Текст книги "Борщевик (СИ)"
Автор книги: Александр Кормашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Павел понял. Если он хочет вернуть романтические отношения, значит, должен начинать худеть первым. В тот же вечер он пересказал слова друга Маше, напирая на то, что вот им, мужикам, приходилось еще столетья назад переживать то, что их женщины испытывают сейчас с одеждой. Маша не поняла пафоса. Ей не верилось, что средневековые женщины могли отказывать себе в пище и, главное, лишь затем, чтобы более походить на этих бледных юношеподобных мужчин, бедных рыцарей, таких вялых, как только что вытащенный из раковины моллюск, – с одним-единственным ценным мускулом, ради которого вообще их стоило из раковины вытаскивать.
Трактор, наверное, давно уже выбрался на шоссе, а Павел все еще не решил, хочет ли он курить. Из магазина выходили тяжелые женщины, отягощенные многократно одноразовыми пакетами, и мужики с бутылкой или двумя. Продавщица была по-прежнему там. Интересно, подумал Павел, что скажет Тимошенко (так звали друга-психолога, а Стереопара бросалась на него: «Ты-машинка!»), ежели этой ночью к нему закатятся с пивом? Друг ни разу не был женат, хотя любил повторять: «Как психолог я женат на всех женщинах мира». Никто в мире не сомневался, что Тимошенко никогда и не женится.
От магазина Павел отъехал, так и не решившись зайти. В какой-то момент он заметил, что давно уже вытащил из сумки компьютер, машинально его открыл , надавил кнопку «пуск» и сейчас послышится писк. Он полез в почту. Две новостные рассылки и один спам – с цифрами 1 000 000 в строке «Тема».
1. Если вы профессионально умеете делать каменные ножи, топоры и наконечники копий, свежевать и разделывать мамонта;
2. Если вы профессионально владеете секретами волхования и радения на капищах языческих идолов;
3. Если вы профессионально скачете на монгольской лошади без седла и без промаха попадаете стрелой в цель;
4. Если вы профессионально отрубаете человеку голову бердышом;
5. Если вы профессионально пашете сохой землю и ровным слоем разбрасываете по пахоте семена из лукошка;
6. Если вы профессионально отворяете вены и пускаете кровь, разгоняете желчь, ставите клистиры, рвете клещами зубы и вправляете грыжу;
7. Если вы профессионально носите парадные дворцовые платья;
8. Если вы профессионально очиняете гусиные перья и обладаете каллиграфическим почерком уездного писаря;
9. Если вы профессионально владеете приемами конспирации и служите делу Революции;
10. Если вы профессионально пилотируете самолеты ТБ-3 и АНТ-20;
11. Если вы профессионально поете в академическом хоре;
12. Если вы профессионально пишете сайты, администрируете порталы и размещаете на них свой оригинальный контент;
Если из всего вышеперечисленного вы можете выполнить условия не менее чем двух пунктов, кадровое агентство «Волна-М» приглашает вас принять участие в новом интерактивном проекте.
Ваш разовый гонорар составит не менее одного миллиона рублей!
Это не реалити-шоу!
В конце имелась ссылка на сайт.
– Хрен чего он тебе заплатит! – бросил Двусику долговязый подросток, добывавший на развалинах фермы белый силикатный кирпич. – Этот, скажет, весь битый, а этот, скажет, с раствором. Да ты отколупни весь раствор! Стукни раз посильней, и весь развалится на фиг!..
Они кидали кирпич в телегу и хорошо видели, как легко тот колется пополам. Поле бывших совхозных ферм теряло последние белые островки. Выше буйной пены борщевика, поглощавшего пустыри с жадностью, возвышались всего лишь несколько зубцеватых простенков, которые Двусик пока еще не уронил трактором. Эти были безнадежно крепки – останки еще студенческой фермы, сложенной стройотрядом лет двадцать назад, а уж студенты цемента никогда не жалели. Двусик задним число оставался очень недоволен студентами. То ли дело шабашники-молдаване. Клали так, что, зацепи стену тросом, вся она и рассыплется по кирпичику. Сами хорошо зашибали, и другим сейчас дают заработать.
Брошенные совхозом фермы несколько лет стояли пустые, потом с них начал исчезать шифер, потом крыши загорались, и поле стали звать Сталинградом, а потом растащили и Сталинград.
Двусик видел расцвет совхоза и был участником его разорения. Собственный трактор он, считалось, выкупил за долги по зарплате, а на деле собрал по частям, подворовывая где можно или роясь на кладбище старой техники. Этим же путем приобрел себе тракторную телегу, несколько плугов, а при окончательном дележе остатков совхозной механизации жребий подарил ему картофелекопалку.
Вместе с матерью, на двоих, Двусик получил по реформе приличный земельный пай, но без выделения – как у всех. Лучшие совхозные земли все равно оказались за новоявленным фермером, у кого-то скупавшим, у кого-то арендовавшим паи. К фермеру Двусик ездил на работу и считался у него пусть не лучшим, но самым спокойным, покладистым механизатором. Иногда Двусик запивал, но всегда на короткий срок и вменяемо. В народе он слыл безотказным. Даже пьяный, послушно заводил трактор, откликаясь на просьбы дачников или деревенских, но часто к вечеру в кабине и засыпал . Мать искала его по округе, а найдя, подвигала как мешок в сторону и сама вела трактор к дому. Ноги сына мешали ей дотянуться до педали тормоза, и обычно она останавливалась при помощи росшей перед домом сосны. Из-за этих боданий передок трактора окривел, а сосна слезилась живицей.
Двусик не стал разгружать телегу. Отцепил ее у стены часовни, которую фермер строил несколько в удалении от погоста, но в прямой видимости от своего дома, участок под который был разбит на краю соснового бора, спускавшегося к реке.
Двусик ехал домой, когда в нагрудном кармане, у самого его сердца, завибрировал телефон, недавний подарок работодателя. Двусик выцепил пальцем плоскую коробочку, повернул правильно.
– Отто Юрьевич! Ты еще там? – В ухо бабахнуло, как из пушки.
– Я... – Двусик поднес телефон к губам. – Еще тут.
– Заскочи, родной.
От совхозной усадьбы не осталось даже названия, название снова перешло на возрожденную усадьбу помещика, императорской гвардии подпрапорщика Зубцова, может, единственного помещика на всю большую Россию, который в дни Революции отдал свое родовое гнездо под больницу и вплоть до кончины работал в этой больнице истопником. По совместительству «красный помещик» играл на своем фамильном рояле и сидел на выдаче книг из фамильной библиотеки. Умер он на больничной койке перед самой войной.
В девяностые годы больницу закрыли, и большой деревянный дом с комнатами-палатами выкупил неизвестно откуда появившийся фермер. По одним достоверным слухам, он всю жизнь проработал в Москве профсоюзным чиновником, по другим – это был настоящий полковник бомбардировочной авиации, а по третьим – то ли банщик, то ли массажист. При его умении разговаривать анекдотами никакая правда не исключалась. Двусик сильно терялся, когда оставался с фермером один на один. Тот не признавал иных форм общения, кроме как сначала подавить своей массой, оглушить голосом, а потом уж навек поработить своим добродушием – природным в такой же степени, как и наработанным за полвека вполне корыстного применения. Редкий собеседник не испытывал потом ощущения, будто только что выбрался из-под ног прошагавшего по нему циркового слона.
– Ну что, все понятно, договорились? – сказал напоследок фермер, и лишь тут Двусик стал поспешно откручивать в памяти все последние полчаса, проведенные в бору между сосен, в этом быстром хождении по территории бывшей больницы, ныне снова барской усадьбы, начиная от пробежки до бани, а оттуда – к конюшне без лошадей, а оттуда – к пристани с лодками, посаженными на одну цепь, и затем опять к дому. Он вспоминал все сказанные слова, но на память приходили одни только ощущения.
В доме его поразила огромная передняя зала. Когда-то он помнил это помещение вечно душным и всегда темным, с вешалками у входа, с круглыми печками, обернутыми железом, с выгородками для каких-то подсобок, а сейчас тут хоть закатывай бал. Столько света и такого простора, вероятно, не видел и сам помещик.
Справа от дверей разноцветной шеренгой выстроились музыкальные и игральные автоматы, тут же зеленела поляна бильярда с раскатанными шарами; слева, под высокими окнами, бесконечно тянулся хорошо сработанный стол вместе с лавками, тоже из сосны, все блестело невидимым лаком; в кованых подсвечниках на обоих концах столешницы горели желтые лампочки, современная энерговооруженная кухня пряталась в полутьме.
Двусику было незнакомо понятие «настоящего комфортного деревенского отдыха», смысл которого пытался объяснить ему фермер. Всякий проход по залу больше говорил ему не об отдыхе – о труде. Каждое бревно стен и все короткие полубревна высокого наборного потолка были вытащены на свет из-под нескольких пластов времени: пыли, копоти, бумаги и штукатурки, каждое очищено и зашкурено, сгнившие бревна и полубревна заменены новыми, а новые покрыты морилкой, и все это действительно отдавало чем-то располагающим к отдыху, чем-то теплым, коньячным...
В бывших больничных палатах располагались комнаты для гостей. В каждой находился комплект из большой двуспальной кровати, душевой кабины, обогревателя, телевизора, плеера, музыкального центра. Шторы на окнах и ковролин на полу, как мог бы заметить Двусик, перекликались по тону с покрывалами на кроватях и постельным бельем. Но Двусик бросил взгляд лишь на книги. В розовой комнате преобладала эротика, в фиолетовой – фэнтези, в синей – детективы, в черной – готика. Лишь одна угловая комната была пестрой – как само лоскутное одеяло на высокой железной кровати с шишечками. Здесь фермер тоже не задерживал Двусика дольше необходимого. Выведя снова в залу, он распахнул последнюю дверь. Посередине комнаты распласталась пара медвежьих шкур: бурая поменьше, и белая – огромная; в шерсти обеих путались фантики от конфет и останки расчлененных игрушек.
– Здесь у нас рекреация. Есть такой анекдот, Отто Юрьевич... Ну да ладно. Смотри. Тут тоже ничего сложного. Основное внимание электричеству-мудротычеству, а заслонка камина – вот. На себя открываешь, от себя закрываешь. Но соляркой не разжигать! – Фермер пристально посмотрел на Двусика, и тот сосредоточенно закивал. Да, пожар в деревянном доме, я знаю, знаю, я вижу, я понимаю!
Правда, Двусик не вполне еще понимал, чего от него хотят. Он кивал, когда ему доверяли знания о розетках, выключателях и рубильниках, о воде, о насосах, о напорных баках под потолком, о запорных кранах на трубах. Он послушно протягивал руку и сам открывал все шкафчики, где с видом ярких порфироносных улиток лежали пожарные шланги, непривычно тонкие и совсем непривычно красные; каждый шланг подсоединен к крану. В спальных комнатах точно такие же шланги прятались под душевыми кабинками, и Двусику предлагалось обязательно их нащупать и там же заодно отработать все действия, если вдруг в отверстие слива попадут предметы женского туалета. Двусик несколько раз вставал на колени и засовывал руку в сырую темную щель.
Сбоку дома имелся еще один вход – в бывшее помещение для господской прислуги, превращенное затем в больничную кухню. Здесь Двусик перевел дыхание. Где-то он уже видел такой беспорядок: бутылки, следы пожара, шкаф с раскрытыми дверцами, больше похожий на не разорванную до конца книжку, внутри – залежи грязного белья.
– Да. – Фермер только развел руками. – Сам видишь, Отто Юрьевич, так похозяйствовали у меня молодые. Мамай прошел, а татарчата остались. Кроме лошадей ничего не волновало. Спасибо, дом не спалили. Я их, голубчиков, рассчитал. Если не противно прибраться, разрешаю жить здесь. А чего, Отто Юрьевич? Будешь сам себе барин. Может, еще какую и приведешь? Буду платить как горничной. Это ты тоже прикинь на досуге. Так что?
Возвращаясь домой на тракторе, Двусик плохо понимал, на что он, собственно, согласился. А может, не соглашался вовсе. Но это было не важно. Внутри он чувствовал радость. Сначала он даже не понял, что это у него радость. Он чувствовал какое-то щекотание, будто в нем обнаружился небольшой муравейник. А потом понял: радость. Он был в возбуждении от самой этой мысли, даже предположению о такой мысли, что запросто сможет жить один. Раньше подобная вероятность не приходила ему в голову – нет, пока жива мать. Смерть матери маячила перед ним тихим злом, и он твердо знал, что начнет думать только после. А теперь вроде выходило, что можно и до. Он достал из кармана замызганный гребешок и старательно расчесал усы.
Вечером перед сном Двусик вышел на крыльцо. Летом он по малой нужде заставлял себя спускаться на землю. Лишь когда было холодно или дождь, он делал это прямо с крыльца, стараясь дотянуться до травы. Ночь была холодной и звездной, северный ветер, в палисаднике гремел флюгер, отпугивая кротов. Двусик выгнулся, когда напор стал ослабевать. На дорожке кто-то зафыркал и, топая, убежал в ночь. Двусик понял, что попал в ежика, и решил, что если будет работать у фермера, обязательно заведет собаку.
Павел сидел за компьютером в своей комнате. Он только что пообедал, а теперь попивал из банки холодное пиво и смотрел, как к нему ползет черепаха – вся такая старательная, как девочки в их балетной студии.
Черепаха отчаянно тянула вверх шею, будто хотела вылезть из панциря, и держала себя очень высоко, упираясь в паркет вертикально поставленными когтями. Маша запрещала, но Павел всегда выпускал черепаху из террариума, когда оставался один, и поэтому знал, что Анфиса не девочка.
Как-то раз она повела себя очень странно: то заползала на его тапку, то пятилась назад. Он поднял ее и перевернул. Прямо из середины широкого треугольного черепашьего хвоста вырастала пятая нога – толстая, скользкая, вся лиловая и похожая, как потом он попытался объяснить Маше, на небольшого изогнувшегося кальмара или на лист столетника, только с лопастями, наподобие плуга. Маша долго смеялась, говорила, что Павлу это привиделось, и отворачивалась, когда он принес черепаху. Она не позволяла себе дотронуться даже взглядом до стянутой в виде кожаной звездочки анальной ямочки на хвосте, но потом все-таки предположила, что эта штука, наверное, яйцеклад.
Павел несколько раз предлагал отнести черепаху в зоопарк, только девочки дружно бросались в крик и сдвоенным голосом причитали, как любят они Анфису, как никому на свете не отдадут и как всегда будут больше не забывать приносить ей с прогулки листья одуванчика. Он более не настаивал, но для себя переназвал Анфису в Анфиногена. И вскоре услышал, как Соня и Тома смеются с мамой на кухне: «Наш папа – Офигинен!»
Черепаха добралась до стола, привычно перевалила через обе Павловы тапки, поскольку иных маршрутов не ведала отродясь, затем уползла под стол и долго скреблась в углу, пытаясь оторвать плинтус. Потом вернулась назад, залезла на трансформатор ноутбука и теперь лежала на нем, свесив лапы. Грелась. Лучшие часы жизни.
Просматривая новую почту, Павел опять заглянул в то письмо из спама, где предлагалось одноразово заработать миллион. Он хмыкнул и еще раз перечитал все двенадцать, точнее, тринадцать условий, потому что: «Если из всего вышеперечисленного вы можете выполнить условия не менее чем двух пунктов...» – было тоже условие.
Железно он мог бы выполнить только одно, двенадцатое. Он профессионально пишет сайты, администрирует порталы и размещает на них оригинальный контент. Только этим и занимается. С оригинальным контентом, правда, будет похуже, но некоторый опыт имеется. Опыт. Если честно, у него за душой ничего, кроме опыта. Когда-то он работал техредом в издательстве, выпускавшем вузовские учебники для социалистических стран, ездил на старом отцовском «москвиче» и дружил с индусом-ремингтонистом, перепечатывавшим на латинице идущие в набор тексты. Индус был мужем начальницы и остался в России из-за любви. Павла это всегда очень трогало – пойти из-за любви в машинистки.
Первый компьютер он приобрел совершенно случайно, сам толком еще не зная, к чему его применить, но вскоре уже появились люди, искавшие, кто бы перенабирал их машинописные тексты и записывал на дискетки. Так Павел сам заделался в машинистки. Потом, когда набирать стали многие, он переключился на верстку. Когда и верстальщиков стало много, он начал создавать сайты. Когда же и сайты не делал только ленивый, он уже побывал и разработчиком компьютерных игр, и автором с полдюжины вирусов, и программистом корпоративных сетей. Нигде он надолго не приживался, а теперь начал замечать, что ему все трудней уходить в отрыв. Интернет наводнили стаи молодых хакеров, полчища веб-дизайнеров, в крупных фирмах сложились устойчивые команды, его профессиональные знания потеряли свою исключительность, время одиночек прошло. И он был немолод. Хуже всего, он начал опасаться, что достиг уровня компетентности, а это значило, что ему скоро будет трудно зарабатывать те же деньги, какие имел, когда женился на Маше.
Павел снова просмотрел список. Он не умел скакать на монгольской лошади и не пел в академическом хоре. Конечно, размышлял он, все это чей-то глупый прикол, ну, может, не совсем глупый или даже не прикол вовсе, а один из новомодных приемов психологической разгрузки – для своего собрата-программера, которому в минуту досуга будет интересно прикинуть собственные шансы. Иные письма он сохранял, иные пересылал дальше. Так бы, наверное, следовало поступить и сейчас.
Он встал, пошел к холодильнику и взял еще банку пива. Да, одно условие придумано словно под него. С другими же пунктами, разумеется, непротык полный. Свежевать мамонта! Или вот: «4. Если вы профессионально отрубаете человеку голову бердышом...»
Но что такое бердыш? Что-то вроде топора на длинном круглом древке, алебарды? Что-то из «Иван Васильевич меняет профессию». Отрубить голову? Мысленно он примерился: древко длинное, круглое, неудобное. И потом, он не знал за собой большой кровожадности.
Нет, однажды случалось. Тимошенко на даче разводил кроликов, а они дохли. Последнего, самого выносливого кроля решено было все же съесть. Разумеется, друг-психолог как медик по образованию да еще хвалившийся тем, что вскрывал в морге трупы, увильнул от работы. Павел помнил, как пришиб кролика в темноте под верандой, как вытащил мягкую тяжелую тряпку на свет и как положил на доску. Как примерился и ударил. Помнил, как сыграла доска, и как кролик вскочил и сделал несколько прыжков по земле. Совершенно без головы. Друг стоял бледный. Павел силился улыбаться. Потом он унес и похоронил кролика за территорией дач. Голову примотал клейкой лентой.
Несколько часов проработав, Павел все-таки решил пробежаться по ссылке, помещенной в конце письма. И нисколько не удивился, попав на страницу с объявлениями о продаже зеленых английских червей для рыбалки. Контактная информация ограничивалась номером телефона.
– Вы ошиблись, – ответили мужским голосом.
Павел сверился с длинной цепочкой цифр и позвонил вновь. Тот же голос отрекся повторно:
– Я ничего не продаю...
Незавершенность интонации заставила Павла подождать со своим «извините». На том конце тоже не спешили. Пауза уже будто получала смысл, но там все-таки отключились. Из какого-то чувства обманутости, неудовлетворения Павел снова перезвонил. Там опять помолчали, прежде чем положить трубку.
Вечером, после ужина, Павел в кои-то веки заглянул в телевизор. Искал собеседника. Но говорили только на канале «Культура». Какая-то театральная женщина возбужденно рассказывала о себе и двигала головой на манер индийской танцовщицы – будто держала перед лицом сложенные ладошки и выглядывала из-за них то справа, то слева. Ведущий сидел завороженный этим действом. Павел отбросил пульт: говорили явно не с ним. Он снова взял телефон.
– Да. Слушаю.
– Я прошу прощения...
– Это снова вы? Я же вам объяснил, что не продаю...
– Я не насчет червей. – И вдруг Павлу отчаянно захотелось сломать этот чертов сайт с английскими зелеными червяками и заставить их ползать по экрану. Однако особой радости он не предвкушал.
– Так что вы хотели?
– Мне пришел спам, одно странное письмо.
– И какое же?
– Ну... – Павел зачитал пункты.
– Интересная информация, – откликнулись в трубке. – Очень похоже на провокацию. Кто-то нас очень не любит.
Павел уловил чуть заметный нажим на «нас» и почувствовал себя вправе помолчать уже самому.
– Как вас зовут? – неожиданно спросил собеседник.
– Павел. Павел Павлович. Вообще-то... Саулович, если по паспорту. – Это признание вырвалось из него против воли. – Лучше Павлович.
– Гм. Значит так. Из Савлов да в Павлы. Вы женаты?
– Что?
– Вы женаты?
– Да.
– Вам часто снится жена?
Павел задумался. Однажды ему действительно снилась жена. Снилось, что он стоит в глубокой узкой яме-могиле с ровными гладкими глиняными стенками и такими высокими, что понятно: ему никогда отсюда не выбраться. А вверху уже кричат: «Принимай!» – и он видит, как на него какие-то мужики опускают обитый красной материей гроб. Обитый лишь сверху, а снизу он видит голые, щелястые неструганные доски и две поперечные перекладины, приколоченные не совсем ровно. Но, главное, понимает: ему ни в какую сторону не вывернуться из-под этого гроба...
На том конце терпеливо ждали, пока он отходил от воспоминания.
– Да. Трудное для мужиков пошло время. – Голос прозвучал глухо. – Я тут задумался. Потому что маются без войны. Исключу Афган и Чечню. Тут нужен враг посерьезней, нужен враг настоящий, как в Отечественную. Когда на страну нападает сила и когда в ответ тоже надо собирать силу. А сегодня, знаете, интеллигентному человеку невозможно даже подзаработать на разгрузке вагонов... Азия задавила.
Павел растерялся. Он не знал, что сказать и нужно ли говорить. Он решил, что человек выпил.
– А ведь как не проявлять силу? – продолжали между тем в трубке. – Без этого мужик тухнет... И ведь заменить войну нечем! Ни БАМа, ни целины...Это, знаете, в прежние века приходилось по нескольку раз за жизнь подниматься, идти за страну... Да и прошлый век не обидел. И даже два раза.
Снова пауза.
– Почему два? – благожелательно вставил Павел.
– А Гражданская? Интервенция? – там охотно откликнулись. – В гражданских войнах выигрывает только та сторона, которая воюет по-отечественному. Слышали, вон опять привезли в Москву какого-то белого генерала? Такого белого и пушистого.
– Н-да, – сказал Павел, готовый соглашаться.
– Да. Скоро семьдесят лет как без всеобщей мобилизации. Если бы я был поэт, я бы написал «Молитву о мобилизации». Там были бы примерно такие строчки: «Слышишь стон мужиков, их молитву одну и надежду одну: Господи, дай защитить страну!» Понимаете?
– Ну-у... Да.
– В смысле, ну какой-нибудь иностранный гад, ну давай, ну посмей, и уж тут-то мы!.. Тысячу лет на нас нападали, а теперь уже почти семьдесят и ни одна сволочь.
Павлу показалось, что там понемногу отхлебывают.
– И ведь что самое-то обидное, никто на нас уже не пойдет.
Там замолчали.
– И как быть? – не выдержал Павел.
– А она тут мне заявляет, что мужика нормального больше нет. Как я, говорю, нет? Да мужика полно! Ты давно была на футболе? Все сражения теперь там. Знаешь, дура, когда римские гладиаторы откладывают мечи и трезубцы и начинают перепинываться мячом, то зрители отрывают пластмассовые сиденья и лупят ими друг друга. А она мне про нормального мужика...
Павел внутренне посочувствовал. Ему тоже было бы неприятно услышать про нормального мужика.
– Если будет угодно, – в трубке прозвучала обида, – мужику стало трудно выдерживать конкуренцию с бабами. В нем заснула психология льва, охраняющего свою территорию. Да еще эти львицы так успешно стали охотиться, что уже поплевывают на льва. Прямо так открыто и говорят, что это их территория. И советуют друг дружке по телефону: «А впредь действуй так: на свою территорию только с цветами и подарками!» У вас нет любовницы?
– Не завел.
– Так попробуйте завести. Какую-нибудь одинокую разведенную и с ребенком, живущую в собственной квартире, полностью обеспечивающую себя. Получите интересный опыт.
– Спасибо. У меня и без этого...
– Я согласен. А вы знаете, у какого количества мужиков, может, сотен и сотен тысяч русских мужиков, двадцать второго июня разрешились все их проблемы?
– Я об этом не думал.
– А я думаю. Вы служили в армии?
– Нет. А что, это важно?
– Нет. Вовсе нет.
Голос надолго замолчал. Павлу даже в какой-то миг показалось, что там отключились, и он тщетно напрягал слух, пытаясь уловить шумы в трубке. Не зная, что делать дальше, он все-таки спросил:
– Так это не вы рассылали это письмо?
– Я! – вдруг вскинулся голос, и Павел понял, что ему врут. Через паузу он услышал: – Вот что, Павел... Саулович, я прошу вас больше мне не звонить. Всего доброго!
Обидевшись, Павел зло набросился на работу, но она не пошла. Да и на следующий день у него все валилось из рук. Он не брился, не мыл посуду, в хлебнице начался процесс пеницилизации хлеба. Истеричный звонок от Маши прозвучал как спасение. Маша кричала, что одна из девочек заболела и он должен немедленно их забрать.
Это было вполне ожидаемо. Маша еще ни разу не выдерживала в деревне неделю. Всегда что-нибудь случалось, и всегда Павел срочно приезжал, и всегда проблема не стоила выеденного яйца, зато Маша возвращалась в Москву. Это лето не было исключением. Может, даже и к лучшему. Павел не представлял Машу, как она будет бегать по чужим дворам-огородам за брыкливым бычком. Расстраивало лишь то, что уже середина августа, и теперь ему точно оставаться в деревне до конца лета. Но тут уже ничего не поделаешь.
Выбираясь из Москвы, он попал в пробку и, выруливая, чуть было не боднул подставившую бок иномарку, и вдруг отчего-то затосковал. Оттого ли, что не может дать в морду? Оттого ли, что не служил в армии? Интересно, кстати, а тот, в телефоне?.. Павлу несколько раз доводилось гулять на свадьбах и в компаниях с теми, кто когда-то служил, и он видел, как всегда меж ними проскакивает какое-то электричество. Они и покурить выходили, будто переглянувшись. У них было братство. «У какого количества мужиков двадцать второго июня разрешились все их проблемы?»
Голову бердышом! Охренеть.
На мгновение Павел почувствовал желание выругаться сочнее, вместо этого захандрил еще больше.
В тоске Двусик бродил по огромному дому, поочередно включая свет во всех комнатах и присаживаясь на каждую кровать. Все никак не удавалось решить, где бы хотелось лечь. Комнат было много. В пестрой он обнаружил, что лоскутное одеяло сшито не из лоскутков вовсе, а такая найдена ткань, и Двусик решил туда больше не возвращаться. В розовую заходил дважды, и оба раза его выталкивало сильнее всего. Выталкивало, пока он наконец не признал, что это-то и есть – тянет. Он долго и стеснительно раздевался, разглядывая внизу свои костлявые ноги и поминутно оглядываясь на шторы – не успело появиться ли щелки. Сердце стукало сильно, особенно, когда он вдруг понял, что не может лечь грязным. Душ он не принимал со времен общежития, обходился баней на огороде, а поэтому запутался в кранах, хотя, казалось бы, чего проще – один красный, а другой синий. Из обоих шла ледяная вода, а ему не хватало вспомнить, что воду необходимо греть – для гостей. Он выскочил из-под душа насмерть окоченевший, увидел, что нет полотенец, попробовал обтереться майкой, но ее не хватило, и он долго стучал зубами, дожидаясь, когда немного обсохнет, потому что залезать мокрым меж этих розовых простыней было даже хуже, чем грязным.
Необычные гладкость и скользкость ткани тоже не добавили телу тепла. Он понял, что не уснет или уснет нескоро. Выключив свет, он лежал в темноте, натянув одеяло под подбородок и глядя строго на потолок, не мигая и ничего не видя. Сердце его не уставало стучать, сон не приходил, и тогда он включил ночник, а затем телевизор. Он побоялся сделать звук громким, а поэтому ему уже скоро наскучило смотреть про жизнь негров, которые стреляли и говорили по всем четырем каналам. Он вспомнил присказку фермера о том, что тот «больше всего не любит расистов и негров», – одну из тех многих, которых в деревне никто не понимал. Но расистов по телевизору не было и в помине.
Всплывший в памяти образ фермера отогнал от Двусика сон еще дальше. Он попробовал включить DVD, но не смог разобраться в кнопках. Взял с полки книгу и раскрыл ее наугад. Он сразу попал на описание эротической сцены, прочитал ее от начала и до конца и почувствовал, что совсем ничего не чувствует. То есть чувствует, но так странно и так глубоко, будто что-то откликается, и не в нем – под кроватью или даже под полом, или даже в земле. Будто черви в земле занимаются этой самой любовью, только он-то хорошо знал, что под домом никаких червей нет.
Он попробовал читать дальше, где главная героиня начала думать о замужестве, которое, если оно удачно, увенчивает жизнь женщины, как корона королеву. В книге говорилось и о мужчине, правда, этот герой больше размышлял о женщинах вообще, а вот о той, которую его друг превращал тем временем в кусок мяса (Двусику сразу вспомнилось, как недавно он помогал соседу резать яловую бесплодную телку и каким был первый кусок, оказавшийся в его руках, еще теплый, парной, распластанный, утекающий между пальцев), – вот о ней герой думал так, что его эта женщина не любит, потому что любовь для нее сродни жертве рабства, ибо любящий, по ее мнению, должен рабски служить тому, кого любит...
Двусик конвульсивно зевнул, а потом еще и еще, всем широким, разодранным, хапающим сон ртом, каждый раз напрягая шею и приподнимая голову над подушкой. Он порадовался, что уже засыпает (или думал, что засыпает), потому что главный герой слишком явно напрашивался на оргию, должную перевернуть его жизнь.
Машинальным движением он загнул уголок страницы и уже потянулся к лампе, чтобы выключить свет, как почувствовал, что его очень сильно тянет на улицу. Внутренне сжавшись, он подумал, что обойдется, но теперь заболел и глаз. Двусик с детства привык читать одним только глазом, из-за этого натруженный орган зрения уставал.
Он выскользнул из комнаты в залу, постоял, приучая себя к темноте и пытаясь различить ряд окон, но глаз, которым читал, отказывался что-либо воспринимать. Двусик посмотрел им и надолго провалился в совершенную темь. Он стоял посредине холодной залы, гулкой, немой и звездной, звездной от тысяч искорок на сетчатке, внутри собственной же вселенной, рожденной вот только что и гибнущей вот сейчас. На секунду он задохнулся, понимая, что сейчас перед ним открывается что-то важное, но почувствовал – не дотерпит. Он бросился назад в комнату, к душу, и судорожно излил себя в слив. И тут вновь его начал бить озноб, но теперь уже от какого-то леденящего хаоса в голове, озноб сперва совсем еще мелкий, мало чем отличающийся от внутренней волны беспокойства, но потом появилась вибрация, а когда он закрывал воду, все тело уже колотило так сильно, что рука плясала на кране.
