Текст книги "Забулдыжная жизнь (СИ)"

Автор книги: Александр Казимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

                                               VIII

Пулей пролетело время. То, что детство будет вечным, уже не казалось. Классе в седьмом у девочек на груди выросли интересные бугорки. Самые впечатляющие были у Катьки Мардашевой. Юрка не сдержался и потрогал их, за что был награжден оплеухой. Когда ее звон рассеялся, Юрка объявил, потирая щеку:

– Настоящие! Я думал – поролона напихала!

Все-таки несправедливо матушка-природа распорядилась в отношении сильного пола! Девчонки хорошели на глазах, мы же супротив них выглядели детьми. Сейчас это кажется смешным и несущественным, а в то время становилось не по себе. Навязчивая мысль, что взросление затормозилось, доставляла душевные страдания и порождала сомнения в полноценности.

Через год у нас появился новый ученик. Он приехал с Украины и ворковал с мягким южным акцентом. Но это – ерунда! У него росла борода! Разумеется, не такая могучая, как у Деда Мороза, но все же! Нежный пушок настойчиво пробивался на поверхность. Гриша гордился им и не сбривал. Вскоре он стал похож на юного бомжа. Классная руководительница сделала ему замечание. Гриша не отреагировал. Перед ним стояла цель – обрасти как Робинзон Крузо. На худой конец, отпустить буденовские усы.

Все пацаны в классе мечтали ощетиниться подобным образом и начали скоблить подбородки отцовскими станками, но ожидаемого результата не достигли.  Вероятно, у Гриши развивался синдром преждевременного старения. В конце концов, терпение педагогов лопнуло. Родителей бородатого мальчика вызвали на педсовет и приказали побрить его насильно. На следующий день он ничем не отличался от однокашников. Но это на первый взгляд. С загадочным лицом Гриша пригласил нас в туалет, где демонстративно приспустил штаны. Мы оцепенели! Борода странным образом перекочевала в трусы. Подобного фокуса никто не ожидал!

Из памяти стерлись дурацкие тревоги. При встрече с искалеченными семейным уютом бывшими одноклассницами, я думал: как жаль, что золотое детство кануло в вечность. Время до неузнаваемости деформировало нашу внешность, поменяло приоритеты, а многих друзей и вовсе вычеркнуло из списка живущих.

Житие мое

                                                  I

Давным-давно, когда все девушки казались красивыми, а водка была дешевле и вкуснее, я отвечал в городской газете за колонку некрологов. Ежедневно соприкасаясь со смертью, я пришел к странному выводу: душевное рабство присуще человечеству с основания мира. Оно неискоренимо, ибо наша сущность нуждается в страданиях и в поиске утешителя. И если того нет на земле, то люди обращают взор на небо. Для чего, зачем? – это другой вопрос.

Я был порабощен любовью. Порабощен страшно и неизлечимо, влюблялся в первую встречную и мысленно строил планы на будущее. Строил криво, отчего впоследствии неимоверно страдал. Приводить девушек домой я стеснялся, а те к себе – не приглашали. Чтобы стать более самостоятельным, я упорхнул из отчего гнезда и снял комнату в коммуналке.

За окном капризничала осень, плескалась в багряно-бронзовых лужах. Красиво, романтично, но угрюмо. С растерзанной душой и без каких-либо планов на будущее я лежал на мятых простынях. Скорее всего, наступала депрессия. Бедный я и несчастный, брошенный и забытый. Аграфена свинтила ночью, а ведь божилась, клялась в верности. Говорила, что никогда и ни за какие коврижки не бросит меня, не оставит. Выходит, врала. Врала искренне и регулярно. Врала о том, что она тоже бедная и никому ненужная правильная девочка. Терпеть не могу правильных людишек. От них всегда ждешь какой-нибудь гадости. А ведь у нас могла бы получиться идеально-бедная семья!

Натянутое на голову одеяло отгородило меня от неизбежного рассвета кромешной мглой. Потихоньку стала оживать квартира, послышалось шарканье тапок и сопение в коридоре. Какого черта людям не спится, сегодня же воскресенье! Дверь в комнату открылась без приглашения; кашель соседа сдул с моего черепа гробовую крышку из верблюжьей шерсти. Что надо этому старику в столь ранний час? Неужели он не понимает, что тревожить спящего человека бестактно. Сосед блестел как надраенный самовар, пыхтел и торопился высказаться. Боялся, что его вечная память даст сбой, и он забудет сообщить нечто важное. Наконец он разродился:

– Представляешь, – надулся он от гордости.

Эмоции распирали его так, что в любой момент могло сорвать клапан. Нет, я не боялся смрада. Мясокомбинат, на котором я трудился, напрочь атрофировал обоняние. Судя по цветущему виду Николая Семеныча, комната после физиологического конфуза заблагоухала бы «Ландышем серебристым» или «Ночной фиалкой». На худой конец – «Красной Москвой», но этого не произошло: непрошенный гость сдержался.

– Представляешь, – повторил он, захлебываясь. – Дениска, внучок мой, вчера сказку сочинил. Ага, сказку! Про какашку! Ну, как тебе это?!

Николай Семеныч пописывал в детскую рубрику местной газеты истории про оторванные собачьи хвосты, про говорящие дырочки, про буквы, бегающие по тетрадным листам. Мне казалось, он тайно и сильно пил. Ничего удивительного в том, что извращенные фантазии деда-литератора передались внуку, не наблюдалось. Я представил живую какашку и ее маленьких детей, сидевших за обеденным столом. Бог ты мой, куда катится мир?!

– Понимаете, от меня Груша ушла, – перебил я, посвящая соседа в горькие тайны и желая быстрее от него отделаться.

Он меня не понял, задумчиво покрутил в руках забытый Грушей лифчик.

– Какая Груша, дорогой мой?! Тут какашка! Понимаешь, живая, говорящая какашка! В пять лет – про какашку! Это же гениально! Гениально!

Николай Семеныч всплеснул руками и выскочил из комнаты. Было слышно, как он делился новостью с Серафимой Петровной, ветераном самогоноварения. Та ахала, охала и восторженно громыхала кастрюлями.

Весь день я провел в постели, вспоминал Грушу, мысленно поливая грязью, замешанной на ревности. «Ну вот, братец, ты и стал свободен!» – успокаивал я себя, понимая, что абсолютной свободы не существует: человек всегда отчего-то зависит. Хотя бы от обстоятельств. Так я и лежал, умоляя Бога об апокалипсисе. Казалось, лишь катастрофа глобального масштаба заморозит мою боль. Господь, как всегда, оказался глух. Ничего сверхъестественного не произошло: Земля не остановилась и Солнце не погасло. Совсем расстроенный я взял газету. «Беременная женщина приняла участие в массовой драке в Томске. В результате – участники конфликта получили телесные повреждения. Из автомобиля будущей мамаши изъята бейсбольная бита», – значит, не все потеряно, остались еще женщины в русских селениях! Или вот: «Женщина в Шереметьево уехала за чемоданом на багажной ленте»,  – тоже неплохо! Разве заокеанские или европейские гражданки додумались бы до такого? Никогда! Они же слабоумные! А мне не везет, не везет… Может, Агрофена – немка или, того хуже, – американка? Так и уснул, измученный догадками и подозрениями.

Утром позвонил в поликлинику и вызвал врача: требовался трехдневный перекур, чтобы успокоить разболтанные нервы. Казалось, что за дверью постоянно отирается Серафима Петровна. Хотя, почему казалось? Нюансы человеческой жизни лучше всего видны в замочную скважину. Самогонщица вероятно следила за мной из лучших побуждений. Возможно, она хотела чем-нибудь помочь. Уж кто-кто, а эта старая грымза отлично знала: управлять настроением легко, особенно с помощью алкоголя. Я бы с радостью выпил, но врач… Он же не поймет, не оценит масштаб постигшей меня трагедии. И тогда прощай больничный лист!

Ближе к вечеру нарисовался архаровец в черном плаще и шляпе «Аль Капоне». Он с безразличием осмотрел комнату и спросил у книжного шкафа: «На что жалуетесь?» После этого полез в портфель из «крокодиловой» кожи. «Сейчас он достанет наган и одним выстрелом решит все проблемы», – подумал я, но ошибся. Доктор вытащил фонендоскоп.

– Дышите глубже! – приказал он, и мои легкие засвистели как кузнечные меха.

Доктор нахмурился и померил давление.

– Побойтесь Бога, вас в космос можно отправлять, а вы людей от дела отрываете! Сейчас какая-нибудь старуха умирает, а я тут с вами время теряю!

Затаив дыхание, за дверью умирала Серафима Петровна. Катастрофически испорченный интеллектом, я философски ответил:

– Что делать? Общество свято чтит библейские законы и свято их нарушает. Больничный, значит, не дадите?

Архаровец в черном плаще изумленно посмотрел в мои глаза и нахлобучил шляпу.

– Ну, вы и хам!

Хорошо, что он не окрестил меня симулянтом, а то пришлось бы сгореть от стыда. В тот же вечер я напился. Серафима Петровна поначалу хотела проявить альтруизм, но воображаемый звон монет заглушил голос ее совести. Пришлось раскошелиться.

У стола вертелся пятилетний сказитель и бессовестно таскал из банки маринованные огурчики. Его причмокивания напоминали Грушины поцелуи, оставившие глубокие ожоги на моей душе. Голова у Дениски была большая, и огурцы исчезали в ней, как в бездонной бочке. Хотелось прогнать пацана, но вместо этого я посадил его к себе на колено.

– Ну что, Дениска, расскажешь сказку?

Малец оживился и проглотил еще один огурец.

– Про какашку?

– Про какашку, – я грустно усмехнулся.

Дениска сполз с коленки и встал посреди кухни. Весь его вид говорил о том, что сейчас он откроет страшную тайну, о которой я никогда не подозревал.

– Жила-была какашка, – торжественно начал он, – и звали ее Грушенька!

                                                II

Однажды у меня умерла бабушка – старая была – и закопать ее просто так, без гроба и всяких увеселительных поминок, не составило бы особого труда. Никто бы и не чухнулся. Но сердечность, живущая во мне, твердила, что это неправильно, что все нужно сделать по-людски. И я пошел выбирать гроб.

Похоронное бюро находилось на городской окраине, в густой тополиной рощице и не привлекало внимания. Раньше в этом помещении квартировал банно-прачечный трест, но во время перестройки заведение поменяло статус и превратилось из «рабоче-крестьянской купальни» в стартовую площадку на тот свет. Центральный вход представлял собой три арки с огромными скрипучими дверями; на задворках гранили памятники, и было слышно, как истошно визжит фреза. От ее визга мерещились страдания мучеников, угодивших в ад.

В похоронном бюро дышалось легко, будто работали кондиционеры, о которых в ту пору у нас только слышали. Тишина и торжественная обстановка вынуждали вести себя подобающе. На стенах висели симпатичные венки стоимостью от сотни – до несколько тысяч. Гробов я не увидел, они хранились в подсобке. Встретила меня очень крупная тетка в роговых очках с крупным начесом на квадратной голове. Я еще подумал, какой же понадобится гроб, если не приведи бог, с ней что-нибудь случится.

– Зина, покажи клиенту гроб, мне некогда! – распорядилась тетка с квадратной головой, запыхтела и бульдозером покатилась по коридору.

Миловидная, очень маленькая и аппетитная Зина в строгом костюмчике с дешевой брошкой на блузке вызвала во мне желание, не соответствующее профилю заведения.

– Пойдемте, – еле слышно сказала она и коснулась моего локтя тонкими прозрачными пальцами.

Я глядел на эти пальцы и думал, что в них совсем не осталось жизни. Что они принадлежат воскресшему покойнику, работающему тут по случаю, и способны только указывать на товар.

Мы ходили между стеллажами и подбирали гроб, в котором навеки упокоится моя бабушка. Пахло сосновой доской и какой-то дрянью. Кажется – смертью. Я был капризен и боялся, что бабушка не поместится в предлагаемый ящик, или, наоборот, будет чересчур свободно чувствовать себя в нем.

– Давайте сделаем на заказ! Помните габариты усопшей? – спросила Зина. – Если поставить мужикам литр водки, они сколотят гроб к вечеру.

На том и порешили.

– Мы работаем до восьми. Жаркие нынче денечки, сердечники мрут пачками. Подъезжайте к крыльцу. Посигналите, я встречу.

Так началось наше знакомство, полное страсти, бессонных ночей и щекотливых ситуаций.

Забальзамированная и переодетая во все праздничное бабушка лежала на табуретках и не проявляла интереса к суете вокруг.  Рядом с ней топтались тетушки, какие-то дряхлые старухи из музея восковых фигур – и все шептались. Бабушку по грудь скрывала белая шелковая накидка. Естественно, бабуля мечтала укрыться красным коммунистическим стягом с вышитым золотыми нитями гербом СССР, но секретарь горкома категорически заявил, что старушка – не генеральный секретарь, обойдется и без знамени. Бабушка, по известным причинам, не возражала; в скованных тряпичной лентой руках она сжимала подушечку с орденами и медалями и застенчиво втягивала беззубый рот. Смертный одр окружали венки. Смотрелось великолепно! Отпевать себя старушка категорически запретила. На памятнике она распорядилась приклепать пятиконечную звезду, а не православный крест, что и было исполнено. Если бы она изъявила желание, я приклепал бы серп и молот и поставил у могилы гипсовых пионеров. Чего не сделаешь ради обретения собственных жилых метров! Но до этого не дошло.

Ближе к вечеру, когда стерегущие околевшую бабку тетушки принялись зевать, я попросил соседа на машине, и мы рванули в похоронное бюро. Зина ждала. Она приветливо помахала прозрачной рукой и запрыгнула в кабину драндулета. Места оказалось мало, и я ощущал тепло стройных женских ног.

– Во двор заезжайте, гроб уже готов к погрузке.

Да, это было то, что нужно! Обшитый красным атласом, с черными рюшками и без креста на крышке, гроб утешал мой придирчивый взгляд. Бабушке будет славно в нем, я даже не сомневался в этом. Вместе с соседом мы закинули похоронный футляр в кузов и уже решили ехать домой.

– Вы меня не подбросите? Автобусы так редко ходят, ждать придется минут сорок.

Я распахнул дверку грузовика, и Зина впорхнула в мою жизнь той дорогой бабочкой, за которой лепидоптерофилы забираются к черту на куличики.

Всю дорогу она рассказывала про какого-то баскетболиста, которому пришлось делать гроб больше двух метров. Наконец мы подъехали по указанному адресу. Зина взяла меня за руку и предложила выпить чаю.

– А как же гроб? – удивился я, откровенно желая остаться у Зины.

– Пусть сосед отвезет. Он же его не украдет. На кой черт ему бабушкин гроб, правда?! – засмеялась Зина и потащила меня в одноэтажный финский коттедж.

Я слышал ворчание соседа, обиженный плач допотопного грузовика, но мне уже было не до этого: впереди ждали домашнее печенье и чай!

Зина жила скромно. Ничего, кроме дивана, журнального столика и книжного шкафа внутри коттеджа не было. Она заметила, что я обратил внимание на мужскую одежду в прихожей.

– Муж на Севере и вернется в конце следующей субботы. Смело располагайтесь на кухне, включайте чайник и хозяйничайте. А я сейчас.

Из ванной доносился шум воды. Вскоре появилась и Зина в коротком домашнем халатике и с махровой чалмой на голове. Она догадывалась, что я наблюдаю за ней; пикантно наклонялась, а к настенному шкафчику тянулась с таким рвением, что ее голые ягодицы ослепили меня и лишили рассудка. Чай мы пить не стали. Зачем пить чай, если наклевывается более симпатичное занятие? Такое же обжигающее, только гораздо слаще.

Шторы были задернуты, свет погашен. В полумраке Зина застелила диван и отдалась без всяких ужимок. Все происходило так естественно, будто мы знали друг друга тысячу лет. В перекурах я вспоминал о мертвой бабушке и предстоящих похоронах. Зина уловила мое настроение, не дала грустить и вовлекла в любовные забавы.

Встал я с первыми лучами солнца и весьма удивился: мы спали на абсолютно красной простыне, и даже подушка не отличалась от нее по цвету. «Надо же, – подумал я, привыкший к белому, – какая экстравагантность!» Тихонько одевшись, я покинул любвеобильный коттедж. Город еще спал и меня никто не заметил.

Бабушка, как царица, лежала в деревянном саркофаге и не обратила внимания на мое позднее возвращение. Ее щуплую грудь придавливала подушечка с орденами и медалями. Мне чудилось, что под головой покойницы лежали свернутые в рулон похвальные грамоты, коих было неимоверное количество – при жизни бабушка трудилась руководителем. Ее предприятие всегда занимало почетные места, подопечным вручали чайные сервизы или талоны на дефицитный товар, а бабуля обрастала благородным металлом. Вокруг бабули зевали тетушки.

– Ты где шарахался? Мы ее еле в гроб запихали – с виду худая, а такая неприподъемная! – ворчала одна из проснувшихся родственниц.

– На работе канализация забилась. Весь первый этаж в говне утонул. Убирали, мыли…

– Иди, помойся, пахнет от тебя.

О, малахольная! Чем от меня могло пахнуть, кроме духов Зины и пота ее ненасытного тела?

В обед приехала ритуальная машина с опущенными бортами. Стали выносить бабулю. Двери оказались узкими, подъезд такой, что не развернешься. Мужики из ритуального агентства решили вытащить ее через окно. О, моя бедная бабушка! Никто не додумался ее привязать, а машина к окну не подъезжала. Стали спускать, и бабуля, выронив подушечку с орденами и медалями, следом вывалилась сама. Толпа замерла, кто-то заголосил, но его быстро успокоили. Бабушку уложили на законное место, стряхнули с костюма пыль и снова накрыли шелковым покрывалом. Гроб отлежался на табуретках и с задорным: «Ух, взяли!» – запрыгнул в кузов катафалка. Следом за гробом в кузов затащили пару-тройку тетушек, и траурная процессия двинулась прочь от дома. Музыки не было. То ли тетушки поскупились на музыкантов, то ли музыканты нашли более щедрого покойника. На кладбище тоже церемониться не стали. Толстый мужик с обветренной харей, размахивая могучей рукой, отчитался о колоссальных заслугах эмигрирующей в мир иной бабули. Гроб быстренько закопали и все рванули на поминки. Я же помчался к Зине.

Она встретила меня так, будто увидела в первый раз.

– Гробик будем заказывать, веночки выбирать?

– Зина, это же я…

– Какого черта ты сюда приперся? Еще кто-то умер? Дуй отсюда. Приходи ко мне, когда стемнеет. И смотри, чтоб соседи не засекли.

Странно, вчера она о соседях не думала! Завела домой так, будто и не замужем. Ладно, придется соблюдать конспирацию.

Часиков в девять, когда порядочные люди смотрели «Прожектор перестройки», к калитке коттеджа приблизился горбатый старичок в допотопной шляпе и с потертым саквояжем в руке. Он позвонил, дождался, когда ему откроют, и юркнул внутрь двора.

– Ну ты и клоун! – засмеялась Зина. – Мог бы через другую калитку зайти, с улицы, рядом с гаражом. Бабушку похоронил?   Что в портфеле? Остатки от поминок?

Чересчур много вопросов! Меня это слегка разозлило, но я сдержался.

– Пошли в дом, – отрезал я и захромал, вжившись в роль.

Зина присела на корточки и затряслась от смеха. Мне же было не до веселья: я был голоден, трезв и сексуально озабочен.

Диван, застеленный красной простыней, приготовился к забавам. В изголовье валялась красная атласная подушка. И даже пододеяльник был красного цвета. «Все люди разные, – подумал я, доставая из саквояжа грузинское вино, фрукты и копченую колбасу, позаимствованные в магазине у матери. – Одним нравится красное, другим – белое, а дальтоникам вообще плевать на цвет!» Зина принесла табуретку, рюмки и нож. Мы пили, ублажали друг друга и снова пили. За окнами висела огромная луна, придающая нашим утехам некую романтичность.

– Завтра муж приезжает. Две недели будет дома. Перевахтовка у них какая-то. Хорошо, телеграмму дал, а то получилось бы «Спокойной ночи, малыши!» – обескуражила она меня, и луна сразу погасла.

В ту ночь я делал с ней, что хотел. Она не сопротивлялась, будто искупала вину за незапланированный приезд супруга.

Через две недели я навестил ее в похоронном бюро, выудил нужную информацию и стал готовиться к празднику. Мне давно хотелось впечатлить ее игрой на гитаре, обрадовать чем-то необычным, шокировать дорогой покупкой. На гитаре я не играл, ничего необычного в мире нет, оставалось последнее. Когда обнаженная, с огромным мундштуком в зубах Зина сидела на красной атласной простыне, я вытащил из портфеля картонную, хорошо упакованную коробку и протянул ей. Это было дорогое французское белье. От волнения Зина уронила пепел на простыню, и пришлось проявить сноровку, чтобы на постели не осталось дыр. Дрожащими руками Зина осторожно распаковала подарок и взвизгнула от радости. Шелковые трусики и такой же бюстгальтер произвели на нее впечатление. Она их тут же примерила. Все было тип-топ!

– А зачем ты купил красный цвет? Черный намного лучше, – погасила мое самодовольство Зина.

– Мне казалось, ты любишь красный.

Зина осторожно сняла белье, спрятала в шкаф. Потом повернулась ко мне и засмеялась, тряся маленькими острыми грудями.

– Глупый! Какой же ты глупый! У нас в ритуальном бюро остаются отрезы от обивки гробов. Ну не выкидывать же их?! Я, как бухгалтер, беру себе более хорошие куски. Другие рабочие – то, что достанется. Знакомая портниха шьет из них постельное белье. Экономия, понимаешь? Мы с мужем на машину копим, приходится крутиться.

Больше я с Зиной не встречался. Я вычеркнул ее из памяти, как набившие оскомину стихи, которые застряли на одной рифме и – ни туда – ни сюда. До осени я возился с квартирой, приводил ее в божеский вид, выветривал бабушкины миазмы и прочие запахи ветхого одиночества. Заодно выбросил мебель – вплоть до посуды. Начинать жизнь стоит с чистого листа. И я начал! Закрутил шашни с соседкой. Та не блистала красотой. Если откровенно, то была страшна. Но фигура! Это – пленительная фигура Афины, только без крыльев. Как завороженный ее красотой Диоген, я мог часами мастурбировать, глядя на ее бесподобные телеса. Вру для красного словца. Я завалил ее на матрац, когда квартира еще сверкала пустотой и отвечала гулким эхом. Возможно, соседка и составила бы мне компанию на длительное время, но в сентябре, когда осыпающиеся кленовые ладони отвешивали горожанам пощечины, в гости нагрянула Зина. Пришла без приглашения, как татарин. По-хозяйски заглянула в каждый уголок, поцеловала меня в лоб: «Это профессиональное!» – догадался я, и съехидничала:

– Это твоя тетушка? Неплохо сохранилась. Сделать подтяжку и можно выпускать на панель!

Соседка побледнела и навсегда покинула облюбованное гнездо.

– Муж укатил на вахту. Я поживу у тебя пару недель? Не беспокойся, все расходы беру на себя.

Я оказался слабовольным. Да что там – просто тряпкой. Во мне проснулось то, чего отродясь не проявлялось: и настоящая любовь, и нежность, и признательность. Зина не забывала любовников, она их помнила, как гробы на полках ритуального бюро. На следующий день, она купила микроволновку – огромную роскошь по тем временам.

– Будешь горячие завтраки делать, когда я к мужу вернусь.

– Зина, это же дорого! – От стыда меня бросило в жар.

– Не беспокойся. Я сплю с директором похоронного бюро. Он рассчитывается со мной гробами. Я их поставляю в морг, а оттуда они разлетаются как горячие пирожки. Так что не забивай голову!

«Какая женщина!» – в который раз удивился я и вспомнил хозяина агентства – толстого, неопрятного и к тому же почти лысого верзилу, у которого в голове, кроме костяных счет, ничего не щелкало. Я стерпел, даже не стал лаяться – не видел смысла.

За две недели мы так привыкли к счастью, что думалось, будто Зина останется навсегда. Но она ушла. Ушла, тихо прикрыв дверь. Как уходят, боясь потревожить спящего младенца.

Вскоре Зина вернулась с хрустящими гробовыми деньгами, веселая и неотразимая. «Чего я, собственно, дергаюсь? – задавался я вопросом. – Она же не моя жена, и вообще…» Муж Зины прикатил на неделю раньше. Притащился в хлам пьяный, сел за стол и заплакал. «Это водка в нем плачет!» – успокаивал я себя, хотя понимал, насколько ему гадко.

– Отпусти ты ее, ради бога! Ну что тебе баб мало? – Вдруг он подскочил, вытер слезы. – Хочешь, я тебе заплачу!

Я не ожидал такого поворота событий и растерялся.

– Не надо! Сам подумай: не будет меня, будет другой. Тебе станет легче? Так-то ты в курсе, где она и с кем. Спокойно возишься на своей буровой…

Мои доводы слегка отрезвили его. В них скрывалась горькая истина. Муж Зины вытащил из кармана горсть мятых купюр.

– Сгоняю за водкой. Наверное, ты прав, – промямлил он и оставил меня наедине с закипающим чайником.

В это время вернулась Зина. Она чутьем уловила атмосферу угасшего скандала, глянула мне в лицо: «В чем дело?»

– Твой благоверный с Севера вернулся. Опять, поди, перевахтовка.

Зина собрала барахло и покинула квартиру. Ее муж не явился. Он прискакал через неделю. Растрепанный и жалкий. Из-под редкой шевелюры торчали огромные рога.

– Зина пропала! – всхлипнул он, сдавил голову и повалился на диван.

Я знал, где она. Она зарабатывала гробы, но не говорить же об этом расстроенному супругу. Мы напились и побратались. Так мне казалось. Он пригласил меня на рыбалку, наверно, хотел утопить. Я тактично отказался. Прикорнув на диванчике, он ушел под утро, под трели соловьев. Через неделю явилась Зина в шикарном красном платье с золотой цепочкой на шее. «Ну вот, – решил я, – теперь она шьет из похоронных отрезков наряды от кутюр!»

– Нравится? – не без гордости спросила она и несколько раз крутанулась юлой. – Знаешь, сколько оно стоит? Впрочем, зачем тебе это знать. Завтра купим телевизор «Горизонт». Говорят, там японский кинескоп.

На кой мне «Горизонт», если у меня есть «Темп» и радио на кухне? Но спорить с Зиной – себе дороже. Следующим вечером мы смотрели «Горизонт» и восторгались насыщенностью красок. Через день купили видеоплеер.

– Твой начальник стал необычайно щедр, – уколол я Зину иглой ревности.

– Он жлоб. Я ворую гробы по договоренности с работягами.

Вот те на! Вот докатились! Еще чуть-чуть – и она станет похищать могильные плиты, а потом и самих мертвецов.

Так и жили: я – в постоянном ожидании чего-то непредсказуемого, Зина – в свое удовольствие, а ее вторая половинка – в вечных страданиях.

Стартовала зима. Новый год мы встречали втроем. У нас давно отпали вопросы: кто есть кто и с кем будет спать королева. Пока муж ошивался дома, я не имел на нее никаких прав.

Захмелевший нефтяник раздухарился и высказал давно терзавшую его мысль:

– Ты не любишь Зину. Обыкновенный альфонс. Тебе нужны ее деньги и… и…

Его слова царапнули мое самолюбие. Я схватил нож и несколько раз чиркнул по запястью. Горячая кровь, бурлящая от любви, забрызгала праздничный стол. Глупо, конечно. Однако любую глупость можно списать на пьяное недоразумение. От вида крови муж упал в обморок, Зина потащила меня к врачам. Благо клиника находилась через дорогу.

Поддатый доктор ловко штопал порезы, насвистывая: «В лесу родилась елочка…» Зина ехидно спросила:

– Скажите, он жить будет?

– Будет!

– Жаль! – засмеялась она дьявольским смехом.

Вся наша жизнь, все наши отношения и с Зиной, и с ее мужем-вахтовиком напоминали театр абсурда. Но вырваться из порочного круга не хватало ни сил, ни желания. Жизнь сгорала день за днем; мать узнала о моих «подвигах» и грозилась выгнать из бабушкиной квартиры. Куда? К себе, или опять в коммуналку? Я слушал ее нравоучения с опущенной головой. Ну не драться же с ней!

В начале марта я залетел под «Жигули». Точнее они залетели под меня, но пострадали оба. Чтобы замять конфликт, водитель сам все утряс в ГАИ, а мне отвалил приличную сумму. А как же – обе ноги сломаны и когда я встану – неизвестно. Зина навещала меня вместе с мужем и уговаривала сбежать из больницы на 8 Марта. Куда я сбегу? У меня не было даже коляски, что очень усложняло жизнь. Я стеснялся ходить в «утку» и сконфуженно наблюдал, как за мной убирают. Девятого марта я вздремнул после врачебного обхода и очнулся от громкого хлопка дверью. В палате стояла мать. Она тряслась от рыданий. Я смотрел на нее и не мог сообразить, какая беда могла выдавить слезы из прожженной работницы прилавка.

– Зина при смерти, – выдохнула мать, утирая сухие глаза. – Уксусом отравилась. Прибегал ее муж. Не знаю, откуда узнал адрес. Умолял помочь ему попасть в реанимацию.

В голове что-то лопнуло. Стало тихо-тихо, будто я упал на дно самой глубокой могилы. «Зина, Зина, чего тебе не хватало? Ты исполнила самую дикую шутку в своей жизни!»

Она умерла на третий день. Муж Зины больше не наведывался. Да и какого лешего он забыл у меня?! Через два месяца я сидел у ее могилы, смотрел в смеющиеся глаза на потускневшем фото и плакал.

                                               III

Мой друг детства Коля Клячин мотался по зачуханным городкам и весям в поисках раритетов – хобби у него было такое. Выкупит у старух за гроши древние безделушки, приведет их в порядок и сбагрит музею, в коем числился реставратором. Если же повезет, то – коллекционерам за более приличные деньги.

Однажды, после очередной вылазки Клячина в народ, мы пропивали рубли за самовар, который он слямзил у одного забулдыги. Весь вечер Коля рассказывал о жлобах, желающих получить за грошовую иконку целое состояние, о бандитах, охотящихся на скупщиков антиквариата. Я так и заснул под его монотонное брюзжание; проснулся же оттого, что музейный работник громыхал пустыми пузырями. Он по очереди подносил их к глазам, внимательно изучая на просвет, – не осталось ли там чего-нибудь, полезного для здоровья? Убедившись в отсутствии оного, Клячин с сожалением возвращал бутылки на место. За окнами занимался рассвет.

– Ты чего вскочил в такую рань? Воспоминания о самоваре вызывают угрызения совести? – Мой язык еле ворочался.

– Не спится, – облизал пересохшие губы Коля. – А самовар я не стырил, а взял для музея. Так сказать, для организации культурного досуга населения.

Он снова нагнулся к бутылкам. Те недовольно звякнули.

– Наверное, уеду на пару дней. Прокачусь по деревушкам, здоровье поправлю или расшатаю окончательно. Пока не определился. – Клячин повернулся ко мне и обреченно развел руки. – Ни капли!

Я не понимал: зачем куда-то тащиться, тем более – с бодуна?

– На кой тебе эти путешествия? Довести себя до скотского состояния можно и здесь.

Коля посмотрел на меня, как на убогого.

– Хочется, чтоб было красиво. Я же художник в душе. Там знаешь, какие места?! Покосившиеся церквушки, избушки на курьих ножках. Там народ совсем другой – не испорченный прогрессом взаимоотношений. Во всем преобладает сермяжность. Люди общаются на другом языке. Они даже матерятся как-то по-особому! Городской интеллигент выплевывает брань с пафосом, бросая вызов обществу. Деревенские жители используют ненормативную лексику как нечто неотъемлемое. От нее не веет пошлостью. Без этих слов язык теряет мелодичность: «Там русский дух, там Русью пахнет!» – во время лекции антиквар обыскивал квартиру.

– Вы, художники, – алкаши с извращенным восприятием мира. Чем тебя не устраивает домашняя обстановка?