Текст книги "Карта Родины"
Автор книги: Александр Каменецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Во какая артиллерия.
– Ух ты-ы! – мальчик просиял. – Настоящая?
– Не, баба Маня из теста спекла, – он залихватски переломил ружье о колено, вынул заряды и опустил в карман штанов. – На, подержи, солдат.
Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил тяжелое ружье, радостно прижал к груди:
– Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!
– Э-ээ, не так, – осклабился мужчина и взвел курки. – Несерьезно. Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах! – раздался неожиданно громкий металлический щелчок – привязанный дернулся и открыл глаза. Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из подствольничка... готов? Ба-бах! – воскликнул мужчина и рассмеялся вместе с мальчиком.
Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал его с тревожным любопытством.
– Папк, а кто этот дядька толстый? – наконец, спросил он.
– Кто, кто... – мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок. – Никто.
– А как его зовут?
– Никак не зовут. Теперь уже никак.
– А чиво он тут лежит?
– Дочивокаешься у меня! – ощерился мужчина. – До ремня дочивокаешься.
Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.
Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон. Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.
...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее, роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо токарный станок – на пальцах осталась липкая серая пыль, – поковыряв сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл загадочной картинки.
Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и разноцветными пятнами. Самым большим – бледно-розовым – пятном была фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку, упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым, отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края, а хвост поджало – размахивать им не выходило никак. Корова, поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.
Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и прочел, запинаясь:
– Сы... Сы... Сы... Ры.
Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше, и мальчик оставил его, занявшись другими словами.
– Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва! – удивился он, глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы должно быть сердце, и обрадованно повторил: – Москва!
Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько, что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с пятого раза:
– Лэ... е... ени... ныг... нгы... ны-гра...
Мальчик махнул рукой:
– Пусть тебя дураки читают, – и принялся выискивать слова, которые давались певуче и легко: – Ту-ла... Ки-ев... Ри-га... Фо-рос... Баку... Ал-ма-А-та... Ма-га-дан... – Поднатужившись, сложил из букв: Фру-нэ-зе... Я-ро-сы-ла-выль... Вэ-ла-ди-вос-ток...– а затем, пыхтя и отдуваясь, с трудом ворочая во рту неподатливую кашу: – Дэ-ж-дыж-зэжес-каз-гас-ган... Джез-каз-ган! Джезказган!
Некоторые из этих слов, Москва, например, обозначали города – такие места, где живет много-много людей и стоят большие дома, – вроде Водолаги или Ново-Промысловска; другие могли обозначать что угодно: например, имена животных, или птиц, или таких вещей, которые вообще неизвестны людям. Больше всего мальчику понравилось слово Улан-Удэ он сразу представил себе крутую заледенелую гору, с которой можно бесконечно долго лететь верхом на уланудэ в облаке серебристой снежной пыли, позабыв обо всем на свете и визжа от восторга.
Прокашлявшись и растирая ладонью грудь, вернулся мужчина – мокрый, со слипшимися на лбу волосами и зажатой в зубах догорающей цигаркой. Недоуменно глянул на мальчика, подошел поближе. Мальчик обернулся:
– Папк, а чиво это такое?
Мужчина пожал плечами:
– Карта. От бати осталась.
– А зачем она нужна?
– Ну, как зачем... – мужчина замялся. – На ней наша страна нарисована... как бы. Ну, там реки, города... Как с самолета если смотришь, так и на карте. Батя... ну, дед твой... он вот так помню станет... руки за спиной сложит и все смотрит, смотрит... Я спрашиваю: чего, ты, бать, там ищешь? Путешествую, говорит.
– Это значит – Россия, да, папк? – мальчик перевел взгляд на плоский лист бумаги, пытаясь совместить его со словом, обозначавшим землю, на которой они живут, их хутор, дом, сад, Водолагу и саму Москву, обозначенную кроваво-красным кружком на груди розовой коровы, как сердце.
– Это? Не, сынок, – он помотал головой. – Тогда еще никакой России в помине не было.
– А чиво было?
– Отстань, рано тебе еще, – оборвал его мужчина. – Вырастешь узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.
– Папк, а что такое уланудэ?
– Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, – он ткнул заскорузлым пальцем под брюхо корове. – Там у мамки твоей какая-то родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой... дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... – мужчина уткнулся носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. – Во, нашел! НовоПромысловск наш есть! – воскликнул он, обернувшись к сыну. Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то здесь Водолага, потом Партизанское – и мы! – выдавил ногтем в бумаге крест. – Вот тута, – подытожил удовлетворенно. – А если надумаем в Улан-Удэ, нам во-о-от так... – он прочертил ногтем длинную, в полметра, линию по коровьему брюху, – через всю страну пилять придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...
– Ого! – мальчик округлил глаза.
– А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мноо-ого... Хоть жопой ешь.
– Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?
Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и выплюнул потухший окурок.
– Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот он, видишь, – Сумгаит? А синее – Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
– А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?
– Некуда больше звонить, – через силу, глухо проговорил мужчина. Вырастешь – может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... – он оборвал себя на полуслове. – Иди в углу ляж, поспи, понял!
– Какие хачики?
– Не понял? – прорычал мужчина, сжимая кулак. – Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся калачиком, натянув на голову пиджак.
– Спи! – приказал мужчина. – Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад. А ружье смотри у меня – только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам, прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов и еще одну – поменьше – квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки, развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой, красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь состояла из обтрепанной и старой мелочи: десяток, двадцаток и ветхих полтинников – замасленных, грязных и липких. Лишь на самом дне, заботливо отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие, хрустящие стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина застыл, шевеля неподатливыми, ломкими губами:
– Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...
Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме жрать нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой... юшка потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь проливал, фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как будто я сам не народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку и впаяли. Обрили, значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на пересылку. Две недели помурыжили, а потом – в телячий вагон, и поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта, Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были, станция Иржинка. Потом перекинули к Инте поближе... а затем вообще к херу на рога, где Салехард. Ну, что: лес валили, дорогу строили, такое... Потом, как отец народов подох, я в Нарьян-Маре на корабль завербовался, матросом. Повезло. Ходили на Диксон и обратно – через Новый Порт и Тасовский. Ну, накопил кой-чего и в пятьдесят девятом домой подался. Вот так мне этот Север поперек глотки встал. Думал: вернусь, заживу, как человек, женюсь. С деньгами-то оно всегда веселее... А в поезде, под Нижним Тагилом, что ли, у меня, дурака, все эти деньги и вытащили. Такой, значит, мужичок красноморденький подвернулся... вроде, тоже из лагерных... Как сели вспоминать... то да сё... после второй бутылки сморило... Проснулся – а денежки тю-тю! Выходит, вор был мужик настоящий, а не как я. Небось, и пропил все..."
Так прошло несколько долгих минут: он стоял на четвереньках и шептал. Потом сел и взялся пересчитывать, тщательно сортируя кучки: десятки – к десяткам, двадцатки – к двадцаткам... Выходило ровно две тысячи. Мужчина подумал немного, затем разорвал газетный лист на куски и упаковал каждую кучку отдельно, чтобы рассовать их затем по углам. Справившись, выудил из бочки новый огурец, глотнул самогона, закусил, присвистнул и вдруг, ударив сапогом о землю, пустился в пляс.
Он двигался дико и страшно, как сломанная машина, кружась на месте волчком, выворачивая ноги и топая изо всех сил, будто пытался проломить пол; длинные костлявые руки его взлетали высоко за голову, натягивая кожу на выступающих ребрах, и обрушивались всем весом плоских долгопалых ладоней на бедра и голенища сапог. Он взбрыкивал и отчаянно шлепал, коряво подпрыгивая и ухая, взбрыкивал и шлепал, топал и бил. Грудь его покрылась горячим маслянистым потом; лицо взмокло и пылало жаром; скулы заострились; редкие пряди волос облепили покатый лоб, собравшийся гармошкой, а из провалившегося сухого рта, сквозь лошадиные желтые зубы, вырывался утробный хрип, складывавшийся в подобие песни:
Летчик высоко летает,
Много денег получает.
Вы-ы-ысоко-высоко-о!
Вместо водки – ма-ла-ко!
Он истово погрозив кулаком бочкам и банкам, и повторил:
– Вместо водки – ма-ла-ко!!
Измучившись, остановился, утер лицо и снова хлебнул самогона. Пламя свечи рвалось с фитиля, развеваясь, как маленькое красное знамя.
– Ульи, значит, куплю... чтоб пчелки... – проговорил он неожиданно потеплевшим голосом, словно бешеный танец избавил его, наконец, от кошмара. – И мед тоже... Пацан же сладкого не видит. И еще кролей. И кур. И подсвинка. А корову тоже хорошо... Малого в школу отправить это что? Ранец там... пенал... всю эту мутотень... книжки... Нормально. А то – в Крым махнем! Покупаемся там, по горам... Чтоб же ж жизнь была, а не это самое... Чтоб жизнь!!
Дождь кончился, и облака расступились, обнажив бездонное небо, на котором щедрой россыпью, гроздьями, пылали лучистые яркие звезды. Вздымаясь куполом необъятного храма, оно источало ровный, нерушимый и влажный покой, нисходивший теплыми, пронизывающими потоками, как благословение. Неподвижный воздух сгустился сочными ароматами казалось, луговые травы, разбившиеся спелые яблоки, старые деревья, мокрая земля растворяются, теряя очертания и превращаясь в легкий, душистый пар, приятно щекочущий ноздри и скрадывающий без следа любой звук. Промытый яростным звонким ливнем, мир замер, любуясь своей неожиданной чистотой и свежестью, на самом исходе августа и лета, словно обернулся вдруг на прощанье, входя под суровые своды скорой осени...
Ошеломленный неожиданной переменой, захлебнувшись пряностью запахов, сраженный воцарившимся вдруг покоем, мужчина сделал пару зыбких шагов и, не выдержав, повалился лицом в мокрую траву. Щедрая земля любовно приняла его твердое тело, пластаясь сытной плотью, как женщина, и хлынула вереница давно забытых чувств, сладко теребя сердце.
Зашуршал кусты, и послышался увесистый прыжок; кто-то жарко засопел над ухом, и вслед за тем огромный шершавый язык прошелся по щеке, захватив сразу пол-лица.
– Султанчик... псина моя родная... прибёг...
Огромный мохнатый пес, перепачканный грязью, навалился ему на грудь и пыхтел, заливая рот и ноздри текучей, резко пахнущей слюной.
– Обрадовался, да?.. Ну, хорош, хорош, отстань... Задавишь.
Умный зверь заурчал, сел послушно рядом и зашлепал хвостом по траве, пристально и грустно глядя на хозяина.
Мужчина открыл глаза и впервые за многие годы увидел небо бархатное, звездное и не по-человечески торжественное, как будто в невидимых горних мирах кто-то справлял праздник. Ему захотелось понять и сказать что-то очень важное, какую-то изначальную истину, касающуюся его самого и давно уже застрявшую в груди кривым железным осколком, мешая дышать и жить. Он сел, опершись на руки, и поднял лицо кверху:
– Я... вот... всю жизнь работал... всю жизнь... нефть качал... работал...
Слова не давались, ускользали, теряли смысл и распадались во рту на мелкие слоги, звучавшие стыдно и бессмысленно.
– Я работал... честно... нефть качал... чтобы все, значит... последнее здоровье отдал... чтобы все люди...
Осколок в груди зашевелился и кольнул сердце. Мысли роились и жужжали; голову переполнял сплошной непрерывный гул; в глазах плыло и двоилось.
– Я, значит, никогда... я, значит, никогда... а... эта... вот... когда человек работает... всю жизнь... тогда эта... чтоб только войны никогда не было... а кто ж знал, что так вот... эта... я ж никогда... никогда в жизни... и за что?.. и за что?..
Высокое небо внимало ему, впитывая каждое слово, и отвечало сердечным, проникновенным безмолвием. Мужчина встал, широко расставив ноги, и гордо повел худыми плечами:
– Я работал! – хрипло сказал он, задрав подбородок, и умолк, напряженно вглядываясь в звезды. Казалось, они слышат, понимают и подмигивают. – Честно. Всю жизнь. Чужой копейки никогда не взял. Работал. И буду! И буду!! – выкрикнул, надсаживаясь, в головокружительную лучистую высь.
Ответом был пронзительный визг телефона. От неожиданности пес метнулся в сторону, прижался к земле, вздыбил на загривке рыжую шерсть и глухо зарычал, ощерив клыки.
Несколько минут, которые показались ему бесконечными, мужчина слушал и бледнел. Затем разжал пальцы, и черная трубка камнем скользнула в траву.
– Как тикaть? – спросил он высокое небо чужим голосом. – Куда ж нам теперь тикaть, Ваня?..
...Высунув голову из-под пиджака, мальчик прищурился на свет: мастерская была сонной и покойной, как колыбель. Привязанный безмолвно, горой сдобного теста, лежал на столе и не шевелился. Мальчик встал, нашел шорты и кроссовки, натянул, огляделся.
– Соня-соня-пересоня, – сказал сам себе. – Солдат спит, а служба идет.
Он побродил немного взад-вперед, скучая, выглянул во двор, затем подошел к карте и медленно провел пальцем по отцовской борозде, соединявшей бисерный Ново-Промысловск и солидное Улан-Удэ. Покачал головой:
– Чух-чух, чух-чух... Целую неделю ехать, – почесал в затылке и вдруг придумал: – Сейчас поедем.
Неподатливая кнопка, запиравшая оттопыренный накладной карман джинсовых шорт, громко щелкнула, и на верстак посыпались со стуком: батарейка Energizer, пластинка жевательной резинки, ластик с МиккиМаусом, несколько сигаретных окурков, спички, значок с американским флагом и длинной иглой, пара мелких монет, сломанная блесна "на щуку", строительный патрон с красной головкой... Разровняв кучу по верстаку, мальчик вынул обгрызанный черный фломастер и крохотный пластмассовый автомобильчик из "Киндер-сюрприза". Покрутил пальцем колесики:
– Джип-широкий, щас поедем кататься. Хочешь кататься, джипчик?
Голосом джипа взревел:
– Э-уу-у-ррр! Э-уу-у-ррр!..
Он потянулся к карте, пытаясь установить автомобильчик у сердца розовой коровы, но карта неожиданно легко отделилась, зашуршав, от стены, и левая часть ее повисла, обнажив светлый кусок штукатурки с гнездовьем скользких чешуйчатых насекомых, – перепуганные, они закопошились, торопливо расползаясь в стороны. Мальчик отпрянул и поморщился, сглотнул, вытягивая шею, на несколько секунд задумался и вдруг улыбнулся неожиданной новой мысли.
Зажав в кулаке сокровища, он пошлепал к привязанному. Пухлое белое тело не шевелилось. Приблизившись, опасливо протянул руку и легонько царапнул фломастером по заплывшему жиром боку:
– Эй, соня-пересоня...
Студенистая плоть не отзывалась.
– Мыться не будешь – клопы заведутся, – серьезно сказал мальчик. Будут у тебя в жопе жить.
Привязанный не ответил.
Мальчик пожал плечами, снял с фломастера колпачок, сунул в зубы и принялся рисовать между сосков привязанного жирную точку. Смешиваясь с едким потом, штрихи выходили размытые и нечеткие. Мальчик сбегал за майкой, вернулся, протер привязанному грудь и снова принялся за точку. На этот раз она была хоть и не круглая, но отчетливо-черная. Полюбовавшись работой, мальчик ухватил покрепче фломастер и вывел крупными буквами над точкой: М-А-С-К-В-А.
Подумав немного, он поковырял пальцем в пупке привязанного и написал сверху: КИЕВ. Буква К получилась хромая и корявая, да еще заваливалась на спину. Мальчик заворчал недовольно, нарисовал кружок между Москвой и Киевом и обозначил его коротко: УФА. Соединил три города прямыми линиями, усмехнулся пузатой бокастой Ф. Провел линию к неподвижно-мягкому правому плечу, на котором возник кружок и слово: АЛМАТА. Спустился от плеча к локтевому сгибу, где написал на синеватом бугорке вены: ТАЛИН. Довел фломастер до багрово-синего отека у запястья – там, на самой границе молочно-белой кожи появилось: МИНС. Дурацкая К, задрав обе свои тонкие ноги, съехала по коже вниз и превратилась в каракулю, испортив красивое слово. Рассердившись на К, мальчик решил продолжать без нее:
АДЕСА
РИГА
ТУЛА
СУМГАИТ
ЛВОВ
ФОРОЗ
...................
Наконец вывел на левой стопе привязанного:
УЛАНУДЭ
и сунул фломастер в карман.
– Всем садиться! – отдал команду. – Папка за руль. Я сбоку. Мамка, Надька – сзади. Привяжитеся ремнями, а то оштрафуют. – Щелк-щелк! Ой, Султана забыли! – Прыгай сюда. – Гав-гав-гав! – Что, бойцы, все в сборе? – Так точно, товарищ старшина! – Зарядить ружье! – Есть! – Ну чиво, посидим на дорожку?..
Мальчик с сосредоточенным лицом уселся на пол и замолчал. Потом вдруг вспомнил что-то, вскочил, метнулся к верстаку, захватил окурок, спички. Вернулся, снова сел, нахмурился, свел к переносице брови. Сунул окурок в рот, поджег и принялся старательно пыхтеть, кашляя и пуская хлопья сизого дыма. Терпеливо дождался, пока пламя доест сигарету до самого изжеванного фильтра, неспешно загасил окурок о подошву, встал:
– Ну, ни пуха ни пера! – Э-уу-у-ррр!..
Твердо установил свой джип в черной точке между сосков привязанного и двинулся с рокотом от Москвы через Уфу к Киеву, с трудом одолевая гору безволосого мяса, чтобы через неделю оказаться в волшебном городе на самом краю света, где проворные хачики снуют между еловых ветвей и ловят на лету блестящие шарики лесных орехов, глядя на людей веселыми глазками-бусинами...
...Мужчина был бел, смертельно пьян и страшен. Пинком распахнув стальную дверь, он застыл на пороге, остекленело водя впереди себя водянисто-голубыми глазами, размытыми круто соленой жидкостью, словно видел уже не предметы, но нечто, скрывавшееся за их жалкой облочкой, и это нечто было кошмарнее любого сна. Вздрогнув от резкого звука, мальчик обернулся и похолодел от затылка до щиколоток, тревожно перескакивая виноватым взглядом с разрисованного тела на отца, который шатался и неразборчиво хрипел.
– Здорово, сынок! – неестественно громко и бодро, с визгливой нотой выкрикнул мужчина, надсаживаясь. – Как поживаешь?!
– Я... играюсь, – пролепетал мальчик, едва управляясь с онемевшим языком.
– Играис-с-ся? – недобро переспросил мужчина, ворочая головой из стороны в сторону, как тяжело раненное животное, удивленное внезапной острой болью. – А зачем?..
– Ты чиво, папк? – мальчик снова почувствовал, как тяжелая рука сжимает желудок, и колючие мурашки ползут по спине снизу вверх. Ты... чиво это?..
Мутные глаза мужчины, бессмысленно плававшие в глубоко упрятанных морщинистых глазницах, вдруг замерли в одной точке и схватились тонкой ледяной коркой. Он сделал полшага к привязанному и громко рыгнул, дернув лицом:
– Это... что еще... за херня такая?
– Я... папк... больше не буду...
– Ах ты, сучонок!!
Горячая, как кипяток, струя, вырвавшись, шипя, из-под шорт, побежала по ноге в кроссовок.
– Я... хотел... я не буду больше, папк... я его сейчас тряпкой потру... я не...
Мужчина не слышал. Почти не сгибая коленей и растопырив руки, он подошел к привязанному, пережевывая неслышные слова.
– Пожалуйста, папк!.. – заскулил отчаянно мальчик, присев и накрыв голову руками. – Пожалуйста, не надо!.. Я больше не буду... Я помою его... тряпкой потру... Только не надо!.. Пожа-а-алуйста!
Моча хлюпала в кроссовке; мокрые трусы и шорты гадко прилипли к коже.
Мужчина остановился у неподвижного тела, деревянно тронул его ладонью. Посмотрел на сына и вдруг улыбнулся.
Мальчик на всю жизнь запомнил этот оскал.
– Карта Родины, бля... – по складам, глухо проговорил мужчина. – От Москвы до самых до окраин... бля. Знаешь эту песню, сынок? Хорошая была песня...
В луже мочи, намертво сцепив над головой руки, мальчик сидел на корточках, дрожал и рыдал. Все пространство перед ним занимал огромный, грязный, измятый гармошкой сапог с налипшей травой и размазанными комьями рыжей глины. Неотрывно глядя на сапог, мальчик ясно видел, как он обнимает, целует его, старательно слизывая грязь, и отцовская пьяная рука с высоко занесенным армейским ремнем замирает в своем беспощадном полете.
Мужчина снова оскалился, обнажив гнилые десны с криво торчащими зубами палой лошади, протянул руку и пошевелил ею в волосах мальчика, водя взад-вперед от макушки ко лбу.
– Давай споем, сынок... Га? Хорошая песня.
Покачнувшись, он тяжело плюхнулся рядом с ребенком. Бесчувственный зад выдавил лужу, свирепо брызнувшую в разные стороны. Воздух сгустился, наполнившись ядовитой вонью сивухи. Мужчина скривил руку в длинный крюк и крепко прижал к себе трясущееся маленькое тело.
– Давай, повторяй за мной...
От Москвы-и-ии... ды-д-до... с-самых-х до окраин!
Сы... юж-ж-жных го-оо-орр... ды-д-до... с-северных ма-а-аре-е-еееей!
Чела-а-авек пыр-р-рр-раходит... как хозя-а-аа-ин!
Ни-об-я-а-аа-тной Р-ро-о-одины-ы сва-а-аа-еееей!!
Мальчик молчал, плакал и трясся. Намертво сжатые ребра трещали; стиснутое между ними сердце металось, как попавшийся капкан мелкий зверь.
– Чиво не поешь? – утробно икнул мужчина и сглотнул слюну. Русский человек... он когда... пиздец приходит... поет... громко... чтоб страшно не было... Ты не бойся, сынок... ты пой... пой с батей... А потом поедем... побежим опять... далеко... на край света... побегут русские по своей земле, бля... как в сорок первом... Дом купим... в школу пойдешь... прорвемся... Ты пой сейчас, сынок... пой... не оставляй одного батю...
И он снова взвыл, выпевая с яростным остервенением за словом слово:
Вы-сю-у-уду жизнь... приво-о-оольна-а и ш-широ-о-оока-а!
Пра-па-па-а-ааам-пам... ебаный ты в ро-о-оот!
Ма-а-ал-лады-ы-ыым везде у на-а-ас доро-о-оога-а!
Сы-та-р-ррика-аа-ам ви-из-ззде-е у на-ас па-а-ачо-о-оот!!
В груди его вдруг сильно заклокотало и забулькало; мужчина открыл широко рот и выпучил глаза, всасывая с сипением воздух; лицо налилось кровью; руки потеряли силу и обвисли, чтобы через секунд взлететь, сжавшись кулаками, к грудной клетке, которую раздирал кашель. Крупные извилистые вены на шее и лбу вздулись, набухли и заалели, живыми змеями извиваясь под кожей. Заглотив побольше воздуха, мужчина повалился на бок и засучил ногами; тело его ритмично дергалось, словно через него пропускали электрический ток, готовое вывернуться наизнанку. Так продолжалось несколько минут – их хватило мальчику, чтобы бесшумно исчезнуть из мастерской – мужчина хрипел и пускал пену, ударяя себя кулаками и толкая всеми мышцами клокочущую массу из легких вверх. Наконец, что-то громко лопнуло, обвалившись, внутри; он взвился ужом, облегченно тряхнул головой, и слизисто-зеленый сгусток с яркими следами свежей крови легко выскользнул изо рта.
Откашлявшись, мужчина замер и некоторое время сидел молча, делая редкие глубокие вдохи. Темные веки низко сползли на глаза. Затем порывисто встал, как бы исподволь уверенный в некоем обязательном действии, которое ему нужно сейчас совершить; подошел к привязанному, дотронулся. Тот уже давно вынырнул из очередного обморока; он с готовностью повернул к мужчине седую голову и взглянул по-младенчески ясно и испуганно. Все тело его, словно татуировкой индейца, было сплошь покрыто причудливой сетью неровных линий, черными кружками и скачущими угловатыми буквами.
Мужчина долго молчал, водя пальцем по лабиринту и останавливаясь в точках городов. Сделав остановку, он произносил одними губами написанное слово, затем двигался дальше, и так раз за разом, снова и снова – как знахарь, колдующий над больным. Не в силах понять происходящего, привязанный лишь дико таращился на заскорузлый палец. Ничто в нем не напоминало уже солидного и пожилого человека, который умеет говорить убедительно, округло и ровно, – морщины разгладились, щеки занялись лихорадочным румянцем, и каждая пора сочилась неподдельным, неуправляемым ужасом, что способны по-настоящему испытывать лишь маленькие дети. Казалось, на железном столе лежал пухлый, бело-розовый младенец-переросток, которого распеленали, чтобы мыть.
– Карта Родины, бля... – задумчиво проговорил мужчина, вернувшись, наконец, из далекого Забайкалья к слову МАСКВА, и потоптался на месте, собираясь с мыслями. – Я в Афгане восемь месяцев оттрубил... без передыху... ровно... такое видел... тебе лучше не знать... каждый день только и думал... как живым оттуда выбраться... только одно и думал... мечтал... а под Кандагаром... в горах... на духов нарвались... в разведку, бля, пошли... разведчики хуевы... весь взвод мой там и полег... весь... Саня Белоус... Вадик Залесский... Жека Макрушев... Эдик Штайн... Рафик Шатоев... до единого... а меня контузило... очнулся... темень, бля, луна светит... и одиннадцать трупов... ровно... я встал... и пошел... хрен его знает, куда... прямо... через перевал... а к утру к своим вышел... ну, меня в госпиталь... а потом сразу на дембель... досрочно... потому что башка... того... по ночам все в атаку ходил... такой сон... бегу, значит... ору... духи лезут со всех сторон... а у меня в магазине один патрон... единственный... сон такой был все время... а когда в Душанбе летели... тогда еще... в самолете... как накатило вдруг... сижу и реву... реву, как баба... уняться не могу... прямо прет из меня... знаешь, отчего ревел?.. от счастья... что вот... все, хана... и теперь, вроде, как заговоренный стал... от всего... сбылась мечта... теперь жить и жить... жить и жить... а как война кончилась... мы ж не верили, что так возьмет... вдруг... и кончится... скока ж пацанов наших... по телевизору видел этот мост... через Пяндж... как кино, бля... думал... может, все подстроили... чтоб народ обдурить... оказалось, правда... и я тогда поверил... всем нутром... и так спокойно стало... весело... светло... как весной... жить и жить... кто ж знал... а я поверил!.. я ж там, в горах, из мертвых воскрес!.. мне ж до самого гроба все грехи теперь... а вышло!.. все коту под сраку... когда ебаные хачики... кто виноват?.. скажи, гад, виноват кто?!
