Текст книги "Сила, слабость и неразумие"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ
Сила, слабость и неразуміе
Въ одномъ городѣ жила барыня. Звали ее Татьяной Даниловной Слѣпневой. Городишка былъ бѣдный, маленькій, съ конца въ конецъ рукой подать, а барыня была богатая, важная. Веселыхъ, каменныхъ домовъ, что мечутся въ глаза своимъ просторомъ, большими окнами и яркими красками, встрѣчалось въ городишкѣ немного, и то на одной главной Дворянской улицѣ, гдѣ по сторонамъ дорожки для пѣшеходовъ были выложены изъ кирпичей. Тянулись въ немъ безконечные заборы, мѣстами коломъ подпертые, мѣстами совсѣмъ развалившіеся, и торчали между ними, согнувшись на бокъ, словно пришибленныя, сѣрыя деревянныя лачуги, въ которыхъ и собакѣ жить было бы не особеннымъ счастіемъ. Перебивались въ этихъ лачугахъ со дня на день, едва сводя концы съ концами, жалкіе, безграмотные мѣщане и обтерханные, изморившіеся чиновники, высматривавшіе, не идетъ ли кто изъ мѣщанъ по дѣлу въ присутственное мѣсто, не несетъ ли имъ завалившагося рубля ребятишкамъ на молочишко. Только этими рублями они и жили… Изрѣдка наѣзжали въ городъ помѣщики изъ ближнихъ деревень съ тяжелыми дѣлами, только какъ они понаѣдутъ, тогда въ городѣ и праздникъ: и у мѣщанъ работа, и у чиновниковъ прибыль и – что грѣха таить – въ кабакѣ больше косушекъ выходитъ. Въ другіе же дни съ утра до вечера, бывало, тишина стоитъ въ городѣ, не кипитъ въ немъ бойкая жизнь со своими ловкими шугаями, трудовымъ шумомъ и большими ожиданіями, не снуютъ люди съ веселыми лицами и зоркими глазами въ надеждѣ что-нибудь продать или купить и зашибить крупную прибыль; всѣ, точно мухи въ осеннее время, когда на нихъ холодомъ пахнетъ, едва ползаютъ и, глядя на ихъ вялую поступь, кажется, видишь, какъ не трудъ долголѣтній, не страсти кипучія, а одна нужда-горе налегла на ихъ плечи тяжелою ношею, спутала ихъ ноги и руки сильныя и такъ ихъ умаяла, что хоть въ могилу лечь, такъ и то было бы для нихъ благомъ. Вечеръ настанетъ, еще тише сдѣлается на улицахъ, не гремятъ колеса, не ѣдутъ знакомые другъ къ другу о дѣлахъ общихъ потолковать, посудить о томъ, что на свѣтѣ дѣлается, и рѣшить: такъ ли оно дѣлается? не нужно ли какихъ перемѣнъ?… Ничего этого нѣтъ въ городѣ; радъ каждый, что въ небѣ стемнѣло, что уснуть можно и хоть нѣсколько часовъ не видать лохмотьевъ и заплатъ своей бѣдности. Беззвучно идетъ ночь, только иногда гдѣ-нибудь собака завоетъ съ голода, а, можетъ-быть, и передъ покойникомъ, – кто ее знаетъ! А кругомъ города тянутся поля кочковатыя, безплодныя, мѣняясь: съ топкими болотами, въ сторонѣ лѣсъ неприглядный виднѣется съ кривыми березами, съ приземистыми елками и чернѣется избитая дорога. Не много считалось счастливыхъ людей въ городѣ, которымъ удалось прокатиться по ней до другихъ большихъ городовъ, посмотрѣть на другую жизнь; иные и представить-то себѣ не могли, что такіе же точно люди, какъ и они сами, умѣли устроить для себя другую жизнь… Говорится, что на безлюдьи и Ѳома дворянинъ, – такимъ-то дворяниномъ была и барыня. И въ церкви она милостыню нищимъ подаетъ, и духовенство въ праздникъ молебенъ отслужить пригласитъ, и чиновникамъ какую-нибудь бумагу настрочить прикажетъ, и когда кто-нибудь захвораетъ, да лѣкаря не можетъ позвать, то и идетъ къ барынѣ; у нея тамъ лѣкарства разныя, нальетъ она чего-то пять-шесть капель въ пузырекъ съ водою, – ну, бѣдному человѣку и полегчаетъ. Вотъ за нее весь городъ и молятся, въ церкви ей первое мѣсто, послѣ обѣдни ей первой несётъ священникъ просфору; ѣдетъ она по улицѣ – ей всѣ въ поясъ кланяются; даже мимо ея окошекъ идутъ, такъ шапки снимаютъ. Ей и хорошо, и весело и, кажется, калачомъ бы ее не выманить въ богатый и большой городъ изъ этого бѣднаго городишка, на который свѣжему человѣку со стороны смотрѣть было бы тошно, потому что хоть чужое горе и не свое, а все-таки какой ни на-есть человѣкъ счастливый, но если онъ ничего вокругъ себя не видитъ, кромѣ горя, да горя, такъ и у него сердце сожмется и, кажется, бѣжалъ бы онъ безъ оглядки, долго бѣжалъ бы, только бы встрѣтить веселое лицо и услышать звонкій смѣхъ беззаботнаго счастья. Ну, а барыня привыкла, присмотрѣлась къ этому городишку, полюбила его, не скучала. И то сказать: скучать-то ей было некогда. Такимъ, какъ она, добродѣтельнымъ людямъ и то скуку разгоняетъ и великую радость приноситъ, что они благодѣтельствовать могутъ, а у нея, кромѣ того, и своихъ заботъ было много.
Мѣщане и чиновники отъ бездѣлья пропадали, а барынѣ своихъ двухъ рукъ иногда на дѣло недоставало. Въ праздникъ утромъ спѣшитъ она обѣдъ заказать, чтобы принять старшихъ изъ чиновниковъ, да угостить кого-либо изъ монашествующихъ лицъ, странниковъ или юродивыхъ, потомъ къ обѣднѣ ѣдетъ, почетомъ пользуется, тамъ обѣдомъ распоряжается, гостей разсаживаетъ, вечеромъ въ карты поиграетъ, разсказовъ о Святой Землѣ и разныхъ обителяхъ послушаетъ, а сама уже думаетъ, что завтра надо начать ягоды чистить, варенье варить, капусту рубить или огурцы солить. Подойдетъ поздняя осень, – барыня съ приказчикомъ изъ деревни возится, провѣряетъ его, оброки считаетъ. Около Рождества смотритъ, хороши ли въ деревнѣ холсты выткали бабы, много ли къ полотенцамъ кружевъ деревенскихъ наплели, жирныхъ ли гусей накололи. Сама все смотритъ, все провѣряетъ, въ головѣ же вертятся мысли о томъ, что бы такое сдѣлать съ дряннымъ мужичонкой Ѳомкой, за которымъ каждый годъ недоимки? Пишетъ она письмо къ одному изъ старшихъ чиновниковъ, зоветъ его на совѣтъ.
– Такъ и такъ, – объясняетъ ему:– житья мнѣ нѣтъ отъ этого дрянного мужичонки Ѳомки, въ гробъ онъ меня сведетъ, каналья!
– Ну, стоитъ ли, матушка, вамъ изъ-за него себя убивать? – утѣшаетъ ее чиновникъ. – Вотъ рекрутчина будетъ, такъ мы ему лобъ забреемъ, чтобы и онъ, и другіе знали, каково свою барыню, мать родную, не слушать.
– А я вамъ гусей отобрала, – молвитъ барыня. – Хорошіе нынче гуси.
– Много вамъ обязанъ, благодѣтельница наша, – цѣлуетъ ручку у барыни чиновникъ. – Хотѣла жена васъ еще одной просьбицей утруждать, да у меня и языкъ не поворачивается, такъ много вы насъ одолжаете.
– Говорите, что такое?
– Право, совѣстно мнѣ…
– Ну, вотъ еще! Могу – сдѣлаю, не могу – такъ на нѣтъ и суда нѣтъ.
– Такъ-то оно такъ, только пусть ужъ лучше жена сама скажетъ.
– Экой несговорчивый!
– Ей-Богу, совѣстно!
– Что это вы первый день, что ли, меня знаете. Дура я развѣ, что не понимаю, каково моимъ ближнимъ-то жить, или я пересмѣшница какая, что надъ чужой нуждой насмѣюсь?
– Да будь я звѣрь безчувственный, такъ и то не надумалъ бы этого, матушка, дѣла ваши святыя видя.
– Такъ и говорите!
– Охъ; ужъ куда ни шло! Бѣльецо, вотъ видите ли, у ребятишекъ обносилось, тряпье-тряпьемъ стало, узлами связываетъ, а достатки наши…
– Э, – перебиваетъ барыня:– холста, вѣрно, надо? Такъ бы и сказали! Вотъ я завтра разберусь, такъ съ Петрушкой пришлю къ вамъ.
Глядишь, на другой день Петрушка кряхтитъ, еле тащится съ холстами къ чиновнику. Впрочемъ, и годы-то Петрушки были не малые, за седьмой десятокъ перевалило. Вообще не любила барыня молодыхъ вертопраховъ. Всѣ ея слуги, и Анютка-ключница, и Глашка-кухарка, и Оля-горничная, и Матюшка-кучеръ больше пятидесяти лѣтъ на свѣтѣ прожили. Да и не только что въ прислугѣ, а и въ знакомыхъ не любила барыня этой глупой молодежи, потому что ужъ какой ни родись человѣкъ хорошій, а въ молодые годы все-таки у него вѣтеръ въ головѣ ходитъ. «Всѣ они богоотступники!» говорила барыня про молодыхъ, и, бывало, такъ и возрадуется, если надъ ними какое-нибудь несчастіе стрясется. «Это, говоритъ, – испытанье, это ихъ гордыню сломитъ, пусть горе узнаютъ, тогда и на путь истинный возворотятся!» И не пустая это злоба была, не дьявольское напущеніе, вотъ какъ у иного молокососа на старыхъ злоба бываетъ, а горькое чувство, купленное долгими годами и тяжелымъ опытомъ.
Были у барыни два сына. Еще они едва говорить умѣли, когда она стала о нихъ неусыпно заботиться, чтобы ихъ въ казенное училище пристроить, ѣздила она и въ Москву, и въ Петербургъ по этому дѣлу, хоть и горько было материнскому сердцу дѣтей однихъ на чужія руки оставлять; только одно ее и утѣшало, что это для нихъ же въ пользу. «Не приходится мнѣ капиталъ на ихъ ученье тратить, – думала она. – Что имъ за радость будетъ, если учеными голяками вырастутъ? Потомъ, пожалуй, и службы не найдутъ, а тутъ будетъ имъ и мѣсто готовое, и деньги на черный день останутся». Отдала она ихъ – когда одному пошелъ девятый, а другому десятый годъ – въ ученье, далеко отдала, за тысячу верстъ отдала. «Вѣруйте въ Бога, – сказала, она имъ на прощаньи:– уважайте старшихъ, учитесь хорошо и будете счастливы». Дѣти уѣхали, стали учиться, барыня стала попрежнему хозяйничать, имѣніе устраивать, больныхъ лѣчить, въ церковь ходить. Бывало, кладетъ земной поклонъ и думаетъ: «Это за дѣтей!» Привезутъ ей изъ деревни холстовъ:– «Это дѣтямъ!» говорить она, отбирая въ кладовую лучшіе куски. Начнетъ тяжбу съ сосѣдомъ, выиграетъ прибавку къ своей землѣ,– пишетъ дѣтямъ: «Вы у меня богатые будете, я вамъ еще землицы пріобрѣла». Материнское-то сердце заботливо, вездѣ его лобовь скажется, только дѣти-то ее плохо чувствуютъ. Что хлопотъ было у барыни, когда подошло время ея сыновьямъ въ офицеры выходить! И комнаты она для нихъ приготовляетъ, и дѣвушекъ заставляетъ бѣлье шить, и ночью вскакиваетъ въ окно поглядѣть, какъ услышитъ, что мимо дома бубенцы прозвенятъ… Пріѣхали сыновья. Старшій – коренастый такой, приземистый, съ суровыми бровями, исподлобья смотритъ, неразговорчивый. Меньшой – худенькій, на боль въ спинѣ жалуется, а ничего – веселый. Мать ихъ цѣлуетъ, не наглядится на нихъ, вареньями угощаетъ, но видитъ, что нѣтъ въ дѣтяхъ особенной ласки и точно они въ чужой домъ пріѣхали, дичатся, а все-таки по материнской добротѣ своей думаетъ: «это они съ дороги устали!» Время въ разговорахъ скоро летитъ; съ десяти часовъ, когда они пріѣхали, просидѣла семья до двухъ ночи. Сыновья спать пошли, а барынѣ не до сна. Стала она обѣдъ къ слѣдующему дню заказывать, отбирать лучшую птицу къ жаркому, хлопочетъ, бѣгаетъ, а тутъ и заря стала заниматься…. Пошла барыня сыновей будить, чтобы къ обѣднѣ ѣхать.
– Я усталъ, – промолвилъ старшій сынъ:– мнѣ отдохнуть хочется…
– Послѣ отдохнешь, – отвѣтила мать:– а теперь долгъ христіанскій исполнить надо.
– Да, что же это за молитва будетъ, если я буду стоять я думать, какъ бы уйти поскорѣе?
– Ну, ужъ ты мнѣ этихъ рѣчей не говори, это тебя демонъ смущаетъ.
– Какой демонъ! просто здравый разсудокъ говорить.
– Вотъ, онъ-то и есть демонъ… Да я и толковать объ этихъ вещахъ съ тобой не стану, молодъ ты для этого, а состаришься, такъ и самъ поймешь то, что я теперь понимаю. Поѣдемъ.
Поѣхали. Послѣ обѣдни на дому подобенъ отслужили, позвала барыня всѣхъ знакомыхъ чиновниковъ къ обѣду, духовенство, случились тутъ двѣ странницы и одинъ юродивый. Всѣмъ-то барыня на радости хочетъ своихъ сыновей показать, похвастать ими… Старшій сынъ молчитъ, хмурится, если же и скажетъ какое слово, такъ точно ножомъ по тарелкѣ проведетъ. Услыхалъ онъ, что о нуждахъ чиновниковъ жалѣть стали, и говоритъ:
– Ну, такъ не служили бы, если жалованья мало; развѣ ихъ держать?
– А чѣмъ же жить-то тогда они будутъ? – спросили его.
– Пусть дѣло какое-нибудь дѣлаютъ.
– Какое же?
– Мало ли дѣлъ? Пусть сапоги тачаютъ, платье шьютъ, дѣтей учатъ, торговлей занимаются или частныхъ мѣстъ ищутъ.
– Да развѣ они чему-нибудь обучались? Кто имъ частное мѣсто дастъ?
– Ну, а не обучались, частныхъ мѣстъ достать не могутъ, такъ пусть и не жалуются. У мужика еще меньше достатки, а онъ еще и оброки господамъ платитъ.
– Такъ онъ мужикъ.
– Э, всѣ мужики, кто себя въ дворяне произвести не можетъ.
– Полно ты мужика-то жалѣть, – обидѣлась мать на неразумныя рѣчи. – Молодъ ты, не видалъ еще мужика, а былъ бы умнѣе и посмотрѣлъ бы на него, такъ и не то бы запѣлъ. Пьяница мужикъ!
– Что жъ мужику и дѣлать въ свободное время, какъ не пить? Мы, грамотные, газеты и книжки читаемъ, у насъ есть чѣмъ заняться и о чемъ поговорить. А о чемъ онъ говорить станетъ? О своемъ житьѣ-бытьѣ? Такъ онъ не дуракъ, изъ этого пользы никакой не видитъ, горе же и безъ разговоровъ о немъ надоѣло. Нашъ братъ насидится за писаніемъ бумагъ, такъ и поплясать радъ, а трезвому мужику плясать не подъ силу, онъ за плугомъ довольно по полю находился. Вотъ вы бы придумали, что ему дѣлать во время отдыха?
– Такъ, по-твоему, онъ и хорошо дѣлаетъ, что пьетъ.
– Не хорошо, а все-таки другого выхода нѣтъ. Да что вы мужика за пьянство ругаете? Прочли бы, сколько дорогихъ винъ въ городахъ выходитъ, тогда бы и увидали, что не онъ одинъ пьетъ. Пьютъ и тѣ, кому нужды въ питьѣ нѣтъ.
– Не приходится мнѣ читать эти глупости, и ты-то глупо дѣлалъ, что книгъ зачитался. Умъ за разумъ у тебя отъ нихъ зашелъ!
Сѣли обѣдать. Меньшой сынъ сталъ подшучивать за обѣдомъ надъ странницами, виномъ ихъ потчуетъ, заставляетъ про Іерусалимъ разсказывать, да, смѣясь, говоритъ, что онѣ все это врутъ. Откушали супъ, на грѣхъ юродивый, по своей глупости, и плюнулъ на тарелку; обтеръ ее салфеткой и хотѣлъ говядины взять.
– Свинья! – крикнулъ старшій сынъ. – Убирайся изъ-за стола!
– Что ты это, Вася? – сказала мать. – Онъ Божій человѣкъ; не стыдно ли притѣснять слабыхъ!
– Онъ свинья, а не Божій человѣкъ. Я ѣсть теперь не могу. Почему я знаю, что онъ не плевалъ и на эту тарелку, что мнѣ подана? – сказалъ суровый сынъ и вышелъ изъ-за стола.
– Вѣрно, ѣсть не очень хочется, – вспылила барыня:– такъ и дуришь!
Гости всполошились-было. Юродивый началъ хныкать, хотѣлъ уйти изъ комнаты, но барыня сказала ему:
– Сиди, Митя!
– Что-жъ онъ лается? Онъ Митю прибьетъ?
– Не прибьетъ!
– Ой ли? Мать за Митю заступится? А? А онъ и мать прибьетъ?
– Ну, это посмотримъ еще, – нахмурилась барыня.
Кольнуло ее въ самое сердце простое слово неразумнаго человѣка.
Прошелъ обѣдъ. Начали гости разговаривать между собою, другіе за карты сѣли, третьи меньшого сына про столицу разспрашивать начали, да все какъ-то не клеилось, каждому будто что-то мѣшало. Мѣшало то, что главнаго гостя въ комнатѣ не было. Вотъ такъ-то иногда можетъ человѣкъ мѣшать людямъ даже и тѣмъ, что его нѣтъ между ними! Кончился день; никого онъ не веселилъ, только одинъ меньшой сынъ и смѣялся, точно онъ и не замѣтилъ, что такое случилось. Хорошо жить на свѣтѣ такимъ веселымъ людямъ, и смотрѣть на нихъ отрадно… На другое утро пришелъ меньшой сынъ къ матери, сталъ чай пить. Видитъ мать, что ему какъ-то неловко и не смѣется онъ, какъ смѣялся все время съ самаго пріѣзда.
– Гдѣ Василій? – спросила она.
– Онъ вещи собираетъ.
– Какія вещи?
– Свои, ѣхать въ полкъ хочетъ.
– Что онъ – съ ума сошелъ? Кто ему позволитъ?
– Вы его не знаете! – промолвилъ меньшой сынъ, боязливо озираясь, будто боясь, что братъ услышитъ его слова.
– Вотъ мило! Своего-то сына не знаю! Да кто же его на свѣтъ родилъ, чье молоко онъ сосалъ? И ты-то глупишь тоже. Пустыя рѣчи говорить научился!
Прошло минутъ десять. Вошелъ сынъ Василій, совсѣмъ готовый къ отъѣзду.
– Прощайте, матушка, – промолвилъ онъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ, какъ будто онъ гулять на пять минутъ шелъ.
– Куда ты?
– Въ полкъ.
– Глупости, оставайся! Что ты меня срамить на весь городъ вздумалъ? Третьяго дня пріѣхалъ, а сегодня уѣзжаешь. Что посторонніе-то скажутъ?
– Довольно минуту съ людьми побыть, чтобы узнать, можно ли съ ними вѣкъ прожить.
– Ну, такъ что же?
– Ну, я и узналъ, что я съ вами не могу жить, а ссориться и съ чужими не хочу, съ матерью же и еще того меньше.
– Да развѣ смѣетъ сынъ съ матерью ссориться? Въ умѣ ли ты? Ты, вѣрно, въ дорогѣ горячку схватилъ? Я тебя полѣчу.
– Что намъ изъ пустого въ порожнее переливать. Я ѣду – вотъ и все. Вы для меня своей жизни не перемѣните, а я для васъ своей не перемѣню.
– Ужъ я думаю, что не подъ лѣта мнѣ перемѣнять жизнь. Я къ ней въ пятьдесятъ-то лѣтъ привыкла, а ты въ двадцать два года не очень привыкъ и могъ бы перемѣняться.
– Такъ-то оно такъ, но если вы перемѣните свою жизнь, то помучитесь съ новой лѣтъ двадцать, а если я вздумаю перемѣнить свою, такъ, пожалуй, и пятьдесятъ придется мучиться. Значитъ, мнѣ меньше выгодъ къ перемѣнѣ, чѣмъ вамъ.
– Да какъ ты смѣешь разсуждать? Оставайся, я тебѣ приказываю, вотъ и весь сказъ!
– Вы сами не знаете, что говорите. Я не за позволеніемъ сюда пришелъ. Позволеніе я только у своего разсудка прошу. Я просто хотѣлъ сказать, что я ѣду, проститься хотѣлъ.
– Нечего и прощаться, потому что ты не поѣдешь. Ступай, раздѣнься и приходи чай пить. Только время у меня отнялъ своею дурью, вонъ и самоваръ заглохъ.
Сынъ покойно пожалъ плечами и вышелъ своей ровной и твердой поступью, изъ комнаты. Черезъ четверть часа къ дому подъѣхалъ ямщикъ. Барыня подошла къ окну, глядитъ: сынъ уложилъ чемоданъ въ телѣгу, поправилъ и приловчилъ подушку для сидѣнья, сѣлъ и попробовалъ, плотно ли фуражка надѣта, ямщикъ подобралъ вожжи, тряхнулъ головой и свистнулъ…
– Стой! – не своимъ голосомъ крикнула барыня, такъ что окна задрожали, и въ то же время, какъ застучали лошадиныя подковы и телѣжныя колеса, въ комнатѣ раздался тяжелый звукъ отъ упавшаго человѣческаго тѣла. Меньшой сынъ обернулся, глядитъ: его мать лежитъ на полу… Говорятъ, что Татьяна Даниловна никогда до этого доя не падала въ обморокъ…
– Ты только одинъ у меня, ненаглядный, остался, – говорила барыня меньшому сыну, когда ее привели нь чувство. – Вотъ ты такой веселый, а въ томъ словно дьяволъ поселился, наложилъ на него печать свою страшную. Смотрѣла я на него: онъ мое сердце разрывалъ на-двое, а у самого ни одна жилка не дрогнула! И отчего это у одной матери дѣти разныя вышли? Объ обоихъ я поровну заботилась, за обоихъ поровну молилась?
– Эхъ, – промолвилъ меньшой сынъ: – не тужите о немъ! Его и въ корпусѣ волчонкомъ звали. Ни друзей, ни пріятелей у него не было; сидѣлъ онъ съ своими книгами, да къ одному господину въ гости ходилъ. Тотъ только всѣмъ и твердилъ: «А не кланяйтесь никому – люди равны; не нужно другихъ тяготить собою и не нужно, чтобы насъ другіе тяготили»…
– Проклятыя книги и всѣ эти вольнодумцы. Да будетъ надъ ними мое проклятіе! – говорила барыня. – Губятъ они міръ и доведутъ до того, что людямъ жить нельзя будетъ, что братъ на брата возстанетъ и сынъ на отца… Тебѣ-то, Ваня, я думаю, тяжко такого брата имѣть!
– Что мнѣ онъ! Онъ меня не любилъ никогда, вѣчно ругалъ, что я веселъ, что у меня на душѣ свѣтло. «Ты, говоритъ, смѣешься тамъ, гдѣ плакать нужно. Это не смѣшно, что люди заблуждаются и гадости дѣлаютъ, это должно здоровье наше губить, жизнь нашу отравлять…» А какая мнѣ прибыль изъ-за другихъ себя убивать?
– О себѣ-то убивался бы онъ, а ужъ другихъ-то оставилъ бы въ покоѣ. Заблуждаются! Понимаетъ онъ, молокососъ, что такое заблужденіе значитъ.
Зажилъ меньшой сынъ со своею матерью; понялъ онъ, какъ хорошо дѣтямъ подъ крыломъ матери въ родномъ гнѣздѣ жить. Бывало, спитъ до одиннадцати часовъ, всѣ въ домѣ на цыпочкахъ ходятъ. Въ одиннадцать часовъ придетъ Петрушка будить барина, а тотъ лежитъ и не спитъ, смотритъ, какъ Божій день свѣтитъ въ его горенку, по полу лучами играетъ, его, какъ ребенка, грѣетъ. Нѣжитъ баринъ свое молодое тѣло, лежитъ, разбросавшись на постели, подложивъ руки подъ курчавую голову, раскрывъ алыя губы; простыни въ ноги сбиты.
– Что, Петрушка, есть у насъ въ деревнѣ хорошія бабенки? – спрашиваетъ онъ, не поднимая головы.
– Какъ не быть, батюшка, Иванъ Петровичъ! Этого добра вездѣ много.
– И бѣлыя, грудастыя такія есть?
– Есть, батюшка, и такія. Всякія есть.
– Вотъ тамъ бы пожить!
– Къ кофею васъ, баринъ, ждутъ.
– Эхъ, не кофей мнѣ теперь нуженъ! – говоритъ баринъ. – Ну, а, впрочемъ, если зовутъ, такъ и кофею выпьемъ. Натяни на меня носки.
Натягиваетъ Петрушка носочки на бѣлыя, молодыя барскія ножки.
– Дай другую рубашку, – приказываетъ баринъ, снимая ночную сорочку. Петрушка держитъ передъ нимъ рубашку. – Видишь, грудь какая бѣлая? – любуется своею бѣлою грудью молодой баринъ. – Вотъ къ ней бы прижать красную дѣвицу.
– Охъ, вы, шутникъ, ей-Богу! – говоритъ Петрушка, надѣвая на барина сорочку, и силится застегнуть ему пуговки старыми и неловкими руками.
– Убирайся къ чорту, свинья! Ничего не умѣешь ты сдѣлать! Руку ущипнулъ своими ногтями, – сердится баринъ. – Видишь, руки-то у тебя точно желѣзныя!
– Съ работы, батюшка, съ работы.
– Ну, разсказывай сказки! Давай мыться!
Плещется, моется, весь полъ ульетъ водою, только подтирай послѣ него, и весело ему освѣжить ключевою водою свое горячее лицо. Натянетъ на него Петрушка сапоги, панталоны и остальную одежду; поругаетъ онъ неумѣлаго олуха Петрушку, потѣшитъ себя и пойдетъ кофей пить. Мать не нарадуется, слыша его молодой голосъ и смѣхъ звонкій. Кажется, птица въ весеннее время, и та не бываетъ такъ весела, какъ веселъ молодой баринъ, Иванъ Петровичъ. Только иногда доставалось ему отъ матери, что онъ странницъ дразнитъ и въ церковь рѣдко ходитъ. И то не сильно журила его за это мать, зная, что у него спинныя кости болятъ и отъ долгаго стоянія точно кто плечи давитъ и давитъ. Болѣзнь такая есть, съ чего она начинается, не знаю… Только и этого счастья было ему мало, поѣхалъ онъ деревню осмотрѣть. Живетъ тамъ недѣлю, двѣ. Барыня спрашиваетъ у приказчика, что ея сынъ дѣлаетъ.
– Да что, матушка-барыня, сказать-то боюсь!
– Говори, что такое? Захворалъ онъ, что ли?
– Нѣтъ-съ, слава Богу, здоровы…
– Такъ что же?
– Мужики очень ропщутъ…
– Съ чего имъ роптать, взбѣсились они?
– Бабамъ, говорятъ, проходу нѣтъ.
– О, дуракъ! – разсердилась барыня. – Я думала, и Богъ знаетъ что такое! Извѣстно, молодой человѣкъ, кровь не родилась.
Между тѣмъ задумалась она. Видитъ, что, и въ самомъ дѣлѣ, сына женить надо. Выписала его изъ деревни, потолковала съ нимъ и отправила его въ полкъ.
– Тамъ городъ большой, – сказала она ему: – можетъ-быть, ты и судьбу свою найдешь.
Поѣхалъ сынъ. Годъ прошелъ – сынъ денегъ проситъ. Послала мать денегъ. Другой годъ прошелъ – сынъ опять денегъ проситъ. Опять мать послала. На третій проситъ сынъ двѣ тысячи и пишетъ, что его въ тюрьму могутъ посадить и изъ службы выгнать, если ему не пришлютъ денегъ. Послала мать денегъ и пожурила его не на шутку. Вдругъ получаетъ письмо, что сынъ женится на бѣдной дѣвушкѣ, изъ института она вышла, поетъ хорошо и собой красавица. «За тебя съ приданымъ дѣвушку отдадутъ, – написала мать сыну, – а не только что такая голь выйдетъ. Любовь – глупость, вы не любовью, а деньгами жить будете. Что тебѣ въ ея пѣсняхъ и въ красотѣ? Красотой не торговать, а пѣснями хлѣба не добудешь. Я не желаю этого брака». Ну, а сынъ, не дождавшись этого письма, и женился. Горько поразило мать это извѣстіе. Перестала она сыну писать. «Онъ меня, старуху, не послушался, такъ и я могу его, молодого, не слушать, когда онъ меня о чемъ-нибудь просить станетъ», говорила она. Слышала она, что онъ бьется съ женою въ нуждѣ, что у нихъ сынишка родился, и все-таки не написала имъ ни одного слова. «Пусть узнаютъ горе, – говорила она: – а потомъ и счастье слаще будетъ. Погибнуть имъ я не дамъ. Они думаютъ, мнѣ легко было сберечь капиталъ?» Случись же такое несчастіе, что сынъ въ это время умеръ. Мать и не думала, что она переживетъ это горе, такъ ей было тяжко, такъ горячо она сына родного любила. Чужіе люди, гляди на ея горе, плакали. Пожертвовала она денегъ на поминовеніе его души въ монастырь и выписала невѣстку съ внукомъ. Пріѣхала невѣстка, барыня такъ и ахнула.
– Да неужели ему пять лѣтъ? – всплеснула она руками, глядя на ребенка. – У насъ двухгодовалые больше. Впрочемъ, чему и удивляться: у васъ у самихъ въ чемъ душа держится!
Въ самомъ дѣлѣ, невѣстка была маленькая, слабая, каждая жилка у ней видна, точно она изъ сахару сдѣлала.
– Я бы васъ и не выписала, – сказала барыня. – Мнѣ внукъ былъ нуженъ, я его при себѣ воспитывать хочу, онъ мой наслѣдникъ; да только мнѣ не хотѣлось мать съ сыномъ разлучить.
Невѣстка заплакала.
– Что вы, ребенокъ, что ли, что плачете? Это дѣтямъ позволительно. Ну, поди сюда, поздоровайся со мною, – сказала барыня, глядя на внука и съ сожалѣніемъ качая головой.
Сердце у ней сжималось отъ его тщедушности.
– Онъ боится чужихъ людей, – промолвила невѣстка.
– Пусть боится чужихъ, – усмѣхнулась барыня:– а я-то ему не чужая. Иди сюда!
Ребенокъ не шелъ.
– Видно, въ дядю волчонкомъ родился, – разсердилась барыня. – Ну, да мы тебя исправимъ.
Невѣсткѣ отвели одну комнату, внуку другую. Пришло время завтрака. Татьяна Даниловна сѣла, указала на мѣсто невѣсткѣ. Та хотѣла подвинуть стулъ для своего сына, но барыня не позволила ей сдѣлать это.
– Погодите, – сказала она. – Вы избаловали мальчика, а мнѣ приходится исправлять.
Начали ѣсть. Ребенокъ сталъ просить кушать. Мать хотѣла дать ему ѣды, но барыня остановила ее.
– Подойди ко мнѣ, такъ я дамъ, – сказала она.
Ребенокъ не подошелъ и сталъ плакать.
– Я не могу ѣсть! – воскликнула въ волненіи невѣстка.
– Глупости! ѣшьте. Я не такихъ капризныхъ выучивала. Или вы хотите на свою шею негодяя вырастить? Гдѣ у васъ любовь-то материнская? Молоды вы, какъ я на васъ погляжу, вамъ бы въ куклы играть, а не замужъ выходить, не дѣтей воспитывать. Погубить родное дѣтище хотите баловствомъ. Стыдитесь!
Кончился завтракъ. Убрали кушанье. Прошло съ часъ времени. Ребенокъ запросилъ кушать. Барыня показала ему ѣду.
– Подойди ко мнѣ, такъ я тебѣ дамъ кушать.
Ребенокъ тихо, понуривъ голову, подошелъ.
– Вотъ тебѣ кусочекъ булочки.
Ребенокъ съѣлъ и попросилъ еще.
– Поцѣлуй меня, я тебѣ дамъ булочки съ говядиной.
Ребенокъ поцѣловалъ барыню.
– Вотъ видите, и сталъ умнѣе, – сказала барыня. – Дитя не игрушка, о немъ заботиться надо, его воспитать надо. Отъ нашихъ заботъ о немъ зависитъ вся его жизнь. Это каждая мать должна помнить.
Такъ пошли дни за днями. Барыня по хозяйству хлопочетъ, невѣстка вышиваетъ рукавчики и воротнички себѣ, внукъ играетъ въ своей комнатѣ и сказки старой няньки слушаетъ, такъ какъ барыня не велѣла невѣсткѣ съ сыномъ сидѣть, чтобы онъ не баловался. «Мальчику не подъ материнской юбкой сидѣть», – говорила она. Находится барыня по дому, нахлопочется, устанетъ и придетъ заглянуть, что невѣстка дѣлаетъ, а та либо, пригорюнившись, въ окно на пустую улицу смотритъ, либо воротнички кисейные вышиваетъ, либо плачетъ надъ портретомъ покойнаго мужа. Тошно сдѣлалось барынѣ смотрѣть на эту слезливую праздность.
– Неужели вы и съ мужемъ-то такую жизнь вели? – спрашиваетъ она. – Да какъ вы ему. не надоѣли? Видно, вы его своимъ бездѣльемъ и въ гробъ свели. Ну, чего ни смотрите по цѣлымъ часамъ на пустую улицу? Дѣло-то развѣ въ это время само сдѣлается? Вы взгляните на меня: я всегда въ работѣ, все въ моихъ рукахъ кипитъ. А за что ваши воротнички годятся? Для кого вы рядиться въ нихъ будете? Или ужъ не жениха ли вы высматриваете? Такъ въ такомъ случаѣ и плакать надъ портретомъ мужа нечего, и въ моемъ домѣ жить стыдно, если ужъ мой сынъ вамъ постылымъ сдѣлался.
– Что же мнѣ дѣлать?
– Какъ что? Мало развѣ дѣла? Развѣ вы не видите, что я убиваюсь, вожусь и съ приказчикомъ, и съ прислугой, и по хозяйству, и съ больными?
– Если хотите, я буду вамъ помогать.
– Если хотите! Да вы и безъ моего хотѣнья должны бы знать, что я не кухарка ваша, что я не обязана для васъ биться. Это здравый смыслъ говорить. Стыдитесь! Дѣтей нажили, а не понимаете жизни. Чему вы сына-то учить будете? Эхъ, Ольга Васильевна, не стала бы я вамъ этого и говорить, если бы мы не родныя были. Вѣдь жаль мнѣ, что чужіе люди будутъ васъ осуждать. Вотъ, скажугь, молодая и здоровая женщина заставляетъ за себя старуху бѣгать и заботиться, да еще даромъ.
Слабая невѣстка расплачется и, чѣмъ бы бросить свою лѣнь, она только охаетъ и думаетъ: «хоть бы съ сыномъ раздѣлить горе!» А какое горе? Вѣдь живетъ же барыня безъ горя, не напускаетъ на себя слабости и малодушія?
Придетъ ночь, невѣстка на цыпочкахъ въ бѣлой юбкѣ и бѣлой кофтѣ проберется къ своему сыну, сядетъ близъ него и тихо плачетъ, цѣлуя его и обливая горючими слезами. Ребенокъ робко откроетъ глаза и задрожитъ, потомъ натянетъ на себя одѣяльце и лежитъ, не шевелясь, пока на уйдетъ мать. На другой день невѣстка попробуетъ помочь свекрови въ ея хлопотахъ, да неумѣлая она такая; начнетъ счетъ писать – разобрать нельзя, начнетъ холсты разсматривать – дыры проглядитъ и въ счетѣ аршинъ спутается, больныхъ лѣчить станетъ – еще того хуже выйдетъ.
Разъ пришла къ Татьянѣ Даниловнѣ баба за лѣкарствомъ. Руку она зашибла, думала, что пройдетъ; работать стала, потому что не приходится же, въ самомъ дѣлѣ, какой-нибудь бабѣ съ рукой няньчиться, а рука какъ на грѣхъ начала пухнуть. Баба постнымъ масломъ ее потерла – рука все больше пухнетъ; попробовала баба къ ней тертой моркови приложить – еще хуже, глядитъ – рана сдѣлалась. Пришлось идти съ барынѣ-благодѣтельницѣ.
– Посмотрите, что у нея такъ, – сказала барыня невѣсткѣ, когда пришла больная.
Невѣстка вышла къ бабѣ въ переднюю.
– Что у тебя?
– Рука, матушка, рука.
– Что же съ ней такое случилось?
– Охъ, ужъ и не знаю, кормилица. Зашибла.
– Покажи.
Извѣстно, баба глупая, безчувственная, размотала она грязныя тряпицы и показываетъ руку: словно это и не ея рука, а такъ какое-нибудь полѣно.
– Вонъ смотри. Ишь! какъ ее разнесло!
– Господи! – воскликнула Ольга Васильевна, взглянувъ на руку, и залилась слезами, закрывъ лицо рукою.
Баба поглядѣла-поглядѣла и на нее, и на свою руку, и спросила, вздыхая:
– Что дѣлать-то съ ней велишь?
– Ахъ, несчастная, несчастная!.. Я смотрѣть не могу…
– Ничаво, значитъ пройдетъ? – спросила баба, поглядывая на руку.
– Не знаю… Нѣтъ… Но я не могу, никакъ не могу…
– Охъ, ужъ ты полѣчи. Работа стоитъ, вишь время-то какое…
– Ну, что у нея? – спросила барыня, возвращаясь въ переднюю.
– Ужасно, ужасно! я видѣть этого не могу. У нея рана.
– Ну, такъ что же, что рана? Обмыли вы ее?
– Нѣтъ.
– Такъ что же вы тутъ стояли съ нею полчаса? Э, да вы, кажется, расплакались! – замѣтила барыня, взглянувъ на лицо невѣстки. – О чемъ это?
– Да это просто ужасно… Страдалица!..
– Страдалица! – усмѣхнулась барыня. – Легче ей, что ли, стало отъ вашихъ причитаній? Уйдите ужъ лучше въ комнату, а то смотрѣть на васъ тошно. Тутъ помощь нужна, а вы хнычете. Вы не ее жалѣете, а просто брезгаете бѣднымъ человѣкомъ, своей блажи потакаете. Подите! Покажи руку, – обратилась барыня къ бабѣ и начала обмывать рану; баба только вздыхала, поглядывая на руку.
Перевязала барыня руку.
– Ну, ступай теперь. Перемѣняй примочку, а какъ вся выйдетъ, приди опять.
– Теперь полегчаетъ?
– Разумѣется, полегчаетъ. Ты тамъ разной дрянью со пачкала, оттого и распухла.
– То-то. Спасибо. А то вонъ молодуха-то твоя говоритъ, что не полегчаетъ.
