Текст книги "Литературные силуэты"

Автор книги: Александр Воронский

VI. ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ

Наша революция – рабочая. Но произошла она в стране, где огромное большинство населения сермяжное. Если вопрос о союзниках пролетариата в переходную пору является одним из самых коренных, то тем более это надо сказать о России. Правда, в силу целого ряда экономических, политических и бытовых условий наше российское селянство неминуемо и неизбежно толкалось к рабочему. Ретроградность отечественной буржуазии, ее прямой союз с помещиками и с царизмом, наличие крепостнических остатков, напряженность классовой пролетарской борьбы во всем мире, война 1914 г., – это и многое иное облегчало русскому рабочему руководство крестьянством, но все же оно было сопряжено с очень большими трудностями. Крестьянство то колебалось вправо и влево, то старалось занять некую нейтральную позицию. «Две души» в крестьянине – собственника и человека труда, помыкаемого из века в век – со всей силой сказались в этих колебаниях. Худо ли, хорошо ли, но содружество рабочих и крестьян осуществлялось в жизни. Наглядное тому доказательство – провал интервенции, блокады, белых армий, махновщины; республика советов не могла просуществовать семь лет без этого содружества. Конечно, это не значит, что задачу сожительства двух трудовых классов можно считать решенной: в различные этапы революционной борьбы за всесветное утверждение пролетарской диктатуры возникают новые затруднения в зависимости от изменяющейся международной и внутренней обстановки.

По силе сказанного у нашей революции есть свое особое лицо. В ее рабочем лике явственно проглядывают черты крестьянского обличия. У нее крутой, упрямый, твердый лоб и синие, полевые, лесные глаза; крепкие скулы и немного «картошкой» нос; рабочие, замасленные, цепкие, жилистые руки и развалистая, неспешная крестьянская походка. От нее пахнет смесью машинного масла, полыни и сена. Она заводская, но ее заводы – в бескрайних просторах степей, равнин, в лесах и перелесках, в оврагах и буераках. У нас рядом, бок-о-бок: заводская труба, каменные корпуса и лесная глухомань, идущая из таежных нетронутых мест, от могучей тайги, где мрак и тишина первозданны, непробудны и пока все еще не рушимы. У нас поля наступают на заводы, и дерево господствует над бетоном и сталью. Наши города затеряны в гигантских зеленых и белых пустынях.

Лик революции нашей складывался из взаимодействия двух основных движущих сил: одной – рабочей, упорной, осознанной, уверенно идущей к намеченной цели, дисциплинированной и сжатой в крепкий стальной кулак; здесь элементы положительного построения нового будущего общества всегда имели преобладающее значение, – конечная цель никогда не упускалась из виду, не застилась, не меркла пред глазами, всегда была ощутима, видна, как блаженная страна «там за далью непогоды», не разменивалась на мелочи, на пустяки; другой – стихии крестьянско-бедняцкой, страшной и беспощадной в своей лютой ненависти к захребетникам, судорожно тянущейся к земле, как тянется с пересохшим горлом жаждущий к воде, – но ограниченной в своем размахе идеалом свободного от всех налоговых и политических пут мелкого собственника, сторожкой и недоверчивой, тугой к восприятию заповедей, начертанных на новых красных скрижалях. Предоставленная самой себе крестьянская стихия поднималась до революционной партизанщины, до «волчьей» свирепой борьбы с белыми армадами, но легко выдыхалась, распадалась и рассыпалась, как бочка, с которой сняты обручи. Только скованная пролетарскими обручами она, стихия эта, получала надлежащее оформление, закалку и отшлифовку, становясь грозной для мира угнетения и надругательства человека над человеком.

Так складывалось, формировалось «лицо» нашей революции. Ее образовала социалистическая борьба рабочего класса, соединенная с таким (и далеко не всяким) крестьянским движением, которое подпадало под руководство пролетариата и его авангарда и в свою очередь окрашивало в крестьянские цвета борьбу городских рабочих за торжество его исконных целей.

В поэзии это пролетарское лицо русской революции, но с ее крестьянским обличием отразил, как никто иной, Демьян Бедный.

I

Известна та исключительная роль, которая выпала на долю стихов Демьяна Бедного в годы революционной борьбы. Его басни, частушки, песни проникали в такую толщу народных масс, о которой не мог мечтать ни один русский писатель. Его «все знали»: на каждом заводе, в любой красноармейской части, в глухих селах и деревнях. Его читали красные, белые, зеленые. Обо всем этом, впрочем, писалось вполне достаточно. Гораздо целесообразнее поэтому остановиться на другом моменте. Популярность Демьяна Бедного, разумеется, зависит от свойств его таланта, но сами эти свойства оказались столь действенными в огромной мере лишь потому, что получили надлежащее направление. Демьян Бедный очень верно, точно и своевременно увидел, что наша пролетарская революция имеет крестьянское обличие. У нас было немало, так называемых, индустриально-производственных поэтов. Русскую революцию они изображали как торжество железа и бетона. Страна и даже весь космос превращались ими в один огромный сплошной Завод с большой буквы. Делались даже попытки, на словах конечно, поставить живого соловья чучелом на полку, заменив его стальным соловьем. Это была упоительная индустриальная романтика, рожденная октябрем, но далекая от реальной жизни и нашей российской действительности. Естественно, что во дни Нэпа писатели-индустриалисты скоро вступили в полосу острого поэтического кризиса, неизжитого и доселе. В силу этой же отвлеченности литература индустриалистов не получила широкого распространения, оставшись достоянием литературных групп и кружков. Другая часть писателей не только не была заражена индустриализмом, но, наоборот, художественное свое внимание сосредоточила на нашей якобы исконной мужицкой стихии. Отсюда: скифство, преклонение пред русским лаптем и тараканом, затхлый националистический душок, планетарное бунтарство, беспредельный и безбрежный максимализм, которому ближайшие цели, поставленные авангардом пролетариата, казались низменными, узкими. Это была тоже романтика, рожденная революцией, но тянувшая назад к бунтам Пугачева и Стеньки Разина, либо к интеллигентскому неприятию мира. Социально– политический смысл ее заключался в противоборстве пролетариату, стремившемуся революционную стихию ввести в намеченное русло. Романтика мужицкой стихии тоже была абстрактна до конца. Кризис этого литературного направления начался давно, с 1918 года, как только стало обнаруживаться, что русский рабочий должен был во что бы то ни стало подчинить и организовать крестьянскую стихию. Всем памятна трагедия Блока, оставившего чудесный памятник, поэму «Двенадцать». В последующие годы Блок перестал слышать «музыку революции»: он воспринял революцию, как вечно-бушующий разлив, и не мог принять ее, когда «огненного коня» взнуздала жестокая рука коммуниста. Нэп и окончание гражданской войны, внесшие сначала большое оживление в это направление, своей трезвенной деловитостью по существу, однако, были враждебны этой романтике, что не замедлило скоро обнаружиться, пример чему хотя бы Борис Пильняк, уже давно покинувший свою допетровскую Русь и ищущий выхода в союзе остатков прежней интеллигенции с коммунистами на почве борьбы с русской отсталостью, с некультурностью, грязью и Азией.

Демьян Бедный не пошел ни по тому, ни по другому пути: ему остались чуждыми и романтика индустриализма, и романтика «бушующего разлива». В подходе к русской революции он остался марксистским реалистом. Он ни на миг не забыл, что диктатура пролетариата осуществляется в стране, где фабричных труб неизмеримо меньше, чем деревенских колоколен, что без крестьянина русский рабочий неминуемо придет только к поражению. Он знал также и то, что далеко не всякое крестьянское движение полезно пролетариату, что мужицкая стихия положительна только до известного предела, что в крестьянине сидит прочно «душа» собственника, что он темен, забит, неграмотен. Зато голос мужика, живущего вечно в кабальном труде, поэту близок, понятен, сродственен.

Творчество Демьяна Бедного несомненно своими корнями уходит в мужицкую почву, в чернозем. У него очень много от мужика. Недаром он говорит о себе: «с мужиками – мужик по-мужицки беседую». Или:

 
В печальных странствиях, в блужданиях по свету
Я сохранил себя природным мужиком…
–
…Мой ум мужицкой складки…
 

Это – не уловка опытного поэта-агитатора, подделывающегося под крестьянина, а выражение его настоящих дум, настроений и чувств. В центре поэтического творчества Демьяна – пролетарская революция, но упершаяся в мужика. Поэтому можно сказать, что в известном ограничительном смысле главным героем в произведениях Демьяна Бедного является мужик. К мужику ведет прошлое поэта. Он вспоминает избу, поле, ковригу хлеба, ночное, продувного приказчика Мину, барского выездного лакея, господскую елку, на которую к барчукам «допускают» деревенского мальчугана и великодушно награждают хлопушкой, но с барским нравоучением: «Вот растите дикарей: не проронит слова». Это в гостях, а дома:

 
Попрощались и домой.
Дома пахнет водкой.
Два отца – чужой и мой
Пьют за загородкой.
Спать мешает до утра
Пьяное соседство…
–
Незабвенная пора
Золотое детство…
 

Деревенское безземелье, обездоленность, убогость и сирость, нищету, разорение, голод, казарменную муштровку «серой скотинки», жадность мирских захребетников, издевательство и помыкательство крестьянином со стороны извечных деревенских ворогов – помещиков, урядников, кулаков – Демьян воспринял не со стороны, не из книг и не по наслышке, а натурально, как бытовое, пережитое.

По-мужицки Демьян ненавидит «бар и господ» ненавистью ярой, тяжелой, черноземной, низовой, жгучей, густой, по-мужицки ядреной, выношенной в ярме и в унижениях, скопленной веками. Кажется порой, что поэт задыхается от нее, ищет слов, самых крепких и выразительных. Оттого он не устает звать бедняков «завинчивать покруче гайку» и выкорчевывать «все корни злые, все, со всею мусорной травой, налечь и прижать вампиров и богатеев так, чтоб им дыханья не было, чтоб жирная, да толстая кишка их сразу лопнула». Для господствующих классов у Демьяна есть свои любимые слова и определения: «гнусные гады», «злой вампир», «гады, охрипшие от воя», «издыхающая гадина», «холуи», «прохвосты важные, прохвосты рядовые», «лакированный бандит», «жеребячья порода», «сволочь митрофорная и рясофорная», «антихристы долгогривые» и т. д. Звучит это не совсем эстетично, но крепко и решительно. Его ненависть примитивна, но цельна, полнокровна и беспощадна. Это – не розовая водичка, что течет в жилах «культурных», «цивилизованных», квалифицированных западно-европейских эсдеков, до сих пор поддерживающих Вандервельде, Шейдемана, Макдональда, являющегося предметом долгих и напрасных вожделений со стороны наших меньшевиков и кадетов. Там тоже речи и слова об иге капитала, о светлом идеале социализма, об угнетении трудящихся, но все это прилизано, приглажено, приутюжено; и в помине нет ни «гадов», ни «сволочи». Опытные вожди – Макдональды – все это вымуштровали в легализме, в парламентах, в стачках, «законных» и не угрожающих общественной безопасности, на митингах и собраниях с резолюциями протеста и с дружными голосованиями. Разумеется, и там бывает «всякое», бывают сюрпризы, но это со стороны тех, кто не пользуется подачками от преизбытка, добываемого где-то среди чернокожих, краснокожих, среди грязных колониальных илотов. «Гады и сволочи!» Конечно, они эксплоататоры, но без колоний нельзя, нельзя и без капиталистических руководителей. А раз так, следует вести себя «культурно»: в хорошем обществе

– хороший тон и хорошее обращение. Порядок «культурный» как будто колеблется, но он еще крепок, его надо поддержать, а то придут те, илоты, и отечество будет попрано дикарской пятой.

В стихах Демьяна, в его «некультурной» ненависти к командующим классам – не розовая вода, а липкая, жаркая, почти черная от густоты, кровь трудового человека, угнетаемого в колониях, где к своему нестерпимому национальному гнету прибавляется иной, иностранный, империалистский. Она течет в русском мужике, в рабочем, в индусе, в персе, в негре, в китайце. Это она окрашивала обильно мостовые, окопы, поля, пропитала собой камни тюрем и каторг, углы и подвалы. Это она подступает к сердцу, судорожно и бешено бежит по жилам, приливает багрово к лицу и водит рукой и сочится на бумагу огненными буквами, в которых отсвечивают пожары и гибель дворянских гнезд, полыхающие зарева крестьянских восстаний и сухие, жаркие вспышки выстрелов восставших синеблузников и румяные краски новой встающей зари.

Гнев и ненависть Демьяна – наши, большевистские, партии, отразившей думы и чувства самых угнетенных, самых закабаленных, самых «черных» людских многомиллионных масс. Ее заряды полновесны, они расходуются давно, но их еще хватит, ибо противоборствующий мир эксплоататоров еще стоит, и необъятен и неисчислим, как песок морской, другой мир – угнетенных. Именно эти крепкие и насыщенные чувства создали особый тип русского революционера подпольщика-большевика с его решительным и огромным революционным размахом, со стойкостью, с безоговорочностью, с активностью, с чуткостью жизни трудящихся, с умением учить и учиться у них

– особый тип в отличие от узкого тред-юнионистского практика Англии, партийного оппортунистического шейдемановского дельца Германии, парламентского краснобая Франции.

У Демьяна эта ненависть – мужицкой закваски. Он о себе любит говорить, как о мужике. Но этот мужик прошел очень длинный и извилистый путь. Он побывал в школе, в университете, пообтерся в городе, пока не попал в большевистскую подпольную среду.

 
Поблуждал я, побродил путями разными,
Соблазнялся я не малыми соблазнами,
Соблазнялся, ошибался, горько каялся,
Поднимался, снова падал, снова маялся.
Долго шел, пока, презревши славу тленную,
На дорогу я не вышел вожделенную…
 

В другом месте поэт пишет:

 
Мой ум – мужицкой складки,
Привыкший с ранних лет брести путем оглядки…
И были для него нужны не дни, а годы,
Чтоб выравнить мой путь по маяку свободы.
Избрав, я твердо знал, в какой иду я порт,
И все ненужное, что было мне когда-то
И дорого, и свято,
Как обветшалый хлам, я выбросил за борт.
 

Мужицкая «складка» в новой среде сохранилась в своей интенсивности и получила отшлифовку. Поэт знает меру. Ему чужда месть во имя мести, расправа для расправы. Он зовет к борьбе, а не к мести, к победе, а не к утолению озлобления. По поводу крестьянских самосудов на Украине над духовенством, Демьян, не знавший пощады в обличениях «антихристов долгогривых», увещевает крестьян:

 
Умейте отличить, друзья, борьбу от мести.
 На месть жестокую способны богачи, —
Но мы – борцы, не палачи, —
У них оспаривать такой не станем чести…
 

Мужицкая складка сказывается у Демьяна Бедного и тогда, когда он показывает будущую жизнь в социалистическом обществе. Он знает: «где топь болотная была, дорога ляжет, как стрела, стальная ляжет колея», но он не заливает страну бетоном, не заковывает ее в сталь. Он крепко помнит деревню, всю необъятную, могучую ширь наших полей, их неиссякаемую и благотворную прелесть; ему близки затаенные думы крестьянства о вольной безбедной жизни в зеленых просторах:

 
Крестьяне, сбросив сон былой,
Всех трутней выгонят долой,
Лачуги дымные снеся,
Деревня вырядится вся.
Пред каждой новою избой
Балкончик выведет с резьбой,
Настанет ночь, – забрузжет в ней
Свет электрических огней.
 

«Балкончик выведет с резьбой» – это целиком от деревни. Поэт остался верным чутью реальной действительности и, конечно, его думы о будущем вполне и целиком совпадают с коммунизмом, в котором индустриализм не ставит на полку живого соловья. Резной балкончик деревни еще очень долго будет уживаться с асфальтом и с корпусами, а живой соловей, надеемся, не переведется долго у нас.

Поэзия Демьяна счастливо сочетает в себе «мужицкую складку» с волей, с умом и упорством рабочего. Ненависть к барству, практическая сметка, чувство реального и конкретного, ощущение «горя-злосчастья», стоящего за спиной – это от мужика. Воля к борьбе до конца и к победе, твердая вера – надежда в счастливый исход этой борьбы, сознание, что город и фабрика несут с собой освобождение закабаленному труду, что свет электрических огней разгоняет деревенскую темь, а стальная колея приобщает деревню к культуре, – это от рабочего, от той великой социальной войны, что ведется им во всем мире. Соединение того и другого дало возможность поэту понять и художественно воспринять национальный, наш, особенный лик революции, а это открыло ему двери к миллионам новых читателей.

II.

Обращает на себя внимание исключительная, сгущенная социальность поэзии Демьяна Бедного. Он «сплошной» гражданский поэт. В этом Демьян последовал примеру лучших наших писателей классического периода, благотворное влияние которых на себя он отметил в стихотворении «Горькая правда»:

 
Но смутная душа рвалась на свет дневной,
Больней давили грудь извечные вериги.
И все заманчивей вскрывали предо мной
Родных писателей возвышенные книги.
 

«Личных» стихов у Демьяна почти нет. Его творчество растворяется в общественной жизни. Такого общественного поэта русская литература не знала. Деревенское житье-бытье, гнет помещика, чиновников, духовенства, мироедов, классовая борьба городских рабочих с царской опричниной и с капиталистами, смертные казни, героические усилия партии большевиков и рабочих в условиях царского режима создать свою легальную газету, империалистская война 1914 года, февральская революция, борьба с керенщиной, милюковщиной и корниловщиной, октябрьские дни, гражданская война, дезертиры и снова деревня, деревня, деревня, – разве легко перечислить эти сотни басен, сказаний, частушек, песен, повестей, то гневных, то обличительных, то уговаривающих и разъясняющих, то злых и ядовитых, то добродушно-подсмеивающихся, но всегда направленных к одной цели, чтобы из неслыханных трудностей гражданской войны и разрухи Советская власть вышла победоносной.

Стихи Демьяна не только общественны, но и злободневны. Они следуют по горячим следам событий. Они – своеобразная летопись наших дней. Перечитывая их, читатель наглядно воспроизводит этап за этапом, год за годом, месяц за месяцем величественной и кровавой революционной эпопеи. Личность писателя – перед читателем и в то же время ее нет: свои общественные чувства, настроения, думы поэт подчеркивает со всей силой, но круг узких индивидуальных переживаний закрыт перед читателем, оставлен в тени: любовь и смерть, потаенные радости и горе и т. д., что обычно стоит в центре художественного творчества поэтов-индивидуалистов, в стихах Демьяна Бедного отсутствуют. Там и сям поэт напоминает о себе, но для ради шутки, иногда для нужд «гражданского» порядка:

 
И все ж коль мне Ильич, порою
Встревоженный моей «игрою»,
Грозит в окно: «смири свой нрав!»,
Он, как всегда, я знаю, прав…
 

Дело, однако, нельзя представлять себе так, что личными мотивами поэт беден. Вероятно, при доброй воле Демьян мог бы в этой области развернуть, как у нас любят теперь выражаться, довольно широкие полотна. Но, по твердому мнению поэта, не об этих узко-индивидуальных мотивах надо поведать теперь читателю. Поэтическое произведение, как и человеческая личность, выкристаллизовывается в результате столкновений и подчас жестокой борьбы разных, сплошь и рядом противоречивых и взаимно– уничтожающих эмоций. В необычайном для общего характера поэзии Демьяна стихотворении «Печаль» немного приоткрывается художественная лаборатория поэта. Вспоминая о только что виденном глухом заброшенном полустанке, о мокром от дождя окне, о рваном красноармейце, о голодной гадалке, Демьян Бедный пишет:

 
Колеса снова застучали;
Куда-то дальше я качу.
Моей несказанной печали
Делить ни с кем я не хочу;
К чему? Я сросся с бодрой маской
И прав, кто скажет мне в укор:
Что я сплошною красной краской
Пишу и небо, и забор…
…О, если б я в такую пору,
Отдавшись власти черных дум,
В стихи оправил без разбору,
Все, что идет тогда на ум.
Какой восторг, какие ласки
Мне расточал бы вражий стан,
Все, кто исполнен злой опаски,
В чьем сердце – траурные краски,
Кому все светлое – обман.
Не избалован я судьбою:
Жизнь жестоко меня трясла —
Все ж не умножил я собою
Печальных нытиков числа.
Но полустанок захолустный;
Гадалки эти… ложь и тьма…
Красноармеец этот грустный, —
Все у меня нейдет с ума.
Дождем осенним плачут окна;
Дрожит расхлябанный вагон.
Свинцово-серых туч волокна
Застлали серый небосклон.
Сквозь тучи солнце светит скудно:
Уходит лес в глухую даль.
И так на этот раз мне трудно
Укрыть от всех мою печаль.
 

Поэт обязан быть искренним, быть самим собой. Трафарет и шпаргалка приводят только к смерти дарования и к административной литературе. Быть искренним, однако, отнюдь не обозначает того, что художник должен «без разбора оправлять все, что идет тогда на ум». Поэт «оправляет» основные мотивы своего творчества, основной характер своих эмоций. Для такого обнаружения он обязан отделить шлак, наносное, случайное, второстепенное, противоречащее этому основному. Найти самого себя, выбраться из ухабов противоречий дело подчас очень трудное и не всякому посильное. Во всяком случае поэтическое произведение не является складом, куда сваливается все в одну кучу.

Для Демьяна задача художественного познания самого себя облегчалась не только наличием благоприятных, общих, бытовых и культурных условий, но и его личным складом. Примечательно, что даже в этом «интимном» стихотворении о своей печали он вспоминает прежде всего грустного красноармейца, голодную гадалку, ложь и тьму…

Одно время у нас в литературе было немало разговоров об индивидуализме и коллективизме. Предполагалось, что вместо старой буржуазной литературы, проникнутой индивидуалистическим началом и отошедшей в область прошлого, новая пролетарская литература в основу свою должна положить принципы коллективизма. Как, однако, реально, практически проводить в искусстве этот коллективизм, никто путем из пролетарских художников не знал. Чаще всего сторонники пролетарского коллективизма проповедывали растворение человеческой индивидуальности «я» в «не-я», в коллективе, в космосе. Такая проповедь была в сущности чужда коммунизму, который стремится разрешить противоречия между обществом и личностью путем роста и гармонического сожительства и взаимодействия, а не путем уничтожения одного из антагонистов. Сквозь видимую революционную внешность и фразеологию в таком «коллективизме» просвечивала сирость человеческой личности, пытающейся убежать от самой себя и раствориться в пантеистических настроениях, попытка уйти в надзвездные края от реальных боевых задач дня и от конкретного людского трудового коллектива. И нетрудно было заметить, что мы имеем здесь дело с простой перелицовкой старых буржуазных, анти-марксистских воззрений, в свое время усиленно пропагандировавшихся нашими махистами и М. Горьким (см. его «Разрушение личности», «Исповедь»). Шуму о коллективизме было много, но толку получилось мало уже по одному тому, что трудовым массам этот коллективизм оказался чуждым и «заразил» только литературные верхушки.

Демьян Бедный тоже коллективист, но он не ловил сомнительных журавлей в небе, а со своей мужицкой складкой и сметкой ограничился синицей в руках. Его «коллективизм» новых неслыханных и невиданных америк не открыл и выразился в том, что он свое дарование пропитал пролетарской общественностью, отдал его на служение конкретным боевым стремлениям пролетариата, его классовой борьбе.

 
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой.
Ты мне один судья, прямой, нелицемерный;
Ты, чьих надежд и дум я выразитель верный;
Ты, чьих углов я – пес сторожевой!
 

В другом месте:

 
Я горд был тем, что шел с народной ратью в ногу,
Деля с ним жребий боевой;
Его печаль и скорбь, и радость и тревогу…
 

В этом гораздо больше подлинного, живого, жизненного здорового коллективизма, чем в отвлеченных блужданиях от планетарного космизма и разрушения личности к пресловутым «массовым действиям», нашедшим свое выражение, между прочим, в хоровом чтении стихов (скажите – какое новшество!). На наш взгляд это единственно верный коллективизм – отдать свой талант, свои способности трепетным нуждам эпохи, живому и горячему людскому трудовому потоку и в этом смысле слиться с ним. Тут – вольная широкая дорога к живой жизни, а не тихие тинные заводи кружков, кружечков и стойла.

Пришлось слышать возражения: «Очень может быть, что народу нужны художники-популяризаторы и агитаторы, как нужны ему ученые– популяризаторы и политические «районные» пропагандисты. Свести к этому поэтическую деятельность нельзя. Ее основная задача – в художественных открытиях; Демьян очень нужен и полезен, но навязывать его художественный путь, значит сводить искусство исключительно к тенденциозному творчеству и художественной популяризации».

Правда то, что Демьян – агитатор и что он тенденциозен. Но за всем тем никто не доказал, что в его стихах помимо агитации нет художественных открытий. В стихах Демьяна Бедного встает тип нового человека, героя нашего времени, употребляя выражение Тэна, господствующий тип эпохи. В годы эти вырос и сформировался в кое-каких существенных чертах своих новый человек. Одно из самых главных свойств его заключается в насыщенности личности общественно-трудовым, народным. Личность ушла в борьбу, напитала и напоила себя социальностью; подавила, отодвинула на задний план узкоиндивидуальное, – вернее, индивидуальность стала проявляться в исключительной гражданственности. Вся воля сосредоточена на одном, в одном: просветить, поднять угнетенные массы на ворогов, победить, укрепить победу. Это – не аскетизм, не жертвенность и самоотречение, не подвижничество, а естественное, натуральное, ибо такова температура, среда, почва. «Температура» нашей эпохи такова, что новый тип человека, «зараженный» новой трудовой общественностью, так же естественно должен проявляться, как произрастает лес такой-то породы и известном поясе и на известной почве; это – эпоха социальных революций, классовой напряженнейшей борьбы угнетенных, мертвой хватки, когда с поля сражения уходит только один. В это грозовое время, как никогда, требуется особый воин, особый солдат эпохи. Он – всегда воин, всегда на часах. Он не демобилизуется, его отдых случаен и непрочен. Он всегда находится в массах, с массами. Он с ними в окопах, в блиндажах. Он должен развить в себе презрение к смерти. Он должен свое интимное личное так слить с общественным, чтобы оно не мешало в походной боевой жизни, должен брать легкую личную поклажу и иметь все боевое снаряжение; он должен хотеть до конца, упорно, без оглядки и опаски «хотеть и средь страданий крестных даже, в минуты скорби и тоски предсмертной»; он должен чувствовать себя в старом обществе, как во вражеском стане, чувствовать себя в нем лазутчиком. Он должен уметь ненавидеть старый мир, как своего личного врага, он всегда готов. Он не имеет «дома»: «не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». Такой тип свое наиболее полное воплощение нашел в русском профессиональном революционере. Творчество Демьяна Бедного отразило некоторые свойства этого типа: его пролетарская гражданственность, его ненависть к ворогу, его агитационная упористость, уменье подойти к массам, воля и уверенность в победе, – это черты нашего большевистского подполья и в то же время поэтический отзвук сгущенной социальной атмосферы современности и показатель того, что делалось за эти годы в недрах миллионов рабочих и крестьян, восставших и впервые начавших побеждать. Поэтому стихи Демьяна несомненно «прибавляют» нечто весьма важное.

«Гражданская» общественная струя была очень сильна в нашей прошлой отечественной литературе и, как упомянуто выше, творчество Демьяна Бедного находится в прямой связи и зависимости от лучших образцов этой прошлой литературы. Но, во-первых, такой общественной нагруженности и насыщенности, какие мы видим у Демьяна, раньше не было в литературе. Гражданскими мотивами прошлый поэт обычно не исчерпывался; даже у Некрасова, даже у Успенского всегда оставались уголки для узко-личного. Во– вторых, и самое главное, на произведениях их неизгладимо все-таки ложился отпечаток резиньяции, тяжких раздумий, чувства вины пред народом, покаяния, бессилия, безвыходности, иногда пессимизма и всегда некоей разобщенности и обособленности от народа. Творчество Демьяна Бедного – боевое, воинствующее, гневное, уверенное, бодрое. Оно идет с низу, от масс, связано с ними органически. Все точки поставлены: известны друзья, известны враги. Он – трубач борьбы и победы.

Демьян Бедный начал свою литературную деятельность в эпоху, когда общественная реакция, наступившая после 1905 года, была еще очень сильна; в литературе царила самая мрачная анти-общественность: и крайнее ячество, эгоцентризм, смердяковское гробокопательство, мистицизм; хорошим тоном считалось издевательство над революцией и революционерами; честность с собой понималась, как освобождение от общественных обязанностей и т. д. Пролетарская гражданственность Демьяна Бедного была прямым протестом против этого художественного солипсизма; она выводила «музу» из мрачных и сырых подвалов, где прозябали без солнца, может быть, и нежные, но хилые и хрупкие поэтические растения-одиночки, на широкие и вольные просторы, к полям и степям. Там растут простые цветы, но обласканные солнечным теплом, обвеянные свободными ветрами, там открываются наши бескрайние дали, встают росные, благоуханные зори, стоят благословенные леса и кипит животворный, созидательный труд, древний, как небо и звезды, и единственно бессмертный на земле.

У Бальзака в романе «Шагреневая кожа» знаменитый писатель Каналис на оргии поэтической челяди восклицает: «От вашей дурацкой республики меня тошнит! Нельзя разрезать каплуна и не найти там аграрного закона!». У нас было и есть еще не мало таких Каналисов: их тошнит и от «дурацкой республики», и от гражданственности стихов Демьяна Бедного. В этом нет ничего удивительного: и республика, и стихи Демьяна в самом деле неблагополучны в отношении аграрных законов и очень многих лишили каплунов. Ничего не поделаешь.