Текст книги "Младороссы"

Автор книги: Александр Кривохижа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Разделываясь с виски Дмитрий настойчиво задавал себе один и тот же вопрос и не мог на него ответить – действительно ли он любит Одри и готов прожить с ней всю оставшуюся жизнь? Он старался быть честным с собой и признавался самому себе, что ему свойственно уставать от людей. Прежде это были друзья-знакомые, но он опасался, что такое может повториться и с Одри и не хотел этого. Почувствовав, что уже изрядно захмелел, он решил, что пора прекратить этот внутренний диалог, изрядно сбавленный виски, и, поднявшись с кресла, не совсем твердым шагом направился к кровати.

Неизвестно, к какому ответу на вопрос касательно его чувств к Одри пришел бы Дмитрий, если бы в те оставшиеся несколько дней, что оставались до свадьбы, и что он не мог видеть Одри, он оставался один, но благо на следующий день в Биарриц начали съезжаться его друзья-однополчане, в большинстве своем люди, давно женатые и имевшие детей, которые своим одобрением его решения, быстро вернули ему уверенность в правильности его поступка. Приехал и Путятин. Дмитрий понимал, что его появление на свадьбе не вызовет радости у Мари, но не мог не отправить приглашения бывшему зятю, поскольку Путятин хотя и не был его однополчанином, и виделись они от случая к случаю, но участие в одном сражении, навсегда ввело Путятина в круг тех, когда Дмитрий считал своими фронтовыми братьями, а это братство налагало обязательства и приглашая одних, Дмитрий считал себя не вправе игнорировать других.

***

В день венчания, с утра накрапывал дождь. Дмитрий поднялся с постели с радостным предвкушением предстоящей встречи с Одри в храме. Пока он брился, и Петр держал перед ним большое круглое зеркало, пришел Путятин (он остановился этажом ниже), жизнерадостный брюнет с небрежными усами, чем-то напоминавший Казем-Бека, но без тени самомнения последнего. Он принялся пересказывать новости, которые узнал от съехавшихся офицеров. Дмитрий мало его слушал. Затем они вместе позавтракали, хотя скорее завтракал один Путятин, а Дмитрий лишь ограничился несколькими глотками кофе. После этого Дмитрий переоделся, Путятин помог надеть ему фрак. В петлицу Дмитрий всунул белый цветок. Они уже направились к входной двери, как им навстречу в номер вошла Мари, держа в руках какой-то сверток.

– Ты почему здесь? – удивился Дмитрий – Почему не в церкви?

Мари недобрым взглядом встретилась с Путятиным и тот потупился.

– Прежде чем ехать, – сказала Мари, переводя взгляд на брата – Я хочу сделать то, что должен был сделать отец.

Она развернула сверток, внутри оказалась пожелтевшая икона. Путятин, понимая, что он здесь лишний, вышел из номера. Вид иконы, которая когда-то принадлежала их отцу и упоминания о нем, в свете предстоящего момента, вызвало у Дмитрия в груди чувство щемящей грусти. Он обнажил голову и опустился на калено, а Мари подняв над ним икону, трижды перекрестила его широкими движениями. Когда Дмитрий поднялся, он увидел, в глазах Мари слезы. Осознание обоими, что благословение, которым сейчас Мари напутствовала Дмитрия и которое должно было исходить от их отца, которого они оба горячо любили и которого больше с ними не было, и что каждый из них, это единственное, что есть у другого, комом подступило к горлу. Дмитрий обнял Мари и ее слезы упали ему на плечо.

– Надо спешить, – сказала Мари, и смахнула слезу.

Когда они подъехали к храму, то на паперти, уже собралось изрядное количество гостей. Помимо однополчан, была еще масса народа, которых Дмитрий никогда не видел прежде. Когда он вышел из авто, к нему подошел средних лет, седеющий, лощеный джентльмен – это был мистер Уолш, управляющий делами Эмери в Париже.

– Доброе утро, ваше высочество, – сказал он – Позвольте я представлю вас семейству Эмери, тем, кто уже здесь.

И он повел знакомить Дмитрия и Мари с теми, кто отныне были их родственниками. Они были внутри храма. Дмитрий, все мысли которого были заняты Одри и той процедурой, которую им предстояло через считанные минуты пройти, мало слушал, что ему говорили эти приветливые дорого одетые люди, среди которых были две сестры Одри и два ее брата, и говорил мало, зато Мари, говорила за них обоих. Она выразила свое восхищение их сестрой-невестой и выразила желание навестить их в их Цинциннати в ближайшее время.

– Будем рады, – ответил Джошуа, брат Одри.

За это время, пространство храма заполнилось людьми, а на амвон взошёл высокий, с большим животом и окладистой бородой священник, и с ним двое служек.

В тот момент, когда одна из сестер, Александра, стала рассказывать, как они все тяжело перенесли морскую болезнь по дороге сюда, дверь храма отворилась и на пороге в подвенечном платье появилась Одри по руку со своим отчимом. Мари заметила, как напряглось лицо Дмитрия, и только теперь поняла, насколько серьезно он воспринимает все происходящее.

При появлении невесты, Мари и семейство Эмери поспешили отойти в сторону, и у алтаря остался один Дмитрий. Последовавший обряд, прошел для него как во сне, из которого он запомнил, как дрожала рука Одри, когда он надевал на ее палец кольцо, и только тогда он понял, что и Одри все происходящее дается нелегко. Когда, наконец, изнурительный для новобрачных обряд остался позади, и они вышли из храма на паперть, то были встречены поздравительными возгласами собравшихся людей и дорожкой до авто усеянной пшеницей и лепестками роз. Оказавшись на заднем сиденье авто, которое должно было отвезти их на виллу Эмери, где должно было пройти празднование, Дмитрий и Одри впервые за утро с облегчением вздохнули.

– Ну, вот мы и женаты, – глядя на теперь уже своего мужа, сказала Одри

Дмитрий обнял теперь уже свою жену и, поднеся ее руку к своим губам, поцеловал в ладошку.

***

На следующее утро Дмитрий и Одри на поезде уехали в Марсель, чтобы оттуда на пароходе отплыть в Грецию, где должны были провести медовый месяц. Дмитрий хотел представить Одри своим родственникам, братьям и сестрам своей покойной матери, которая была греческой принцессой. Правда, к этому времени, его родственники уже не правили. Провожали их Мари и семейство Эмери.

Выпив шампанское из граненных стаканов (других почему-то в привокзальном ресторане не оказалось), вся большая компания вышла на перрон. Мари заметила, как после брачной ночи внешне изменились отношения Дмитрия и Одри. По своему опыту замужества с принцем Вильгельмом, она знала, как все меняется после первой близости и хотя у нее с Вильгельмом все было иначе, и между не было даже намека на влюбленность, но даже она почувствовала после брачной ночи, отсутствие между ней и принцем неких незримых, но витальных барьеров, которые были между ней и всеми остальными людьми. У Дмитрия же с Одри все было еще более очевидно; теперь они все время держались за руки, часто касались друг друга и, несмотря на то, что провожавшие не замолкая, им что-то говорили, они на самом деле смотрели и слушали только друг друга. К тому же Мари была достаточно чутка и понимала, что отныне у них была непреодолимая потребность заниматься любовью двадцать четыре часа в сутки и все, что они хотели сейчас, так это поскорее отделаться от своих провожавших и уединиться в своем купе.

Наконец поезд подошел к перрону, и молодожены в последний раз обнявшись и поцеловавшись со своими родственниками зашли вагон. Когда Мари наблюдала за ними через оконные стекла, когда они шли по коридору, в груди у нее защемило. Она почувствовала, что сейчас, после того как поезд тронется, и Дмитрий на целый месяц покинет Францию, она останется совершено одна в своем особняке. Слезы уже готовы были окутать ее глаза, но она быстро взяла себя в руки, поскольку Дмитрий и Одри выглянули из окна и помахали ей и остальным. Мари замахала в ответ, стараясь делать это как можно более бодро. Раздался гудок, затем другой и колеса составов завертелись, набирая скорость.

***

Из своего купе Дмитрий впервые вышел, уже, когда поезд подъезжал к Тулузе, и было это через три часа после посадки в Биаррице. Приспустив оконное стекло и облокотившись на него, он закурил. В это время из соседних купе повалили пассажиры с чемоданами и гуськом направились по коридору к тамбуру. Дмитрий отвернулся, не желая портить свое сладостное состояние, в котором пребывал после беспрерывного трехчасового «заточения» с Одри, озабоченным выражением лиц, какое обычно бывает у выходящих пассажиров. Но состояние отрешенности продолжалось недолго, поскольку вскоре Дмитрий почувствовал неприятный толчок между лопаток, по-видимому, какой-то кладью. Он обернулся, чтобы укорить человека, доставившего ему неудовольствие, но тут радостно воскликнул, увидев знакомое молодое лицо с усами щеточкой.

– Ба! Казем-Бек!

– Ваше высочество, – учтиво ответил Казем-Бек – Прошу прощения.

Он прижал к груди саквояж, которым задел своего визави. Сдержанность Казем-Бека удивила Дмитрия, он ожидал более приветливой ответной реакции, но решил не обращать на это внимание.

– Куда же ты пропал? Я ждал, что ты зайдешь.

– Я заходил к вам.

– Когда?

– Месяц, может полтора назад, но вас не было.

– Наверное, ты заходил, когда я уже перебрался к Мари.

– Мне так и сказали, – холодно ответствовал Казем-Бек.

Шедший за Казем-Беком мсье с массивным чемоданном, вежливым хлопком по плечу, дал понять Александру, что тот загораживает ему путь. Казем-Бек, как и Дмитрий, прижался к окну.

– Зачем ты приехал в Тулузу?

– Навестить наш младоросский очаг.

И, несмотря на то, что младоросский лидер всем своим видом и интонацией голоса давал понять, что не хочет разговаривать, а хочет поскорее сойти с поезда, Дмитрий его не отпускал.

– Постой минутку, – сказал Дмитрий и скрылся в купе.

Казем-Бек порывался уйти, тем более, что проход уже почти освободился, а до отбытия поезда оставалось не так много времени, но врожденный пиетет перед представителями императорской фамилии, не позволял этого сделать. Дверь купы отворилась, и в коридор вышел Дмитрий, а с ним Одри.

– Познакомься, – сказал ей Дмитрий – Александр Казем-Бек – один из самых блестящих русских молодых людей.

Казем-Бек сразу оценил внешность Одри и ее принадлежность к богатому сословию. Он поцеловал ей руку.

– Наслышана о вашем союзе, – сказала она из вежливости.

– И, наверное, по большей части от его высочества, – ответил Казем-Бек.

Одри смущено улыбнулась.

– Как поживает Светлана? – спросил Дмитрий.

– У моей жены одни хлопоты, – ответил Казем-Бек – Наша дочь Нади.

Одри видя, что Казем-Беку неловко прервать расспросы Дмитрия, но уже бы пора сойти, обратилась к мужу:

– Милый, кажется, мы задерживаем Александра?

Только тут Дмитрий сообразил, что своей внезапно нахлынувшей на него словоохотливостью, все это время задерживал Казем-Бек, и за это время в вагон уже зашли новые пассажиры. Он устыдился своей невнимательности и поспешно пожал Казем-Беку руку. Тот учтиво кивнул ему и Одри и поспешил к выходу.

Когда Казем-Бек уже был на перроне, Дмитрий окликнул его:

– Через месяц в Париже зайди к нам… – он запнулся, вспоминая адрес.

– Рейнуар 44 – досказала Одри.

Лицо Казем-Бека просияло и на нем, впервые за это непродолжительное время, появилась улыбка. Засвистел гудок паровоза, и колеса составов завертелись. Дмитрий и Одри обнявшись, на прощание помахали Казем-Беку.

Проводив взглядом поезд, Казем-Бек поправил свой котелок и, переложив саквояж из одной руки в другую, в приподнятом настроении пошел в сторону здания вокзала.

6. Петр

Вернувшись из Биаррица в Париж, Мари, как и ожидала, испытала острое чувство одиночества, когда в первый вечер, сидя в гостиной в своем любимом зеленом кресле с иголкой в одной руке и вышивкой в другой, она как обычно, не услышала за окном тарахтящий двигатель «Паккарда» и в гостиную не вошел уставший, после целого дня разъездов, Дмитрий. Отчасти, это чувство одиночества и примешанного к нему чувства утраты, сглаживало присутствие в доме ординарца Дмитрия – Петра. Прослуживший при Дмитрии более двадцати лет, он находился в непосредственной близости от него дольше кого бы то ни было, включая Мари, и знал о нем больше, кого бы то ни было. По просьбе Дмитрия, Петр, остался у Мари, а по их возвращении, должен был перебраться в особняк Эмери. Мари забавно было наблюдать за этим гигантом с длинными, с проседью, волосами и пышными усами, который и по взглядам, и по привычкам навсегда остался человеком дореволюционной России и походил на персонажа, сошедшего со страниц Гоголя.

Когда в 1919 году Мари и Путятин оставив их годовалого сына Романа на попечение родителей Путятина в Румынии, где они до этого, спасаясь большевиков, нашли приют у румынской королевской четы, приехали в Лондон, на вокзале их встретил Дмитрий и с ним был Петр. Мари была удивлена, что Петр не предал своего барина, как поступали тогда многие, но позже поняла, что это было бы невозможно – Петр, который находился при Дмитрии с тех пор, как тому исполнилось четырнадцать лет, словно прирос к нему, и не было для Петра на всем свете человека ближе, чем Дмитрий. По сути, Дмитрий и был его семьей.

Тот год, что Мари с Путятиным прожили в Лондоне, они жили вместе с Дмитрием на квартире, которую сдавала одна придирчивая англичанка. Мари с Путятиным занимали одну комнату, Дмитрий – комнату напротив, а Петр жил в помещении, напоминавшем чулан, только в нем не было банок с вареньем и всевозможного хлама, а лежал большой матрац, и на крепком стуле с толстыми ножками стояла керосиновая лампа. Если Мари оказавшись в изгнании, пришлось научиться ухаживать за собой и за Путятиным, занимаясь готовкой, стирая и гладя одежду и прочее, то у Дмитрия все эти заботы были возложены на Петра. Пока Дмитрий утром мирно спал в своей комнате, Петр, сидя на кухне на небольшом стуле, до блеска начищал ботинки своего барина. Мари импонировала его преданность, и забота о Дмитрии и первое время она в обращении с Петром была учтива и добра, однако вскоре ей пришлось переменить к нему отношение. Будучи монархистом, не столько на идейном уровне, сколько на уровне предписаний и церемоний, Петр с большим неодобрением смотрел на неравноценный брак Мари и Путятина и в их отсутствии не упускал случая, чтобы напомнить об этом самому Путятину, несмотря на то, что тот был князем. Став однажды свидетельницей подобного замечания, Мари пожаловалась Дмитрию и тот крепко отругал Петра, чем настроил того уже не только против Путятина, но и против Мари. С тех пор, Петр выказывал Мари соответствующую почтительность, но старался не оставаться с ней наедине и с большой неохотой выполнял те поручения, которые она иногда ему давала.

Покидая Лондон, после года жизни в нем, и переехав в Париж, Мари испытала чувство облегчения не только от того, что больше не придется выслушивать замечания придирчивой англичанки, но и от того, что ей больше не придется сталкиваться с Петром, поэтому, когда спустя шесть лет, она снова его увидела с большими чемоданами, наполненных дмитриевыми вещами, она предпочла взаимодействовать с ним через свою служанку Мадлен, которую теперь, открыв свою мастерскую, могла себе позволить держать. Однако по прошествии непродолжительного времени, Мари смягчилась к ординарцу брата (после расставания с Путятиным, она уже не сердилась на Петра за когда-то его дерзкое поведение) и иногда даже стала заводить с ним беседы.

***

Проведя первый вечер после возвращения в одиночестве, не в состоянии выкинуть из головы мысль, что жизнь Дмитрия входит в некое нормальное русло (чего она так желала) и сейчас он наслаждается прекрасным периодом в его жизни, ее собственная жизнь показалось ей чрезвычайно унылой и однообразной. Ей даже стало завидно. Не желая, и в следующий вечер становится жертвой подобных мыслей, она решила по возвращении из мастерской, не отсиживаться одна в гостиной, а поговорить с Петром. К их разговору, который завязался на кухне, когда Петр готовил себе ужин, присоединилась Мадлен. Ей было за пятьдесят, и она уже более года работала у Мари, завоевав ее благосклонность своей компетентностью и доверие своей порядочностью.

Узнав, что через месяц придется переехать в Пасси, Петр опечалился, поскольку он уже прижился в особняке Мари, к тому же на новом месте был целый штат прислуги, с которым предстояло найти общий язык.

– Хотя это лучше, чем совсем без дома, – заметил он.

– Тебе случалось оставаться без дома? – спросила Мари.

– А как же? – воскликнул Петр – Тогда у магометян.

Петр имел в виду период в жизни Дмитрия и в своей, который был мало известен Мари, период, когда Дмитрий жил и служил в Персии. Это была расплата за грех убийства – убийства Распутина.

Тогда до штаба Кавказского кавалерийского корпуса, который находился в Тегеране и в котором служил Дмитрий, докатилось эхо революции, и вскоре офицеры стали заложниками и жертвами своих солдат. Дмитрию с Петром пришлось покинуть воинскую часть, чтобы не стать жертвами взбунтовавшихся солдат и тогда Дмитрию впервые на собственной шкуре пришлось испытать бесприютность. Дмитрий неохотно вспоминал об этом, и Мари воспользовавшись, случаем, решила разговорить Петра.

– Его высочество зашел к тамошнему нашему послу, – рассказывал Петр – Вскоре вышел, и сказал, что тот даже разговаривать с ним не захотел, замахал руками, словно чумного увидел. Еще к какому-то купцу заходил, и было то же самое. Слава Богу, англицкий посланник пригласил к себе пожить, иначе пришлось бы нам совсем тяжко.

Сэр Чарльз Марлинг и его жена Люси, добропорядочная английская чета, приютили Дмитрия и его ординарца, чем возможно спасли им жизнь, поскольку средств покинуть Персию у них не было, а остававшиеся там русские солдаты, окончательно осознавшие себя большевиками, при случае, встретив Дмитрия, задержали бы его, чтобы подвергнуть революционному трибуналу.

Так в течение нескольких вечеров подряд, собираясь той же компанией на кухне, Мари выудила у Петра некоторые подробности пребывания Дмитрия на Ближнем Востоке, о котором тот не любил вспоминать. Так она узнала, в каких чудовищных антисанитарных условиях им приходилось жить по дороге из Тегерана в Бомбей, куда они двинулись с Марлингами, чтобы оттуда морем добраться до Европы. Плохо проветриваемые комнаты жилищ, в которых им приходилось останавливаться, были скудно обставлены убогой мебелью, а матрасы полны клопов. О чистоте воды, которой им приходилось умываться и пить, и говорить не приходится; возможно, в одной из таких гостиниц в Месопотамии или в Индии, Дмитрий и подхватил брюшной тиф, который чуть позже, когда они уже сели на захудалое судно и отчалили от индийского берега, свалил его с ног. Лишь теперь Мари узнала, насколько близок ее брат был тогда к смерти, и только по какой-то счастливой случайности она прошла стороной.

***

Узнать о жизни Дмитрия, в те времена, когда они были разлучены и даже не имели сведений друг о друге, было чрезвычайно интересно для Мари, но вскоре эти разговоры прекратились. Петр, видимо решив, что сболтнул лишнего, что может не понравиться Дмитрию, предпочел больше не отвечать на вопросы Мари и перестал по вечерам заходить на кухню, а намерено заходить к нему, в его комнату, Мари не хотела. Она снова вечерами оставалась наедине со своими мыслями, но после рассказов Петра, ей почему-то было уже не так одиноко. Эти рассказы косноязычного ординарца о ближневосточной жизни Дмитрия, стали для нее подобно сказкам Шахерезады. Они дали пищу ее воображению и некоторое время после этого, в ее сознании всплывали картины того, как могли выглядеть события, произошедшие с Дмитрием и каково ему, выросшему под неусыпным взором заботливых нянечек, наставников и лакеев, было терпеть подобные перипетии и лишения.

2 часть

ПАЦИЕНТКА

В исканиях любви жалеем мы себя

И восторгаемся своей притворной властью

И часто, думая, что любим высшей страстью,

Ничем и никому не жертвуем, любя…

Бодя Палей

1. Начало работы. Нади

Из Греции Дмитрий и Одри вернулись накануне Рождества, и это было первое Рождество за время изгнания, которое Дмитрий встретил ни в гостях, ни в отеле и ни в съемном жилье, а в своем (как он отныне полагал) доме. За время отсутствия хозяйки, в особняке Эмери, в спальне Одри и еще нескольких комнатах, был произведен ремонт и хозяев уже встретили посвежевшие и принарядившиеся апартаменты.

Сам медовый месяц пролетел как одно мгновение, но в отношениях Дмитрия и Одри он продолжался и по возвращении в Париж, только теперь дни были наполнены, как считал Дмитрий, не только блаженной негой, но и осмысленной и полезной деятельностью.

С работой в винодельческой фирме было покончено, и Дмитрий решил посвятить свое время действительно большому и важному делу – помощи русским эмигрантам. Благо теперь для этого ему не нужно было исхитряться в поиске денег для этой цели, поскольку значительные суммы теперь всегда были у него под рукой. Одри жила на ренту, которую получала с семейного строительного бизнеса в Цинциннати, которым заправлял ее старший брат Джошуа – высокий, добродушный, он походил на Романовых и сразу произвел на Дмитрия приятное впечатление во время того знакомства в храме. Отныне часть ренты Одри поступала на отдельный счет для Дмитрия и которая, согласно подписанному ими брачному договору, даже в случае их развода продолжал бы ему причитаться. Управляющий делами Эмери в Париже мистер Уолш следил, чтобы финансовые дела молодой семьи были в порядке, а заодно по просьбе Джошуа, следил за тем, чтобы Одри и ее муж не тратила деньги попусту. В свою очередь, Дмитрий испросил Кирилла Владимировича, для Одри титул княгини. Отныне куда бы они ни пошли, всюду Одри представляли, как княгиню Анну Ильинскую, и никак иначе.

***

Каждое утро, позавтракав, Дмитрий заходил в свой кабинет, под который ему отвели одну из комнат, и занимался просмотром бумаг. Сарафанное радио среди эмигрантов работало довольно быстро и слух, что великий князь Дмитрий, о котором последние несколько лет было мало, что слышно, снова открыт для общения и к тому же основал фонд помощи, быстро распространился по русскому Парижу. Люди начали посылать Дмитрию письма. Молодой человек с нордической внешностью по имени Владимир Збышевский, которого порекомендовал Казем-Бек и который теперь выполнял при Дмитрии обязанности секретаря, собирал через разветвленную сеть Союза информацию о тех людях, чьи письма почти каждый день приходили на улицу Рейнуар, удостоверяясь в достоверности изложенной в них информации. Каждое утро он клал на стол Дмитрия отчеты о просителях и, ориентируясь уже на эти отчеты, Дмитрий принимал решения о помощи.

Читая письма и отчеты к ним, Дмитрий постиг всю глубину и масштаб бедствия в котором оказались люди, вынужденные или не пожелавшие остаться на родине. Люди, прежде жившие в Петербурге и Москве, или в своих имениях, не знавшие недостатка в комфорте и достатке, прекрасно воспитанные и образованные, говорившие на нескольких языках, теперь вынуждены были влачить жалкое существование в промышленных районах Парижа, ютясь, часто большими семьями, в крохотном съемном жилье и трудясь на тяжелой неквалифицированной работе. Это ситуация требовала исправления, и Дмитрий решил, что именно на нем, как на представители Дома Романовых, который правил русскими людьми триста лет, лежит ответственность за этих несчастных и в силу появившихся у него вновь возможностей он должен помочь им.

Все просьбы, что приходили к Дмитрию, он разделил на три категории: в первую, он откладывал письма, в которых просто просили денег, и их было большинство; во вторую, он отбирал те, в которых люди просили покровительства, протекции или заступничества; в третью, Дмитрий откладывал, как он сам их назвал «ритуальные письма», те в которых, люди, как правило, ничего не просили и не на что не жаловались, а просто желали встречи с ним – кто-то хотел возобновить старое знакомство, кто-то засвидетельствовать свое почтение, а кто-то просто поглазеть на великого князя. Дмитрий засучил рукава, и при поддержке Збышевского приступил к осуществлению своей миссии. Люди начали получать деньги.

***

Вскоре в особняк на улице Рейнуар нанес визит Казем-Бек в сопровождении двух младороссов, одного звали Кириллом Елита-Вильчковским, другого Борисом Лихачовым. Обоим было чуть за двадцать. Очень разные внешне и по темпераменту (Вильчковский был крупным и апатичным молодым человеком, в то время как Лихачов был невысоким и очень бойким) они с одинаковым восхищением смотрели на Казем-Бека, безоговорочно признавая его авторитет.

Одри, как гостеприимная хозяйка, встретила гостей роскошным ланчем, за которым следила за тем, чтобы никто из гостей по скромности своей не ограничился одним чаем. Она видела, как бедно одеты, сопровождавшие Казем-Бека младороссы, обратив внимание на заношенные до заплат на локтях пиджаки, на застиранные до потерявших всякий цвет воротники рубашек и заметив стоптанные каблуки на башмаках. При этом сам Казем-Бек был одет если не дорого, то не без налета лоска.