Текст книги "Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)"

Автор книги: Александр Каревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Таким образом, союз большевиков и ненькопатриотов, планируемый еще в гражданскую войну, стал реальностью только после ее окончания. Новый курс национальной политики обсуждался на XII съезде РКП(б), проходившем 17—25 апреля 1923 года. В своих выступлениях сторонники украинизации жаловались, что их намерения не встречают поддержки на Украине. Дескать, местные партийные работники считают украинский язык непонятным народу и т. д. На запрос Агитационно-пропагандистского отдела ЦК РКП(б) о ведении среди украинцев работы на украинском языке, ответ о ненужности такой работы дали не только партийные органы тех губерний РСФСР, где компактно проживало украинское население (Воронежский, Кубанский, Курский, Царицынский губкомы партии), но «такие же ответы о ненужности вести работу на украинском языке давали многие парткомы и в самой Украине. Говорят, можно вести работу и на русском языке» ^{305}.

«Весьма часто личными впечатлениями хотят подменить анализ общественных фактов,– возмущался один из ярых сторонников «нового курса» Г. Ф. Гринько.– Ответственнейшие товарищи из Украины говорят так: я всю Украину изъездил вдоль и поперек, я разговаривал с крестьянами, и я вынес впечатление, что они не хотят украинского языка. Вместо того, чтобы анализировать крупнейшие общественные движения, эпоху Центральной Рады, петлюровщины, национальных восстаний и т. д., довольствуются некритическими методами личных впечатлений и на этом строят политику в национальном вопросе» ^{306}.

Съезд провозгласил курс на украинизацию, а любое сопротивление этому курсу было объявлено «пережитками великорусского шовинизма», решительная борьба с которыми «является первой очередной задачей нашей партии» ^{307}. Иными словами, партийным работникам на Украине предлагалось не верить своим глазам и ушам (отказаться от «некритических методов личных впечатлений»), а руководствоваться указаниями партии. 1 августа 1923 года Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет и Совет Народных Комиссаров УССР приняли совместное постановление, в котором объявлялось, что «признававшееся до сих пор формальное равенство» русского и украинского языков на Украине «недостаточно», так как «жизнь, как показал опыт, приводит к фактическому преобладанию русского языка» ^{308}. Украинский язык был поставлен в привилегированное положение.

Глава 6. «Батько Тарас» или «батько Лазарь»?

Духовным отцом украинского национального возрождения, а также отцом украинского литературного языка принято считать Тараса Григорьевича Шевченко. Нет в нашей истории фигуры, более прославляемой. Мало кто знает, однако, что язык, на котором писал «батько Тарас» (а «национальное возрождение» понимается у нас, прежде всего, как возрождение языка), существенно отличается от нынешнего украинского. На пути к читателю многое из написанного Кобзарем оказалось «подправленным».

Еще М. П. Драгоманов отмечал, что «Шевченко, например, еще не имел мысли непременно создавать отдельную литературу украинскую, так как он писал свои повести по-московскому, так же писал даже свой „Дневник“, сценарий к „Стодоле“ и т. п. Видимо, Шевченко выбирал себе язык в каждом случае для него более легкий и соответствующий, а не думал непременно создавать особую, самостоятельную литературу и язык, как некоторые позднейшие украинолюбцы» ^{309}. (По подсчетам специалистов, почти половина того, что написано Т. Г. Шевченко, написано по-русски – 319 страниц украинского текста и 315 русского.) ^{310}

Естественно, такая позиция «великого Кобзаря» не устраивала ненькопатриотов. И, провозгласив Шевченко своим «батькой», они взялись за «исправление» его творчества. Содержавшиеся в шевченковских рукописях слова «осень», «камень», «семья», «всего», «чернило», «явор», «царь», «Киев», «Польша» и другие при публикации заменялось на «осінь», «камінь», «сім’я», «всього», «чорнило», «явір», «цар», «Київ», «Польща» и т. д. Буква «с» в приставках заменялась на «з». И даже слово «кобзарь», которое Тарас Григорьевич писал с мягким знаком, как это принято в русском языке, украинофилы поменяли на «кобзар» ^{311}. (Надо сказать, что язык Т. Г. Шевченко не был свободен от полонизмов. Нельзя забывать, что Правобережная Украина, уроженцем которой являлся Тарас Григорьевич, лишь за 20 лет до его рождения освободилась от польского ига и воссоединилась с Россией. Полонизация продолжалась здесь фактически до 1860-х годов и, безусловно, отразилась на творчестве Кобзаря. Поэтому язык его произведений был иногда не совсем понятен левобережным украинцам. «Пока вернулся в Ахтырку, и тут появились и такие школьники, которые, читая „Тополю“, запинаются – „Чабан в ранці з сопілкою сяде на могилі“. О чабане и не спрашиваю, а про ранок спрашиваю, а мне и говорят: „Это ранец, что солдат носит на спине“» ^{312},– писал «национально сознательный» учитель В. С. Гнилосыров. Однако и такой язык украинофилы решили «подправить».)

Подвергалось «коррекции» и правописание. Поэт не знал букв «ї», «є», тем более «ґ», апострофов и использовал русский алфавит (с «ы», «э», «ъ»), который был для него родным. (Желающим удостоверится в этом можно порекомендовать обратиться хотя бы к пятитомному изданию «Творів» Шевченко (К., 1970—1971), где в качестве иллюстраций помещены фотокопии некоторых автографов Тараса Григорьевича). В 1860 году «батько Тарас» составил «Букварь южнорусский» для обучения детей грамоте на малорусском наречии. Алфавит в «Букваре» был русским без всяких отклонений и «реформ» ^{313}. Но если Т. Г. Шевченко считал возможным строить малорусскую грамоту на алфавите, общем с русским литературным языком, то «национально сознательные» деятели с ним согласиться не могли и переписывали сочинения поэта по-своему.

Справедливости ради надо сказать, что не все «исправители» творчества Тараса Григорьевича фальсифицировали его творения без всякого стыда. Некоторые из них испытывали нечто похожее на угрызения совести. «Вообще не знаю, не грех ли нам, что у нас „кобзар“, „цар“ и т. п., у Шевченко везде „рь“ ^{314},– писал видный активист украинского движения, издатель «Кобзаря» В. Н. Доманицкий другому крупному украинофильскому деятелю П. Я. Стебницкому. Но Доманицкого убедили, что фальсификация – не грех. Речь ведь шла о таком «патриотическом» деле, как взращивание «украинской национальной идеи».

Последующие издатели произведений самого выдающегося из украинских поэтов сомнений уже не испытывали. «Серый кардинал» советской украинизации А. Н. Синявский давал совершенно конкретное указание: «Все то в языке и правописании шевченковских произведений, что может быть выдержано, уоднообразнено в соответствии с современными литературными нормами без нарушения сущности шевченковского языка, в частности, без вреда для стихов и рифм, и нужно последовательно уоднообразить». (Далее следовали рекомендации насчет «осени», «явора», «кобзаря», «шинкаря», «семьи» и т. д.) ^{315}

И сегодня подлинный Шевченко скрыт от абсолютного большинства читателей. (Произведения «великого Кобзаря» не исключение. Точно также фальсифицирован текст пьесы И. П. Котляревского «Наталка Полтавка». Как пояснял один из «национально сознательных» критиков, язык персонажей «Наталки Полтавки» «частично русифицирован». Произошло это потому, что «тяжело было ему (И. П. Котляревскому.– Авт.) победить русскую традицию» ^{316}. Поэтому «на помощь» автору пришли украинофилы. Слова «вечер», «виноват», «ей», «кровавым», «крылья», «одинаковый», «он», «они», «покорна», «равны», «старость» и многие другие «исправили» на «вечір», «винуватий», «ій», «кривавим», «крилля», «однаковий», «він», «вони», «покірна», «рівні», «старість» и т. д. ^{317} Таким образом, если вспомнить об уже упоминавшихся «исправлениях» творчества И. Я. Франко, И. С. Нечуя-Левицкого и др., можно сделать вывод о тотальной фальсификации произведений украинской литературы).

Но и такой «подправленный» Кобзарь не соответствовал языку, навязываемому Украине «крестоносцами». Это вызвало удивление даже в среде искренних почитателей «украинской национальной идеи». Отмахиваясь от их недоуменных вопросов, М. С. Грушевский возмущался: «Язык Шевченко – на меньшее они не согласятся. И, наверное, тут ничего не поделаешь. Нужно оставить их так. Пусть ждут, пока Шевченко встанет и будет писать им в газетах, переводить популярные книжки, писать исторические и критические труды» ^{318}. Другой защитник «рідної мови» – Николай Сумцов, позабыв, что сам еще недавно грустил «об изящной простоте и чистоте языка Квитки и Шевченко», теперь огрызался, дескать, в языковых вопросах «батько Тарас» ему не указ: «Часто говорят: „Пишите, как писал Шевченко“, будто Шевченко в проявлениях научного и литературного развития такой дорожный указатель, что все время всегда на него нужно равняться» ^{319}.

Иван Стешенко ничтоже сумняшеся объявил свою мову «выше и шире» языка Тараса Григорьевича ^{320}. В том же духе высказался Борис Гринченко: «Шевченко и Марко Вовчок не писали бы как Шевченко и М. Вовчок, когда б их теперь посадить писать не стихи и сельские рассказы, а научные исследования или публицистику: они или совсем ничего не писали бы, или написали бы так, как мы, а может еще и хуже» ^{321}. А Агатангел Крымский договорился до того, что назвал шевченковский язык похожим на украинский не больше, чем хорошо сделанная статуя похожа на живого человека, «без той колоритности, которой будет блистать живописный рисунок, и без той детальной точности, которую может дать фотография» ^{322}. Очевидно, что к «возрождению» мовы Крымского и Грушевского Тарас Григорьевич отношения не имел. Духовным отцом этого процесса можно назвать другого человека.

Фигура Лазаря Моисеевича Кагановича до сих пор должным образом не освещена отечественными историками. Ученые и публицисты предпочитают говорить о его участии в репрессиях 1930-х годов, о голодоморе, конфликте с Хрущёвым. Все это, конечно, интересно, но не менее интересно и другое.

Л. М. Каганович стал генеральным секретарем ЦК КП(б)У в апреле 1925 года, когда украинизация уже была провозглашена и всеми силами проводилась в жизнь. При предшественнике Лазаря Моисеевича на посту руководителя КП(б)У Э. И. Квиринге число школ с преподаванием на украинском языке росло быстро и неуклонно. Так же быстро и неуклонно сокращалось количество русскоязычных школ. В то же время Квиринг сознавал, что навязать малороссам чужой язык в кратчайшие сроки будет затруднительно. Он предупреждал, что украинизация – «долговременный, постепенный процесс», требующий «еще не одного пятилетия», что необходимо подготовить «соответствующие кадры учителей», вырастить новое поколение вузовских преподавателей. Партийный лидер даже допускал колкости в адрес «национально сознательных» деятелей, заявляя, например: «Каждый шовинист-украинец будет вопить о принудительной русификации аж до того времени, пока останется хоть один профессор музыки или гистологии, который читает лекции на русском языке» ^{323}. Такая «умеренность» пришлась инициаторам украинизации не по вкусу. На посту руководителя украинских коммунистов Квиринга сменил Каганович.

Убежденный русофоб с диктаторскими замашками, Лазарь Моисеевич вполне подходил для выполнения функций главного украинизатора Малороссии. Только такой деятель, жестокий и беспощадный, мог решить поставленную задачу. Задача, между тем, была непростая. Южная (малорусская) ветвь русского народа, теперь официально называемая украинцами, украинизироваться не желала. Нового языка население не понимало, не принимало и не хотело принимать. «Особенно нужно знание украинского языка, потому что его никто хорошо не знает, а часто и не хочет знать»,– жаловался один из украинизаторов и предупреждал: «Не овладев как следует своим языком, общество не сможет осуществить великие задачи нашей эпохи, не сможет, как говорит т. Троцкий, „объять своею мыслью всю природу, всю жизнь до самых ее основ“» ^{324}. (И вновь-таки, почему общество должно считать своим язык, которого «никто хорошо не знает, а часто и не хочет знать», не пояснялось.)

Как отмечалось в Отчете Киевского губернского комитета КП(б)У, проверка знания украинского языка сотрудниками различных учреждений губернии выявила, что по прошествии более чем полутора лет с начала нового витка украинизации 25 % проверенных «абсолютно не знают» украинского языка, 30 % – «почти не знают», 30,5 % – «слабо знают» и лишь 14,5 % оказались более-менее знающими ^{325}. При этом значительный процент среди слабо знающих, почти не знающих и даже абсолютно не знающих украинский язык составляли украинцы по происхождению.

Та же проблема поднималась на 1-м Всеукраинском учительском съезде, где констатировалось, что украинцы упорно не хотят учить «рідну мову». «Они оправдываются тем, что говорят: это язык галицкий, кем-то принесенный, и его хотят кому-то навязать; шевченковский язык народ давным-давно уже позабыл. И если б учили нас шевченковскому языку, то, может быть, еще чего-то достигли, а галицкий язык никакого значения не имеет» ^{326}.

О нежелании коренного населения украинизироваться свидетельствовал и С. А. Ефремов. «Наиболее серьезно к украинизации отнеслись служащие-евреи. И действительно, за эти полгода выучились»,– записал он в своем дневнике в октябре 1924 г. В то же время, замечал С. А. Ефремов, украинцы («тоже малороссы») вслед за великороссами всячески противились украинизации и упорно не желали учить «рідну мову» ^{327}. Подобное положение вынуждало власти при проведении украинизации в значительной мере опираться на евреев. Выступая на съезде работников искусства, нарком просвещения УССР Н. А. Скрипник сам поднял вопрос о том, что во главе многих украинизированных театров поставлены евреи, и пояснил: «Когда я говорил про украинизацию театров и про потребность притянуть украинцев к этой работе, я ни в коей мере не имел в виду украинцев по крови. Только шовинисты и наши враги говорят об украинцах по крови, а мы говорим про таких граждан Украины, которые могут в дальнейшем принять участие в творении украинской культуры, независимо от того, какая бы у них кровь была. Нам нужна от них не их кровь, а их культурная работа» ^{328}.

Сознавая, что навязываемый украинцам язык не является для них родным, второй секретарь ЦК КП(б)У Д. З. Лебидь попытался указать на негативные последствия новой национальной политики. Он заявлял, что прежде чем форсировать украинизацию, «партия должна в украинских условиях проверить, дает ли украинский язык возможность ускорить культурный процесс в украинском народе, особенно в отсталом крестьянстве, или он этот процесс тормозит и не помогает овладеть культурой, а мешает» ^{329}. Но на самом верху слушать ничего не желали. Д. З. Лебидя обвинили в «русотяпстве», «великодержавном шовинистическом уклоне» и т. п. Не помогли ни прежние заслуги, ни высокий пост. Высказавшего «крамольную» мысль партийного функционера сместили с должности (произошло это еще до назначения Кагановича), а курс на форсирование украинизации был продолжен.

«Нам необходимо приблизить украинский язык к пониманию широких масс украинского народа» ^{330},– торжественно объявил Председатель Совета народных комиссаров УССР Влас Чубарь. Но «приближать» начали не с той стороны. На вооружение был взят тезис Агатангела Крымского: «Если на практике мы видим, что люди затрудняются в пользовании украинским языком, то вина падает не на язык, а на людей» ^{331}. Иными словами, не язык стали приближать к народу, а народ – к языку. Достигнуть этой цели без принуждения было невозможно. Тут-то и пригодились «способности» Кагановича.

Лазарь Моисеевич взялся за дело со свойственной ему решительностью. Всем служащим предприятий и учреждений, вплоть до уборщиц и дворников, было предписано перейти на украинский язык. Замеченные в «отрицательном отношении к украинизации» немедленно увольнялись без выходного пособия (соблюдения трудового законодательства в данном случае не требовалось). Исключений не делалось даже для предприятий союзного подчинения. Тотальной чистке подвергнулся аппарат управления. Главным критерием, которым руководствовались при назначении на высокие посты, стала «национальная сознательность». Львовская газета «Діло», ведущий печатный орган украинского движения в Галиции, восторженно писала о положении в советской Украине: «Возобладала там какая-то лихорадочная работа вокруг втягивания на ответственные должности партийных, а в советскую работу (т. е. работу в органах советской власти.– Авт.) вообще всяких, значит и беспартийных украинцев, с подчеркиванием, чтобы они были не территориальными, но национально сознательными украинцами» ^{332}.

На украинский переводилась вся система образования. Мова стала главным предметом везде – от начальной школы до технического вуза. Только на ней разрешалось вести педагогическую и научно-исследовательскую работу. Изучение русского языка фактически было приравнено к изучению языков иностранных. Административными методами украинизировалась пресса, издательская деятельность, радио, кино, театры, концертные организации. Запрещалось дублировать по-русски даже вывески и объявления.

Ход украинизации тщательно контролировался сверху. Специальные комиссии регулярно проверяли государственные, общественные, кооперативные учреждения. Контролерам рекомендовалось обращать внимание не только на делопроизводство и на прием посетителей, но и на то, на каком языке работники общаются между собой. Когда, например, в Народном комиссариате просвещения обнаружили, что в подведомственных учреждениях и после украинизации преподавательского состава технический персонал остался русскоязычным, то немедленно распорядились, чтобы все уборщицы, извозчики и курьеры перешли на украинский. А поскольку «рідной мови» они не знали, то должны были пройти курсы по ее изучению, причем деньги на эти курсы вычитались из их зарплаты ^{333}.

Население сопротивлялось как могло. Если была возможность, детей из украинизированных школ родители переводили в те учебные заведения, где преподавание еще велось по-русски. В результате, как с сожалением констатирует современный «национально сознательный» исследователь, в школах с русским языком обучения «большей была наполняемость классов», чем в школах украиноязычных, и это снижало эффективность украинизаторских усилий. Например, в Киевской губернии приказным порядком украинизировали 91,8 % всех школ, в Волынской – 90,1 %, в Екатеринославской – 79,1 %. «Цифры в целом вроде бы и неплохие». Но когда исследователь подсчитал количество учеников, охваченных украинизацией, результат получился не такой внушительный: 83,9 % – на Киевщине, 76,2 % – на Волыни, 70 % – на Екатеринославщине ^{334}.

Украинизированные газеты катастрофически быстро теряли читателей, предпочитавших русскоязычные московские издания. «Обывательская публика желает читать неместную газету, лишь бы не украинскую,– возмущенно записывал в дневник С. А. Ефремов.– Это отчасти и естественно: газету штудировать нельзя, ее читают, или, точнее, пробегают глазами наспех, а даже украинизированный обыватель украинский текст читать быстро еще не привык, а тратить на газету много времени не хочет. Шутя можно было предложить нашим властям, чтобы сделали второй шаг: украинизировав местную прессу, нужно запретить привоз из Московщины,– тогда обыватель уже не удрал бы от „своей“ газеты» ^{335}. (Как видим, даже такой фанатичный последователь «украинской национальной идеи», как С. А. Ефремов, сознавал, что украинский язык чужд населению. Еще и иронизировал на этот счет. Но это не мешало ему оставаться сторонником украинизации. И, признавая на страницах дневника, что украинизацию «проводят люто» ^{336}, «много глупостей делают», «просто стон и крик стоит в учреждениях», он тут же отмечал: «Хотя без принуждения тут, очевидно, ничего сделать нельзя» ^{337}.)

Та же картина наблюдалась в театрах. Зрители переставали посещать украинизированные спектакли, в частности, оперу. Причем, как отмечал нарком просвещения Н. А. Скрыпник, «не только русская и еврейская буржуазия выступала против украинской оперы, но на такой путь вступила и украинская мелкая буржуазия» ^{338}. (Стоит напомнить, что в разряд «буржуазии» тогда зачисляли почти всю интеллигенцию.) Исключение составила лишь кучка «национально сознательных» деятелей, посчитавшая, по словам М. С. Грушевского, «своей обязанностью» поддержать украинизацию театров. Как признавался Михаил Сергеевич в частном письме, «первый раз в течение десятков лет я ходил этой зимой (т. е. зимой 1925—1926 гг.– Авт.) на оперу, потому что первый раз украинская государственная опера… Особенно приятно было послушать Собинова в „Евгении Онегине“» ^{339}. Вождь украинства, по-видимому, не осознавал всю противоестественность ситуации: в опере великого русского композитора, написанной по мотивам произведения великого русского поэта выдающийся русский певец в городе с русскоязычным населением поет на украинском языке.

На сопротивление населения политике украинизации указывали преподаватели специальных украинизаторских «курсов украинознавства», принудительно заведенных для служащих государственных, общественных и кооперативных учреждений. Перед преподавателями была поставлена задача заинтересовать слушателей «необходимостью возрождения многомиллионной нации» ^{340}. Но, жаловался один из украинизаторов, «не секрет, что много слушателей наших относятся к нам и задаче нашей временами с давно имеющимся предубеждением (ведь для многих все наши задачи – „му́ка“), злорадствуют, когда, попав на какого-то слабознающего преподавателя, и опозорят, и дискредитируют его вконец. Примеров таких „усилий“ подорвать авторитет не только преподавателя, а и самого дела можно не приводить – их достаточно в жизни». Причем, указывал ненькопатриот, верховодит такими попытками сопротивления «возрождению многомиллионной нации», как правило, «наш „малоросс“, этот знаменитый кобеляцкий патриот, который понимает только „Шевченковский“, а не „галицкий“ язык» ^{341}. Другой преподаватель-украинизатор сокрушался, что в сознании слушателей укоренилось враждебное отношение к украинизации и существует даже «иммунитет против украинской культуры вообще, образовавшийся там как последствие исторического наследия» ^{342}.

На «тяжелые» последствия исторического наследия жаловались и прочие украинизаторы. «Инерция силы, данной долгими годами дореволюционной жизни Украины, хоть какие меры ни принимаются, ослабевает очень медленно, неохотно дает место украинскому, которому нужно прилагать много усилий, чтобы добиться своего: для многих дерусификация является разрывом целого мировоззрения, всей суммы взглядов, созданных долгими годами и крепкой традицией, внешне подтверждаемых зависимым состоянием Украины с ее нелегальной дореволюционной культурой»,– писал, например, один из «национально сознательных» в журнале «Голос українізатора» (выходил в то время и такой). «Таким образом,– делал он вывод,– трудности, которые встречает украинизация, заключаются в объективных причинах, с одной стороны и в субъективных – с другой, так как много людей, живущих на Украине, имеют противоположное ей мировоззрение» ^{343}.

В самом деле, историческая традиция очень мешала национальной политике властей. Украинский язык прививался с большим трудом. «Украинизированные граждане», по признанию преподавателей «курсов украинознавства», продолжали оставаться под «влиянием русского языка» из-за слишком большого распространения последнего ^{344}. Вводимая принудительно «рідна мова» оказалась «парадным языком» ^{345}. На ней проводились заседания, собрания и т. д., но как только официальные мероприятия заканчивались, их участники тут же переходили на русский язык, который безраздельно господствовал в частной жизни. «Научиться немецкому языку лучше всего и быстрее всего можно в Германии среди немцев, французскому – во Франции. Не так обстоит дело с украинским языком в русском или русифицированном городе на Украине» ^{346},– сокрушались «национально сознательные». Они настаивали: «Нужно, чтобы города стали украинскими, нужно, чтобы масса городского населения в своей повседневной работе приняла новый язык» ^{347}.

Не намного лучше «обстояло дело» и в селах. «Было бы ошибочно думать, что процесс украинизации, в частности в части продвижения украинской книжки, не является актуальным и для села,– отмечалось в украинской печати.– Ведь русификация, проводимая на протяжении многих лет царским правительством, пустила корни и среди сельского населения. Украинская книжка на селе, хоть и не в такой мере, как в городе, должна еще завоевать себе место» ^{348}. «Наша украинская газета еще мало распространяется на селе,– констатировал на 1-м Всеукраинском учительском съезде делегат из Харьковской губернии (столичной в то время).– Почему? Возьму пример: у нас на Харьковщине на селе русская газета „Харьковский пролетарий“ по каким-то причинам лучше распространяется, почему-то ее больше выписывают, чем „Селянську правду“» ^{349}. О том же говорил делегат Киевщины: «Украинская литература широко не идет, приходится силой распространять ее» ^{350}.

Проверка «состояния украинизации» в Киевском сельскохозяйственном институте выявила, что хотя этот вуз «имеет в своих стенах почти полностью крестьянский местный элемент», более 25 % студентов вообще не знали украинского языка. Остальные могли изъясняться по-украински, однако язык большинства из них был «похож на своеобразный русско-украинский жаргон» (т. е. на обычный простонародный малорусский говор). Несколько лучше было положение с преподавательским составом. 36,5 % преподавателей, согласно проверке, хорошо знали украинский язык. Правда, 26 % – совсем не знали его. Остальные попали в категорию слабознающих и почти не знающих ^{351}.

Следует подчеркнуть, что в институте проверялось только знание устной речи. Что касается грамматических правил, то, признавали украинизаторы, даже «среди тех, кто вроде бы в никакой украинизации не нуждается, среди старых сознательных украинцев в массе господствует недостаточное или даже полное незнание „грамматики“ своего языка» ^{352}.

«Над нами тяготеет еще влияние бывшей официальной русской культуры, наши языковые инстинкты вообще ослабели» ^{353},– вынуждены были констатировать подручные Л. М. Кагановича. Это касалось даже самых украинизированных субъектов, занимавшихся на «курсах украинознавства» высшей категории. (Существовали курсы четырех типов: «ликбезовские группы, так называемые нормальные, повторноповышенные и самые высокие» ^{354}.) Слушатели курсов такого типа уже прошли обучение на курсах более низких категорий и получили статус «хорошо знающих» украинский язык. К тому же на «наивысшие курсы», в отличие от остальных курсов, записывались добровольно (из карьеристских соображений, а иногда – по причине «пробудившейся» «национальной сознательности»). Казалось бы, эти «курсанты» должны были составлять гордость украинизаторов. Однако, признавали преподаватели курсов, «словарный материал нашего слушателя в большинстве так загрязнен русизмами, жаргонизмами и т. п., что приходится в курс самой высшей группы вводить специальные часы, чтобы культивировать правильную лексику и искоренить все чужое украинскому языку» ^{355}.

Очень медленно проникала в народ украинская литература. Украинские писатели, сегодня считающиеся классиками, еще в 1920-х годах были, в большинстве своем, непопулярны и даже неизвестны на Украине. Их произведения были включены в обязательную программу «курсов украинознавства», но слушатели не интересовались ими и, как правило, уклонялись от изучения. Для иллюстрации можно привести признания одного из украинизаторов, проверившего в 1925—1929 годах на предмет знания украинской литературы около 3,5 тыс. слушателей «курсов украинознавства» (разных категорий): «Как общее явление, массовый читатель еще и до сих пор не знает не то что всего минимума по украинской литературе, он не знает его даже в третьей, часто в четвертой, пятой доле».

«Программа „требует“ знать образцы устного народного творчества украинского – наши думы,– конкретизировал украинизатор далее.– Масса слушателей знает их в основном тогда, когда сам преподаватель прочитает их во время одной из бесед, а так как преподаватель это выполняет редко, то и выходит, что слушатель сам не читает, значит и не знает… Выяснено, что такое творчество знает не более 4—5 % всех проверенных слушателей. Но не лучше дело выглядит и с новой украинской литературой. „Энеиду“ Котляревского знает очень незначительная часть слушателей (хорошо, если хоть отрывки из хрестоматии Плевако). Масса слушателей, как это ни странно, жалуется обычно на непонятность „Энеиды“… Всю „Энеиду“ среди проверенных слушателей знает 5—7 %» ^{356}.

«Существует очень распространенный взгляд, что творчество Шевченко для наших слушателей и вообще для всех читателей – самое популярное среди всех писателей украинских, что его знают больше всего. И действительно, вся масса слушателей – от самых ответственных до самых мелких, от самых образованных до элементарно грамотных служащих, все говорят, что знают Шевченко, понимают его, однако же выяснилось, что все это очень и очень далеко от настоящего знания творчества Шевченко. Тут совсем придется обойти множество курьезов, как переводят слушатели (ведь слушатель массовый вообще все переводит (т. е. переводит с языка чужого, украинского, на родной – русский язык. Весьма ценное признание.– Авт.)) не то, что целые выражения, но и отдельные слова из „Кобзаря“… Все курьезы проверки сознательно тут обходим, но одновременно особенно следует подчеркнуть, что масса слушателей Шевченко не знает, не понимает, и это не только сильных, глубоких и сложных образов шевченковских, но и зачастую и обычных слов. Тут чуть ли не лучше всего опровергается мысль о понятности „Шевченковского языка“» ^{357} (следует помнить то, что уже говорилось выше о языке Т. Г. Шевченко и его «исправлениях».– Авт.).

Не вызвали интереса у слушателей И. С. Нечуй-Левицкий и Панас Мирный, от изучения произведений которых они уклонялись с «наивностью-хитростью» ^{358}. Также и творчество М. М. Коцюбинского украинизируемые знали «поверхностно», «если не из чтения, то, по крайней мере, из бесед во время лекций» ^{359}. Единственным исключением оказалась Марко Вовчок, творчеству которой «на курсах „повезло“» ^{360}. Зато «не повезло совсем или в очень незначительной мере повезло популяризации на наших курсах западноукраинской литературы. Не говоря уже о второстепенных писателях Западной Украины, наши слушатели очень мало знают таких писателей как Бордуляк, Яцкив, Кобылянская, Черемшина, Стефаник и даже такого гиганта, как Франко» ^{361}. «Творчество Федьковича не знает и один процент наших слушателей» ^{362}.