Текст книги "Последний из миннезингеров (сборник)"

Автор книги: Александр Киров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ну что, зверье, теперь я найду среди вас этого ухаря… – он длинно и грязно выругался.

А через полчаса мужиков начали таскать на допросы. Дознавателем на этот раз был Малой. И чего-то он там накропал…

Вечером забрали пятерых бобылей, самых жалких и пропитых. Они были такими все время, сколько помнили их остальные. Просто пришли автоматчики, выкрикнули пятерых по какой-то бумажке и увели.

А на следующий день по пилораме разнеслась неожиданная новость. Новым «смотрящим» назначен Берроуз.

Сначала пилорама содрогнулась от взрыва дружного хохота, но к вечеру стало не смешно. Пришли Тугрик, Старшой и Малой. Говорил на этот раз Малой:

– Так, чмошники и чмошницы. Этот человек, – он знаком выдернул из строя Берроуза, – будет теперь смотрящим. Если хотя бы один волос упадет с его головы, вам… – Здесь он употребил слово, обозначающее неопределенно-исчерпывающую степень физического или морального наказания. – А чтобы понятнее было, – продолжил Малой, – в понедельник, в полдень, мы при всех вздернем пятерых соучастников двух тяжких преступлений. – Малой поступил на заочное отделение юрфака, удивительно быстро овладевал соответствующей терминологией и приучал к ней остальных управителей пилорамы, правда, лишь под настроение; и даже когда он был в хорошем расположении духа, его самого ненадолго хватало для речи, выдержанной в едином стилистическом ключе. – Все. Можно идти.

Так малоторжественно короновали Берроуза.

31

«Берроуз (сложно писать о том, с кем еще вчера был на короткой ноге, как о политике) сотворил сенсацию. Сейчас у костра по вечерам говорят только на антропологические и этнологические темы. В обязательном порядке. Нет навязчивой матерной брани, психологического давления, как при его предшественниках. Однако появилось пустословие, которое, по Салтыкову, переходит в пустомыслие и пьянство.

Люди разучаются говорить по делу. Деловые, предельно приземленные и конкретные разговоры сменились выкрикиванием берроузовских клише типа: „На каждый вирус найдется антивирус!“ Причем, каждый из кричащих (а нормально говорить люди уже не умеют) вкладывает в эти лозунги свой смысл, подсказанный выжженным и истлевающим сознанием. И так каждый день до изнеможения. Наутро просыпаются, вспоминают и ужасаются, бросаются к работе как к спасению, но почти сразу принимают алкоголь, некоторое время балансируют на грани разума и безумия, потом Берроуз орет: „Но если мы с тобой в стихии, не постигаемой умом, нам делают лоботомию, чтобы не вспомнили потом!“ И все скатываются в пропасть разглагольствования, на место людей встают их фантомы, кричащие призраки…

Так не может продолжаться до бесконечности…»

Двое лежали в темноте.

– Алексеев, а я подкоп вырыл.

– ???

– Ну где ты думаешь я все это время каждый день пропадал? Длинный такой тоннель. Начинается за сортиром, там, где кусты, потом под проволокой и под пересеченной местностью до леса. Копал, копал… Знаешь, страшно одному в узком тоннеле, который еще и тупиковый пока был. Я только вот час назад закончил. Побежишь со мной? Чего молчишь? С ума вы все посходили!

– А что, еще кто-нибудь про тоннель знает?

– Да все, я думаю.

– И никто…

– Никто.

– А ты чего рвешься?

– Я, Алексеев, чувствую, как мертвечиной тянет, только не могу понять откуда. Побежишь?

– Нет. Я книгу не дописал.

– Плохо.

– Почему?

– Тяжело мне без тебя будет.

33

«Пишу эту страницу под грохот выстрелов. С вышки по дороге, придорожным канавам и в сторону высотки строчит пулемет. По разным сторонам пилорамы трещат автоматные очереди. В женском бараке лежат раненые, больше десятка. Там же дети, женщины, старики. Крик, вонь, брань… Двое раненых уже, кажется, умерли. Все мужики, способные держать в руках оружие, отстаивают пилораму. Проволока местами прорвана, но ток не отключают. Провода искрят, было уже несколько возгораний, которые так и не удалось до конца потушить. И вот в разных местах коптят воздух дымовые завесы, а как только в них появляются языки пламени, прибегает пожарная команда, начинается возня с ведрами, и огонь заливают. Как резко все изменилось, и теперь кажется, что так было всегда, еще и до нас, а между тем хаосу этому нет и восьми часов…»

34

…В полдень мужики закончили строить виселицу «на пять мест». Через полчаса их построили, как обычно, в три шеренги. Женщин, детей и стариков тоже согнали к центру пилорамы. Те стояли чуть подальше от виселиц. А мужики вообще вплотную к будущим орудиям убийства.

Солнце палило нещадно. А все стояли под ним никак не меньше часа. Пот стекал по нечистым лицам и спинам. Щипало глаза. Вокруг мужиков в шеренгах и детско-женской толпы тучей летали мухи. И когда в небе показалась стая ворон, со стороны КПП стали слышны проклятия и крики. Вели приговоренных. Они шли колонной, привязанные друг к другу толстым канатом, со связанными за спинами руками.

– Их и вешать так будут, – убежденно сказал кто-то в толпе.

Приговоренные были пьяны, еле стояли на ногах. Их лица представляли собой сплошной кровоподтек, одежда – лохмотья. Когда они поравнялись с женщинами, идущий в голове колонны попытался сделать непристойное телодвижение и упал, не удержавшись на ногах. С ним упали остальные. Лежали в пыли и отвратительно визгливо смеялись.

– Да кончайте их скорее! – не удержался кто-то в шеренге.

Со стороны КПП показался автомобиль. Он медленно подъехал к виселице и остановился. Из машины вышли: Тугрик, Старшой, Малой и Берроуз. Последний, хоть и был «смотрящим», но держался в отдалении от остальных, выполнял при Тугрике обязанности шофера, гувернера и, говорят, часами вел с ним беседы, то есть Берроуз говорил, а Тугрик слушал и запоминал слова.

Они тоже выстроились в маленькую шеренгу. Тугрик кивнул Старшому, внятно сказав:

– Фас!

Старшой начал обвинительную речь:

– Так, твари, блин. Вот эти пятеро ублюдков, которых сейчас мы завалим, пытались подорвать основы правопорядка на вверенной мне территории. Они, – Старшой закашлялся и смачно выругался, – лишили жизни насильственным путем двух моих людей, за вами, козлы, – говорящего не смутило, что последний эпитет был отпущен в адрес лиц как мужского, так и женского пола, – смотрящих. И сейчас (автору трудно подобрать литературные аналоги лексемам, которые Старшой использовал, видимо, в качестве модальных слов или для связки частей устного текста) смотрите, о чем будет мечтать следующий (перифразы упускаются), кто (тяжела судьба современного стилиста).

Некрупные, но умелые и мускулистые автоматчики тычками-ударами прикладов стали подгонять обреченный квинтет к виселице. И вдруг со стороны раздался чей-то негромкий, даже скромный голос:

– Отпустите мужиков, подонки.

Около трехсот голов в удивлении повернулись туда, откуда это было сказано. Раздался дружный недобрый возглас удивления:

– О-о-о!

Со стороны сторожки к лобному месту подходил Фунтик. Старшой цыкнул сквозь зубы:

– Что за предъявы, глист?

– Мужиков отпустите, – повторил Фунт. – Это я ваших уродов порешил.

В паузе, которая последовала за этими словами, было все: и удивление, и сочувствие к говорящему, и даже какой-то смутный восторг.

Паузу нарушил Тугрик. Он произнес новую фразу, делая явные успехи в постижении тонкостей литературного языка:

– За что?

– Они у меня Веру отнять хотели, – просто ответил Фунт и среди прочих почувствовал на себе внимательный взгляд пары теплых глубоких глаз.

Он подошел к четверке уже вплотную, так что Старшой и Малой инстинктивно стали оттеснять за свои широкие спины и плечи Тугрика. Все смотрели на Фунта. Особенно внимательно и радостно те, кого должны были повесить.

Один из них попытался даже пнуть проходящего спасителя, но не дотянулся, зашатался и упал, увлекая за собой остальных. Они снова отвратительно засмеялись, валяясь в опилке, и это как-то разрядило напряженность момента. Старшой, который явно не верил ни слову из сказанного Фунтом, брезгливо кивнул ему, протянув:

– Расскажи-докажи.

Фунт пожал плечами, посмотрел на Берроуза, стоящего к нему ближе остальных и усиленно прячущего глаза, перевел взгляд на Тугрика, которого в гляделки было не переиграть, потом на Малого (тому происходящее явно наскучило, хотелось поскорее кого-нибудь убить и ехать купаться) и остановил взгляд на Старшом.

– Ну ты и падаль! – сказал ему Фунт.

– Да, а…

Но договорить начальник безопасности пилорамы не успел. Фунт сделал неуловимое движение рукой, и Старшой не смог продолжить фразу. Он бы и рад был, но из горла его торчал длинный и острый металлический предмет, а земная жизнь закончилась. И Старшой грузно плюхнулся в опилок.

– Порешу, гнида! – взвыл забывший юридическую терминологию Малой.

И без малого полтора десятка вооруженных людей бросились на безоружного Фунтика…

35

«Что делать? Современная история порой так напоминает то ли романтическую, то ли бульварную литературу, что просто диву даешься. Исключительное, грубо-экзотическое, пошлое и вульгарное так и льется из жизни на ее страницы.

Фунтика успели сбить с ног и пару раз врезать ему ботинками по лицу, которое он, кстати, быстро и умело закрыл руками, втянув голову в плечи, согнув ноги в коленях, одновременно закрывая еще и почки с половыми органами…

И вот в этот самый момент в небе послышался шум, в самой середине женской толпы прогремел взрыв, а в мегафон с вертолета перекрываемый грохотом винтов голос закричал:

– Террористы! Немедленно сложите оружие и освободите заложников, иначе вы будете уничтожены!

После прозвучавшей реплики пилораму покрыл адский рев. Уничтоженными (разорванными в клочья) оказались женщины и дети в числе десяти-пятнадцати, многие были ранены…

– Разойтись! Рассыпаться всем! – орал Малой, которого контузило взрывом.

Надо отдать должное охранникам. Через несколько секунд с трех вышек в небо заработали пулеметы. С четвертой выстрелили по вертолету из „мухи“, но промахнулись – деревянный сортир взлетел в воздух, обливая окрестности нечистотами. Их капли упали на голову летописца, и он, придя в себя, бросился в сторожку, чтобы успеть описать происходящие события…»

36

«14.00. Заняли оборону, окопались. Вертолет все-таки сбили, он упал рядом с женским бараком (смерть как магнит тянет сегодня к детям, старикам и женщинам), вспахал винтами опилок и оглушительно взорвался. Берроуз в свой мегафон, перекрывая их агитатора (участкового Семенова, вышедшего, наконец-то, из запоя), вещает:

– Товарищи! Все к оружию! Федералам дана установка пленных не брать!

Второго вертолета у тех, видимо, нет. Человек тридцать с той стороны предприняли попытку организованного штурма пилорамы, но были отброшены дружным автоматным огнем.

С вышек работают снайперы. В числе прочих (врагов) они сняли пару-тройку мужиков с пилорамы, которые пытались перебежать на ту сторону.

16.00. Стало тихо. Сколотили пожарную, санитарную, похоронную команды. И те взялись за дело. С нашей стороны до сорока убитых и десять-пятнадцать раненых, лучше сказать – выживших. Пока.

Настроение у мужиков ура-патриотическое. Хвастают друг перед другом, кто, кого и как „завалил“.

Летописец чувствует себя участником угасающей деникинской гвардии.

17.00–19.00. Желающие могут стать слушателями удивительного диалога мегафонщиков. С нашей стороны орет Берроуз, с их – участковый Семенов. Он-то, кстати, и вызвал войска, очнувшись от двухмесячного обморока и заподозрив неладное.

Диалог интересен тем, что в течение двух часов не произносится ни одного слова, которое можно было бы взять в летопись с точки зрения норм современного русского языка.

19.00–21.00. Пользуясь непрекращающимся, но уже недобрым перемирием, Малой сколотил отряд „СМЕРШ“ и начал искать Фунта. Всю пилораму обыскали, но его не нашли. Подкоп тоже не обнаружили. Летописец, искренне восхищаясь своим другом, желает только, чтобы тот успел преодолеть подземный тоннель до того, как в сортир угодили из „мухи“.

Огорченный Малой хотел расстрелять пятерку приговоренных ранее к повешению, но выяснилось, что все они героически погибли, обороняя южную окраину пилорамы.

И вот, когда он, Малой, в ярости шел, изредка останавливаясь и пиная валявшиеся повсеместно фрагменты человеческих тел, на его пути попалась Вера.

– Не надо ли чего? – просто спросила она.

– Надо, – ответил Малой.

И ленивой очередью прострелил ей голову.

21.00. С той стороны голос с английским акцентом, мужественный и уверенный в себе, сказал:

– Центр по борьбе с международным терроризмом на территории стран православного христианства. Сдавайтесь до полуночи! Как только стемнеет, будем штурмовать с приборами ночного видения и авиацией. Пожелания, может, какие будут?

– Пехоту свою не (убейте неосторожным огнем сверху)! – вежливо пожелал Берроуз.

– Да. Точно! – согласился голос. – Ну, мы тогда без пехоты обойдемся. Просто вас (совсем разбомбим) да и (пусть все останется, как есть).

(Использование простонародных выражений явно свидетельствует об опыте общения говорящего либо со славянами вообще, например сербами, либо, скорее всего, конкретно с населением РФ. – примеч. летописца.)

21.00–22.00. На пилораме только и обсуждали этот разговор.

22.00. Малой приказал: всем мужикам строится в шеренгу.

– Так (долбанут)… – попытался кто-то возразить.

– Не (долбанут), – ответили ему.

– А остальным надо? – спросили женщины.

– Не надо, – ответили женщинам.

Пойду и я строиться…»

37

«Тяжело. Писать. Расстреливали. Из пулеметов. С вышек. Ноги пробило. Дождался. Уполз. Бабами и детьми. Гады. Прикрылись. И в прорыв. Больше не зна…»

38

Он проснулся от дикой боли во всем теле. Долго лежал, просто утверждаясь в мысли, что жив. Поверил – и содрогнулся от отвращения к себе. Не было других мыслей. Не было прошлого. Был только угарный смрад, который связывал сегодняшний и вчерашний день.

– Прочухался? – раздался насмешливый голос и бритвой тоненько врезался в его сознание, разламывая душу на части.

Он сел. Оглядел себя. Вроде все как было. Только нечистым каким-то за ночь сделался. Голову всколыхнуло болью. Разлепил склеенные гноем глаза…

Напротив, за столом, сидели два существа, отдаленно напоминавшие людей. Одно в спортивках, армейских ботинках и тельняшке, второе в синем комбинезоне. На столе стояла бутылка «Трои».

– Будешь? – небрежно спросил человек в трико.

– Чего это?

– А чего и всегда, когда маленькие твои ухряпали.

– А чего всегда?

– Да ты дошел, хронь! Себя забыл?

– Наверное.

– Дак ты из интеллигентов этих. Колдырь. Тебя из института за пьянку выперли, из семьи выперли, заслали сюда. В школу работать. Ну, ты начал ничего, а потом все маленькие в магазине скупил да как закирял! Потом у тебя галюны пошли. Тебе показалось, что вместо детей в школу монстры ходят. И тебя выгнали. Ты сюда пришел. А тут греки чемпионат Европы по футболу выиграли. Ты себя назвал Троянос Деллас и на радостях пуще прежнего заколдырил. А я Фунтик, а это Берроуз. Садись, давай, не геройствуй, Деллас, блин. Токо противоядия нет. Я сегодня последнюю махонькую с утра вынюхнул. Чекушку. Да ты хоть помнишь, что тебя вся деревня Аликом Чекушиным зовет? И это забыл? Ё… Ой, забыл, что не любишь. Или теперь можно?

Он сел за стол. Фунтик деловито засопел, дрожащей рукой разлил из пластмассовой бутылочки по треснувшим стаканам мутноватую жидкость. Задорно оглядел собутыльников.

– Чего молчишь, Троян?

– Нет, лучше Троянос, – поправил его Берроуз.

Разобрали стаканы. Фунт скривился:

– Давай токо быстро. И раз!

Стаканы опрокинулись в три глотки.

Берроуз закашлялся:

– Ой, м-л-л-мм…

Он тоже закашлялся и кашлял, кашлял, кашлял… Фунтик с опаской осведомился:

– Не в то горо?

И неожиданно схватился за свое горло. Одновременно Берроуз упал как сидел лицом вниз и изо рта его обильно пошла пена. Фунт же опрокинулся на стуле назад. Потом подполз к кровати, вскарабкался на нее и скорчился в той позе, в которой его, кажется, когда-то давно застали. И голову себе грязной подушкой закрыл.

Алексеев, кашляя, встал, шатаясь дошел до двери, слабым пинком открыл ее. С металлической лестницы упал на мерзлую ноябрьскую землю. Встал. Прошел несколько шагов. Снова упал. Встал. Пошел. Упал. Встать уже не мог и некоторое время полз на четвереньках. Потом по-пластунски.

– До… кучи! До… той кучи! – хрипел он.

Он имел в виду замерзшую коровью лепешку в двух метрах впереди себя.

Упал. Пополз. Остановился. Пополз. Дополз. Ткнулся в нее лицом. И затих.

Так умер Олег Иванович Алексеев, Алик Чекушин, в честь греческого защитника назвавший себя однажды – Троянос Деллас.

А перед смертью было ему видение.

39

Без солнца, без света, без веры, с изодранным и распухшим лицом пробирался через лес какой-то человек в рваной тельняшке, сиреневых трико и берцах, который нес в своем сердце горечь растоптанной любви, продирался вперед, уходя все дальше от страшного мира, где стреляли по людям и колючая проволока, змеясь по земле, била все живое вокруг смертельным зарядом тока.

Выйдя к окраине леса, человек через бурелом продрался на проселочную дорогу. Сел. Заплакал. А потом встал и пошел дальше. Человек шел и все повторял странную какую-то фразу:

– Я, мужики, выживать умею… Простите!..

Ай лав ю, Дмитрич!

1

– Марья Ивановна довела этот класс до «Грозы», а этот класс довел Марью Ивановну до декрета, – доверительно шепнул Дмитричу физрук Володя.

Дмитрич хмыкнул. Он отработал в школе десять лет. В другой, правда, школе, но какая разница? Если у препода не ладятся дела с детьми, дело не всегда в детях. Важно найти правильный подход. И это самое интересное и важное. Остальное – приложится. К такому мнению Дмитрич пришел, выпустив пять лет назад сложнейший одиннадцатый класс. Правда, после выпуска преподавателю литературы, внешне напоминающему в большей степени Юрия Шевчука или Егора Летова, чем Антона Макаренко, в своей работе пришлось сделать значительный перерыв. Что там у него не заладилось, об этом Дмитрич особенно никому не рассказывал. Даже самые осведомленные дамочки в новом теперь для него, Дмитрича, коллективе, знали немногое: ушел из школы, развелся с женой, зарабатывая на алименты для двух дочерей, мотался по стройкам где-то в Подмосковье, сменив, таким образом, гордое звание учителя на профиль чернорабочего. В самом начале зимы, когда Марью Ивановну десятиклассники довели до декрета и желающих заменить на боевом посту сорокадвухлетнюю заслуженную преподавательницу в коллективе не нашлось, он вернулся на родину и в семью. Тут директор случайно встретил Дмитрича, с которым вместе учился в университете и даже играл в одной волейбольной команде, предложил ему замену – и Дмитрич согласился.

Дмитрич посмотрел на часы. До звонка на урок оставалось еще минут пять.

– А где тут у вас сортир? – негромко поинтересовался литератор у физрука Володи.

– Вообще – за актовым залом, но он все время… закрыт, так что пойдем к нам в тренерскую заскочим; у нас там – люкс: даже душ есть, – гостеприимно махнул рукой Володя.

Двое вышли из учительской, прошли по второму этажу, спустились на первый и, пройдя через вестибюль, оказались возле «люкса».

По пути Дмитрич ловил на себе любопытные детские взгляды. Ему то и дело шептали: «Здрасьте». При этом Дмитрич приветливо раскланивался, а маленький, крепкий и совершенно лысый Володя, принимая все проявления внимания на свой счет, лишь сдержанно и холодно кивал.

– Брысь! – просто и неприветливо сказал Володе влюбленной парочке, обнимавшейся в углу возле тренерской.

– Здрасьте! – несколько виновато кивнул двухметровому юноше и маленькой девочке с формами Маши Распутиной Дмитрич, но его приветствие осталось незамеченным.

Володя открыл тренерскую, впустил Дмитрича в этот, чувствовалось, привилегированный кабинет, куда вход был доступен не каждому, внимательно осмотрелся по сторонам и закрыл за собою дверь.

– Сортир – направо, располагайся, – кивнул литератору физрук, а сам прошел дальше, в следующую часть помещения, в которой размещался стол и два стула. – Я в офисе.

– Ага, – кивнул Дмитрич и направился в ту самую часть тренерской, за которую Володя и называл ее «люксом».

Через несколько секунд в дверь тренерской постучались.

– Войдите, – рявкнул Володя.

Последующий разговор между физруком и тем, кто вошел в «люкс», был крайне нелицеприятным. Суть беседы состояла в том, что вошедший, лицо явно мужского пола и возраста того самого, когда голос ломается, выдавая фальцет там, где его обладателем планировался бас, – так вот, это самое лицо поинтересовалось у Володи, где сегодня будет физкультура, и после того, как Володя коротко ответил, что, мол, на лыжах, лицо это сказало, что какие-то люди непременно повесят Володю за то самое место, которое обладатель голоса, скорее всего, отморозит во время кросса.

Далее, как успевал понять Дмитрич, в тренерской случилась какая-то заминка, раздался резвый топот двух пар ног, хлопнула дверь и как-то походя, но неумолимо, дважды провернулся в дверном замке ключ. Через несколько секунд Дмитрич уже оказался у выхода из тренерской – для того, чтобы убедиться: дверь и вправду закрыта. А тут еще начал противно дребезжать звонок.

2

Тем временем свидание, грубо прерванное Володей, продолжалось или, лучше сказать, спешно и бурно заканчивалось.

– Не надо… Не на-до, – горячо прошептала маленькая, но с формами девушка своему кавалеру, который, повинуясь непонятному чувству, старался воспринять эти самые формы не только зрительно, но и тактильно.

– Все-все, – согласился долговязый и подключил к восприятию обоняние.

Тут Дмитрич тихонечко постучался в дверь тренерской изнутри.

– Товарищи, – робко пробормотал он, – то-ва-ри-щи…

Бойкий топот девичих каблучков был ему ответом.

– Преподы – извращенцы, – внятно произнес кто-то сразу вслед за топотом, а далее – Дмитрич услышал удаляющуюся размеренную поступь тяжелой обуви как минимум сорок пятого размера.

Литератор в отчаянии осмотрелся по сторонам лишь для того, чтобы понять: выход, который в гневе замкнул за собою физрук Володя – единственный путь, через который можно было покинуть тренерскую. Впрочем, почти сразу Дмитрич сообразил, что здесь, конечно же, должно быть еще и окно – и ринулся в ту самую часть «люкса», которую Володя назвал «офисом». Окно в тренерской, конечно же, имелось. Оно было расположено почему-то метрах в двух над уровнем пола, но зато прямо над письменным столом. Окно было старым, с деревянными фрамугами, заботливо законопаченными Володиными руками, с наклеенными поверх ваты полосками скотча. Однако из письменного прибора на столе озорно торчали ножницы.

Шла восьмая минута урока, когда Дмитрич закончил отлеплять от дерева скотч и с большим трудом, едва не свалившись с письменного стола, распахнул фрамугу. Литератор взгромоздился на подоконник и стал бегло осматривать место предполагаемого прыжка. Это было сделать довольно сложно: под окном раскинулись кусты шиповника, сверху заледеневшие и густо посыпанные снегом. Тогда Дмитрич вознамерился совершить прыжок вслепую. Но едва он сосчитал до трех, как из кустов, изучая пересеченную местность и зябко кутаясь в недорогие дубленочки, выскочили две дамы, по размерам, старшеклассницы, и, запулив подальше красные от губной помады окурки, деловито направились к школьному крыльцу, расположенному слева от шиповника, если осматривать школьный двор, из тренерской, расположившись на подоконнике.

Второй раз Дмитрич досчитал до пяти, но тут из кустов вылезли два паренька на годик-другой помладше давешних девиц, что угадывалось в выражении восторга по поводу неожиданного окна в расписании, точнее, в слишком бурном характере выражения этого самого восторга, а еще точнее, в словах, которыми и выражался восторг.

Тогда Дмитрич, дав паренькам уйти, просто, безо всякого счета, прыгнул в кусты, памятуя, что дальше пятнадцатой минуты урока дети ждать его, Дмитрича, не должны и, вероятнее всего, не будут. Прыжок был не самым удачным. Во-первых, Дмитрич по колено увяз в снегу, подвернув при этом ногу; вдобавок, с носа его слетели очки. Во-вторых, литератор почувствовал, как через все его лицо – слева наискосок – набухает солидный, почти сабельный шрам. В-третьих, он открыл, что в кустах, кроме него, еще кто-то есть.

Мальчик и девочка, которые, вероятно, не закончили еще и начальной школы, оторвались от мобильного телефона, в котором, чувствовалось по их хихиканью, разглядывали что-то интересное, веселое и очень познавательное. Девочка наклонилась к мальчику и что-то зашептала ему на ухо.

– Маша сказала, что вы – робот! – услужливо озвучил ее слова мальчуган.

Дмитрич, нашаривший в снегу свою оптику и водворивший ее обратно на нос, никак не отреагировал на слова паренька, и стал выбираться из кустов.

На тропинке, протоптанной от шиповника к школьному крыльцу, Дмитрич столкнулся с тремя первоклашками, которые волокли куда-то внушительных размеров дога.

– Отпустите собачку, – бросил им на ходу Дмитрич.

Первоклашки застыли с раскрытым ртом, и воспользовавшийся их секундным замешательством дог, сверкая черным полированным задом, показал людям, насколько быстро умеют бегать их четвероногие братья.

– Он колдун! Он колдун! – мечтательно протянул тоненьким голоском один из малышей, показав пальцем в спину Дмитрича, который, припадая на левую ногу, с быстрого шага перешел на бег прихрамывающей трусцой.

Остальные малыши молча и зачарованно кивнули.

Шла десятая минута урока.

3

А уже на одиннадцатой минуте Дмитрич бодро влетел в кабинет литературы.

– Здравствуйте-садитесь! – бросил он на ходу, думая в этот момент, как бы половчее провести урок без конспекта, который остался в портфеле, а портфель – в учительской.

К Дмитричу вернулась его привычка говорить одно и думать в это самое время о другом, иногда – противоположном тому, о чем он говорил в данный момент, иногда – к произносимому вслух не имеющем и вовсе никакого отношения.

«Да, в школе многое изменилось, – думал литератор, называя свои фамилию, имя и отчество, рассказывая о том, как он учился в десятом классе, как вызывали на родительское собрание его маму, кстати сказать, ветерана Великой Отечественной войны… – Многое изменилось. Всего пять лет, а гляди… Акселерация. Десятиклассники выглядят как взрослые люди, а некоторые из них – как люди средних или даже пожилых лет…»

– Тема нашего первого урока – культурная ситуация пятидесятых годов девятнадцатого века, – плавно перешел Дмитрич к делу.

Тут кто-то в классе сдержанно кашлянул.

– Славянофилы и западники, – возвестил Дмитрич и повернулся к доске, чтобы записать на ней орфографически трудные слова.

При этом он засомневался, в одно или в два слова пишется «славянофил» и на секунду замешкался, написал «западники», снова задумался… Покашливание в классе повторилось.

– А куда я попал? – неожиданно для самого себя спросил Дмитрич, пораженный каким-то внезапным и сошедшим на него свыше озарением.

– На курсы повышения квалификации учителей, – дружелюбно ответили Дмитричу с задней парты.

– А где же тогда урок литературы? – пожал плечами обескураженный Дмитрич.

– В десятом классе, – мило улыбнулась совсем юная девушка за первой партой. (Она и вводила Дмитрича в заблуждение вот уже несколько минут.)

– А где десятый класс?

– В актовом зале, – сочувственно прошептал с третьего ряда какой-то седовласый старец. – Пока у нас идут курсы, детки десятого класса учатся в актовом зале.

На двадцатой минуте урока Дмитрич пулей вылетел из кабинета литературы и опрометью бросился туда, где находился актовый зал, а поскольку, где именно этот зал актов находился, Дмитрич не знал (Володя только говорил ему, что за актовым залом расположен туалет, который все время закрыт), можно сказать, Дмитрич несся туда, куда вела его интуиция, надеясь застать в актовом зале хотя бы одного живого десятиклассника.

А на доске в кабинете литературы сиротливо осталось слово «западники», выведенное неуклюжим крупным детским почерком. Это слово сразу бросилось в глаза второму физкультурнику школы, Афанасьевичу, который дополнительно к физкультуре преподавал еще и валеологию, а сейчас вот пришел к курсантам. Афанасьевич был в строгом костюме, однако на шее его то ли вместо талисмана, то ли просто по привычке болтался внушительных размеров свисток.

– Я опоздал потому, что смотрел новости, – честно признался Афанасьевич. – Я не могу пропустить новостей, потому что я не иждивенец. Они – иждивенцы. – Здесь-то Афанасьевич и показал правою рукой на слово «западники». – Я – нет, – и он резко покачал в воздухе указательным пальцем левой руки и на целую минуту замер с распростертыми, подобно птичьим крыльям, руками.

4

Интуиция подвела Дмитрича, и до актового зала он добрался лишь на тридцатой минуте урока. Вопреки ожиданиям литератора, десятый класс ждал его там в полном составе.

Учителя встретили радостным рыком.

– Здрасьте! – выдохнул Дмитрич, поправил очки и радостно, однако с долей смущения улыбнулся. – Извините, вот…

Он хотел сказать «задержался», но сбил дыхание и поэтому выговорить последнего слова просто не смог. На глаза литератора навернулись слезы.

«Дождались, – думал Дмитрич. – Какие славные ребята. За что же их тут все так не любят?»

Если бы литератор пригляделся к рассредоточившимся по всему актовому залу ребятам повнимательнее, он узнал бы среди собравшихся и двух девиц, куривших в кустах шиповника, и тех пареньков, которые выскочили из кустов следом за девицами. Эти четверо учились в одном и том же классе. Пареньки – полгода, одноклассницы их – вот уже третий год.

Впрочем победный рык вскоре сменился яростной перебранкой.

– В чем дело? – насторожился Дмитрич, подумав вдруг, что актовых залов в этой образцово-показательной, чувствовалось, школе, в которой даже учат учить педагогов из других школ, более одного.

– А вы кто? – спросил Дмитрича здоровяк, в котором литератор узнал романтического юношу у дверей «люкса».

– Ваш новый учитель литературы, – торжественно возвестил Дмитрич.

– А что вы тогда делали у тренерской? – недоверчиво поинтересовалась фигуристая возлюбленная долговязого. – Мы думали, что вы физрук.

– Зашел к Владимиру… – тут Дмитрич второй раз за урок смущенно осекся, потому что вспомнил, что не знает отчества своего доброго гида.

Но десятиклассников это обстоятельство нисколько не смутило.

– Йес, йес, йес! – запрыгала по проходу между сиденьями фигуристая. – Оу…. Йесс! Я люблю вас… Кстати, звать-то вас как?

– Дмитрич, – брякнул Дмитрич, утративший за пять лет черновой плотницкой работы остатки учительского лоска. – Алексей Дмитриевич, – поспешно исправился он.

Но было уже поздно.

– Ай лав ю, Дмитрич! – заорали в один голос третьегодницы.

Дмитрич не знал, что десятиклассники заключили пари, придет или нет он на урок. Поучаствовать пришли даже те юноши и девушки, которые на уроки обычно не ходили, а паслись в окрестностях школы и за пределами этих окрестностей. Так вот, всех перечисленных обстоятельств Дмитрич не знал, поэтому он слегка покраснел и несколько церемонно расшаркался.