Текст книги "1942: Реквием по заградотряду"
Автор книги: Александр Золотько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Чалый поднялся по откосу к краю балки и выглянул.
– Имеем четверых конных в пределах прямой видимости. Они сейчас подождут подмогу и возьмутся за нас…
Севка взял с земли винтовку, дослал патрон в патронник, поднялся к Чалому.
Казаки гарцевали метрах в двухстах. Конные фигуры были видны четко, а вот четверых пеших, стоявших неподалеку с поднятыми руками, Севка рассмотрел не сразу.
– Уходим, Сева… – мягко, почти по-отечески, произнес Чалый. – Чудес не бывает…
Севка лег, прицелился из винтовки. Помотал головой, выставил на прицеле дальность. Снова прицелился.
– Не сходи с ума… – Чалый протянул руку, то ли собирался отобрать у Севки винтовку, то ли хотел прижать ствол к земле. – Ни хрена у тебя…
– Руку отрежу, – сквозь зубы пробормотал Севка, не отрываясь от винтовки. – Чудес не бывает. Но в стрелковом деле случается всякое…
Выстрел.
Один из казаков вылетел из седла.
Севка быстро передернул затвор. Прицелился.
Приклад ударил в плечо, конь встал на дыбы и завалился на бок. Два всадника бросились прочь, скрылись за холмом.
– Где воронка? – Севка дослал новый патрон и наставил винтовку на Чалого. – Я не шучу…
– Не сходи с ума… Ты попадешь с раненым на руках в свое время, с огнестрелом его тут же сдадут в милицию, а тебя, как потенциального преступника…
– Давай это будут мои проблемы, – сказал Севка. – Ты отведешь меня к воронке, мы туда войдем, дома попрощаемся и разойдемся… Договорились?
Из-за холма взлетела еще одна ракета, на это раз – красная.
– Ладно, – Чалый вытер по очереди руки о гимнастерку. – Будешь мне должен.
– Хорошо.
– Слово офицера?
– Слово командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – серьезно сказал Севка.
– Ладно, – кивнул Чалый. – Верю. Тебе – верю. Только лейтенанта ты понесешь сам… Если не донесешь…
– Хорошо, – сказал Севка. – Понесу.
– Побежали, – скомандовал Чалый.
Бежать в общем-то не получилось.
Вначале Костю тащил только Севка. Повторить номер с поездкой на спине не удалось – Костя не мог удержаться руками за Севкины плечи. Взвалить его на плечо не давала рана, пришлось нести на руках перед собой, как невесту на свадьбе. Только весил Костя чуть тяжелее, чем среднестатистическая невеста. Раза в полтора, если не в два. Так что Севка шел медленно, а тут еще колючки и выгоревшая трава под босыми ногами…
Пот заливал глаза, сердце подкатилось к самому горлу, гнало кровь частыми сильными толчками, перед глазами танцевали огоньки вперемешку с черными точками. В горле пересохло.
Первый раз споткнувшись, Севке удалось удержаться на ногах, во второй ему помог Чалый.
– Ладно, – сказал он. – Хрен с тобой. Потащили вдвоем…
Севка держал Костю за правую руку и правую ногу, Чалый – за левые. Время от времени Севка оглядывался, пытаясь понять – гонятся за ними или нет, но все равно преследователей проглядел. Пуля тонко пропела у них над головами. Потом долетел звук выстрела.
– Неплохо… – выдохнул Чалый. – Не так, как ты, но все равно – неплохо… Пристреляется, и все у него получится…
– Бросьте меня… – прошептал Костя.
– Ну? – спросил Чалый.
– Бегом! – приказал Севка. – Бегом…
Винтовка, заброшенная за спину, колотила по ребрам, а ее приклад путался в ногах.
– Плохо… это… уговариваешь… – в три приема выговорил Чалый. – Как-то… решительнее нужно, товарищ лейтенант… Решительнее… Всеволоду сейчас стыдно тебя бросить. Еще и адреналин в голове гуляет… Ты б его матом. Только сознание не теряй, а то он товарища в беспамятстве нипочем не бросит…. Это совсем уж нужно стыд перед собой… потерять, чтобы без сознания…
Следующая пуля просвистела где-то в стороне.
– А… казачки… нас обходят… – Чалый остановился, тяжело дыша. – Вон, смотри… По левому флангу…
– Двое, – глянув мельком, сказал Севка. – Подмога еще не подошла… Бегом…
– Какой, на хрен… бегом… Мне сорок восемь… между прочим… Это ты тренировался, а мне это уже… без надобности… полковники по степи пешком… не бегают… – задыхаясь, Чалый все-таки попытался бежать, но получалось это у него не особо.
Да и Севка уже выдохся.
– Может, ты их… ты их подстрелишь? – предложил Чалый.
– Больше двухсот метров, – ответил Севка. – И руки у меня сейчас будут дрожать… Не получится…
Казаки выпустили еще одну красную ракету в сторону беглецов.
– Просто… праздник какой-то… – Чалый остановился. – Фейерверк устроили… А нам ведь и не очень далеко… Вот, туда… Высотка такая… двуглавая… на правой вершине… ровно через тридцать с половиной минут… и… в течение семи минут тридцати пяти секунд воронка… воронка будет открыта прямо к тебе домой… А мы не успеем… или не добежим…
Костя дернулся, пытаясь вырваться, Севка его удержал, но упал на колени.
– Оставьте меня… – попытался крикнуть Костя, но сорвался и закашлялся. – Уходите…
Севка и Чалый осторожно опустили Костю на землю. Повязка на его груди снова пропиталась кровью.
– Слышь, настоящий полковник… Оставь винтовку и беги… – Севка двумя ладонями стер с лица пот. – Привет там передай Орлову, скажи, что я был тронут его заботой…
– Я… – Чалый запрокинул голову. – Я… Ложись!
Чалый толкнул Севку в спину и упал на живот рядом с ним.
Над их головами с ревом пронесся самолет. Тень на мгновение заслонила солнце, Севка даже почувствовал запах выхлопных газов, «мессер» прошел низко, еще немного, и снес бы Севке голову винтом.
Во всяком случае, Севке так показалось.
– Твою мать! – крикнул Чалый. – Он сейчас…
Ударили пулеметы. Или пушки, Севка не разобрал, получилось громко – неожиданно громко.
Вначале пули выбили две аллеи фонтанов сухой земли, потом разнесли в клочья всадника вместе с конем. Второй метнулся в сторону, что-то крича и размахивая нагайкой.
Истребитель развернулся и пошел на второй заход.
– И вправду, – пробормотал Чалый, – откуда немцу знать, что конные варвары за них? Давай сваливать побыстрее, там промоина небольшая, по ней доползем к воронке. Время нас поджимает…
Казак хлестнул коня нагайкой, попытался уйти с линии огня, но «мессер» чуть довернул и коротко выстрелил.
– Вот и все… – сказал Севка.
Они скатились в промоину, стащили туда Костю. Затаились.
Самолет проскочил над ними, сделал разворот и ушел вертикально вверх, к солнцу. Поднятая им пыль закрутилась спиралью и повисла в воздухе.
– Время, – сказал Чалый, взглянув на часы. – Осталось пятнадцать минут. И что-то мне подсказывает, что прыть у наших преследователей… того… поубавилась… И у нас есть шанс успеть…
Они успели.
Поднялись на правую вершину двуглавого холма за две минуты до открытия воронки. Стояли не таясь, не пытаясь спрятаться, поддерживали Костю, который каким-то чудом еще оставался в сознании.
– Осмотрись, Всеволод Александрович, – Чалый снял винтовку и как копье запустил ее с холма. – Попрощайся. Все, ты едешь домой. Оружие я тебе очень рекомендую оставить здесь. На всякий случай. И дома оно тебе не понадобится…
Севка осмотрелся.
Раскаленный воздух над степью дрожал, над самым горизонтом мелкими мошками вились самолеты. Наверное, там шел воздушный бой. Время от времени самолеты падали, задымив или вспыхнув. Рассмотреть, кто именно сбит, наши или немцы, Севка не смог.
Медленно стащил через голову винтовку, сильным ударом вогнал ее штыком в пересохшую землю. Винтовка качнулась и замерла.
Снял с ремня кобуру с наганом и подсумки. Бросил рядом с винтовкой.
Не так он себе это представлял. Не так…
Севка не придумывал каких-то подробностей своего возвращения домой. Но отчего-то был уверен, что произойдет это после того, как он во всем разберется, поймет, что же все-таки заставляло людей драться, что разделяло тех, что хотели выжить любой ценой, и тех, что были готовы умереть…
И точно – после победы. После девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И еще лучше – после Парада Победы. Пройти мимо трибун, мавзолея… И немецкий штандарт бросить на мостовую. Так стать, чтобы на правом фланге, чтобы в кадры хроники попасть… А потом, уже дома, в своем времени и в безопасности просматривать и говорить себе – вот, ты там был, молодец… Не струсил.
Были же на том параде бойцы невидимого фронта?
Как там в старом анекдоте?
«– Здравствуйте, товарищи чекисты!
– Здравствуйте-здравствуйте, товарищ маршал…»
Костя покачнулся и медленно сполз на землю.
– Слышь, Всеволод… – Чалый вздохнул устало и посмотрел Севке в глаза – твердо и печально. – Он все равно не выживет… Домой ты попадешь к ночи, в мороз, без мобильника… Шмотки будут рядом, переоденешься… А он? Ты его прямо в форме потащишь? Понимаешь, что с тобой потом будет?
– Ерунда.
– Правда? Ты про парафиновый тест слышал?
– Это о следах пороха?
– Точно. Ты понимаешь, что тебя сразу погонят на него? Сразу. А ты сегодня стрелял сколько раз? Десять? Так что у ментов будет раненый и будет стрелок. Раненый, имей в виду, умрет и показаний даст не успеет… И ты…
– Пошел ты… – сказал Севка.
– Да я-то пойду. Я тебе твою одежку передам и отправлюсь на теплые моря, на кокосовый остров. А ты…
– Я рад за тебя. Прямо завидую. И про свой долг я тоже помню. Зайдешь на досуге, получишь. Как только мы Костю перетащим – так сразу я стану твоим должником…
Костя застонал, поднял голову.
– Ничего, Костя, уже скоро, – сказал Севка, присев возле друга. – У нас там знаешь какая медицина? О-го-го! Заражение – ерунда. У нас там антибиотики есть…
Костя улыбнулся.
Попытался что-то сказать.
– Не напрягайся, – попросил Севка. – И сознание не теряй… Мы там с тобой еще поболтаем перед больницей…
– Раздевайся, – сказал Чалый.
– Полностью?
– Абсолютно. Ибо нагой ты пришел в этот мир…
Севка хмыкнул, вспомнив разговор перед расстрелом. Перед своим расстрелом, между прочим. Кто еще может похвастаться такими воспоминаниями? Это было еще до моего расстрела, а вот это – после.
– Быстренько, – поторопил Чалый. – Время.
Севка стащил гимнастерку, нательную рубаху. Неловко переступая с ноги на ногу, стащил штаны и кальсоны. Отбросил.
Все возвращается на круги своя. Год назад, почти день в день, он стоял вот так же голый, пытаясь понять, где находится и что с ним, и вот теперь…
– Приятеля своего тоже раздень, – Чалый посмотрел на часы. – Быстрее… Не хватало еще ему в галифе командирском в больницу попасть…
Севка быстро раздел Костю, оставив только почерневшую от крови повязку на ране. Спохватился, вырвал свой орден с гимнастерки, прямо с мясом.
– Подняли, – скомандовал Чалый. – Замерли. Считаем до пяти…
Неподалеку грохнул выстрел, пуля ударилась в землю, больно стегнув комками глины по голым ногам.
Казачки все-таки их нагнали.
Пятеро поднялись из балки, целясь из карабинов.
– Руки! – крикнул старший, с седыми усами на коричневом от загара лице. – Руки!..
– Четыре… пять… – пробормотал Чалый, усмехнулся, подмигнул Севке и сказал громко, почти выкрикнул: – Станишник, ты в чудеса веришь? Смотри, наслаждайся.
– Я тебя!.. – крикнул казак. – Я тебя!..
– Я знаю – на ремни, – сказал Севка.
– Шаг вперед! – тихо скомандовал Чалый.
И они сделали шаг.
15 августа, Малые Антильские острова
Стемнело быстро. Вот только что еще было светло, и вдруг – бац, и зажглись на небе звезды. Крупные и яркие.
Малышев снова закрыл глаза и попытался приманить сон, вспомнив что-нибудь хорошее. Например, дом. Или хотя бы казарму. Хорошая у них была казарма в тридцать восьмом. Теплая, можно сказать, уютная. И сам работал, и бойцов гонял, но устроили куколку. Со всего полка приходили посмотреть. И начальство из дивизии любовалось, и всех проверяющих обязательно в казарму Малышева водили. Ребята из других рот обижались, говорили, что из-за его, Малышева, выпендрежа все остальные страдают. Ведь не скажешь, что невозможно. Вон, Малышев-то смог!
Потом границу перешли, и пришлось селиться в старой польской казарме, а на их языке, между прочим, казарма – кошара. По-нашему – загон для овец. Снова пришлось самому работать и личный состав напрягать… И все – зря.
И все исчезло в один день. Да что там – в день. В одночасье исчезло. В минуты. Малышев только и запомнил виноватое лицо дневального, потом свист, удар, темнота… А дальше была война.
Как сказал давно, еще когда Малышев срочную служил, старшина роты, армия – штука хорошая. И люди нормальные, и паек, опять же форма… то-се, девки на запах ремней идут, как завороженные. Если бы еще воевать было не нужно.
Не нужно было бы воевать…
Малышев открыл глаза.
Хорошо пахло на острове. Вкусно. Какие-то цветы, от моря тянуло свежестью. Даже запах гниющих водорослей не мешал, не портил общего впечатления, а наоборот – подчеркивал. Как в духах эта фигня из желудка у китов. Малышев даже когда-то помнил название, но забыл. Недопереваренная пища, что ли. Гадость, но делает запах духов устойчивым и долговременным, как ДОТ.
Костер погас, кто где лежит – не разглядеть. Если всматриваться очень сильно, то перед глазами начинают плыть разноцветные пятна.
Малышев сел.
– Не спится? – тихо спросил из темноты Никита.
– Какой там…
Малышев встал, закинул на плечо «ППШ» и осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь ненароком, отошел от стоянки. Достал из кармана папиросы, закурил.
Рядом с ним скрипнул песок.
– Закуришь? – спросил Малышев.
– Нет, не хочу, – Никита присел несколько раз, разминаясь. – Завтра – последний день курорта.
– Что? – не понял Малышев.
– Орлов сказал – три дня отдыха. Завтра – третий. А потом – та самая операция…
Малышев оторвал зубами кончик папиросы, выплюнул.
– Как думаешь, – после паузы спросил он, – что будет?
– А черт его знает, – ответил Никита. – И Орлов, естественно, тоже. Он точно знает. Только не скажет. Или скажет, но не все…
– Напрасно ты так о товарище старшем лейтенанте, Никита, – Малышев затянулся, огонек осветил лицо стоявшего рядом лейтенанта. – Хороший он человек. Ты сам посуди, кого попало не поставили бы старшим особой группы. Главное разведывательное управление Генштаба – это тебе не просто так…
– ГРУ – солидная организация, – подтвердил Никита серьезно, но Малышеву примерещилась в его голосе усмешка.
– Ладно, мне он, положим, неправду сказал, – Малышев вздохнул. – Но ведь и товарищ комиссар, и тот дедушка старорежимный, который с нами на болото ходил… Они же к Даниле Ефимовичу со всей душой. С доверием, можно сказать… И ты вот… ты же сам вызвался с нами идти, никто тебя не неволил… Даже Орлов удивился, когда ты сказал, что пойдешь…
– Удивился… – сказал Никита. – Я и сам удивился. Ляпнул, а потом спохватился. Да поздно уже было.
– Думаешь, тебя Орлов не отпустит?
– Не знаю… – помолчав, ответил Никита. – Теперь, наверное, и сам не уйду… Подумал на досуге, прикинул… Кто я такой, чтобы против вселенной идти? Решило мироздание меня убрать в сорок первом – так нужно уходить…
Малышев задумался. Слова «вселенная» и «мироздание» он знал, слышал на лекции комиссара из политотдела дивизии, но вот так, чтобы кто-то употреблял эти слова в обычной речи, да еще связывал себя и эти самые «вселенные-мироздания» – это прозвучало для старшего сержанта странно. Непонятно прозвучало.
– Это как? – осторожно спросил Малышев.
– Что – как?
– Как это мироздание решило тебя убрать?
– Выпадало мне погибнуть в прошлом августе, на дороге. Вы остались мост удерживать, а мы поехали с комиссаром в тыл. И если бы не карта Орлова с пометками, то я бы погиб там, на дороге. А так… Так – выжил.
– Ага… – протянул Малышев, хотя так ничего толком и не понял из сказанного.
По его мнению, выжил – уже хорошо. Он сам сколько раз выжил чудом. Раз шесть или даже семь. Это получается, что вселенная его пока убирать не собирается? Или как?
Малышев задал вопрос. Никита хмыкнул, потом посоветовал спросить у Орлова.
– Он глянет, что там тебе светило при обычном течении времени. Может, там, возле моста, ты бы и погиб. Или даже из окружения не вышел бы… В плен бы попал. А там, глядишь, и в какие-нибудь полицаи бы подался, к немцам.
– Я? К немцам? – Малышев честно попытался прикинуть, а и вправду, не пошел бы на службу к фашистам, в крайнем случае, но ничего не придумал.
Так вроде и не собирался. И даже в мыслях не было. Там – присяга, клятва и все такое… Но с другой стороны, нельзя зарекаться ни от чего. Его дядьки, один побогаче, а второй – безлошадный совсем, так в Гражданскую дядька Антон, тот, что торговлей промышлял, к красным ушел, а Пантелей дослужился у белых до прапорщика. А когда коллективизация началась, Антон, орденоносец и большевик, сколотил банду и стал комбедовцев резать.
Голова человеческая – штука непростая.
– Я вот давно хотел спросить у товарища старшего лейтенанта, – сказал Малышев. – Про те установки, что мы с болота увели…
– Что?
– Ну зачем мы их брали? Куда стреляли там, в горах? Все из головы не выходит. Мы же по какому-то населенному пункту врезали. Военинженер говорил, что по городу несколько тысяч человек убили. Напился товарищ Егоров и говорил на Базе. Так если мы кого-то в таком количестве убили, то хотелось бы знать зачем и кого. Нет?
Низко, почти над самой головой пролетела птица. Или, может, летучая мышь – хрен их в темноте разберешь. Малышев плюнул на ладонь, загасил окурок и осторожно спрятал в карман. И просто так сорить не любил, и не хотел оставлять следы, раз уж операция предстоит серьезная.
– Не ты один интересуешься, – сказал Никита. – Не ты один…
– Сам, что ли, спрашивал?
– Я? Нет, конечно. Я слышал, как Егоров спрашивал.
– Это и я слышал. Там, в горах.
Егоров сидит на подножке кабины, крутит в руках фуражку. На давно бритой голове полукругом проступила щетина, обозначая громадную лысину. Орлов, стоящий рядом – подтянут и собран, словно с картинки о правилах ношения формы.
Там же просто люди, говорит Егоров устало и обреченно. Не спорит, просто приводит последний аргумент несостоявшегося спора.
Люди, соглашается Орлов, пять тысяч человек. Мужчины, женщины и дети, говорит Орлов. Но если они останутся в живых, то умрут миллиарды. И вы не родитесь. И я не рожусь. И не будет всего, что мы с вами любим.
Малышев замер тогда, недоверчиво вслушиваясь в разговор, не ему предназначенный. Пять тысяч человек – это очень много. Это слишком много, чтобы вот так просто рассуждать – убить их или нет. Да и как убить такую прорву народа? Пусть даже и газ в снарядах, так ведь не сразу он убивает, на занятиях Малышеву рассказывали о том, что газовое оружие не такое уж и грозное. И железные конструкции на машинах, которые они только что отбили у немецких диверсантов, не производили впечатления чего-то страшного. Рельсы и рельсы.
Только потом, когда рявкнули, взревели ракеты, когда с воем сорвались с этих самых рельсов и унеслись к далеким огонькам внизу, когда рвануло там, в долине, полыхнуло, залило огнем, только тогда Малышев понял, что пять тысяч – женщин, детей, стариков, – пять тысяч человек они только что убили. Крутанули ручку на железной коробочке, как на полевом телефоне. Крутанули – и нет пяти тысяч человек.
Какого народу? Что за город?
Малышев потом, когда уже попали на Базу, долго думал, припомнил даже Ветхий Завет, то место, где про огонь с неба. Содом и Гоморра. Совсем почти уверился в этом, но потом сообразил, что это, получается, Орлов – бог, что ли? А он, старший сержант Малышев, – ангел? Или архангел? Глупость, наверное, тогда Малышеву в голову пришла.
– Там, в горах, Орлов не ответил.
– Не в горах, – вздохнул Никита. – Уже потом, на Базе. Егоров подошел к Орлову, схватил его за рукав и спросил. Спросил…
– И что?
– А ничего. Орлов засмеялся и сказал, что мы ведь все живы. И мы просто не можем знать, что там был за город в три тысячи бог знает каком году до Рождества Христова. Его не стало, и он исчез из истории вообще. И нечего ломать голову над этим, сказал Орлов. И я с ним даже согласился… Чего там… Сделано и сделано. Лишь бы на пользу…
– Пяти тысячам людей?
– Миллиардам, товарищ Малышев. Миллиардам. Учитесь мыслить глобально, товарищ старший сержант. Вот послезавтра прибудет господин Орлов, прикажет еще тысяч десять убить. А потом – еще двадцать тысяч. И мы ему должны будем поверить. Потому что доказать он этого не сможет. Не сможет, даже если захочет, наверное, – Никита невесело засмеялся. – И получается, что мы должны верить нашему великому вождю…
– А что, товарищ Сталин в курсе? – похолодев, спросил Малышев. – Нет, я понимаю, что раз такое дело, раз такая техника, то должен Иосиф Виссарионович знать… Это он и про меня…
– Товарищ Сталин знает все и про всех, – серьезно, очень серьезно сказал Никита. – Если он что-то забывает, то ему напоминает товарищ Берия, если ты забыл. Но я говорил не об Иосифе Виссарионовиче. Я говорю о нашем великом вожде Данииле Ефимовиче Орлове, единственном и неповторимом…
Это он так шутит, подумал, поежившись, Малышев. Сам старший сержант таких шуток не любил. Пару раз слышал от сослуживцев шуточки о САМОМ и не испытывал ничего, кроме озноба. Ясно, что глупость повторили сослуживцы. Плюнуть и забыть. А если не глупость? Если и в самом деле – враг? Или проверяют его, Малышева, на устойчивость? Как отреагирует: промолчит, потребует заткнуться, сообщит в особый отдел?
Малышев тогда рапорт писать не стал, но несколько ночей маялся от бессонницы и разных жутковатых мыслей.
– Не боись, Малышев, – засмеялся Никита. – У особой группы и права особые. Вот захочу я назвать товарища Сталина идиотом – и назову. И дураком назову. И…
– Хватит, – не потребовал – попросил Малышев. – Не нужно вот так…
– Извини, – сказал Никита. – На самом деле извини.
– Ничего, – буркнул Малышев, пытаясь прикурить новую папиросу. – Это у всех – нервы. После могилы…
Зажигалка стреляла искрами, но огонек не загорался. Малышев чертыхнулся и снова крутанул колесико.
– А что – могила?
– Да ничего… – огонек вспыхнул, Малышев прикурил и с наслаждением затянулся. – Не знаю как остальным, а я подумал…
– Что это в связи с нами покойнички?
– Ну…
– Что это Орлов их порешил?
– Да не знаю я…
– И что-то это меняет, если Орлов? – не унимался Никита. – Он от этого станет хуже? Мы же с тобой только что выяснили, что вождю виднее. И нужно либо верить, либо… ну, не знаю… бежать, уходить, стреляться, пока не поздно… Или ты полагаешь, что товарищ Сталин не знал, сколько народу перед войной…
– Заткнулся бы ты, Никита, – прозвучало из темноты. – Спать не даете, честное слово…
Леонид Ставров отобрал у Малышева папиросу, затянулся, закашлялся и сунул папиросу старшему сержанту обратно.
– Как вы этот только курите… – Ставров сплюнул. – Как наждаком продирает. Ничего, Чалый обещал сигарет подбросить нормальных. С табаком, а не хлоркой…
– Табак как табак, – обиделся за родной «Беломор» Малышев. – Не нравится – не кури.
– Да ладно… Угости папироской, служивый…
Малышев протянул пачку, Ставров на ощупь ее нашел, достал папиросу, снова отобрал окурок у старшего сержанта и от него прикурил. Затянулся осторожно.
– Слышь, Ваня, – сказал Ставров. – Там на пляже вроде что-то шумнуло… Может, волна, а может, и что другое… У тебя автомат – сходил бы, глянул, что ли…
Малышев посмотрел в сторону пляжа. Прислушался. Нет там ничего. Волны шумят – да, а так…
– Сходи-сходи, – Ставров хлопнул старшего сержанта по плечу. – Все равно тебе через несколько минут на пост заступать… Твоя очередь.
Малышев вздохнул и пошел.
– Слышь, Никита, – подождав, пока старший сержант отойдет подальше, сказал Ставров. – Ты бы прекратил это…
– Что?
– Отцепись от парня, вот что…
– Мы просто разговаривали, обменивались мнениями…
– А мне показалось, что ты его готовил к вербовке, товарищ лейтенант, – холодно отчеканил Ставров. – Я не люблю вашего брата… Еще с армии не люблю.
– Это какого такого нашего брата? – шепотом спросил Никита. – Это ты на что намекаешь?
– А я не намекаю, товарищ лейтенант. Я тебе прямо говорю – не лезь человеку в душу. Думаешь, самый умный? Думаешь, можно вот так парня взять и просто с дерьмом смешать? Вожди тебе, значит, не нравятся?
– А тебе, значит, нравятся?
Ставров взял лейтенанта за ремень, развернул к себе. Никита не сопротивлялся. Прошептал совсем тихо: «Лучше убери руку», и все.
Ставров руку убрал.
– Мне не нравится, когда человеку, который тебе ничего плохого не сделал, вот так масло кипящее в душу льют. Ты хочешь союзника себе завербовать? Думаешь, раз вы с ним из одного времени, то будет легче? Ты же его против Орлова…
– Красиво говоришь… И про масло кипящее – очень доходчиво. А про особую группу ГРУ поговорить не хочешь? Ты-то с каких в ней оказался, Ставров? Это наш простой товарищ старший сержант этих странных вопросов себе не задает, а я задал. Немец с американцем и узбек – это не интернационал. Это – с бора по сосенке. Это – Орлов набрал тех, до кого дотянулся. Какого лешего Рахимов, воевавший против красных в отряде басмачей, стал вдруг бойцом спецгруппы ГРУ? А ты, красавец из далекого будущего, как в наше Главное разведывательное управление затесался? – Никита повысил голос, спохватился и снова перешел на шепот. – А если вспомнить, что сам господин Орлов с советской властью был сильно не в ладах, то и совсем уж странно получается. Ты об этом с Малышевым поговорить не желаешь? Я не знаю, чего там Орлов наплел тебе, Чалому и иностранцам, а Малышеву он просто врет. На что рассчитывает? Не на то ли, что жить старшему сержанту недолго? Операция – важная, ответственная… Иначе – все, пропало человечество… Ты-то в это почему веришь? Тебя на чем зацепил Орлов? Скажи, Леня! Не молчи!
Ставров не ответил.
– Ну хоть намекни мне – тебе он какие-то доказательства представил? Как-то убедил, что не власти жаждет, не мести проклятым большевикам? Или богатство пытается добыть, путешествуя во времени? Ты сколько раз ходил в прошлое?
– Не считал.
– Только при мне – раз десять. Так?
– Ну, так…
– И до моего появления – не меньше, если не больше. Так?
– Так.
– И чем ты там, в командировках, занимался? Не скажешь? Секрет? Так я тебе скажу. Ты или убивал кого-то, или добывал деньги и ценности. Не так? Ценности и деньги. Ну, и, может, участвовал в вербовке. В судьбе Севки Залесского ты точно участие принял. Но в основном – убивал и добывал. Скажи, что я не прав.
Ставров молчал.
– Вот так вот, Леня… – засмеялся лейтенант. – Как думаешь, Малышев придет в восторг оттого, что ему врали так долго?
– Так это ты из лучших побуждений сержанту глаза открываешь?
– Я его вербую, тут ты не ошибся. Нам, простым парням из сорок первого года, лучше держаться вместе…
Никита повернулся к приближающемуся Малышеву:
– Ну что?
– Нет там ни хрена, – ответил Малышев. – Пляж и пляж. Вода светится – это нормально?
– Нормально, не бери в голову.
– И ладно… А вы бы спать шли, что ли…
– Ага. Уже идем, – сказал Ставров.
И Малышев остался один.
Он прошелся не торопясь вокруг лагеря, выстукивая ладонями марш на прикладе автомата. Повернулся и пошел в противоположном направлении.
О чем-то Ставров с лейтенантом спорили, не зря Ленька отправил Малышева прогуляться. И в разговор Ставров влез в самый напряженный момент.
Малышев, снова глянул на звезды, снова удивился, какие они громадные и яркие.
Вот закончится война, подумал Малышев, все брошу и уеду на теплое море. В Крым или на Кавказ. Там, говорят, хорошо. Малышев раньше не верил, а вот теперь… Закончится война…
Стоп, приказал себе Малышев. Так война уже закончилась.
Ставров родился через пятнадцать лет после войны. Дуглас – через тридцать семь. Для них война – уже прошлое. Как для Малышева – Гражданская. Он ее и не помнил. Какие-то смутные воспоминания о стрельбе за селом, о военных, строем идущих по улице…
Эсэсовец Таубе – и тот уже войну закончил. Даже в лагере для военнопленных отсидеть успел пять лет, да четыре года прожил в Германии после этого. Для него война закончена, понятное дело. Тогда за каким рожном он снова на нее вернулся?
Чертов Никита, ругнулся Малышев. Вот, казалось, ни о чем толком не поговорили, а настроение испортил. И мысли разные в голову полезли. Ничего, сказал Малышев. Нужно будет у товарища старшего лейтенанта спросить. Он ведь скажет.
Скажет ведь?
Завтра-послезавтра появится; перед операцией, может, поговорить не удастся, а вот после… Тогда и поговорим.
Подойду к Даниле Ефимовичу, спрошу, решил Малышев. А почему, спрошу, так все странно происходит? Отчего мы все еще воюем, если в принципе все уже? Если все уже произошло – чего мы по воронкам туда-сюда ходим?
Малышев замер, словно ударившись о стену.
И почему, товарищ старший лейтенант, мы просто эту войну не отменили? Гитлера проклятого не прибили еще в детстве? Или, скажем, когда он на фронте в империалистическую воевал? Снайпера туда отправить. Или не морочиться совсем, а дать Малышеву простой нож и вывести к Адольфу, когда тот на митинги в двадцатых ходил.
Малышев читал книгу о Гитлере. На Базе – много книг, а Орлов требует, чтобы историю читали и запоминали. До остальных книг Малышев пока не добрался, а вот о войне, о Великой Отечественной, почитал. О Гитлере – в первую очередь.
Так почему его не убили просто?
Или вот Ленина не спасли?
Там всех делов было – Каплан остановить. Отобрать «браунинг» и в рожу насовать… Товарища Кирова еще можно было защитить.
Или, если убивать Гитлера нельзя, так просто предупредить товарища Сталина. Принести ему карты из немецкого штаба.
Войти туда через воронку, перестрелять тех, кто окажется рядом, забрать бумаги… Или даже «языка» взять, помясистее. Генерала. Или даже маршала…
Товарищ Сталин все это посмотрел бы, собрал своих маршалов, они бы отдали приказ войскам и…
И все те танки, пушки и грузовики, что в сорок первом году стояли брошенные или разбитые вдоль дорог, двинулись бы на немцев, наваляли бы им еще на границе. Или еще лучше – врезали бы заранее.
И не было бы столько погибших. Таубе так и остался бы рядовым танкистом. А Малышев не узнал бы, как оно – жрать гнилую конину. Хуже было бы? Лучше. Намного лучше.
Тогда почему Орлов не поступит так? Что ему мешает?
Про это тоже спросить нужно будет. Обязательно нужно. Вот как только…
Малышев сел на песок, прислонившись спиной к пальме.
Какого вообще черта? Почему он, старший сержант, думает сейчас о судьбе всей страны? Да что там страны – всего мира!
Странное ощущение нереальности вползло в душу Малышева.
И стало от этого старшему сержанту Малышеву тревожно и неуютно. Это, с его точки зрения, убить Гитлера и врезать по немцам в сороковом году или не останавливаться в тридцать девятом на новой границе, а жать дальше и дальше, в Европу. Что, не наваляли бы немцам? Наваляли бы, точно.
Только вот Таубе как на этот вариант посмотрит? Счастлив будет, что наши танки будут утюжить беженцев под Бреслау, а не немецкие под Смоленском? У него наверняка свои пожелания будут по этому поводу. Точно, будут. Вот, как у Малышева.
И тогда нужно радоваться, что База и все эти воронки попали в наши руки. В руки старшего лейтенанта Орлова.
