Текст книги "Карта Родины"
Автор книги: Александр Каменецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Каменецкий Александр
Карта Родины
Александр Каменецкий
Карта Родины
Union der Sozialistischen Sowjetrepubliken (UdSSR), russisch Sojus Sowjetskich Sozialistischeskich Respublik (SSSR), ehemaliger Bundesstaat in Osteuropa und Nordasien. Die UdSSR oder Sowjetunion bestand aus 15 Unionsrepubliken. Ihrer Flache nach war sie mit 22,4 Millionen Quadratkilometern der groBte Staat der Erde.
Microsoft Encarta Enzyklopaedie 2002
Хутор стоял в глубокой ложбине между двумя пологими холмами, вдалеке от излучины большака, в четырех примерно километрах от полумертвой деревни Партизанское, которая лепилась за лесом, у самой границы Водолажского района. Сам большак – каменистая проселочная дорога с двумя разбитыми колесными колеями – соединял Партизанское с внешним миром, причудливо петляя заболоченной равниной и вливаясь гдето далеко в шоссейную дорогу. Ближе к вечеру, когда жара уже начала спадать, белый рихтованный "Москвич" миновал мост через Оку, свернул на большак и покатил мимо убранного пшеничного поля, подпрыгивая на ухабах, кряхтя и воняя бензином. Через час, в облаке пыли, он въехал в Партизанское; распугав несколько слабых кур, проследовал дальше, добравшись до хутора спустя минут сорок. "Москвич" остановился у единственного целого дома, над кривой трубой которого вился синеватый дымок; навстречу машине выбежал с громким басовитым лаем огромный рыжий кавказец. Появившийся следом хозяин оттащил пса за ошейник и посадил у крыльца на цепь; суетсясь, отпер сарай, служивший мастерской, и помог втащить внутрь большой, в человеческий рост, мешок, туго перехваченный веревкой. Ближе к ночи "Москвич" двинулся обратно, не зажигая фонарей, и около полуночи был уже в Водолаге.
...Серая стальная дверь, обитая изнутри нестругаными грубыми досками, тяжело двинулась в петлях и, помедлив немного, отворилась, впустив в мастерскую узкую полосу густой ровной тьмы. Дохнуло грибной тягучей сыростью, и стал отчетливо слышен покойный шелест ночного дождя – из тех, что неслышно и ласково проливаются ближе к концу лета, сгущаясь поначалу над заливными лугами голубоватым паром, а после бродяжничают до самой зари от деревни к деревне, шурша ветвями и разглаживая траву.
Толстая, засиженная мухами трубка дневного света, кое-как прикрепленная к низкому потолку, вдруг испуганно замигала, грозя погаснуть, но затем мало-помалу успокоилась и вновь загудела, тихонько и сонно. Внутри мастерской было просторно и сумрачно; дальние углы и вся задняя, противоположная входной двери стена скрывались в лиловой водянистой мгле, неподвижно висевшей в душном и влажном, застоявшемся без движения воздухе.
Щурясь и прикрывая глаза ладонью, высокий дверной порог неуверенно переступил маленький, коротко стриженный белобрысый мальчик в длинной – до колен – штопаной белой майке, джинсовых шортах с оттопыренным накладным карманом и забрызганных грязью кроссовках на босу ногу. Поморгав и повертев пальцем в ноздре, мальчик застыл, робея, на несколько секунд, но затем все же сделал короткий шаг внутрь и притворил за собою дверь, стараясь не лязгнуть металлом.
Он увидел высоконогий верстак и прикрепленные к нему пузатые тиски, рядом с которыми возвышался токарный станок, похожий на инопланетного стального кинозверя. Рядом со станком громоздилась башня самодельных деревянных ящиков с пожелтевшими бумажными этикетками. Мальчик равнодушно пропустил выцветшую географическую карту, с любопытством ощупал глазами маслянисто поблескивавшие птичьи головы молотков, прикрепленных к стене; осторожно потрогал восхищенным взглядом акулозубую пилу-лисовку, что мрачно скалилась, подвешенная на гвоздь, и, казалось, неслышно звенела.
Однако что-то было в мастерской не так; нечто чужое витало в воздухе. Поежившись, мальчик сделал резкий глубокий вдох и безошибочно уловил, наконец, как сквозь мирные ароматы плесени, старого железа, краски и машинного масла непрошенно сочится едкий аммиачный запах разлагающейся мочи.
Источник запаха был где-то здесь; мальчик повернул голову влево и увидел длинный железный стол, до которого с трудом дотягивались рассеянные лучи тусклого светильника.
На столе, привязанный проволокой за руки и за ноги, лежал толстый голый человек.
Он был грузный и коротконогий, пышный и белый, как сдобная булка, с большим безволосым животом и сползшими набок дряблыми грудями. Круглый сосок, видный мальчику, подобрался от холода, оттопырился и потемнел. Медная проволока глубоко впивалась в запястья и щиколотки; кожа в этих местах вздулась и налилась изнутри багровым жаром, который, ближе к проволоке, превращался в синий и черный. Лица привязанного было не различить за высоким холмом живота, в основании которого гнездились редкие седые волоски, облепившие скомканные и бледные половые органы. Опухшие гладкие ступни с круглыми желтыми пятками равнодушно глазели на мальчика и не шевелились.
Внизу, у стола, стояло наполовину пустое хозяйственное ведро с алюминиевой кружкой, а в углу, сваленная в кучу, смутно виднелась груда измятой одежды – от нее исходила едкая вонь. Сквозь плотную волну мочевины уверенно пробивался тяжелый тошнотворный запах взопревшего в сырой духоте кала, к которому примешивались налетевшие из-за двери пряные дуновения омытого дождем луга и далекого хвойного леса. Поверх одежды одиноко лежала блестящая туфля, одним своим боком отражавшая скупой беловатый свет.
Затаив дыхание, мальчик долго смотрел на туфлю и желтые пятки, не мигая и не в силах двинуться с места. Мышцы стали ватными и не слушались; ладони противно взмокли мелкими каплями холодного пота. Удушающий запах теребил желудок короткими хваткими спазмами. Во рту пересохло. С трудом поворочав языком, мальчик собрал немного слюны и судорожно, напрягшись всем телом, сглотнул, пытаясь подавить почти неизбежную рвоту.
Неожиданно ветер, давно уже плутавший в лугах, сильно дунул в щель не до конца притворенной двери, наполнив мастерскую душистой свежестью. Мальчик быстро и жадно задышал, попятился и выбежал вон. Редкие теплые капли ласково застучали по макушке, упали на лицо и плечи. Мальчик огляделся. Старый запущенный сад сонно чернел и шуршал тяжелыми намокшими листьями, сквозь которые проступали очертания одноэтажного дома с корявой печной трубой и полуразвалившейся верандой, где бренчало выбитым стеклом рассохшееся боковое оконце. Утробно заворчал из темноты беспокойный Султан, отзываясь на лай далеких деревенских псов; ночная глупая птица шоркнула в ветвях, и с глухим отчетливым стуком, хрустнув, свалилось на землю созревшее яблоко.
Мальчик потоптался на месте, смерил взглядом дом и сад, но неяркая полоса, проступавшая из-за стального листа, уже не отпускала, и любопытство, борясь со страхом, брало верх. Короткими шажками, стараясь не раздавить какую-нибудь сухую ветку, он приблизился к двери и заглянул внутрь. Все было в мастерской по-прежнему безмятежно: предметы покоились на своих местах, а привязанный не шевелился, словно и сам сделался неживым предметом, чье назначение было столь же неясно и таинственно, как у звероподобного станка или чудесной пистолетмашины, чье дуло заменял блестящий стальной круг.
– Сиськи толстые, – удивленно-негромко сказал мальчик и погрозил привязанному из-за двери кулачком. – Вонючка.
Набрав побольше воздуха и зажав пальцами нос, он решительно потянул на себя дверь и шагнул за порог. Выждал немного, принюхался. Вонь показалась ему слабой и нестрашной. Крадучись, мальчик подошел к привязанному ближе. Тело было совсем не таким огромным, как увиделось в первый раз, – просто слишком белым, полным и рыхлым. На груди, на ребрах, бедрах и руках ярко горели пятна черно-фиолетовых синяков; несколько свежих ссадин затянулись уже ломкой корочкой спекшейся крови.
Лицо привязанного осталось почти нетронутым. Упитанное, по-хомячьи округлое и гладкое, с отвислыми мешочками дряблых щек, покрытых бесцветной щетиной, темными складками подглазий и лоснящимся подбородком, который утопал в ожиревшей шее, оно напоминало мясную маску, небрежно налепленную на скрытый под нею костяк. Высокий и гладкий лоб переходил в глянцево-влажную лысину, обросшую растрепанными клочьями седых волос, а посредине красовалась огромная ссадина, напоминавшая родимое пятно.
Рот привязанного был заклеен широкой полосой липкой ленты, а глаза – закрыты.
Страх уже почти прошел; стараясь определить, дышит привязанный или нет, мальчик долго всматривался в его молочно-бледный круглый живот, но движения, казалось, не было. Он сделал шаг вперед; еще шаг, и еще; протянул руку, чтобы дотронуться до привязанного и разбудить, если тот спит... Внезапно из тьмы дальнего угла, слипшейся в нагромождении мешков и рухляди, завизжало:
– Диз-з-ззз! Диз-з-ззз! Диз-з-ззз!!
Громыхнув сапогом, на самую середину мастерской, под лампу, выскочил угловатый, нескладный мужчина, худой и длиннорукий, в приплюснутой кепке и мятом пиджаке на голое тело, прижимая к уху черную трубку мобильного, увенчанную тупым отростком антенны:
– Да! – захрипел он и суетливо затоптался на месте, быстро двигая в воздухе свободной левой рукой: – Иван, ну мать же твою так, а, Иван! Где вы? Га? Чиво? – он замолчал, вслушиваясь в смутный треск чужого голоса и переступая безостановочно с ноги на ногу, словно стоял босой на муравейнике. На вид мужчине было лет сорок; узкое лошадиное лицо его покрывал грубый, землистого оттенка, загар. С каждой новой услышанной фразой мужчина кривил рот, собирая кожу глубокими морщинами и задирая верхнюю губу над редкими и желтыми прокуренными зубами. – Ну трахомудия! – невесело проговорил он, наконец, и вздохнул. – А чиво мне с ним делать? И ему жрать же чего-то надо... Да ты сам вот, сам вот сиди тут и стереги, понял? Которую ночь уже не сплю, типает всего, как эта... Я ж с малым тут на руках, один тут... А его хрен поймет, синеть, вроде, начал... там где эта, на руках, на ногах... Вы когда, ну? Ну, когда забирать уже? Ты, Ваня, ты мне не говори "как в Афгане", понял? Мы там все кровью харкали, хватит с меня. Сам ты терпения наберись, козел!
Он отнял от уха телефон и длинно сплюнул сквозь зубы – плевок чвякнул об пол у самых ног мальчика, плеснув каплями в стороны.
– Папк? – испуганно прошептал мальчик, глядя на плевок, распластавшийся мертвой жабой.
– Ты? – мужчина застыл в нелепой позе, разбросав руки в стороны и приоткрыв рот. – Ты... эта... откуда здесь взялся вообще?
Мальчик быстро-быстро заморгал, чувствуя, как снова подгибаются и немеют колени.
– Я ничего, папк, – сбивчиво захныкал он, теребя майку. – Я думал, ты где, а тебя нету... А я проснулся, тебя нету... скучно спать стало... и надо искать, захотел пойти... Свет горел, а одному страшно... Я больше не буду, папк...
Мальчик громко пукнул.
– Ты откуда здесь взялся вообще? – с ужасом прорычал мужчина, стеклянно глядя на мальчика. – Ты как сюда зашел?
– Я... через дверь... открытая была... – он шмыгнул носом и впился пальцами в длинную нитку, торчавшую из наспех заметанного шва. Нитка легко подалась, затрещав. – Свет горел, открытая стояла...
Охнув, мужчина обмяк и медленно утер рукавом густо взмокший лоб.
– Ремня захотел или чиво? Мало я тебя учил, сучонок!
– Я больше не буду-у... пожалуйста... – мальчик всхлипнул и проглотил первые слезы.
– А ну быстро! – мужчина затряс в воздухе кулаком и затопал сапогами, словно давил разбегающихся мелких насекомых. – А ну быстро! Чтоб и духу! А ну!..
Мальчик бросился прочь, толкнув что есть сил тяжелую стальную дверь обеими руками, и исчез в темноте. Удивленно гавкнул разбуженный Султан, затрусил, шумно отряхиваясь, по саду. Из далекой темноты глухо отозвались деревенские шавки, и ветер донес обрывки нескладной песни, которую горланили на разные лады пьяные голоса.
Мужчина перевел дух, затолкал мобильник в карман штанов, хмыкнул и почесал рукой плоскую грудь.
– Выходит, задремал-таки, – пробормотал себе под нос и тяжело вздохнул, по-бабьи кутаясь в пиджак. – Ишь ты, открытая стояла... – он подошел к двери, задвинул до упора толстый засов, оперся о дверь спиной, достал пачку сигарет без фильтра, чиркнул спичкой и закурил, с причмоком глотая дым. При каждом выдохе в груди что-то хрипело и клокотало. Дососав сигарету до половины, он потянул ртом спертый воздух и, наклонившись, со стоном выхаркнул сгусток желто-зеленой мокроты. Снова застонал, сполз по двери на корточки, стащил с головы кепку и прижал ее к лицу:
– На хрена я с ними связался, а? Ну за каким же таким рожном, а?..
Его плечи затряслись, затем начало дергаться все тело, а из-под кепки пробился тоскливый, на одной тонкой ноте рыдающий вой.
...Вспомнил, как в конце мая еще, под вечер, заявились, стукнули в окошко – Иван Горбань и капитан Безбородько. Даже не поверил вначале сто лет ведь прошло, – что, надо же, разыщут, постучатся и войдут, достанут из сумки водку, поставят на стол. Однополчане, гады. Ванька его полумертвого из-под огня выволок, весь в кровище был с головы до ног и еще песком облепился, – тащил и приговаривал: держись, бляхамуха, держись, бляха-муха... До сих пор эта муха ночами снится. А капитан, кто ж его забудет такого; как вообще выжил – непонятно. Пили до полуночи, вспоминали, и всё они двое так улыбались криво и молчали, зачем пришли. Он им свое рассказывал, плакал. Вот после этого, кажется, Ванька и завел шарманку – сперва вокруг да около, а уже потом – как есть. Мол, не только тебе это все поперек глотки давно встало, только ты в нору здесь забился, а у людей по-настоящему сердце болит, и давно пора башку кое-кому открутить за все хорошее, и за тебя, и за нас, и за многих других... Что, мол, ни стыда ни совести, уже б заткнулся и сидел за границей тихо со своими миллионами, иуда, так ведь нет – лезет в президенты, и по маршруту как раз будет проезжать здесь рядышком, а народ сам за вилы никогда не возьмется, ты ж наш народ знаешь... И, мол, есть люди, которые уже твердо решили, и не с улицы, и объяснять ничего не надо, и рот на замке, потому что должна же быть хоть справедливость какая-то... Короче, делов на полкопейки, приехали-уехали, и не бесплатно, раз жопу подставлять не хочешь, и не узнает никто – сто процентов... Посидит в сарае пару дней, а что дальше – тебя не касается. Тут искать точно не будут, вообще на чеченов сразу подумают, в Водолаге ихних беженцев полно... Приехали уехали. Сто процентов.
– Ты пойми, Ваня! – мужчина отнял от лица кепку и осмысленно взглянул перед собой сквозь слезы, обозначая в разводах сумерек широкое, хохляцкое лицо Горбаня. – Живу вот, копаюсь... дом, огород... Проснешься утром – тишина... А они там пусть хоть повыздыхают все, мне дела нет. Не трогают, и ладно. Я ради этой тишины... черту душу прозакладаю.
– А глаза чего прячешь, куркуль? – отзывается с насмешкой Иван из той пьяной майской ночи. – Кто ж тишины не хочет. Ой, в гробу как тихо! Лежи – не хочу. А он все по телевизору мордой светит, не насветился еще.
– Не узнаю вас, старший сержант, – холодно бросает капитан Безбородько и подносит к губам сигарету трехпалой ладонью. – Вы очень изменились за эти годы. Спиваетесь, одичали. Я помню вас совсем другим.
– Поймите, поймите, мужики! – мужчина умоляюще протянул руки в пустоту. – Я когда после всего сюда вернулся... на родину, значит, как бы... дом этот... заколоченный уже стоял, все давно померли... всё своими руками, до последнего гвоздя... Мне ж тоже... я ж это все понимаю... и деньги нужны... с голоду чуть не пухнем, земля у нас всегда говно была, батя вечно проклинал, не родит... Но лучше ж, чем в земле за собачий хрен, за политику...
– Держись, бляха-муха! – смеется Горбань. – Прорвемся. В тебе уже столько дырок – одной больше, одной меньше... Давай сюда стакан вдарим по фронтовой соточке!
– Это приказ, старший сержант! – чеканит капитан Безбородько, и в твердых его зрачках загорается знакомый бешеный огонь. – Выпейте и не дрожите, как заяц. Смотреть противно.
– Есть! – хрипит мужчина, сжимая в отчаянии кулаки. – Есть, товарищ капитан.
...Мальчик вернулся в свою постель – она была еще теплой, юркнул не разуваясь под одеяло и нащупал китайского плюшевого медведя с оторванным ухом. Уткнувшись носом в остатки колючего меха, он долго плакал, суча ногами и перекатываясь с боку на бок, забылся коротким неуютным сном, но скоро почувствовал, что задыхается, выпростал из-под одеяла голову и взглянул в окно. Дождь прошел, и ветер гнал теперь по небу чернильные клочья разорванных облаков, сквозь которые сияла застывшей льдиной огромная круглая луна. Острые зазубренные края их, политые холодным металлическим блеском, царапали друг друга, проносясь перед мальчиком жуткой стаей хищных ночных птиц, тени которых шныряли по комнате, задевая стены черными крыльями. Мальчик спрыгнул с кровати, дрожа подбежал к подоконнику, встал на цыпочки, прислушался. Шорохи, скрипы и хруст кружили в воздухе; отчаянно звенела выбитым стеклом веранда; отрывисто лаяли деревенские собаки; огромный глаз луны вперился в мальчика, мерцая, и, казалось, наблюдал за ним. Он выскочил, спотыкаясь, выбежал на крыльцо, тонко позвал:
– Султан! Ко мне, Султан!
В ответ ветер сильно встряхнул ближайшее дерево, осыпав мальчика градом холодных капель.
...Отняв от лица смятую кепку, мужчина нахлобучил ее на голову, встал, разминая затекшие ноги, тихо выругался, прошагал, прихрамывая, в дальний угол мастерской. Наклонился к груде тряпья, пошарил рукой, выудил бутылку с мутной жидкостью, вставил горлышко в рот и сделал несколько долгих глотков. Отдышавшись, покачал бутылку в руке оставалось меньше половины – тщательно закупорил и сунул назад в тряпье. Принюхался, скривился, сплюнул. Взял один из пустых мешков, сильно встряхнул, подняв облако пыли, вернулся к столу, на котором лежал привязанный, и принялся с отвращением заталкивать его вещи в мешок, бормоча под нос:
– Где раньше глаза-то были? Воняет, как в параше. Серун проклятый.
Быстро, не глядя, он швырнул в мешок комок нижнего белья, носки, рваную белую сорочку с золотыми запонками, темно-серые брюки из тонкого, добротного материала, светло-лиловый шелковый галстук с рельефной вышивкой "Gianfranco Ferre". Ухватил пиджак за ворот, осмотрел внимательно со всех сторон – новый, неизгаженный – чмокнул губами и отложил в сторону. Подумав, опустил мешок на пол, сбросил свой пиджак и натянул чужой, пригладив борта ладонями. Длина подходила вполне, но требовался еще, как минимум, такой же, как у привязанного, живот. Мужчина хмыкнул и поднял блестящую туфлю, поднес близко к лицу, пощупал, изучая швы и неожиданно мягкую кожу, заглянул внутрь. Этикетка была свежей и яркой; туфля пахла не человеческой, как положено, ногой, но чем-то дорогим и парикмахерским. Он взглянул на подошву: полированно-гладкая, с парой мелких незаметных царапин и вытисненной цифрой 41.
– Тока куплено, – процедил с завистью и отвращением.
Примерил туфлю к своему огромному растоптанному сапогу. Вздохнул:
– Не пойдеть слону подковка... – глупо ухмыльнулся и добавил, осклабившись: – А пизде – соломина...
Гыгыкнул и отправил обувь в мешок, а вслед за нею, торопливо содрав с плеч, и пиджак. Завязал мешок, наподдал по нему, широко размахнувшись, ногою, и засмеялся. В этот момент привязанный дернулся и зашевелился, мыча.
Мужчина замер. Голый до пояса, он выглядел беглым каторжником: задубевшая на солнце кожа туго обтягивала крупные кости с сухими узлами волокнистых мышц; живот глубоко запал под вдавленную грудную клетку, зияя черной воронкой круглого пупа; длинные тощие руки свисали вдоль туловища, увенчанные огромными длиннопалыми клешнями с буграми ороговелых мозолей; над выпирающими торчком ключицами ходил вверх-вниз твердый, как камень, волосатый кадык.
Привязанный снова замычал, громче, и заерзал, скользя сплющенным задом по гладкой поверхности стола и вертя головой. Мужчина поскреб щеку и скривил рот.
– Ну, что тебе еще? – спросил почти беззлобно. – Уже поил недавно, чиво тебе еще надо?
Привязанный дергался, выгибая поясницу и с плеском ударяя задницей по металлу. Широко открытые округлившиеся глаза его глядели на мужчину с мольбой и мукой. Живот колыхался из стороны в сторону студенистой белой массой.
– Жрать, небось, захотел? А нету жрать, понял! – мужчина, щерясь с истеричной радостью, показал привязанному кукиш. Ноготь на большом пальце был желт, обломан и грязен. – Может, икорки тебе подать? Этих... рябчиков жареных? Хуй тебе в рот! – он торжествующе потряс кукишем. – Будешь знать, как живут простые люди. Они, бля...
Он, видимо, готовился сказать что-то еще, но тут привязанный страдальчески застонал и, закрыв глаза, резко отвернулся. Из члена его, пенисто журча по ногам, ударила тугая, прозрачная струя. Мужчина ахнул и заметался, не зная, что предпринять, и потрясал кулаками.
Минуя ложбинку между сомкнутыми бедрами, струя разбивалась о левое колено и, брызжа, стекала на стол, а со стола – водопадами – на пол, собираясь в бесформенную лужу.
– Ты... бля... хватит... бля... ты... чиво... ты... хватит... скока ж ты... хватит... ну, кончай... ну, елки ж твои... ох ты... куда ж стока... хватит... текет... елки-палки! – задыхаясь, отчаянно лепетал мужчина, пританцовывая, ахая, размахивая руками и хватаясь за голову. Наконец, струя иссякла. Прозрачные капли мочи застыли на коже; другие капли по-весеннему весело срывались с металлической окантовки стола и звонко ударяли о поверхность прозрачной, с едва заметным желто-зеленым оттенком, лужи, медленно подбиравшейся к сапогам мужчины.
– Уделался, – чуть не плача сказал он и попятился. – Как дитё малое, ишак твою сыктым. Уделался... – повторил горько. – Чиво ж ты раньше не сказал, чудо ты, блядь, в перьях?..
Привязанный лежал теперь неподвижно, не открывая глаз. Лоб его собрался тонкими стрелками густых морщин.
– Ну, что ты наделал, свинья! – мужчина подошел к привязанному и с хрустом отодрал от его рта полосу клейкой ленты. – Ну, есть у тебя совесть, в конце концов, или как?
Привязанный глубоко вдохнул и открыл глаза. Между потемневшими веками стояли слезы.
– Извините... меня.
Мужчина кивнул, широко замахнулся, но не ударил:
– Убить тебя мало, зараза.
– Прошу вас...
– Ладно, прощаю.
Он заглянул в ведро – воды было достаточно. Протопал в дальний угол, принес тряпку, опустил в ведро:
– Щас замывать буду, – смерил привязанного долгим угрюмым взглядом. – И тут у него слуги, понимаешь. Во живут люди!
Вынул тряпку, выжал, расправил, аккуратно накрыл ею лужу. Сплюнул, присел на корточки и принялся, сопя, промокать мочу.
– Послушайте... – тихо донеслось сверху, со стола. – Вы же... разумный человек. Вы... разумный человек.
– Заткнись, – огрызнулся мужчина. – Заткнись, а то опять пасть заклею.
– Послушайте... – зазвучало уже увереннее. Голос привязанного, несмотря на слабость, был мягок и убедительно добр, с покровительственными округлыми нотками. – Вы ни в чем не виноваты, я знаю... Меня похитили совсем другие люди, а вы... ни в чем не виноваты.
Мужчина угрюмо молчал и елозил тряпкой. Несколько капель, сорвавшись со стола, упали ему на руку.
– Блин...
– Вы не били меня, не пытали, – вкрадчиво и ласково продолжал привязанный, заботливо выговаривая каждое слово с нужной, точной интонацией. – Хорошо ко мне относились, давали пить... У вас маленький ребенок... дом, сад... Неужели вы хотите всего этого лишиться ради...
– Заткнись, падла! – рявкнул мужчина, с силой выкручивая тряпку и скрипя зубами.
– Они обманули вас... Обманом втянули в свои игры... Может быть, посулили вам много денег... Но это же... глупо. Вы разумный человек. Трудитесь на земле... от зари до зари. Я ведь сам тоже знаю... что такое трудиться... чего это стоит... как тяжело дается урожай. Подрастает сын... опора, помощник... У вас есть корни... настоящие живые корни... А у них нет ничего, кроме озлобленности... Животной, бессмысленной озлобленности и фанатизма. Они думают, что разрушением...
– Если ты, гад... – задыхаясь, простонал мужчина. – Если ты... еще одно слово... Я тебя... я т-тебя, гад, размажу...
Привязанный осекся и замолчал. Мужчина домыл пол, вытер мокрые руки о штанины. Быстро и косо глянул на привязанного, отвернулся. Достал сигареты, задумался, закурил.
– Мое дело сторожить, вот, – неуверенно произнес, наконец, после долгой паузы, наблюдая, как ночная мошкара атакует со всех сторон гудящую трубку дневного света, стрекоча крыльями. – А судить тебя будет народ. Как народ решит, так и сделает. Дай Бог, чтоб приехали и забрали скорее. Я хоть вздохну спокойно.
– Судит суд, – очень убедительно возразил привязанный, приподняв голову. – А народ – это не террористы и преступники. Я хорошо знаю наш народ... его нужды, заботы... Стране сейчас нужен мир, покой, порядок. А те, кто раскачивает лодку... Они просто не понимают, они заблуждаются... У них ложные идеалы, ложная шкала ценностей... Мы ведь только учимся жить при демократии. Давайте просто... просто поговорим об этом... поспорим...
– Обязательно, – отрезал мужчина и, пружинисто поднявшись, залепил ему рот скотчем.
Отошел в тень, прочь от света лампы, поводил красными, осоловевшими глазами, отправился за бутылкой, припал к горлышку, долго пил и отдувался. Он уже нетвердо стоял на ногах, пошатываясь и держа равновесие разведенными в стороны руками. Мастерскую медленно наполнял густой аммиачный смрад, смешиваясь с зависшим в воздухе слоями, уплотнившимся табачным дымом. Мужчина долго молчал и все прихлебывал из захватанной бутылки, меряя мастерскую длинными зыбкими шагами. Вдруг замер, пораженный внезапной жуткой мыслью:
– Расстреляют, как пить дать. Это дважды два.
И снова заходил взад-вперед, уже быстрее, гулко стуча стоптанными каблуками сапог и приговаривая что-то неразборчиво себе под нос. Наконец, остановился у стола, внимательно глядя на привязанного, и процедил:
– Если мне каюк, то и ты жить не будешь, понял!
...Мальчик долго колотил в стальную дверь, но никто не открывал. Ветер, гнавший страшные корявые облака, внезапно стих, и тотчас на смену им из-за леса навалилась брюхом на хутор груда разбухших черных туч, змеившихся изнутри голубыми фотовспышками молний. Раскатисто громыхнуло – мальчик в ужасе присел на корточки, закрывая голову руками, – а затем ударил в землю сплошной стеною ливень. Потоки с гулом разбивались о крышу мастерской; трещал и опасно щелкал неплотно подогнанный шифер; старые деревья прогибались чуть не до самой земли; грудой сыпались яблоки. Забившись под узкий карниз, уже насквозь мокрый, мальчик дрожал и плакал, но вода смывала слезы, и плач терял смысл. Прошел, может быть, час. Ливень и не думал прекращаться; мальчика тряс озноб; пушечные раскаты грома с каждым разом становились все сильнее и жутче, словно кто-то ударял в твердое небо гигантским таранным бревном, стараясь сокрушить весь мир. Оглушенный, мокрый до костей насквозь, мальчик глотал холодную воду и скулил, как щенок.
Терпеливо дождавшись последней капли, мужчина аккуратно поставил бутылку у порога и, проворчав "задохнуться можно", сдвинул со скрипом засов и толчком распахнул дверь. В мастерскую ворвался отрезвляюще свежий влажный воздух, растворяя ядовитую вонь. Мужчина пошатнулся, как от сильного толчка, ухватился руками за косяк.
– Ливануло, – сказал мечтательно и ступил за порог, подставив тело жгучим, бурлящим струям.
– Папк, – еле слышно, полувздохом раздалось из-за спины.
– Га? – мужчина дернулся и, резко обернувшись, увидел мальчика. Сынок? Ты эта... ты чего эта тут опять?
Мгновенно придя в себя, он схватил мальчика легко, как куклу, и вместе с ним бросился назад в мастерскую, бормоча скороговоркой на ходу:
– Ты ж... Хосподи... мокрющий весь, хоть выкручивай... Чиво ж ты эта... вот балда ивановна... под дождем-то засел... Захвораешь... куда ж... тут же ж такое дело...
Оставив ребенка, он заметался скачками, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подбежал к мальчику:
– Скидавай все!
Мальчик послушно стянул через голову майку, спустил шорты и трусы, вынул ноги из кроссовок. Он был прозрачно-тоненький, как цыпленок, с узкой костью – в отца; посиневшую кожу сплошь покрывали крупные пупырышки озноба. Освободившись от одежды, мальчик снова заплакал.
Мужчина осовело поводил взглядом по мастерской, топчась на месте:
– Где ж ты делся, зараза... тока здесь был... куды ж я его...
Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки, вытряхнул содержимое на пол.
– Щас... погодь... щас переоденем тебя.
Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:
– Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.
Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как, наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам плюхнулся рядом:
– Ну, рассказывай, боец.
– Чиво? – мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому боку.
– Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все давай, докладывай старшине как есть.
– Там бабахает, как на войне, – жалобно сказал мальчик, кутаясь в пиджак и дробно стуча зубами.
– А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил – и с поля боя дёру, – мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику. – А в уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус – последний человек. Повтори.
– Трус... последний... человек... – счастливо повторил мальчик, и на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец. -Я не трус. Правда, папк?
– А кто? – мужчина требовательно сощурил глаз.
– Я мувык, – мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил отцовский костистый торс.
Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо. Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:
– Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай, кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с тобой.
Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в прицел, усмехнулся:
