Текст книги "Последний из миннезингеров (сборник)"

Автор книги: Александр Киров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ай лав ю, Дмитрич! – вздохнули третьегодницы, которые перешли в одиннадцатый класс и таким образом третьегодницами быть перестали.

– Да алкаш, чего там, – махнула рукой Рита.

– Набухался, бля, и на педсовет, бля, приперся, – заржали матюгальщики…

17

В одной из подмосковных электричек мне довелось познакомиться с очень интересным человеком. Портило впечатление лишь то, что к моменту нашего знакомства он был уже навеселе и еще несколько раз поддал из бутылки с названием очень популярной минеральной воды чего-то совсем не минерального, пока через вагон сновали продавцы мороженого, пива, ручек и книг о приготовлении мясных блюд на открытом огне, самым бестактным образом перебивая своими истерическими воплями нашу беседу.

Человек, имени которого я так и не удосужился узнать, а по отчеству – Дмитрич, добирался с заработков до дому и клятвенно обещал мне, что в Москве он будет пить из таких же бутылочек уже собственно минералку, иначе по возвращении из столицы дорогая его на порог не пустит.

Такого количества смешных анекдотов, какое я услышал за три часа нашего совместного пути, мне не приходилось слышать с момента моего рождения до минуты встречи с этим человеком, внешность которого была столь похожа на кого-то из рок-поэтов: то ли на Шевчука, то ли на Летова.

Попутчик мой был не только навеселе, но и весел. Чувствовалось, что он соскучился по дому, по семье. И возвращался не с пустыми руками. Прямо перед нами на полу громоздилась внушительных размеров сумка. В сумке лежали книги. И даже ворчание какой-то потомственной старой истерички по поводу сумки, которую надлежало запихнуть под сидение или закинуть на специальную полку, не смогло нарушить добродушия моего соседа по скамейке.

– Не бухти, бабушка, – довольно громко изрек он. – Лучше спой. А я тебе подпою.

Ни петь, ни слушать песен старая ведьма не захотела, а отсела от нас на свободную скамейку, коих в полупустом вагоне было предостаточно.

И лишь однажды настроение моего попутчика не то чтобы омрачилось, но приобрело несколько странный характер.

После всех рекламщиков через вагон побрела нищая старушка, без особенного успеха пытаясь убедить людей, чтобы дали ей, кто сколько сможет.

– Погоди, бабушка! – прервал очередной анекдот мой посерьезневший сосед, извлекая из кармана рабочей куртки рублей десять мелочью. – На, возьми. Берешь такие? Смотри, не потеряй. А то я подберу.

– Дай Бог добра-здоровья, – поклонилась ему старушка.

– И дай Бог, чтобы те, из-за кого мы дошли до такой жизни, сдохли. Я всегда свечку ставлю за их гибель, пидарасов.

На Ярославском вокзале мы вместе с Дмитричем вышли из электрички и вскоре потерялись в толпе.

Швейная машинка Гретхен Крюгер

Просыпаюсь в 4.35 от странных звуков, доносящихся из квартиры этажом выше.

«Все нормально, – говорю я себе, – ничего такого особенного. Просто Наталья не может заснуть и шьет что-то на заказ».

С этой мыслью я иду на кухню. Жадно пью воду, прибиваю сигарету и возвращаюсь в постель. Наверху тихо, но, как только я ложусь, шум возобновляется.

«Ничего особенного. Наталья не может заснуть», – повторяю я себе. Но в этот самый момент в голове моей впервые проносится, что на самом деле это не Наталья шумит в ночной тишине. Больно уж темно за окном. Слишком свинцово-черным кажется небо. Лишь луна желтеет в нем тем самым тусклым пятном.

«Это стучит швейная машинка Гретхен Крюгер», – раздается у меня в голове.

Гретхен Крюгер. Лишь сейчас я вспоминаю о ней. Что шьет она, торопясь и под утро?

«Вицмундир для нового Наполеона», – снова помимо моей воли ухает во мне.

«Гретхен Крюгер шьет вицмундир для нового Наполеона», – подтверждает своим стуком дьявольская швейная машинка сверху.

«Пустяки, какие пустяки», – мысленно произношу я, пытаясь придать своему внутреннему голосу успокоительную интонацию.

Гретхен Крюгер тем временем не унимается. А часы уже, наверное, показывают пять. Не могу протянуть к ним руку. Я начинаю проникать в тайну предрассветного часа.

Новый Наполеон не простит мне того, что я слышу. Никто не должен знать про этот самый вицмундир. Вицмундир – тайна, недоступная человеку: кто шьет его, где шьет и зачем шьет. Почему же тогда я слышу звуки этой дьявольской машинки?

«Пустяки, – делает последнюю попытку вмешаться светлый голос внутри меня, – это Наталья. У кого-то должен родиться ребенок. Обычный ребенок. Пищащий сверток, который требует молока, нежности и заботы…»

Новый Наполеон был очень недоволен тем, что я узнал о его пришествии и тем самым потревожил его покой. В наказание за это он лишил меня сна и заставил вечно лежать в темноте, слушая звуки швейной машинки Гретхен Крюгер.

Облучение

Просто чтобы потом знали.

Он был врачом, рентгенологом. Подолгу проявлял разные снимки, а иногда, в выходные, брал ключ от кабинета и делал там любительские фотографии с аппарата «Смена 8М».

Дома его ждала жена и двое детей (их этот врач и снимал на пленку), а также домработница, поскольку жена тоже много трудилась и ей было некогда заниматься хозяйством (фотографии домработницы в семейном архиве тоже были).

Начиналась перестройка. В магазинах стали продавать много книг, в которых разоблачали кровавые зверства прошлого. Люди, отвыкшие читать что-то серьезное, ринулись к потаенному, он тоже ринулся. Его родственница была продавщицей в книжном магазине, поэтому ему удавалось покупать книги Солженицына, и не только Солженицына. Дома, на кухонном столе, аккуратно сложенные на старые газеты, лежали номера «Нового мира», «Знамени», «Москвы», «Октября» и «Огонька». Читал он по ночам, так как, во-первых, днем было ему некогда, а во-вторых, подрабатывая анестезиологом, он дежурил круглосуточно и сбил сон.

Тем временем горел Чернобыль, подрастали дети, старела жена, нищала больница. Да и сам он старел. А в новых и старых, но потаенных когда-то книгах призывали не сидеть сложа руки и бороться за свои права. Он начал спорить с женой и вступать в конфликты с продавщицами.

Жена у него была коммунистом, а сам он коммунистом не был. С женой он спорил не столько из-за причин общественных, сколько из-за личных. У него раньше была другая женщина, к которой он хаживал в гости, а потом жена об этом узнала, и другая женщина ушла из его жизни. Но вместе с другой женщиной из его жизни ушло и что-то еще. Что именно – неизвестно. С продавщицами же спорил по мелочам. То обвесили, то нахамили.

Старший сын уехал из дому учиться. Когда он приехал на каникулы, врач почувствовал, что сын его повзрослел, и стал робеть в присутствии старшего сына.

Младший – это становилось все понятнее – не оправдывал родительских надежд и, оглядываясь по сторонам, старался водиться с теми, кто сбивался в стаи, не желая быть белой вороной. С младшим сыном врачу говорить вдруг стало не о чем. Он пытался, но чувствовал себя горохом, отскакивающим от стенки.

Врач все дольше пропадал на работе. Фотографии больше не проявлял – делал только рентгеновские снимки. Читал книги и журналы уже там – дома это раздражало жену. Но на работе от чтения постоянно отвлекали. Люди сидели без денег, были голодны, часто и серьезно болели.

Он начал строить дом, но его надули со стройматериалами, да еще и обругали – суровые и настоящие лесные люди и женщины, которые сидели в конторах этих людей, а, бывало, сиживали и в очередь на рентген, – он окорил несколько вырванных из сердца России кубов синюшных досок и навсегда оставил мысль о строительстве.

Жена выхлопотала квартиру, которую им и так обещали дать уже двадцать лет, но не дали бы, если б она не стала суетиться. Полгода он ходил чего-то там колотить, красить, прикручивать. Потом они переехали.

Ходить на работу стало далеко и неудобно. Во время операций теперь могли отключить свет. И не стало лекарств.

Люди не читали больше книг, а зарабатывали деньги. Зарабатывали и зарабатывали. А он ждал своей скудной зарплаты месяцами. И уже не любил больше вареную картошку. Деньги зарабатывала жена. Она думала о детях так. Он – по-другому.

Его мучили боли в голове и спине. Он совсем перестал спать ночами. Жена предположила, что он облучился на рентгене, но отправить его попробовала к знакомому психиатру. Он отказался.

Однажды он зашел ночью в комнату к младшему сыну и увидел, что тот спит пьяный. Ему стало вдруг нестерпимо. Он оделся и вышел в раскисшую весеннюю ночь.

Жора-десантник и Сашка Бес

1

– Да ты че, – волновался Сашка, раздувая и без того толстые щеки, – Жорка классный парень. Мы с ним на рыбалку сколько раз ходили. Он мотоцикл у меня с закрытыми глазами разбирает и собирает. С ним поговорить можно обо всем. А знаешь, как машет? Кабздец. Его три наряда милиции прошлый раз еле повязали…

– Не знаю, – хмыкнул другой Сашка, постарше года на два, в практике уличного боя неизмеримо опытнее и вообще – круче.

Впрочем, обижать добродушнейшего Бесамемучо, как в ту осень называли собеседника, не по-здоровому, от порока сердца полного, обожавшего песню «Чао, Бамбино!» группы «Кармен», Шабола не хотел, поэтому перевел разговор на другую тему.

– На дискотеку с кем идешь? – поинтересовался он.

«Я на рулетку жизнь свою по-ста-влю…» – машинально подумал Бес и пожал плечами.

– Со своими, наверное.

Своими были профессиональный рыбак и двоечник Вадик и Димка Хорин по прозвищу Хорь с глазами, которые смотрели в разные стороны, и смешной манерой говорить пришепетывая, захлебываясь словами; похожий на татарина Андрюха по прозвищу Мустафа да Ромка-Секс.

Шабола неодобрительно покачал головой.

– Давайте с нами, что ли. Держаться надо друг за друга.

Хулиган и лидер хоккейной команды, он никак не мог понять порядков учебного заведения, в которое поступил. Как так можно? Двух первокурсников местная гопота метелит, а остальные трое с виноватым видом сидят в сторонке и рассматривают грязноватые носки своих турецких туфель.

– Давай! – обрадовался Бес, которому пить вообще-то было нельзя.

Нельзя ему было и работать физически, но семья Сашкина жила так, что… Одним словом от дополнительных заработков чернорабочего он не мог отказаться никоим образом.

– Ну и порядок. Бери Вадика, Хоря, Секса с Мустафой зацепи – и в общагу. Вместе посидим, вместе пойдем.

Шабола искал консенсус, как модно было говорить в ту пору про щекотливую ситуацию между двух огней. С одной стороны, пацанов колотили его вчерашние кореша. С другой, у Сашки и корешей этих общего было все меньше, тогда как с огненно-рыжим Сексом да на самом деле трудолюбивым Ромкой из Шенкурска, прозванным так в насмешку, Бесом, Хорем и Вадиком он вместе учился, а для лидера, который лидер везде и во всем, это важно. И вот он задумал консенсус в русском варианте. То есть усадить корешей из ПТУ и педучилища за один стол. Братание между, скажем прямо, не равными по силе сторонами, он уравновесит своей собственной персоной.

2

И все вышло бы хорошо да гладко, если б не этот злополучный Жора.

Братание уже пошло. Парни менялись за столом местами и убеждались, что представители противоборствующей стороны тоже люди, только мозгов, ну или там мускулов, у них побольше, ну или там поменьше.

«Все!» – облегченно подумал Шабола и собрался уже было идти к девкам, как вдруг в комнату вбежала возмущенная вахтерша.

– Ребята, помогите, – в отчаянии выдавила из себя интеллигентная женщина, при всей своей интеллигентности (а может, из-за нее) довольно быстро усвоившая принципы «крышевания» и выбравшая из двух зол (ежевечерние вызовы нарядов милиции или отсутствие оных) самое меньшее: прикрывание глаз на попойки в одной из комнат, платой за которое был порядок в общежитии и гарантия безопасности от случайных придурков.

– Ребята, помогите. Там… Там… Дурак какой-то зашел в комнату отдыха и при всех… мочится… прямо на пол…

Тут Елена Николаевна заплакала.

Шабола отрывисто выговорил два имени и сам встал третьим.

– Пошли, – скомандовал он.

3

Сейчас Шабола не мог вспомнить, почему же за ними увязался Бес? «Пить меньше надо было», – раздраженно подумал Сашка и добавил несколько слов без падежей в адрес скорее самой ситуации, чем каких-то ее участников.

…Десантник Жора уже убрал свой прибор и бессмысленными глазами смотрел прямо в белую стену. Он был невысоким, чумазым, растрепанным, в спортивках, замасленной куртке от робы и домашних тапочках на босу ногу. От него несло бензином. Он упал от первого же несильного удара в челюсть, сжался в комок и завопил. Один из вызванных Шаболой брезгливо пнул Жору кроссовкой в голову. И тут же отлетел в сторону. Раскрепостившийся от выпитого Бес свалил его приемом, явившим из себя нечто среднее между американским футболом и регби.

4

И понеслась…

5

– Че делать будем? – как-то растерянно спросил второй лидер распавшейся хоккейной команды, Косой, у Шаболы.

Пацаны, пять на пять, сошлись в парке около одиннадцати вечера. Надо было решать вопрос или договариваться о драке. Драться не хотелось. Студенты драться не умели и боялись. Учащиеся драться не хотели, так как за студентов по всем понятиям должен был встать их кореш.

– Че делать будем? – угрюмо повторил Косой.

…Сашка Бес тем вечером просто озверел. Его успокаивали все: и студенты, и учащиеся, и даже не побоявшиеся встрять в мужское выяснение отношений подруги студентов и учащихся. Свалив одного из бивших, он, отбросив Шаболу, пожалевшего бить Беса, упал на пол в обнимку со вторым. Третий не по понятиям пнул Беса в большую голову ботинком сзади, за что Шабола незамедлительно втопил пнувшему по почкам. Все смешалось. Хрустнула одна парта в комнате отдыха, потом другая… Приехала милиция…

И только Жора, опростав мочевой пузырь и закрыв голову руками, безмятежно спал в углу…

– Че делать будем? – тупо и безысходно повторил второй лидер Косой в третий раз.

И тут Шаболу осенило.

– Из-за кого все началось? – медленно проговорил он.

– Из-за него, – указал Косой на Беса.

– Не-ет, – погрозил пальцем Шабола, – из-за него…

И он показал пальцем в ту сторону, где жил, а вернее, бомжевал Жора.

– И чего? – не понял косоглазый.

– С ним и разберемся.

Сашка Бес, крепко стиснув зубы, сделал шаг вперед, подумав: «Uno, tuno, tres, quattro!»

– Разбирайтесь тогда сначала со мной, – выдавил из себя он.

– Разберемся, если еще раз встрянешь, – для виду грозно процедил Шабола и цикнул сквозь зубы неопределенно между Бесом и Косым.

– Разбирайтесь! – крикнул Бес, развернулся и широким шагом пошел через парк.

6

Наказывать Жору пошли с одной стороны – Шабола, с другой – Косой. На душе у Сашки было погано, но бить Жору нужно было по-настоящему. Иначе на следующей дискотеке бить будут пацанов. Он один ничем не сможет помочь, если только…

Косой жаждал крови. Вчера вечером он рассек бровь при падении под грузом Беса. Косому нужно было выпустить дракона своего гнева наружу.

Они дошли почти уже до этой халупы, как вдруг Шабола легонько пихнул Косого в плечо.

– Косой…

– М-м, – недовольно и все еще обиженно отмахнулся вчерашний друг.

– Ты быдло, Косой…

– Что…

Косой был прытким парнем, но у Шаболы боковой удар считался просто песней. Лежачего он не бил, но и вставать не давал…

– Ты пожалеешь… – шипел Косой, отплевываясь красным.

А от халупы со штакетиной наперевес бежал Бесамемучо.

7

Студентов били всей гопой. Шаболу свалили у березки во дворе дома культуры. Долго пинали ногами. Он и с земли успел кое-кому съездить. Потом уже дембеля вмешались, разогнали молодняк. Остальным досталось меньше, прописали только. То есть подбили глаза, расквасили носы, расплющили губы. Шаболе сломали руку в двух местах, ключицу, да еще и нос, но на эту мелочь он уже давно внимания не обращал.

8

«Побитые», как язвительно называли студентов в течение целой недели, всей ватагой стояли на крыльце педучилища, а через поле к крыльцу шел Бес. Медленно шел. Шабола, желая заранее перевести встречу в русло повседневных (извинений и высоких речей он не принимал органически) крикнул:

– Здорово, Че Гевара!

Но Бес, веселый, никогда не унывающий Бессамемучио, шел, опустив голову.

– Да все нормально, повеселились на ела… – начал было Шабола, но осекся.

Бес поднял голову. По рыхлым, пухлым, изрытым оспой щекам ползли слезы.

– Ты че, Санек? – подскочил к нему Вадик.

– Жорка умер. Надышался… Так и нашли с пакетом на голове…

– Скорей бы в армию, что ли, – буркнул Шабола и отвернулся.

В этом годы для техникумов отменили отсрочку от воинской службы.

9

Из армии Шаболу встречали как героя. Да он и был под стать герою. В форме пограничника, со всеми значками, которые можно было потом и кровью заработать на воинской службе. Скромнее пришел Вадик, отслуживший при клубе – рисовал на славу. Хорь остался в армии, до сих пор исправно служит прапорщиком. А рыжий шенкуренок Секс, да просто Ромка, попал в Чечню в самом начале, потом в лагере охранником служил, потом в школе милиции учился… Дослужился до майора. Сашка Бес сапог не топтал, сердце подкачало. Мустафу чуть не посадили, потом он женился, потом у него дочка родилась…

Первым ушел Шабола. Повесился после непрекращающегося запоя. Почти одновременно с ним и так же покинул землю Вадик. И в том же году убили Мустафу. Последним умер Бес. Сердце разорвалось – то ли от врожденной болезни, то ли от приобретенного опыта жизни.

10

А тогда, давно, братание все-таки состоялось. Через неделю. С тех пор месяца два или три на дискотеках били только заезжих.

По мужской линии

– А что ты знаешь о своем дедушке? – поинтересовалась как-то раз мама, когда мы сидели с ней на скамеечке в саду, набрав по корзинке смородины, и разговаривали, прислушиваясь к машинам, которые проносились по дороге в каких-то двух метрах от нас.

Машины были разными. А вот смородина была красной. Ее нельзя было назвать недозрелой. Смородина была в самый раз: ягоды еще не лопались в руках. Она была той самой, которая, по Рубцову, «всех ягод лучше». Крупной. Крепкой. Отборной. Смородина была чудо как хороша!

А мама в свои пятьдесят шесть была просто красива. С короткими крашенными в светло-рыжий цвет волосами. С большими голубыми глазами, которые не портила сеть наметившихся вокруг них морщин. Невысокая. Стройная. С массивным золотым кольцом на безымянном пальце левой руки. Именно такой она запомнилась мне. Все мамы для детей – красивые.

– То, что он был профессором медицины, – машинально ответил я на мамин вопрос про деда. – И еще ректором мединститута.

Мама покачала головой:

– Ты ничего не знаешь о своем дедушке.

– Он ведь умер за пять лет до моего рождения, – пожал я плечами.

Речь шла о дедушке по линии отца. Отец несколько лет назад ушел из жизни. Воспоминания вслух были не самыми частыми гостями в нашем доме. Лишь время от времени я узнавал что-нибудь об отцовской ветви.

– Это не оправдание. Своих родичей надо знать, – выговорила мне мама, как в детстве.

– Да, дедушка добился в жизни большего, чем я. Он был доктором наук. Я, похоже, вечный кандидат.

– Не злись, – улыбнулась мама. – Если так оценивать людей, то я и вовсе… Поступила в аспирантуру…

– И тут узнала о том, что на свет должен появиться мой старший брат, – иронично подсказал я. – А когда он подрос, и ты собралась все же начать учебу…

– Появился ты, – с некоторым нажимом договорила мама, зная, что я не очень-то люблю слушать по сто раз одно и то же.

– И отец шутил по этому поводу, что Мишка – твоя кандидатская диссертация, а я – докторская! – резюмировал я.

Но мама была уже не на скамейке, рядом со мной, а в далеком прошлом.

– Саша, так звали твоего деда, если ты не помнишь (это мама посчиталась за то, что я не дал рассказать ее любимое семейное предание о диссертациях), родился абсолютно нормальным ребенком, но в возрасте пяти лет заболел энцефалитом – и обезножел. Родители смирились с тем, что их сын – калека. В школу не отдали. Они в деревне жили. Там были только начальные классы. Решили: подрастет парень, обучится какому-нибудь ремеслу, да и будет при них. Так он и ползал по дому до девяти лет. Затосковал. И твой прадед попробовал выучить его читать. К своему удивлению, он обнаружил, что больной сынишка знания схватывает на лету. Подумали-подумали старики… Тогда они, конечно, не были еще никакими стариками… Решили грех на душу не брать – и отдали-таки парня в школу. Костыли ему выписали – он и заковылял. И за год эти самые начальные классы прошел. Потом в город отправили. Он девятилетку закончил. И заявил, что хочет быть врачом. Родители и так и сяк. А он ни в какую. Жили они небогато, но поехал Саша в соседний район, где медучилище было. Там он стал фельдшером. Вернулся домой, отработал пять лет. Тут бы и успокоиться. Но нет! Уперся: буду поступать в мединститут, и все! Думаю, старики тогда уже поняли, что особенный у них сын. Вздохнули, перекрестили, наверное, на дорогу – и дальше в путь. В области выучился Саша на хирурга.

– А как оперировал без ног? – удивился я.

– Стульчик ему сделали. Крутящийся, как у пианиста, только повыше. Тут война. Из госпиталя он четыре года почти не выходил. Сутками работал. К ним привозили очень много моряков. Порт рядом. Ранения все черепно-мозговые. Нейрохирургом он родился, а тут вдобавок такая школа страшная! После войны поступил в аспирантуру, кандидатскую защитил, женился, дети пошли, докторская созрела. Сюда приезжал часто. У отца своего на дому больных принимал. Они уж тогда с прабабушкой твоей из деревни в город переехали. Соберется домой, а старуха ему при всем народе кулек с конфетками сует. Он профессор уже, светило научное, стесняется: «Что ты, мама!» А она: «Возьми, Сашенька, возьми!» Жалела его очень до самого конца. Болезный! Про ректорство тебе известно. А знаешь, чем оно закончилось?

– На пенсию ушел, наверное, – предположил я.

Но дед, как выяснилось из дальнейшего маминого рассказа, на пенсию ушел не с ректорского кресла. И хорошо еще, что не со скамьи подсудимых.

В начале шестидесятых какой-то придурок решил тряхануть общежитие меда. Вломился в первую попавшуюся дверь – и давай деньги у ребят сшибать. Но парни там оказались не промах. Набили ему морду – и выбросили в окно. С первого этажа. И надо ж такому случиться, что он упал на голову, сломал себе шею и умер. И оказался сыном очень большого человека в облоно. Вот дедушку Сашу, так сказать, и ушли. Птичка не пропела.

– Да-а. Никогда не знаешь…

– …где найдешь, где потеряешь…

Тут разговор наш был неожиданно прерван.

– Кхе-кхе, – деликатно покашлял кто-то у нас за спиной, и, обернувшись, мы увидели, как над забором показалась рыжая кудрявая голова и два красных глаза.

– Тебе чего, уважаемый? – не очень-то дружелюбно поинтересовался я.

– А я вот…

– Подслушивал что ли? – хихикнула мама.

– Не. Я зайти хотел. Я давно к вам зайти хочу, да все не могу решиться, – затараторил прохожий.

– На бутылку не получишь, – жестко встретил я его тираду.

Но мама не разделяла моего воинственного настроя.

– Саша, – укоризненно шепнула она мне и приветливо махнула рукой незнакомцу. – Чего стоишь тогда? Заходи.

Щелкнула калитка, и маленького росточка плюгавенький пьяненький мужичок несмело засеменил к нам.

– Меня тоже Сашей звать, – представился он.

Мы с ним пожали друг другу руки, и Саша присел на краешек скамейки.

Возникла неловкая пауза. И только моя родительница собралась сказать Саше что-нибудь ободряющее, как он выпалил:

– Я тоже ваш родственник.

Неожиданно Саша всхлипнул и вслед за тем пискнул довольно жалко:

– Родич!

Мамины брови поднялись высоко-высоко вверх.

– Я внебрачный сын от брата вашего отца, – зажмурившись, словно это были предсмертные слова, выкрикнул Саша маме.

Мне стало до жути неловко.

– Саш, иди в дом, ставь чайник, родственника пирогами угостим, – распорядилась мать и тихонько погладила рыжего по плечу. – Очень приятно! Чем занимаешься, родственник?

– Вино пью, – услышал я за спиной, шагая к крыльцу.

За столом Саша признался, что пьет вино не всегда, но если пьет, то неделями, а так – плотничает в ДРСУ. Не одолев чашки чая, он скоро простился и стремительной походкой вышел из дому. У калитки, правда, остановился и помахал нам, смотревшим на него из распахнутого окна кухни, рукой.

– Я еще приду, можно? – почему-то крикнул Саша.

Мы с мамой, не сговариваясь, кивнули.

Не пришел к нам больше Саша. Убили его через неделю. Зарезали в пьяной драке у винного магазина. За что? Тихий, говорят, был мужичок. Мухи не обидит.

– Зачем он приходил? – спросил я у мамы, когда мы, ошарашенные новостью, сидели на той же скамеечке, недалеко от куста красной смородины.

– К отведенью, – задумчиво и грустно ответила мама.

Лай собачий

1

– Эх ты, сторож, – бросил я с горьким укором своему Умке, сидящему на цепи. – Дармоед.

И прошел мимо, не погладив крупного, крепко сбитого полуторагодовалого ласкушу, всеобщего баловня, добряка, который вовсе не обиделся на меня, а широченно улыбался чему-то всей своей любвеобильной зубастой пастью с черным нёбом.

– Идиот, – добавил я.

Умка стал задней лапой соскребать с боков вылинявшую шерсть, лукаво поглядывая на меня карими глазами.

– Кормить его даже неохота, – буркнула возвышающаяся над нами на крыльце соседка, присматривавшая за стройкой, на время которой я переехал в пустовавшую после смерти матери квартиру.

Умка протянул мне лапу.

2

Кража случилась в ночь с пятницы на субботу, или с четверга на пятницу, или, что мало вероятно, со среды на четверг. Именно в среду ребята, которые строили мне дом, заходили в свое подсобное помещение, царство тени и отдыха в июльском зное, кладовую простецких, но недешевых инструментов, в последний раз.

Лес закончился. Ждали нового завоза. Завоз ожидался в понедельник, но в субботу утром мой давний друг Серега, бригадир на этой стройке, разбудил меня телефонным звонком. Через полчаса он же и привез меня на место преступления.

– Думал зашабашить по мелочи, пока простой. Зашел за инструментом. Смотрю: че-то не то…

3

Сарай мой воры брали просто и нагло. Выкрутили саморезы, на которые крепилась петля с замком, взяли из сарайки бензопилу, мотокосилку, перфоратор, канистру с разведенным бензином.

Шарили по сарайке в перчатках. Искали что-то, может быть, иконы. Рылись в книгах, сбросили на грязный пол фотографии моих родителей в траурных рамках, заглядывали в бачки, даже баян, то ли в насмешку, то ли по воровской потомственной педантичности достали из футляра и растянули все на том же полу.

После этого саморезы ввернули на место и ушли. Скорым шагом носили ворованное в машину, ждавшую их рядом, или бежали темной улицей в свои вонючие воровские норы, к алчущим денег самкам и отпрыскам, чья сущность, вопреки постулатам реалистического искусства и более позднего экзистенциализма, была предрешена не то что до появления на свет, а еще до самого зачатия.

4

Полдня мы с другом проторчали в милиции. После соблюдения всех формальностей вместе с участковым, следователем и старшим опергруппы вернулись к сараю. Отпечатки пальцев… Фотографии… Понятые… Бесчисленные подписи в документах…

Милиционеры сочувствовали мне, одновременно качали головами, с веселой ненавистью дивясь цинизму преступников. Эта ненависть граничила с любовью. А любовь была странной, заочной. Чувствовалось, что если бы внешнее подобие человека, из-за которого мы собрались здесь, возле сарая, замаячило где-то рядом и перед любым из трех стражей порядка встал бы вдруг выбор: убить или не убивать вора – судьба преступника была бы решена в сторону большого пальца, направленного к арене римского Колизея.

Следователь остался осматривать сарай. Участковый и старший опергруппы разошлись по соседям.

5

Сосед через дорогу, отбухавший у меня под носом автомастерскую в обход всех законов, пожал плечами:

– До пяти утра работал. Ничего. Тихо все было…

У нас были плохие отношения. Я говорил ему пару раз в лицо свое мнение о том, как это называется: чинить машины в жилом квартале, ежедневно собирая около своего ангара десятки людей разных привычек и нравов.

6

Другой сосед, заскочивший на шумок, качал головою и все шарил, шарил глазами по сараю, в котором все было и так перевернуто вверх дном.

7

Третий с ходу сказал:

– Это не п-п-по п-п-п-поонятиям, б… За это морду бить надо, б… Я найду… Ин-ту-иция подсказывает… Тока, чтобы благодарность… Дай двадцарик, а?..

8

Но на вопросы милиционеров все отвечали одинаково: «ничегоневиделиничегонеслышаливсебылотихо…»

9

– Как обычно, – констатировал через час участковый. – Все крепко спали, а если чего и видели, не скажут. Боятся.

Нужно было как-то отреагировать.

– Спасибо, что приехали, – поблагодарил я, изобразив на своей без спросу подергивающейся роже подобие улыбки.

– А куда б мы делись? – хохотнул следователь.

Они еще минут двадцать стояли у моего строящегося дома, так что я успел отдать им гарантийный талон на один из украденных инструментов. Талон я все никак не мог найти. Стал поднимать родительские портреты с полу – и увидел… талон этот самый. Гарантийный. И отдал.

10

После обеда лежал на крыше обворованного сарая, пытаясь загорать. Но даже солнце пряталось от меня за тучи. Вечером был ливень с грозой.

11

Когда я уходил с обворованной стройки, сосед-автомеханик, чиня чью-то машину, вынул свою голову из распахнутого капота, посмотрел на меня и улыбнулся неопределенно.

12

Умка невозмутимо ластился ко мне, а я избегал пса. Непонятная обида на четвероногого друга поселилась в моем сердце и не прошла ни назавтра, ни еще через день…

Умка ничего этого не замечал. Он был обычный пес. Дворняга.

13

Кража обрастала людским знанием о ней. Мать автомеханика твердила, что ночью опять приходили какие-то люди и стояли около крыльца, явно собираясь проникнуть в дом. Послевкусие от чужой беды никогда не было ей чуждо.

Другие советовали установить на сарае сигнализацию. Я соглашался, кивал, чтобы только скорее отвязались.

14

Утром меня опять разбудил телефонным звонком Серега. Кажется, только он один понимал, что на самом деле творилось в моей душе.

– Я насчет кражи, – буркнул бригадир.

– Ну.

– Мне тут сказали… Через улицу от вас слышали. С пятницы на субботу Умка лаял, выл. С ума сходил просто.

Два ножа

Эту историю я вспомнил совершенно случайно. Просто, приводя перед праздником в порядок пыльную берлогу, доставшуюся от рано умерших родителей, нашел на антресолях старый альбом с фотографиями, которых, как выяснилось, почему-то никогда не видел, и стал рассматривать их на пару со своей юной подружкой.

– Смотри, смотри, вот мой отец в форме! Кирзачи, бескозырка, гюйс… Еле узнал.

– Он на флоте служил?

– Не, он не служил. Кафедра военная в институте была. Кажется, в Североморск на месяц ездил. Это под Мурманском. Младший лейтенант медицинской службы.