Текст книги "Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)"

Автор книги: Александр Каревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Одновременно те же вопросы Иван Семёнович продолжал затрагивать в своих письмах. «Спасибо Вам, что Вы сочувствуете тем мыслям и положениям в моих статьях, которые я изложил про „Сьогочасну часописну мову“ на Украине, страшно испорченную польскими и галицкими книжными словами через влияние галицких газет и журналов,– обращался Нечуй-Левицкий к писателю Михаилу Лободе (Лободовскому).– И действительно, как Вы пишете, это не язык, а какой-то жаргон. А когда Кулиш говорил Вам, что галицкий письменный язык следует выбросить на мусорник, то он говорил правду… Это дело заговора немногих украинцев, которые захватили в свои руки издания и от которых зависит корректура… Вы говорите правду, что обыкновенное старое книжное правописание (т. е. правописание с использованием букв русской азбуки.– Авт.) лучше для народа, потому что он сразу будет читать как говорят: ходили, робили и т. д. Но и кулишевка не так-то уже трудна для него… А вот желиховка (желиховкой называлась кулишевка, «усовершенствованная» галицким деятелем Е. Желиховским в сторону еще большего отличия от русского правописания.– Авт.) со своими двумя точками над „і“ и с апострофом, так совсем не годится» ^{151}.

«С этого газетного языка публика просто смеется,– замечал он в другом письме тому же адресату.– А все же партия (т. е. сторонники Грушевского.– Авт.) издала три галицкие грамматики для украинцев с галицкими падежами. Я знаю главных сообщников этой партии, так как они и на меня наседали, чтобы и я так писал. Был у меня и проф. Грушевский и точно также просил и уговаривал меня, чтобы я писал галицкими формами. Галичанских книжек у нас на Украине не читают; их трудно читать. Поднял я бучу не зря, раз мы теряем так широкую публику» ^{152}.

«Галицкий язык убьет украинскую литературу» ^{153},– предупреждал писатель Ганну Барвинок, а в письме к издателю газеты «Рада» Е. Х. Чикаленко указывал на конкретные польские, галицкие и выдуманные слова, употребляемые в газете и непонятные простому народу: «злочинство», «також», «майже», «окремо», «землетрус» («Земля трясется, а трусятся люди с перепугу или в лихорадке. Лучше б сказать – землетрясіння» ^{154},– замечал «старый Нечуй», но «национально сознательные» языковеды, конечно, не могли с ним согласиться. Слишком уж «землетрясіння» напоминало русское слово «землетрясение»).

Следует еще раз подчеркнуть: И. С. Нечуй-Левицкий был убежденным украинским сепаратистом и не менее австрийских «крестоносцев» хотел вытеснить с Украины русский язык. Но, стиснув зубы и скрепя сердце, он вынужден был признать, что этот язык все же понятнее и ближе украинцам, чем «тарабарщина» Грушевского и Ефремова.

Иван Семёнович не открывал Америки. О том, что новый украинский литературный язык, сочиняемый из политических соображений, с помощью выдуманных («выкованных») слов и иностранщины, не понятен украинцам, предупреждали до него Н. И. Костомаров, П. А. Кулиш, М. М. Коцюбинский (последний, правда, не желая портить отношений с галицкими деятелями, предпочитал публично не выступать, сокрушаясь по поводу отрыва новейших писателей от живого народного языка только в частной переписке, и лишь однажды обмолвился в печати, что галицкая ветвь малорусского народа «в силу своей политической обособленности от корня народного организма, питается в известной степени чужими соками, влияние которых отразилось и на характере созданной в Галиции письменности» ^{155}).

Тем не менее, выступление «старого Нечуя» вызвало в среде «крестоносцев» шок. В отличие от Костомарова и Кулиша (к тому времени уже покойных), он был живым классиком украинской литературы. И не отмалчивался, в отличие от Коцюбинского, который в письмах к Ивану Семёновичу полностью его поддерживал, но на публике помалкивал, а когда «крестоносцы» набрали силу, стал, по их указке, коверкать собственные сочинения, меняя, например, «темноту» на «темряву», «метелицу» на «хуртовину», «согласно» на «у згоді» и т. д. ^{156} (Тут следует заметить, что к тому времени в произведениях М. М. Коцюбинского оставалось сравнительно немного «русизмов». Дело в том, что еще в начале своей литературной деятельности Михаил Михайлович попал под влияние некоего Ц. Неймана, жителя Винницы и активиста польского движения. Нейман стал первым оценщиком творчества молодого писателя и принялся «чистить» язык его произведений от русского влияния, призывая Коцюбинского «не калічити святу нашу мову» ^{157}. Влияние этого местечкового любителя «рідной мовы» сказалось на всем последующем творчестве будущего классика).

К тому же на Нечуя-Левицкого нельзя было навесить ярлык «великорусского шовиниста» или «объянычарившегося малоросса», что обычно делали (и делают до сих пор) «национально сознательные» деятели по отношению к своим идейным противникам. Невозможно было обвинить писателя и в «незнании украинского языка» или просто замолчать его выступление. Требовалось отвечать и как можно быстрее. Тем более что позиция Ивана Семёновича была поддержана другими видными деятелями украинского движения. «Вашего литературного языка мы не понимаем» ^{158},– заявлял, например, обращаясь к галицким украинофилам Б. Д. Гринченко.

«Несмотря на единство названия „украинский язык“, фактически существует не один, а два разных литературных языка: украино-австрийский и украино-русский,– признавал позднее А. Е. Крымский.– Некоторые деятели, например, обгаличаненный проф. М. С. Грушевский, видели спасение в том, чтоб российские украинцы и галичане делали один другому взаимные филологические уступки (но преимущественно все-таки в сторону галицкой традиции) и таким образом пусть бы выработали компромиссный, средний тип литературного украинского языка, а правописание пусть бы приняли галицкое (аж до варварства антинаучное)… Галицкий журнал „Літературно-науковий вісник“, который проф. Грушевский перенес было из Львова в Киев, не только не привел к литературному объединению и единодушию между российскими украинцами и галичанами, а наоборот – он сделался в глазах широкой, средней украинской публики чужеедным наростом, надоедливым паразитом и только обострил недоразумения» ^{159} [4]4
  В первоисточнике – «чужоїдним», что переводится скорее как «инородный».– L.


[Закрыть].

С критикой навязываемого «крестоносцами» языка выступила писательница Олена Пчилка (мать Леси Украинки). Она отмечала, что заимствование слов из других языков или создание новых слов (неологизмов) само по себе явление естественное: «Писатели имеют право творить слова по необходимости, преобразовывать язык по требованию своей мысли, своего замысла; но все-таки тут должна быть определенная мера, должны быть определенные условия… При создании неологизмов наш писатель не должен далеко отходить от народной основы, от корней и обычных форм своего народного языка,– для окончания разных слов, для складывания их вместе и т. п. Тут не следовало бы пренебрегать законами языка народного».

Между тем, по признанию писательницы, эти законы как раз и нарушаются. «Пускай наши периодические издания имеют немного читателей, но эти читатели,– сколько уж их есть,– могут привыкать к ежедневно употребляемым литературным словам – и при этом одинаково могут привыкнуть как к хорошим словам, так и к плохим, то есть плохо созданным, или не соответственно употребленным… Наш газетный язык полон неологизмов, но не в том еще дело, что это новые слова, а в том, что они плохие, плохо созданные. Язык получается неряшливым, сухим, полным чужих, или неудачных, даже непонятных слов». «Кто знает, сколько вредит нам, нашему писательскому успеху, наш новейший язык» ^{160},– задавалась она вопросом.

Действительно, книги украинских писателей не пользовались спросом, газеты и журналы почти не имели читателей, и главная причина этого заключалась в языке. «Омоскаленное ухо тогдашних украинцев из-за Днепра не переваривало „галицкого языка Грушевского“» ^{161},– злобно вспоминал потом один из украинских деятелей. «Всем известно… с каким недоверием относятся крестьяне к украинской книжке» ^{162},– констатировал другой украинофил. «Язык нашей газеты для них (украинцев.– Авт.) совсем чужой, им возмущаются и люди, которые искренне хотели бы, чтобы развивалась наша пресса» ^{163},– сознавался Е. Чикаленко (речь в данном случае шла о газете «Громадська думка»). Представитель украинской диаспоры А. Животко в своей изданной в Мюнхене «Истории украинской прессы» признавал, что ни одно украиноязычное периодическое издание тех времен не окупало себя. «Все они издавались путем идейной поддержки и едва могли сводить концы, часто ценой неимоверных усилий». Как признает А. Животко, если бы все газеты и журналы перевели на самоокупаемость, то «в короткое время украинская пресса совсем исчезла бы с украинских земель» ^{164}.

Не лучшим для украинофилов образом сложилось и положение дел в украинском театре. С треском провалились на сцене пьесы Владимира Винниченко («Брехня»), Леси Украинки («Камінний господар»), Александра Олеся («Осінь», «Танець життя») и др.

«Крестовому походу» явно грозило фиаско, «крестоносцы» теряли веру в своих предводителей. «Приверженцы проф. Грушевского и введения галицкого языка у нас очень враждебны ко мне,– отмечал И. С. Нечуй-Левицкий,– хотя их становится все меньше, потому что публика совсем не покупает галицких книжек, и проф. Грушевский лишь теперь убедился, что его план подогнать язык даже у наших классиков под страшный язык своей „Історії України-Руси“ потерпели полный крах. Его истории почти никто не читает» ^{165}.

М. С. Грушевский вынужден был оправдываться, заявлять, что хотя язык, который он пытается насадить на Украине, действительно многим непонятен, «много в нем такого, что было применено или составлено на скорую руку и ждет, чтобы заменили его оборотом лучшим», но игнорировать этот «созданный тяжкими трудами» язык, «отбросить его, спуститься вновь на дно и пробовать, независимо от этого „галицкого“ языка, создавать новый культурный язык из народных украинских говоров приднепровских или левобережных, как некоторые хотят теперь,– это был бы поступок страшно вредный, ошибочный, опасный для всего нашего национального развития» ^{166}.

«Крестоносного» вождя попытались поддержать соратники. Галицкий деятель М. Пачовский в специальной статье, посвященной языковым спорам, отмечал, что население российской Украины «несознательное». Дескать, называют себя русскими, интересуются русской литературой и даже крестьяне считают свои говоры «мужицкой» разновидностью русского языка. В общем, нет в российской Украине ни украинского общества, ни украинской жизни. «Только будто в чужом краю по углам работают единицы» ^{167}. А потому, как считал Пачовский, приоритет в создании единого для всей Украины литературного языка должен принадлежать не «несознательному» Приднепровью, а Галиции, где существуют украинские школы, которые готовят «национально сознательную» молодежь. О том, что эти «украинские школы» насильно навязаны галичанам австрийской властью вместо русских школ, галицкий украинофил, естественно, умалчивал.

Еще дальше пошел другой галицкий деятель – Владимир Гнатюк. Он объявил, что разговорный язык российских украинцев засорен «русизмами», а «украинский литературный язык в России попросту гибнет под игом российщины» ^{168}. Среди писателей, язык которых попал под русское влияние, Гнатюк называл Ивана Котляревского, Григория Квитку-Основьяненко, Тараса Шевченко и, конечно же, Ивана Нечуя-Левицкого. Последнего галицкий защитник «рідної мови» обвинил еще и в том, что он сам «употребляет полонизмы, за которые так позорит галичан» («стосунки», «набрякла», «принаймні», «зграя» и т. д.), а также искусственно созданные и непонятные народу слова («завада», «зловживає» и др.) ^{169}. Отсюда Гнатюк делал вывод, что украинский литературный язык просто обязан опираться не на говоры российской Украины, а на говоры галицкие, «намного более чистые» ^{170}.

«Не стоит также российским украинцам придерживаться мнения – которое кое-кто провозглашает уже теперь – что нас столько-то миллионов, а галичан лишь столько, поэтому они должны идти за нами, а не мы за ними… Тут не большинство решает, а только ум, знание и врожденное чувствование красоты родного языка» ^{171},– заявлял он, скромно полагая, что эти «ум, знание и врожденное чувствование» ему присущи больше, чем российским украинцам. Правда, Гнатюк все же признавал, что галичане употребляют «и полонизмы, и германизмы, но, во-первых, их не очень большой процент, а, во-вторых, они больше всего проявляются в лексике, а это еще не большая беда» ^{172}.

Бросился на помощь Грушевскому также литератор из российской Украины Модест Филиппович Левицкий. В статье, опубликованной в редактируемом вождем «крестоносцев» «Літературно-науковому віснику», он обрушился на «этих странных „патриотов“ и „тоже малороссов“, которые считают себя непогрешимыми знатоками украинского языка и требуют непременно, чтобы украинский литературный язык был обязательно таким же, каким говорят люди в их Свинюхах и Жабинцях» ^{173}. (Весьма характерно: требования, чтобы вновь создаваемый литературный язык не очень-то отрывался от языка народного, неизменно вызывали у «крестоносцев» ярость. Они стремились тут же высмеять «провинциалов», оглядывающихся на говоры своих сел, а не на «украинскую национальную идею».) «Крестоносец» задел «многих наших писателей» (фамилии не назывались, но явно имелся в виду И. С. Нечуй-Левицкий и те, кто его поддерживал), которые, «пусть не прогневаются на меня, имея большой талант писательский, не очень хорошо знают язык наш и не очень заботятся о чистоте его» ^{174}.

Правда, М. Ф. Левицкий признавал, что при создании «украинского литературного языка» действительно были допущены кое-какие «ошибки». «Что касается некоторых „кованных“ слов,– отмечал он,– то я должен сказать, что они не совсем удачные». В качестве примера таких «неизвестных и неупотребляемых в народном языке» слов, которые (в отличие от их русских аналогов) непонятны простым людям, приводились «відносини», «зносини», «обставини» и др. ^{175} Соглашался сторонник Грушевского и с тем, что напечатанные на созданном в Галиции языке книги в российской Украине не понимают: «Харьковский крестьянин начнет читать какое-нибудь издание львовское и бросит книжку, скажет, что она „не по нашему написана“» ^{176}. Из-за этого «наши враги, в основном эти „истинно-русские“ „-енки“ используют „наши неудачные литературные слова и формы“ для того, чтобы „насмехаться над нашими ошибками и кричать привселюдно, что, мол „малорусский народ вовсе не понимает так называемого „украинского“ книжного языка““ ^{177}.

Выход М. Ф. Левицкий видел в том, чтобы создать при «Украинском научном обществе» (украинофилы организовали такое под руководством того же М. С. Грушевского) специальную комиссию, которая бы все неудачные слова заменила на другие, лучшие. Главное, считал Модест Филиппович, всесторонне обсудить, «какое б лучше слово можно было бы придумать» ^{178}. Объяснять, зачем что-то придумывать, если народ прекрасно пользуется словами из русского литературного языка, «крестоносец», естественно, не стал. Вместо этого он объявил: несмотря на отдельные ошибки, в том, что слова придумываются неудачно или берутся из иностранных языков – большой беды нет. «А беда, что много употребляется у нас таких слов, по большей части русских, вместо которых можно было бы поставить наши собственные» ^{179}.

Именно на борьбе с «москализмами» и предлагал М. Ф. Левицкий сосредоточить основное внимание. Правда, он тут же признавался, что слова, с которыми нужно бороться – не совсем «москализмы», так как широко распространены в украинском народе, особенно на Левобережной Украине, но тем энергичнее, по его мнению, нужно очищаться от них. Далее следовал перечень примеров таких широко употребляемых народом, но «неправильных» с точки зрения «национальной сознательности», «полумосковских» слов: «город» (Левицкий рекомендовал употреблять тут «правильное» слово – «місто»), «год» (по Левицкому, нужно: «рік»), «хазяйка» («господиня»), «спасли» («врятували»), «колодязь» («криниця»), «погибло» («згинуло»), «льод» («крига»), «можно» («можна»), «приятний» («приємний»), «клад» («скарб»), «бочонок» («барильце»), «грахвин» – т. е. «графин» («сам не знаю какое, но должно быть наше древнее слово») ^{180}, «зділай милость» («литературный „москализм“, вместо нашего „будь ласка“, постоянно, к сожалению, встречается у такого знатока языка, как Карпенко-Карий» ^{181}). «Наконец, это придуманное, взятое у русских слово „еврей“. Оно не наше, оно – „москализм“, а заведено оно в наш язык только для того, чтоб не гневались на нас жиды, которые не умеют отличить наше обычное, необидное слово „жид“ от русского черносотенного ругательства. Я протестую против такого калечения нашего языка только из-за того, что другие люди не понимают его хорошо… Если уж некоторые наши писатели так очень боятся, чтобы жиды на них не гневались и из-за непонимания не записали бы их в черносотенцы и для этого непременно хотят выбросить из употребления наше древнее слово „жид“ и поставить вместо него „еврей“, то пусть бы уже они писали его „яврей“ – все-таки оно более украинизировано» ^{182} (т. е. пишите как угодно, только не так, как в русском языке).

Модест Филиппович всячески бранил «москализмы», бранил и «этих оборотней крестьян, которые стыдятся своего собственного языка и пытаются говорить „по-русски“» ^{183}. А вот что касается сочинителей произведений на «украинском литературном языке», то их, по мнению «крестоносца», если и надо критиковать, то не за искусственное, в ущерб пониманию народа, отгораживание от русского языка, а за то, что отгораживаются недостаточно.

Указанная статья М. Ф. Левицкого была опубликована в августе 1909 года. Однако спустя три года, когда провал «крестового похода» стал очевиден самым отъявленным фанатикам «украинской национальной идеи», литератор существенно «скорректировал» свои взгляды. В новой статье (подписанной, правда, не собственной фамилией, а псевдонимом «М. Пилипович»), опубликованной на этот раз не в рупоре Грушевского, а в украинском педагогическом журнале «Світло», он уже называл И. С. Нечуя-Левицкого в числе знатоков народного языка (и послал эту статью самому Ивану Семёновичу в знак солидарности).

Теперь Модест Филиппович признавал, что «постоянно приходится слышать упреки в том, что „украинского литературного языка“ „наш народ не понимает“, а книжек наших читать не может и не хочет» ^{184}. Упреки эти, замечал он, раздаются не только из лагеря «врагов наших», которые «говорят, что это выдуманное польско-галицкое „язычие“, „жаргон“, даже „тарабарщина“, что народ наш лучше понимает русский язык, чем „так называемый „украинский“ язык“» ^{185}. И не только от тех, кто «не враги, а вроде бы друзья наши, которые сами называют себя „тоже малороссы“; от таких людей часто приходится слышать вот такое: – „Помилуйте, что это за язык в ваших книгах и газетах? Я ведь тоже малоросс, но никак не могу понять такого языка; возьмешь эту вашу „Раду“ и что ни строчка, то и зацепишся… Я сам очень люблю малорусский язык, песни, с удовольствием читаю и Шевченку, и Котляревского, но ваших книг и газет читать не могу“» ^{186}. Критикуют «украинский язык» за непонятность даже «сознательные украинцы». «Про них,– отмечал М. Ф. Левицкий,– за исключением очень немногих, нужно сказать, что всякий из них считает себя знатоком украинского языка и немилосердно критикует язык наших газет и книжек, но как сам напишет что-нибудь, то, в основном, очень плохеньким языком» ^{187}.

«А крестьяне? Это же для них издается большинство наших книжек и периодики; значит, и приговор их для нас должен быть самым интересным. Крестьянин – очень строгий и немилосердный критик: он поставит нам на вид все обвинения, которые мы слышали и от врагов, и от „тоже малороссов“, и от сознательных украинцев. Если крестьянин не разберет в книжке или газете сколько-то слов и из-за этого не поймет написанного, он бросит и скажет, что оно „не по-нашему“ написано… Еще и посмеются крестьяне с этих чудацких писаний» ^{188}.

«Таким образом,– подводил итог Модест Филиппович,– получается, что наш литературный язык не может угодить ни врагам, которые не хотят признавать нашего возрождения, ни равнодушным людям „тоже малороссам“, которые пошли в батраки в чужую хату; не всегда устраивает он своих сознательных людей, сердце которых болит за него и которые рады были б, что б наше было не хуже, чем людское, но мало что делают сами для выработки хорошего своего языка; не всегда устраивает он и крестьян, и это, по моему мнению, самое печальное: так как в том народе, в демосе, вся наша сила и будущность наша. Очевидно, что наш литературный язык имеет дефекты, болеет» ^{189}.

Как и положено «национально сознательному» деятелю, вину за столь печальное положение «рідной мовы» Модест Левицкий возлагал на «запрет 1876 года». Дескать, из-за этого запрещения основная литературная деятельность была перенесена на галицкую почву, «а эта почва многим отличалась от нашей, особенно левобережной, так как очень сильно влиял на нее польский язык». И «когда с 1906 г. появилась возможность издавать периодику и на российской Украине, то пришлось перенести из Галиции чуть ли не весь тот лексический материал, который был создан там на протяжении 30 лет. Поэтому-то газетный язык наш отдает галицизмами и кажется трудным и необычным российским украинцам, которые не читали и не читают галицких изданий» ^{190}.

М. Ф. Левицкий предлагал конкретные меры, которые необходимо принять для исправления бедственного положения, чтобы помочь «рідной мове» и «спасти ее» ^{191}. Прежде всего, он признавал неудачным изобретением апостроф, так как слова с этим значком простым людям непонятны. «Проще не заводить этот апостроф, так как вместо него мог бы служить „ь“». Например, указывал Модест Филиппович, лучше и понятнее писать «пьяний», а не «п’яний», «а апостроф совсем выбросить из употребления» ^{192}. Необходимо также выбросить из языка такие полонизмы, как «властивість», «вплив», «закидати» (упрекать), «зарозумілість», «засада» (основа), «затримати», «каже», «крок», «ліпший», «мешкати», «освідчусь», «очікування», «приходити в захват», «тлумачити», «цівільна», «якість» и др. ^{193} «Не подумайте,– замечал „крестоносец“,– что я исчерпал здесь весь запас странных слов из галицкой литературы, это только образцы» ^{194}.

Точно так же, по мнению М. Ф. Левицкого, следует заменить «некоторые новые, „кованные“ слова, которые не совсем удачны» (такими неудачно выкованными словами, помимо слов «відносини», «зносини», «обставини», он называл слова: «майбутній», «впливати», «скількість» и др.). «Правда,– писал Модест Филиппович,– не легкое это дело „выковать“ меткое слово так, чтобы оно было „в духе“ языка, но хоть оно трудно, а надо стараться» ^{195}.

Вместе с тем, М. Ф. Левицкий все-таки требовал не забывать и про «москализмы», которые «также досадны и нежелательны, как „полонизмы“» ^{196}. Очищение от тех и от других, был уверен литератор, позволит создать язык, приемлемый для всех «сознательных украинцев». Пока же «эти москализмы и полонизмы очень приближают наш современный литературный язык к еврейскому (современному) языку. Тот язык есть испорченный немецкий (швабский) язык с некоторыми отличиями в фонетике, с добавлением небольшого числа слов древнееврейских; но как не хватает в разговоре какого слова или трудно вспомнить его, то наши евреи сразу берут польское или русское слово, иногда перекручивают его фонетику, добавляют в конце „-ес“ и пускают в употребление» ^{197}.

Однако главное препятствие на пути превращения украинского литературного языка в конкурентоспособный Модест Филиппович видел в самих украинских литераторах: «Кажется, что они думают чужим языком, польским или русским, а только рука их пишет по-украински» ^{198}. Опять же: о том, зачем думающим по-польски или по-русски нужен какой-то новый язык, «национально сознательный» деятель не распространялся. Вместо этого он призывал всех пишущих по-украински заботиться о чистоте языка, заявлял, что все украинские писатели «должны, пишучи или хотя бы переписывая начисто, обдумать всякое свое слово, поразмыслить, нет ли лучшего, по нашему ли оно сказано, должны думать по-украински, а не каким-то другим языком» ^{199}.

Несколько по-иному подошел к проблеме языка Иван Иванович Огиенко. Он решил исследовать, «как читают и пишут по украински наши крестьяне, что им читать и писать легче, что тяжелее, какие написания им понятны, какие нет» ^{200}. Исследования И. И. Огиенко проводил в Радомышльском уезде Киевской губернии (ныне территория Житомирской области), привлекая к ним крестьян различного уровня образованности и возраста, взрослых людей и школьников, тех, кто прошел курс обучения в каком-либо учебном заведении и тех, кто выучился грамоте самостоятельно.

Результаты оказались неутешительными для украинофилов. Читали крестьяне «на русский лад». «Украинское „и“, как правило, читают по-русски» ^{201}. «Что касается „ї“, то его сначала читают как „і“… Вообще, кто не имел в руках украинской книжки, тому удивительны были эти две точки над „і“, и меня часто любопытные спрашивали, что это за знак такой, что „так густо точек сверху“, а один мальчик, дойдя при чтении до слова „її“, остановился, долго внимательно присматривался и наконец прочитал „її“ как „п“ ^{202},– рассказывал исследователь.– „Е“, как правило, читают по-русски». «Букву „є“ читают почти все как русское „э“… Кто совсем не знал украинской книжки, тот останавливается на этом „є“ и долго его рассматривает, удивляясь, чего б это ему задом стоять, и не знает, как его произнести». «Нашу букву „ґ“ читают сразу как „г“ ^{203}. «На апостроф, как правило, не обращают никакого внимания, и читают, обходя его» (как пример Огиенко приводил слова: «дев’ять», «п’ять», которые читались крестьянами как «девять», «пять»). «Бывало иногда, что читающий на апострофе останавливается и спрашивает, что это такое; один крестьянин, дойдя до слова „п’ять“, остановился и спросил, куда относится „п“ – или к предыдущему слову или к следующему» ^{204}.

Кроме того, «родные слова, читая, частенько перекручивают на русский лад: слово „дівчинка“ читали „девочка“, „читання“ – „чтение“ и т. п.». Вообще же украинский язык оказался крестьянам мало понятен. «С простыми, короткими словами еще так-сяк справляются, подумавши, но слова длинные, мало им понятные – всегда путают, ломают и не понимают, что они означают». Когда же И. И. Огиенко объяснял, что это и есть их «рідна мова», мужики очень удивлялись и только пожимали плечами: «Трудно как-то читать по нашему,– всегда жалуются крестьяне.– Не привыкли, наверное, еще мы к таким книжкам» ^{205}.

Та же картина вырисовывалась при написании диктантов. «Всюду замечаем влияние русской грамоты. Ребенок или взрослый крестьянин всегда передают на письме родные слова привычным, русским правописанием». «Когда слово простое, такое, что для него хватает соответствующих русских букв, крестьяне пишут сразу, не задумываясь: дыня, косы, хмара и т. д. Не так бывает, когда слово, которое пишет крестьянин, нельзя русскими буквами целиком передать на письме: тогда крестьяне думают долго, много расспрашивают, повторяют слово и частенько пишут не то, что им надо писать». Иногда же крестьяне, столкнувшись с украинскими словами, просто заявляли: «Это слова уличные, мужицкие, их и писать незачем» ^{206}.

«Украинское „и“ всегда сразу передают через „ы“… Иногда, под влиянием русского языка, пишут „и“ (= „і“), когда оно есть в соответствующем слове русском: книжка, пирог, три». «Наше „і“ всегда означают на письме через русское „и“». «Украинское „ї“, как правило, обозначают сразу, не думая долго, через русское „и“… Слово „її“ кое-кто писал иі, іі, ии, кое-кто отказывался писать…» «Наше „є“, как правило, также не сомневаясь отображали в письме через русское „е“» ^{207}. «Украинское „ґ“ в письме отображали, как правило, буквой „г“. Чтобы написать слово с „ґ“, всегда долго думают, проговаривают себе это слово, смеются, крутят головой и частенько отказываются его написать. Слово „ґанок“ писали всегда „ганок“, один раз „канок“» ^{208}.

В общем, исследования И. И. Огиенко полностью подтверждали мнение И. С. Нечуя-Левицкого, хотя сам исследователь об этом не заявлял. Да и не мог заявить – его статья была опубликована в журнале, редактируемом М. С. Грушевским. Поэтому Огиенко ограничился лишь осторожным признанием, что украинское правописание нуждается в улучшении, и выражал казавшуюся тогда несбыточной надежду, что настанет время, когда будет возможность внедрять украинский язык в голову мужика через школу (как в Галиции). «Тогда и книжка на нашем языке будет ему родной и крестьянин не будет пугаться нашего правописания» ^{209}.

Сходную позицию занял Дмитрий Дорошенко. Откликаясь на печатные выступления Нечуя-Левицкого, он замечал: «Мы согласны с уважаемым автором, что вообще наш литературный язык еще очень неразвит и что язык, которым пишут в основном молодые украинские писатели из Галиции, а за ними и наши, таки действительно плохой, но нам кажется, что Левицкий не с того конца заходит, с какого бы следовало» ^{210}. Дорошенко признавал, что «когда рождалась новая украинская пресса, то, по правде говоря, мало кто обращал внимание на то, „каким языком писать“, потому что считали, что народ массами бросится к своему печатному слову и что наши газеты будут выходить в десятках тысяч экземпляров. В этом довелось разочароваться, как и во многом другом» ^{211}. Видный украинофил подчеркивал, что созданный в Галиции язык испытал на себе «очень сильное влияние языка польского и немецкого» ^{212}. Поэтому, считал Дорошенко, можно было предугадать, что этот язык «не очень-то будет пригоден для широких масс украинского народа в России» ^{213}.

«Проф. Грушевский думает, что этим языком совсем хорошо можно удовлетвориться, и потому считает, что „игнорировать этот культурный язык, созданный такими тяжкими трудами нескольких поколений, отбросить его, спуститься вновь на дно и пробывать независимо от "галицкого" языка создавать новый культурный язык из народных украинских говоров приднепровских или левобережных, как некоторые хотят теперь,– это был бы поступок страшно вредный, ошибочный, опасный для всего нашего национального развития“. С мнением уважаемого нашего ученого можно было бы совсем согласиться, если бы не одно обстоятельство, что очень уменьшает силу его доказательств: с украинской книгой и газетой приходится обращаться не только к небольшому обществу „сознательных украинцев“, которые все равно будут читать, каким бы языком и каким бы правописанием не печатать наши издания; будут читать кривясь, ругаясь, но будут читать, как читали перед тем книги и газеты, напечатанные в Галиции. Дело в том, что приходится обращаться к широким массам интеллигенции и простого народа на Украине. Давая им украинскую газету, говорим: „Читайте, это ваше родное, это для вас понятное, это не такое, как все то, что вы до сих пор по-чужому читали!“ И что же выйдет, если тот, к кому вы обращаетесь, скажет: „Нет, это не по нашему; правда, оно похоже на наше, но много что тут разобрать нельзя“. Проф. Грушевский говорит, что нужно учиться украинскому языку, потому что „все учатся своему родному языку“. Разумеется, надо учиться, чтобы владеть хорошо языком письменно и усно. Однако же язык должен быть таким, чтобы его понять можно было без специальной подготовки, чтоб, не считая тех чужих ученых слов, которые не понятны каждому неученому человеку в каждом языке, можно было разобрать смысл» ^{214}.