе под нос.

Минут через пятнадцать в квартире раздался настырный звонок. Звонили, не убирая пальца с кнопки. Холмский, морщась, пошел открывать дверь. Его всегда раздражали подобные бесцеремонные манеры. Я остался в гостиной.

– Холмский? Александр Васильич? – хрипловатым басом спросил его разверзнувшийся перед дверью верзила.

– Да. Чем могу быть полезен? – вежливо отвечал Холмский.

Верзила косолапо отодвинулся в сторону и, скрестив руки на груди, занял позицию слева у двери. Вместо него в квартиру стремительно прошел низенький полноватый человек, одетый в легкий светлый распахнутый реглан, под которым был виден светло-серый костюм – день был немного сыроват.

– Ширемырдин Вэ Пэ, бизнесмен и политик, – на ходу отрывисто бросил он и энергично проследовал гостиную, одновременно изучая нашу реакцию – знаем ли мы, кто он такой, Ширемырдин? Поскольку ожидаемой реакции не последовало, он остановился и резко развернулся на каблуках. Плащ от резкого движения распахнулся и показал свою малиновую подкладку.

– Так это ты, значит, сыщик? – спросил он, в упор глядя на Холмского. Он, очевидно, привык командовать и брать на себя инициативу. – А это у тебя кто? кивнул он на меня. – Брат? Сват? Как-то вы мало похожи.

– Мой помощник, – не стал вдаваться в подробности Холмский. – И давно вас зубы беспокоят? – Он решил не отвечать на очевидное хамство, это было ниже его достоинства.

– Зубы-то? – переспросил бизнесмен и политик. – Да, чего-то последнюю неделю разболелись, пришлось сегодня с утра заехать к своему дантисту. А при чем тут мои зубы? – вдруг спохватился он.

– Зубы ваши при том, что в моей квартире появился характерный запах стоматологического кабинета. Наверное, особенно разболелись после вчерашнего шашлыка? – участливо, но несколько назойливо продолжал допытываться у него Холмский.

– Да, после шашлыка совсем стало плохо, барашек оказался жестковат, – по инерции продолжал отвечать бизнесмен. – За барашка я уже всыпал, кому следует. Но, постой! – А ты откуда знаешь о шашлыках? А, понятно! Вчера было десятое мая, каждый нормальный человек в эти дни выходит на природу с шашлычками. Судя по всему, он всегда знал ответы на все вопросы. Когда он чуть наклонял голову, энергично желая высказать свои слова, на его макушке становилась видна большая залысина, которая также излучала энергию и решительность. Казалось, она у него и появилась от того, что он часто своей головой что-то таранил или проламывал.

– Да, но не каждый берется их самостоятельно готовить, потому что это большое искусство, – отпустил ему комплимент Холмский, – и не каждый при этом обжигает свою левую руку раскаленным шампуром. – После последнего замечания его грубоватый комплимент и вовсе стал сомнительным.

– Конечно, все ответственное самому приходится делать – даже такого мелкого дела никому поручить нельзя! – с раздражением говорил Вэ Пэ, быстрыми короткими взглядами обследуя квартиру, – то пережарят, то сырое все. Но, черт! Откуда это ты все знаешь? А, понятно! – он повернул свою руку к окну и посмотрел на длинную узкую полоску свежего ожога у запястья, – ожог увидел!

– Вот именно! – улыбнулся в ответ Холмский.

– Ну, если ты такой яйцеголовый – то скажи мне, на какой машине мы сейчас подъехали – ее отсюда не видно, – ехидно сказал важный коротышка. Он горделиво подбоченился в позе Наполеона – широко расставленные ноги, руки за спиной.

Холмский подошел к окну в гостиной, отодвинул ладонью тюлевую занавеску, и стал смотреть куда-то вниз перед домом:

– Да, отсюда ничего не видно. Но, тем не менее, я попробую назвать марку, я же сам водитель и немного разбираюсь в автомобилях. Спорим на бутылку, что отгадаю? Так... Вас подъехало четверо, двое остались в машине... Все грузные... Секста сейчас на юге... Юпитер в пятом доме... и еще этот треугольник... Так, так... – продолжал загадочно бормотать он, глядя куда-то в окно. – Это джип, – наконец, уверенно объявил он, – "Мерседес G-500", точно такой же, какой недавно угнали у известного артиста Жванецкого. Номер автомобиля – х500уе, с российским флагом вместо номера региона. Небось, пришлось выложить за номер пару сотен...

– Все ясно! – ничуть не удивился такой подробной информации коротышка, это тебе Соколов сказал, на какой машине я приеду. И нечего тень на плетень наводить разными там треугольниками, меня на этот понт не возьмешь! А за номер – обижаешь! – пришлось все пятьсот выложить, чтобы цифры, так сказать, соответствовали.

– О том, что именно такой будет ответ, было легко сразу догадаться по буквам номера! – пробормотал Холмский, и продолжил уже почти невнятно, направляясь к стоящему на столике телефону, – я понимаю, что номер стоил пятьсот, но заплатил-то ты ровно двести, по роже вижу ...

Подойдя к телефону, он набрал номер Соколова:

– Алло! Виктор? Тут бизнесмен и политик Ширемырдин утверждает, что ты называл мне номер автомобиля, на котором он приехал – ответь ему, так ли это было? – и передал трубку Ширемырдину. Тот ее подхватил и напористо закричал:

– Соколов? Ты говорил ему номер моего автомобиля? Я ж просил тебя никому ничего обо мне не говорить! Нет? Но откуда же он, черт возьми, тогда его знает? У него спросить? Ладно, спрошу! Так откуда ты его знаешь? – спросил он уже Холмского после того, как бросил трубку.

– А так ли это важно, откуда я его знаю? – улыбаясь, отвечал Холмский. Самое главное то, что я назвал его верно, не так ли?

– Понятно! – с возбуждением закричал коротышка. – Значит, успел уже информацию обо мне собрать, пока я сюда ехал. Молодец! Шустро работаешь! Уважаю. Но вот в чем дело: со мной давай-ка без шуток. Раз я спрашиваю "откуда знаешь?" – так ты уж мне, будь добёр, выкатывай! Со своей личной безопасностью я шалить не позволю. Я должен знать обо всех утечках!

– В данном случае все гораздо проще, – рассмеялся Холмский, – если немного выглянуть в окно, то в витрине магазинов соседнего дома можно четко увидеть машины, которые стоят у моего подъезда. А поскольку все местные машины я уже давно знаю, то осталось только разглядеть ту, которой я раньше не видел.

Коротышка со стремительностью, несколько неожиданной для его полной комплекции, подбежал к окну и начал пристально смотреть вниз:

– Конечно! Отсюда в витрине ее прекрасно видно. Правда, надо обладать хорошим зрением, да еще буквы перевернуть в зеркальном изображении. Ну, молодец, ничего не скажешь! А то я уже, было, подумал... – с видимым облегчением неопределенно протянул он.

– Что у меня разветвленная агентурная сеть? – весело проложил за него Холмский. – Но я же не резидент американской разведки.

– Ну, ладно, проехали! – совершенно успокоившись, миролюбиво и покровительственно сказал коротышка. – Все это лирика и пыль в глаза. У меня к тебе вот какое дело. Неделю назад пропал мой бухгалтер. Вышел из квартиры в домашних тапочках вынести ведро к мусоропроводу – и с тех пор его больше никто не видел – как в воду канул.

Мы с Холмским молча переглянулись. В свете нашего недавнего разговора о человеке в тапочках сообщение о подобном исчезновении выглядело просто анекдотическим.

– Первый вопрос, который сразу возникает, когда исчезает бухгалтер – а не проворовался ли он, и не сбежал ли он с крупными суммами куда-нибудь за границу? – сказал Холмский и вопросительно посмотрел на Ширемырдина.

– Насчет заграницы не знаю, но остальное все уже проверено – денег не украдено ни копейки, вся отчетность оставлена в идеальном порядке, категорически сказал коротышка. – Это-то и удивительно! Иначе все было бы очень просто, и я бы, уж будьте уверены, за границей его давно бы уж нашел, там порядка больше.

– А что Соколов? – спросил Холмский. – Ведь это его прямое дело!

– Соколов немного покопался и сказал, что дело это – кислое. Он, конечно, будет продолжать его отслеживать. У него на этом деле два парня оставлены следить за квартирой, прорабатывать всех знакомых, аэропорты, дачи, – словом все места, где он может объявиться. Но мне некогда ждать, пока он там со своей командой будет сопли жевать. Мне нужен быстрый результат – у меня бизнес горит, каждый день сотни тысяч убытков! А если, не дай Бог, его захватили конкуренты, и он им все рассказал, – тогда мне совсем кранты. Соколов посоветовал для ускорения дела обратиться к тебе. "Лучший", – говорит, "частный сыщик в Москве, быстрее него все равно никто не поможет".

– Дело интересное. Но если я лучший, по словам Соколова, сыщик, то, наверное, и оплата должна этому соответствовать, – сказал Холмский, помня дружеские наставления Соколова.

– Жадничать не буду! – сурово и веско задрал подбородок верх коротышка. Это для меня вопрос жизни и смерти, на этом не экономят. Скажи сам, за сколько ты берешься это сделать?

– А какие условия? Как быстро его надо найти?

– Найти его надо было неделю назад. Могу подождать еще пару дней. После этого начну перестраивать всю свою "кухню", предполагая худшее – перекидывать счета, топить концы и прочее. Короче, я предлагаю тебе так: найдешь мне бухгалтера за два дня – десять кусков, не найдешь – тогда разговор другой у нас будет. Согласен?

– Согласен. Если мы оба одинаково понимаем вопрос о валюте.

– Не сумлевайся, капустой отвешу! Но – смотри! Кровь из носу, но чтоб я знал, где он, живой или мертвый. Кстати, – пресёкся он, заметив на одной из полочек прозрачную бутылку, похожую скорее на старый аптечный фиал, с темно-красной сургучной пробкой, до половины заполненный янтарной жидкостью а это у тебя что за пойло? – А! Виски! Так ты тоже вискарь потребляешь? Молодец! Я начинаю тебя уважать. И что же мы тут такое пили? Так, так, приговаривал он, поворачивая и разглядывая бутылку. – "Аберлор", – он открыл пробку, понюхал и закрыл пробку обратно. – Первый раз слышу. А раз ни разу не слышал, значит, дрянь! Вот "Джонни Уокер" – другое дело. Или "Валентин".

– "Бэллэнтайн", – интеллигентно поправил его Холимский, – действительно, неплохая марка, даже ординар, а уж десятилетней выдержки – он и совсем хорош. Но это же все бленды! – последнее слово он произнес несколько брезгливо.

– А эт-то еще что за неприличное слово? – опешил бизнесмен и депутат.

– Бленды, – как обычно в таких случаях, с удовольствием пустился в объяснения Холмский, – это смеси дорогого солодового виски с дешевым зерновым, а иногда даже и просто с пшеничным спиртом. Бленды удивительно разнообразны своими вкусовыми качествами... Но истинные ценители признают только чистый солодовый виски. Его не так уж много – чуть больше сотни сортов. И этот – один из самых интересных! Он самый крепкий из тех, что пускаются в продажу, 59 и 6 десятых градуса. В России такого не укупишь. Это меня угостил приятель из Шотландии. Он давно уже обосновался в Эдинбурге, преподает там математику. Второе слово в названии, "a'bunadh", которое совершенно невозможно произнести, в переводе с гэльского наречия шотландцев означает "настоящий". Это настоящая реплика виски старых времен, которое делали в Спейсайде еще до Бражного Акта.

– Да, вижу, рубишь фишку! – осторожно ставя на место бутылку, с заметным уважением отозвался бизнесмен и политик. – По этому поводу учреждаю за успешное расследование дополнительный приз: бутылку любого виски, на которую ты мне укажешь.

– Так ведь бывает очень дорогой виски! – вскользь заметил Холмский. – Это может обойтись оч-чень недешево.

– Цена меня в данном случае не интересует! – с апломбом заявил Ширемырдин. – Не в бабках счастье. Когда я говорю – бутылку любого виски – значит, любого! Да я и сам с тобой, кстати, его попробую, – хитровато прищурился он, – если угостишь.

– И угощу! – пообещал Холмский, – если кое у кого хватит денег купишь.

– И последнее, – снова перешел на деловой тон бизнесмен. – Вот тебе мой сотовик, для связи со мной в решении любых проблем – деньги, люди, визы, документы, билеты на сегодня в Израиль или Америку, – все что хочешь, но мне нужен результат. Давай, действуй-злодействуй! А я пошел, у меня сегодня еще дел выше крыши.

Он так же стремительно пошел на выход из квартиры, как и вошел. У порога спросил своего телохранителя, застывшего там в той же позе со сложенными на груди руками, в которой мы его и оставили:

– Сколько сейчас времени, Стас?

– Без двадцать три, – угрюмо отозвался Стас, взглянув искоса, не меняя своей роскошной позы, на могучую руку с часами.

– Поехали, поехали! – заторопился Ширемырдин, и они оба исчезли в распахнутом чреве лифта.

– Эге! А Стас-то у него – нижегородец! – сказал, возвращаясь в гостиную, Холмский, – Только там так забавно указывают время.

Он энергично прошелся по комнате, потирая руки.

– Ну, наконец-то что-то интересненькое! А то я совсем уже было завял без стоящего дела, только математика и спасает.

– Как же ты успеешь за такое короткое время что-то сделать? – недоумевающе спросил его я. Я искренне встревожился за его репутацию. И Ширемырдин мне совсем не понравился...

– Как успею? Пустое, Валерий! Не переживай. Нет ничего быстрее мысли. Делается это обыкновенно так: сначала рассматриваются все варианты, потом из них удаляются те, которые по разным причинам не могли быть осуществимы, и в конце концов из всех возможных вариантов остается один – тот самый, который нам и нужен.

– Ты все шутишь, Александр Васильевич! Но я действительно не могу себе представить, как за такое короткое время можно...

– Успокойся! Вариантов не так уж много: их всего два. Первый – бухгалтера похитили. Кто и с какой целью – это уже другой вопрос. Второй – бухгалтер сбежал сам. Куда и почему – это тоже оставим пока за кадром. В первом варианте его обязательно должен был кто-то видеть, потому что это запоминается хороший знакомый куда-то идет в сопровождении нескольких незнакомых людей. Кто-нибудь да вспомнит. Второй вариант – должны остаться какие-нибудь следы. Ведь он вышел в спортивном костюме и тапочках на босу ногу. Где-то недалеко он должен был переодеться, прежде чем начать свое движение туда, где он находится сейчас. Где он мог держать одежду и прочее необходимое – на квартире у своего хорошего знакомого, в своем гараже или гараже приятеля, в какой-нибудь подсобке – словом, это также быстро все обыскивается и проверяется. Дальнейшие действия зависят от результатов этих поисков. Поэтому я сейчас срочно выезжаю к Соколову для ознакомления с имеющимися материалами дела и возможной помощью.

И, тихонько насвистывая свою любимую "Yesterday", он начал одеваться для выхода на улицу. Уже одевшись, он на пути к двери вдруг остановился и спросил:

– Послушай, Валерий! А как ты думаешь – что такое "подбой"?

– Подбой? – сразу даже не нашелся, что ответить я. – Кажется, это что-то в обуви, из сапожного дела. То, чем обувь подбивают.

– Хорошо, уточню: что означает знаменитая булгаковская фраза "белый плащ с кровавым подбоем"? Не поленимся, заглянем в Даля, – сказал он и пошел в свою комнату. Через некоторое время он вышел оттуда с коричневой книгой в руках. Даль однозначно указывает, что подбой в одежде означает подкладку: "Подбивка, подбой, подложка, подкладка. Зеленый шатер с малиновым подбоем". А с другой стороны – белый плащ с багровой подкладкой – как-то это мерзко выглядит. Снаружи белое, торжественное, приличное, но раскрывается пола – а там кроваво-красное! Римляне так никогда не делали. Они по белому плащу пускали внизу пурпурную кайму, это было. Но всю подкладку делать красной – это так глупо! Я, конечно, понимаю, что Булгаков, возможно, имел в виду символ дескать, у парня при внешней благовидности поступков руки по локоть в крови но это так примитивно!

3. Лес, где растут факты

Посещение ведомства Соколова мало что дало Холмскому: исчезнувшего никто из соседей или его хороших знакомых после его пропажи не видел. Единственная улика, которую удалось обнаружить – стоптанный домашний тапочек потерпевшего, который на второй день после его исчезновения нашел в кустах соседский пес во время своей вечерней прогулки с хозяином. Сыщики тщательно исследовали место его находки. Больше ничего обнаружить не удалось.

– Что ж! – равнодушно сказал Холмский, вернувшись от Соколова, – этого следовало ожидать. По крайней мере, можно заключить, что шансы за то, что его похитили, невелики. И, поскольку дело не терпит отлагательства, нужно срочно ехать на квартиру исчезнувшего бухгалтера: надо посмотреть, чем он дышал.

– Но что может дать подобное посещение? – спросил я. – Сыщики Соколова уже наверняка детально исследовали его квартиру и, как я понял, ничего интересного не обнаружили.

– В вопросе о том, кто что видит есть очень интересная штука, которая называется субъективным восприятием. Важно не то, что человек видит глазами, а что он об этом думает. Вернее, что он думает об этом до начала осмотра. Например, Галкин, один из сыщиков Соколова, прекрасный сыскарь. Он аккуратно и обстоятельно запишет все детали происшествия – но возможно ли описать все, если не знаешь, на чем акцентировать внимание? Простая задача – тщательно описать эту комнату, выливается в адский труд, результатами которого, к тому же, воспользоваться крайне затруднительно, ибо это тот самый случай, когда за лесом не видно деревьев. Второй сыщик, Воробьев, человек другого плана – он старается отметить что-то необычное. Фигурально выражаясь, он находит в помянутом лесу фактов одно-два дерева, чем-то обративших на него свое внимание. В то время как в этом лесу нужно уметь находить только те деревья, которые имеют отношение к конкретному делу. Для того, чтобы продемонстрировать тебе, как это делается, я приглашаю тебя со мной на прогулку, вместе посмотрим на квартиру, где растет этот самый "лес" фактов.

– С удовольствием! – охотно сказал я, – Тем более, что я на сегодня уже все намеченное сделал. Закончил штудировать Менегетти, но это оказалось совсем не то, что мне нужно.

– Напрасно люди думают, что отрицательный результат – это бездарно потерянное время. Это опыт. Кто знает? – сейчас это тебе не нужно, а потом, глядишь, так окажется кстати.

До квартиры бухгалтера мы добрались на такси довольно быстро. Нас встретил Слава Галкин, молодой сыщик с аккуратными шнурочками усов.

– Расскажите мне еще раз об исчезнувшем, – попросил его Холмский.

Галкин деловито раскинул в руках свой толстый служебный блокнот.

– Серебряков Дмитрий Харитонович, сорока шести лет, мехмат МГУ, высшая финансовая академия, женат, жена Алла Юрьевна, сорок, хозяйка "Салона красоты" на Вернадском, сегодня еще на работе, детей нет...