Текст книги "Поврежденный"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ
Поврежденный
– Мое почтеніе, государь мой! На погребеніе тоже, вѣроятно, изволили пожаловать? – заговорилъ около меня дрожавшій не то отъ худо скрытой злобы, не то отъ старости и въ то же время лукаво заискивающій голосъ, и прежде, чѣмъ я успѣть отвѣтить на этотъ вопросъ, спрашивавшій меня сѣдовласый, приземистый и худощавый человѣчекъ тѣмъ же своеобразнымъ и злымъ, и заискивающимъ тономъ, продолжалъ: – Какъ же, какъ же не прибыть на торжественное погребеніе! Такую, можно сказать, особу хоронятъ!
Я сидѣлъ на чугунной скамьѣ за рѣшетчатой оградой около моихъ родныхъ могилъ, когда ко мнѣ подошелъ этотъ заговорившій со мной старикъ, и ни о какомъ погребеніи какой-то «особы» не думалъ вовсе.
– О чемъ и о комъ вы говорите? – сухо спросилъ я, досадуя, что даже и на кладбищѣ нельзя укрыться отъ докучныхъ людей. – Кого хоронятъ? Какую особу?
– Помилуйте, государь мой, что за вопросъ, что за вопросъ! – съ изумленіемъ, видимо не вѣря моимъ словамъ, сказалъ старикъ, подергивая костлявыми плечами, на которыхъ мѣшковато висѣлъ складками зачищенный до лоска старенькій сюртукъ. – Ужъ будто вы и не знали? Всѣ газеты три дня объ этомъ трубятъ. Со всѣхъ, такъ сказать, концовъ Россіи летятъ телеграммы и вѣнки, отъ хладныхъ финскихъ береговъ до пламенной Колхиды!
Я зналъ, – впрочемъ, довольно смутно, – что этотъ старикъ, съ вѣчно припомаженными сѣдыми волосами, въ вѣчно застегнутомъ на всѣ пуговицы, лоснящемся отъ долгаго чищенія сюртукѣ, былъ какимъ-то чиновникомъ въ отставкѣ, что онъ пописывалъ когда-то въ захудалыхъ газетахъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ какія-то не то обличительныя статейки, не то пасквили; зналъ я также, что онъ былъ «съ гвоздемъ» въ головѣ, отличался злою словоохотливостью, и, признаюсь, не долюбливалъ его. Встрѣчались мы раза три-четыре на конкахъ, на желѣзной дорогѣ, на пароходѣ. Эти встрѣчи, вѣроятно, не остались бы даже въ моей памяти, если бы разъ этотъ сѣдовласый, сгорбленный и дряхлый по виду старикъ не затѣялъ при мнѣ въ вагонѣ крупнаго скандала изъ-за того, что кто-то вошелъ съ закуренной сигарой въ вагонъ для некурящихъ. Въ моей памяти врѣзались, мелочи этой стычки именно потому, что въ этомъ старческомъ, желтомъ, какъ старый пергаментъ, лицѣ вдругъ вспыхнуло выраженіе дикой злобы, въ голосѣ послышались шипящіе звуки, въ обращеніи съ нарушителю желѣзнодорожныхъ правилъ сказалась ехидная страсть къ обличенію, къ кляузничеству, къ представленію по начальству. Въ то же время при каждомъ словѣ повторялись фразы о томъ, что онъ чиновникъ, что онъ литераторъ, что онъ образованный человѣкъ. Сидѣвшій со мною рядомъ пріятель-журналистъ, окинувъ взглядомъ старика, брезгливо замѣтилъ мнѣ: «А, это Андрей Федоровичъ Маремьяновъ извѣстный сутяга». Кончивъ скандалъ, Маремьяновъ, подошелъ къ намъ, заговорилъ съ нами, продолжая волноваться о невѣждахъ, о нарушителяхъ, и съ той поры считалъ своимъ долгомъ раскланиваться со мною. Чтобы прервать теперь его краснорѣчіе, я, пожимая плечами, сухо отвѣтилъ ему:
– Къ сожалѣнію, я все же не знаю, о комъ вы говорите. – Да все о немъ же, о Толмачевѣ, объ Иванѣ Сергѣевичѣ Толмачевѣ, государь мой, о персонѣ важной, о геніи россійскомъ, объ общественномъ дѣятелѣ и отцѣ вдовъ и сиротъ, – шипящимъ тономъ пояснилъ онъ и рѣзко закончилъ, почти выкрикнулъ:– о злодѣѣ моемъ!
Тутъ только я вспомнилъ, что дѣйствительно въ послѣдніе три дня всѣ газеты только и говорили что о Толмачевѣ. Некрологи, разборы его дѣятельности, перечисленіе его проектовъ и благодѣяній, все это дало не мало хлѣба труженикамъ прессы. Лично я не зналъ Толмачева, не имѣя дѣлъ ни на биржѣ, ни въ промышленности; играть роль статиста въ торжественныхъ церемоніяхъ я не имѣю привычки; потому и не мудрено, что я вовсе забылъ о днѣ его похоронъ и загнанъ былъ въ этотъ весенній, полный тепла и свѣта день на кладбище совершенно случайно гнетущей, подавляющей всѣ другія ощущенія тоской, – той тоской, отъ которой люди, страдающіе расшатанными среди столичной сутолоки нервами, иногда поканчиваютъ разомъ всѣ счеты съ жизнью. Я хотѣлъ сказать старику что-то рѣзкое, грубое, чтобы онъ отсталъ отъ меня, но онъ не далъ мнѣ времени опомниться и суетливо-радостно воскликнулъ:
– Вотъ-съ, вотъ-съ вѣнки несутъ! Шпалерами разставляютъ. Интересно-съ! Вы ужъ, государь мой, позвольте мнѣ къ вамъ за рѣшеточку пройти. Могила его тутъ-съ вотъ въ двухъ шагахъ. Вотъ, видите, гдѣ камни навалены. Склепъ выложенъ изъ камня; мавзолей потомъ воздвигнутъ. Нельзя-съ безъ мавзолея, великій человѣкъ! Для назиданія потомства… Такъ я къ вамъ-съ пройду, за рѣшеточку-съ. Все видно и слышно отсюда намъ будетъ. Какъ-то начнутъ наши витіи ораторствовать, превозносить…
Онъ, не дожидаясь моего позволенія, открылъ дверь чугунной рѣшетки и, крестясь, съ осторожностью ступающаго по дорогому ковру бѣдняка, поднялся по гранитнымъ ступенямъ на площадку съ клумбами цвѣтовъ, съ чугунными скамьями по бокамъ.
– Прекрасно тутъ у васъ, государь мой, цвѣты, скамеечки, – заговорилъ онъ, осматриваясь съ любопытствомъ. – Великая честь тому, кто чтить родителей своихх: «Чти отца твоего и матерь твою», – сказано въ заповѣди. По нынѣшнимъ нравамъ это рѣдкость и все больше въ забвеніе приходить…
Вокругъ насъ сталъ собираться народъ, спѣшившій занять мѣста поближе къ могилѣ Толмачева. Одни безцеремонно взбирались на памятники чужихъ могилъ; другіе безжалостно лѣзли на покрытые молодой зеленью сучья деревьевъ, обламывая ихъ своею тяжестью. Кто-то, увидавъ, что Маремьяновъ забрался ко мнѣ за рѣшетку, рѣшился послѣдовать его примѣру, но старикъ поспѣшно всталъ въ оборонительную позу въ дверяхъ рѣшетки, разставивъ широко руки и ноги.
– Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, господинъ, это зачѣмъ же! – ядовито заговорилъ онъ. – Сюда нельзя-съ, къ намъ нельзя. Наши могилки не театральные подмостки-съ, мѣстъ въ наемъ не отдаемъ-съ, извините-съ!
Онъ поспѣшно вынулъ изъ дверей рѣшетки снаружи ключъ и замкнулъ дверь изнутри.
– Такъ-съ лучше будетъ, государь мой, – пояснилъ онъ мнѣ. – Здѣсь мѣста не отдаются для зрѣлищъ. Цвѣточки тоже перемнутъ и Богъ вѣсть кто еще залѣзетъ осквернять святое мѣсто, жидъ еще какой-нибудь, прости, Господи! Толмачевъ-то и ими не брезгалъ-съ; пожалуй, цѣлый кагалъ жидовъ изъ іерусалимскихъ дворянъ сбѣжится смотрѣть, какъ будутъ хоронить жида изъ русскихъ мужиковъ. Хе-хе-хе!
Кругомъ насъ уже гудѣла толпа. Любопытные все поспѣшнѣе отвоевывали себѣ мѣста поудобнѣе; кричали знакомымъ: «сюда, сюда идите, тутъ удобно!» взбирались на могилы, все ожесточеннѣе хватались за кресты; нѣкоторые пробовали подняться на гранитный фундаментъ, окружавшій мои могилы, и цѣплялись за рѣшетку и сучья деревьевъ. Маремьяновъ воевалъ:
– Нѣтъ, ужъ это вы оставьте, мадамъ! Вашъ Толмачевъ намъ новой рѣшетки не сдѣлаетъ и деревьевъ не выраститъ новыхъ. Вы сойдите, сойдите! Безобразій, мадамъ, здѣсь не полагается дѣлать на нашихъ могилкахъ. Ступайте къ своему Толмачеву, если онъ вамъ свой человѣкъ.
Я конфузился и сердился въ душѣ на безцеремонность своего случайнаго гостя. Но онъ, видимо, былъ въ своей сферѣ въ роли придирающагося ко всѣмъ и распекающаго всѣхъ распорядителя. Въ его тонѣ былъ задоръ кляузника, называющагося на скандалъ, готоваго напроситься на пощечину, чтобы имѣть возможность потомъ съ кѣмъ-нибудь судиться и кого-то засадить въ тюрьму. Люди, несшіе вѣнки, между тѣмъ расположились въ видѣ двойныхъ шпалеръ и мой старикъ съ оживленіемъ воскликнулъ:
– Несутъ! несутъ! Въ металлическомъ гробу-съ!
Онъ быстро вытащилъ изъ задняго кармана сюртука большой, тщательно сложенный клѣтчатый платокъ, встряхнулъ и, разостлавъ его бережно на скамейкѣ, всталъ на него, очевидно не желая изъ деликатности марать моей скамьи. Онъ проговорилъ мнѣ:
– Вы позволите, государь мой? Виднѣе будетъ!
Я не протестовалъ. Мнѣ было все равно, что дѣлаютъ эти праздные зѣваки, устраивавшіе спектакль изъ чужихъ похоронъ, что дѣлаетъ этотъ озлобленный старикашка, сдѣлавшійся моимъ непрошеннымъ гостемъ. Моя тоска продолжала давить меня попрежнему. Въ воздухѣ послышалось стройное пѣніе пѣвчихъ, дѣлаясь все яснѣе и яснѣе; среди волнующейся толпы раздавались подчеркнуто озабоченные возгласы пристяжныхъ и лакеевъ изъ добровольцевъ всякихъ церемоній:
– Господа, посторонитесь! Мѣсто, мѣсто дайте!
Толпа, тѣснимая ими, колыхалась, шумя, какъ рой пчелъ.
Какія-то дамы изъ вѣчныхъ ассистентовъ при чужихъ колесницахъ неистово визжали:
– Ай! ай! задавили!
Этимъ нехитрымъ способомъ онѣ, пугая окружающихъ, всегда достигали первыхъ мѣстъ и лучшихъ положеній на торжествахъ.
Все это была старая, знакомая исторія и даже лица казались знакомыми, имѣющими всегда наготовѣ запасъ и любопытства, и восторговъ, и даже слезъ для всякихъ торжествъ, начиная съ встрѣчи персидскаго шаха и кончая проводами въ могилу голодавшаго всю жизнь и вѣчно ругаемаго знаменитаго писателя, удостоившагося въ награду за смерть торжественныхъ похоронъ.
Я сидѣлъ на скамьѣ, не смотря, не слушая, раздраженный тѣмъ, что я случайно сдѣлался свидѣтелемъ этого похороннаго шутовства. До меня стали между тѣмъ долетать отрывочныя выкрикиванія ораторовъ:
– Кого мы хоронимъ? На чьей могилѣ мы присутствуемъ?
И шипящія замѣчанія наклонявшагося ко мнѣ Маремьянова.
– Первѣйшаго мерзавца! Крупнѣйшаго негодяя!
Мнѣ было не по себѣ, и досадно, и смѣшно въ одно и то же время. Тѣмъ не менѣе, уйти, пробраться сквозь эту живую стѣну алчнаго до зрѣлищъ сброда было невозможно. Нужно было терпѣливо ждать конца…
– Законопатили-съ! – въ этомъ восклицаніи Маремьянова, заставившемъ меня вздрогнуть и очнуться отъ думъ, было торжество врага, видѣвшаго, какъ забросали могильною глиной его недруга, тогда какъ онъ самъ еще живъ и здоровъ.
Народъ уже расходился. Я тоже поднялся со скамьи.
– Поѣдутъ-съ теперь поминать его – косточки всѣ перемоютъ въ наилучшемъ видѣ,– проговорилъ старикъ, ехидно скаля желтые зубы и сходя со скамейки, причемъ онъ снялъ съ нея свой платокъ, стряхнулъ его, сложилъ бережно въ трубочку и снова спряталъ въ задній карманъ сюртука. – Безъ этого ужъ не обойдется. Это всегда такъ, государь мой, водится. Любопытно бы послушать! Ну, да подожду, не завтра, такъ черезъ недѣльку и газеты другое запоютъ, тоже перемоютъ бока. Почитаемъ, почитаемъ, отчего же не почитать! Любопытно будетъ, какъ все понемногу да помаленьку выплывать на поверхность станетъ, эта грязьца-то, этотъ букетецъ-то изъ помойной ямы.
Его голосъ дрожалъ и прерывался, точно кто-то душилъ его.
– А вы его, должно-быть, отъ души ненавидѣли? – невольно спросилъ я разсказчика.
– Я-съ! Я-съ? – точно оторопѣвъ и почти захлебываясь, повторилъ старикъ, и даже румянецъ показался на его щекахъ. – Это я-то-съ?
Онъ нервно мотнулъ головой, причемъ его лицо передернулось гримасой, сильно потянулъ стоячій воротникъ рубашки, подпертый широкимъ галстукомъ, точно этотъ воротникъ теперь душилъ его, – и какъ-то особенно рѣшительно, почти съ отчаяніемъ сказалъ:
– Нѣтъ-съ, однимъ словомъ этого не выскажешь!
Казалось, въ эту минуту ему хотѣлось бы собрать всѣ ругательства міра въ одно слово и ткнуть этимъ словомъ прямо въ лицо своего врага, какъ сжатымъ кулакомъ.
Мы вышли изъ кладбищенскихъ воротъ и нѣсколько времени шли молча. Мой спутникъ видимо порывался нѣсколько разъ заговорить и тотчасъ же какъ-то безнадежно махалъ рукою. Нервное возбужденіе его дошло до послѣднихъ предѣловъ. Я понялъ, что онъ хочетъ «отвести душу» и рѣшился предложить ему позавтракать со мною въ ресторанѣ. Мнѣ было въ эту минуту все равно, куда зайти, съ кѣмъ зайти завтракать, мнѣ только хотѣлось уже не быть одному, такъ какъ тоска, душившая меня съ утра въ этотъ весенній день, и теперь не только не уменьшалась, но росла все сильнѣе и сильнѣе и начинала серьезно пугать меня. Я высказалъ старику свое намѣреніе. Онъ обрадовался, схватилъ мою руку, сталъ ее жать.
– Я-съ вамъ тамъ, государь мой, все доложу досконально, – быстро и радостно заговорилъ онъ:– я-съ на площади готовъ бы этого негодяя ошельмовать. Я и шельмовалъ его въ газетахъ, знаете, въ разныхъ видахъ шельмовалъ. Вы, конечно, можетъ-быть, и не читаете этихъ газетъ, уличные листки-съ, а у меня и нумера хранятся. Брошюрку разъ про него выпустилъ даже, на послѣднія деньги-съ напечаталъ. Только развѣ его можно было пронять. Шкура мужицкая. Чихать онъ хотѣлъ на все…
Я нанялъ извозчика и проѣхалъ съ моимъ спутникомъ въ одинъ изъ ресторановъ, гдѣ мы заняли отдѣльный кабинетъ. Я присѣлъ къ столу и закурилъ папиросу, заказавъ завтракъ. Маремьяновъ не сѣлъ, а сталъ ходить по комнатѣ, торопливо приглаживая волоса на вискахъ, поправляя галстукъ на шеѣ, волнуясь и видимо не зная, съ чего начать разсказъ. Воспоминанія, казалось, подавляли его.
– Вы меня простите, государь мой, что я начну ab ovo.– наконецъ началъ онъ неловко и почти робко: – и, можетъ-быть, нескладно изложу все. Писать-съ дѣловыя бумаги я мастеръ, въ семинаріи и академіи недаромъ я учился, а разсказывать о своемъ прошломъ, сегодня-съ разсказывать, когда вотъ тутъ, въ головѣ-то, какъ въ котлѣ, все кипитъ и бурлитъ, и когда знаешь, что онъ-то, подлецъ-то, лежитъ себѣ и ухомъ не поведетъ, признаюсь откровенно, очень не легко-съ, даже, можно сказать, мучительно-съ! Я, изволите-съ видѣть, изъ духовнаго сословія происхожу, въ бурсѣ былъ, въ академіи былъ. Нужно бы было попомъ сдѣлаться, путь къ тому велъ. Но судьба играетъ людьми: предполагаютъ одно – дѣлается другое. Угораздило меня влюбиться въ дѣвушку изъ другого сословія, въ барышню, въ бутонъ, такъ сказать, нераспустившійся, въ дочь чиновника, и ради нея пошелъ я самъ служить не по духовной части. Она, изволите видѣть, не желала, чтобы я попомъ былъ, ну, и не пошелъ а въ попы. Это фактъ.
Онъ вздохнулъ, качая головой.
– Ахъ, молодость, молодость, губительница людей! Все увлеченія, страсти, экстазы, а потомъ пройдутъ года, угаръ развѣвается, станешь озираться и видишь, что изъ-за выѣденнаго яйца всю жизнь вверхъ ногами перевернулъ, да ужъ возврата назадъ нѣтъ-съ. Одѣяніе поповское, изволите видѣть, государь мой, не нравилось моей Дарьѣ Степановнѣ; извѣстно, барышня благовоспитанная, бутончикъ нераспустившійся была; а изъ-за этихъ ея вкусовъ вся моя жизнь, вся моя карьера испортилась. Кувыркомъ все пошло. И фантазеръ я былъ тогда, надо сознаться. Влюбился – и вообразилъ, что самая эта любовь нѣчто такое, что въ рай Магометовъ человѣка на землѣ введетъ; отказался отъ поповскаго званія – и вообразилъ, что я съ узкой тропы на необъятный просторъ попадаю, гдѣ только твори, созидай и ворочай горами. Прожектовъ этихъ у меня всегда была куча – въ воображеніи весь міръ пересоздавалъ и милліоны лопатами загребалъ, а въ дѣйствительности за канцелярскими бумагами въ провинціальной глуши стулья просиживалъ, да дома не доѣдалъ, не допивалъ, потому что жалованьишки были тогда у чиновниковъ нищенскія, а у Дарьи Степановны то и дѣло рождались и умирали дѣти, да и сама она хворала и изводилась, – это въ раю-то Магометовомъ! Да и какъ-съ было не хворать да не изводиться, коли она, по своему дѣвическому капризу, всю мою жизнь испортила? Бывало, это всякіе родственники и родственницы мои, оставшіеся въ духовномъ сословіи, колютъ ей глаза: «вотъ; молъ, поповская ряса не понравилась, а теперь зубы кладете на полку». Имъ, надо сознаться, везло. Городъ нашъ – я изъ Чулепина-съ родомъ – купеческій, о благолѣпіи храмовъ заботится, къ духовнымъ пастырямъ почитателемъ, дьяконовъ басовитыхъ на рукахъ носитъ. Что же мудренаго, что и моимъ сродственникамъ жилось хорошо? Не легко было Дарьѣ Степановнѣ видѣть это. Ну-съ, тоже это и я, бывало, – тамъ у меня недохватка, тутъ проруха, – стану это, снявши голову по волосамъ тужить, фантазирую, ходя по комнатѣ, что бы было, если бы самой этой глупостью-страстью не увлекся, любовь скоропроходящую за какое-то блаженство не счелъ, а Дарья Степановна притихнетъ, слушаетъ, сознаетъ, что все это отъ нея, и недостатки, и непріятности, и, точно къ смерти приговоренная, молчитъ, а сама изводится, изводится. И такъ, скажу вамъ, государь мой, такъ извелась, что одна тѣнь отъ человѣка осталась. Куда красота, молодость и здоровье дѣвались. Бывало, гляжу на нее и думаю: «такою ли я ее полюбилъ и гдѣ все то, что прельстило меня?» Стану мысли эти ей высказывать. «Вотъ, говорю, что значитъ одной красотой увлечься. Гдѣ теперь твоя красота? Другой-то мужъ, можетъ-быть, двадцать разъ измѣнилъ бы тебѣ, а я законъ соблюдаю. Съ какой женой Господь соединилъ, съ такой и живу». Я-съ, государь мой, человѣкъ правилъ строгихъ и взглядовъ серьезныхъ. Дарья Степановна это чувствовала и уваженіе мнѣ всякое оказывала, зная и свои вины, и мое благородство. Да-съ, могу сказать, государь мой, безъ самохвальства: не изъ аристократовъ, не изъ родовитыхъ дворянъ я родомъ, а благородства во мнѣ всегда было много, даже, можетъ-быть, фанаберія развилась отъ этого самаго. Это мнѣ вредило даже въ нѣкоторомъ смыслѣ: покланяйся я, сознайся публично, что ошибся я, поступивъ въ чиновники, – взяли бы въ попы; не держись я самостоятельно и благородно на службѣ, да покоряйся тѣмъ, кто и глупѣе, и невѣжественнѣе меня – преуспѣлъ бы я и здѣсь, такъ какъ начальство любитъ покорныхъ, подвластныхъ, а не тѣхъ, кто ему глаза колетъ своимъ превосходствомъ.
Онъ тяжело вздохнулъ:
– Что дѣлать-съ, что дѣлать-съ! каюсь! не изъ тѣхъ я, которые подъ чужую дудку плясать могутъ и позволяютъ затаптывать въ грязь свои достоинства. Я, государь мой, себѣ цѣну зналъ и гордился этимъ, а начальство этого но любитъ. Да и кто любитъ?
Намъ подали завтракъ, и я предложилъ моему собесѣднику рюмку водки. Онъ сѣлъ за столъ и, затыкая салфетку за воротникъ заношенной сорочки, покачалъ головой.
– Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибѣгалъ къ этой отравѣ бытія человѣческаго! – съ нѣкоторой торжественностью произнесъ онъ. – Гордился и горжусь этимъ, и Дарьѣ Степановнѣ нерѣдко говаривалъ: «Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запѣла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердцѣ, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Развѣ такъ мнѣ слѣдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ соборѣ первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мнѣ тогда въ невѣсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тѣнь точно ходишь, а она – королева, одно слово». Да-съ, горько жилось мнѣ, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.
Онъ сталъ ѣсть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человѣка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:
– Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой – я, вѣдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать – и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобрѣтеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…
– Это вы про кого? – спросилъ я разсѣянно.
– Все про него же, про Ваньку Толмачева, – сказалъ Маремьяновъ, поспѣшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ѣды для продолженія разсказа. – Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.
Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспѣшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ видѣ звѣздочки, и продолжалъ разговоръ:
– Совсѣмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лѣтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первѣйшій, и самъ дѣвчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мнѣ былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дѣламъ приходилось видѣться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улицѣ при встрѣчахъ кланялись, словами перекидывались. Извѣстно, въ провинціи, а не въ столицѣ жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить умѣетъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дѣлѣ онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человѣкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лѣтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболѣе было, и ворочалъ онъ откупными дѣлами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чѣмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лѣтній праздникъ за городъ свѣжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлѣбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда – заглядѣлся, залюбовался, задумался о желѣзной дорогѣ. Тогда всѣ только о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нѣкоторомъ смыслѣ была.
«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдѣлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побѣжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здѣсь потянется рядъ хлѣбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сѣдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смѣется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу – стоятъ бѣгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмѣялся. „По амурной части, говоритъ. – Дѣвчонку тутъ одну выслѣдилъ. Чудо что за дѣвчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою дѣвчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, – край-то нашъ какой – умирать не надо, хлѣбороднымъ полямъ конца нѣтъ, а хлѣба сбывать некуда, желѣзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желѣзную дорогу, такъ одного хлѣба не перевозить. Тоже, говорю, – графъ Завадскій и первѣющее лицо въ государствѣ, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желѣзная дорога, такъ его имѣніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душѣ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себѣ на бѣгунцы. Доѣхали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туманѣ какомъ, поѣхалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мнѣ идетъ. „Чего ему? думаю, – не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдѣльную комнату и говоритъ: „Я по дѣлу; что ты тамъ насчетъ желѣзной дороги черезъ имѣніе графа Завадскаго говорилъ“.
Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнатѣ.
– „У тебя, говоритъ, – голова и руки, а я все оборудую“. Итакъ, это онъ сразу „тыкать“ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и „ты“ мнѣ говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: „Погоди, я тебя еще въ люди выведу“. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудкѣ началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!
Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.
– Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодѣтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь вѣрилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдѣлать и все сдѣлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цѣловалъ его. „Братъ, говорю, – братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой вѣрный“. А онъ положилъ это мнѣ на плечо лапищу и говоритъ: „Надѣйся, на меня положись!“ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку съѣлъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дѣломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человѣкомъ за это называли. А я – чего-чего не умѣлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ, даромъ что въ грамотѣ былъ не мастеръ. И все это, бываю, съ поощреніемъ, руки потираетъ, подбадриваетъ: „Вотъ, говоритъ, – откупамъ конецъ; такъ мы на чугункѣ покатаемся“. Смѣется. Поѣхалъ онъ съ бумагами въ Петербургъ, къ графу Завадскому, къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ, къ своему патрону, откупщику Козыреву-Ивашеву. Прошло мѣсяца два-три, получаю я письмо: „Бросай все, бери отпускъ и пріѣзжай сюда“. Поѣхалъ я, прибылъ въ Петербургъ – гляжу: моего Ваньку и узнать нельзя: принарядился, пріосанился, глядитъ озабоченно, говоритъ строго. „Клюнуло, говоритъ. – Надо теперь шумъ въ газетахъ поднять. Пиши“. Это вы понимаете, хотѣлось ему, чтобы никто не зналъ, что онъ и двухъ строкъ не умѣетъ грамотно сложить, для того онъ меня и выписалъ. Сталъ я, по его указаніямъ, строчить замѣтки о желѣзной дорогѣ на Чулепинъ и, Господи ты Боже, откуда что у него бралось, когда онъ мнѣ эти замѣтки подсказывалъ. Мои мысли-то были; а не узнавалъ я самъ ихъ въ цвѣтахъ-то его краснорѣчія. „Кто истинный русскій патріотъ и вѣрный сынъ своего отечества, тотъ не осмѣлится возражать намъ“. „Въ настоящее время, когда великая Россія идетъ гигантскими шагами по пути прогресса, мы не можемъ не подать своего голоса“. Чего-чего мы не писали! Псевдонимы-съ, государь мой, особые придумывали: „Сынъ Отечества“, „Другъ народа“, „Истинный патріотъ“. Одну статейку такъ и озаглавили: „Голосъ друга народа противъ измѣнниковъ отечества“.
Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. – Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
– И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человѣкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій – особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гдѣ мы уличали въ предательствѣ и измѣнѣ всѣхъ противниковъ желѣзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себѣ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, – началъ онъ, – такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на языкѣ моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрѣлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рѣзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдѣлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, – ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желѣзную дорогу, а я не могу не заботиться о благѣ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дѣло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человѣкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодѣйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрѣть-съ на него ѣздили, за совѣтами къ нему пріѣзжай. Въ какихъ-нибудь пять лѣтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрѣлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрѣсти было, когда всѣ дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замѣткахъ обо всѣхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примѣрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмѣхнулся.
– Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будкѣ-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дѣла до нихъ нѣтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будкѣ сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидѣли у него въ будкѣ. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ домѣ за работу, вся переписка на мнѣ лежала, всякія соображенія и замѣтки я долженъ былъ редактировать. „У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ, – перо бойкое, сутяга ты по натуришкѣ и тоже кротъ, такъ мнѣ такой и нуженъ секретарь“. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…
Въ голосѣ старика прозвучали болѣзненныя ноты…
Завтракъ былъ конченъ, человѣкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мнѣ уже не хотѣлось уходить, не дослушавъ исповѣди этого человѣка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болѣзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мнѣ было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семьѣ. Изъ его разсказа я могъ усмотрѣть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тѣмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмѣстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжелѣе дѣлается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цѣлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всѣхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дѣтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мнѣ показалось, весьма мало интересовался ими. Но человѣческая натура такъ сложна!
