Текст книги "Воскресшая душа (сборник)"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

XL
Вычеркнутый из жизни

Михаил Андреевич помолчал, как бы собираясь с мыслями, и потом заговорил голосом, в котором слышались и грусть, и душевная мука.

– Вероятно, я уже начинал тяготиться своей жизнью, когда явилась она, эта женщина… Я увидел ее впервые у этого несчастного Козодоева. Страшно резок был тогда для меня переход с кобрановских огородов в обстановку, хотя и отдаленно, напоминавшую мне мое прошлое, мое детство, мою юность… И вдруг Софья… Я уже тогда был ослеплен. Козодоев сразу предложил мне стать мужем этой женщины. Я принял это за злую насмешку и убежал, потому что в моей душе все так и клокотало… Я не убивал этого старика…

– Знаем-с, – вставил слово Кобылкин.

– Я, правда, толкнул его, когда он хотел задержать меня, но мой толчок не был смертельным.

– Однако Козодоев порядочно ушибся, так что нашел нужным позвать своего доктора… Я немного перебью вас, необходимо, чтобы и вам было все известно. Козодоев был темным дельцом, но так как темные дела в одиночку не делаются, – то у него был штат помощников на все руки. Под рукой у него был красивый молодой человек Куделинский, которого в любой момент Козодоев мог подставить в качестве жениха какой-нибудь старой, но богатой дуре. Затем, у него в качестве телохранителя, но иногда и исполнителя кое-каких неудобных для самого старика предприятий был некий Антон Антонович Квель, чухонец родом и силач, каких мало. Наконец, на всякий случай Козодоев прикормил и приручил одного опустившегося докторишку, Марича. И в докторских услугах, видимо, бывала у старого дельца надобность. Сверх того, эта Шульц…

Нейгоф поднял глаза на Кобылкина и затаил дыхание в ожидании, что тот скажет.

– Моя жена, – прошептал он и закрыл лицо ладонями.

– Она, – продолжал Мефодий Кириллович, – действительно была воспитана стариком с детства. Пожалуй, он и любил ее, любил, как дочь. Это доказывается тем фактом, что по заранее составленному духовному завещанию этот одинокий старик оставил ей все свое солидное состояние. Что ж, и у таких людей могут быть сердечные привязанности; так уж устроен человек.

– Однако он не задумался предложить мне, босяку, жениться на ней.

– Вы, вероятно, не знаете, зачем он это сделал?

– Я узнал, только лежа в гробу, – я все, все слышал! Козодоева убили все эти люди, которых вы только что назвали.

– Собственно говоря, убивал один Квель, но при кровавом деле присутствовали и Куделинский, и Марич; да и Шульц узнала о нем, как только оно совершилось. Но об этом немного после… В предложении, которое сделал вам тогда Козодоев, сказались его заботы о будущем своей воспитанницы. Ведь вы – последний представитель рода Нейгофов, и к вам переходит все огромное состояние вашего московского родственника, который, кстати сказать, находится теперь в Петербурге.

– Дядя приехал?! – воскликнул Михаил Андреевич.

– Сегодня утром… Но погодите! Итак, вы – богатейший наследник. Вот Козодоев, обделавший на своем веку не одно такое дело, и задумал закрепить ваше наследство за своей любимицей. Так как завещание гораздо раньше рокового дня было составлено стариком в ее пользу, – то можно судить, что действовал он совершенно бескорыстно. Как он отнесся бы к вам, если бы вы стали мужем Софьи Шульц, я не знаю, но думаю, что постарался бы вырвать вас из грязи. Ему даже необходимо было сделать это: ведь такое положение было для него самым верным и прямым путем к вашему наследству. К сожалению, судьба распорядилась иначе. Козодоев имел неосторожность рассказать Квелю, которому доверял больше всех, о своих планах, а Квель – грубое, алчное животное – передал обо всем Куделинскому. Последний же сразу сообразил, что миллионное наследство проскользнет мимо, тогда как, не будь Козодоева, оно могло бы попасть в его руки. Заметьте – если бы не было Козодоева; пока он налицо, всякие попытки были бы тщетны. Вот тогда Куделинский и приговорил старика к смерти. Но один он действовать не посмел и подстрекнул алчного Квеля. Тот готов был пойти на всякое дело, лишь бы была от него нажива. Эти сообщники припутали в свои замыслы безобидного и безвольного Марича. Они дали Козодоеву время найти вас, привести к себе, а когда вы убежали, – то, воспользовавшись тем, что Козодоев из-за вашего толчка позвал Марича, явились к нему все сразу – Куделинский, Квель и этот докторишка. Квель зверски убил старика, а те двое присутствовали при этой ужасной работе.

– А Софья? – трепещущим голосом спросил Нейгоф.

– Ее во время убийства не было. Они привели эту несчастную потом и показали ей свое страшное дело.

– Зачем?

– Вероятно, затем, чтобы и она была причастна к нему. Впрочем, эти негодяи обставили себя ловко. Все они тогда жили в том же доме, где жил Козодоев, так что не было никакой возможности установить факт их посещения, и если бы хоть малейшее подозрение коснулось их, они все свалили бы на вас, и отвертеться вам было бы трудно. Ведь теперь везде ищут оборванца, которого привез к себе в последний вечер своей жизни Козодоев. На этом и хотел сыграть эта продувная бестия Коноплянкин…

– А я считаю себя ему обязанным, – проговорил Михаил Андреевич.

– Чем это?

– Летаргией. Я думаю, да и Барановский говорит, что она была следствием сильнейшего нервного потрясения. Ах, если бы вы знали, что я перечувствовал! Я слышал, все слышал! Вся страшная ложь, окружавшая меня, вдруг открылась передо мной. Около меня, мнимо мертвого, эти люди говорили, не стесняясь. Я узнал, что Софья, мое любимое, обожаемое существо, которому я готов был молиться, – любовница убийцы; я узнал, что не чувство приводило ее ко мне в больницу, не чувство привлекло ее к браку со мной, а хищнический интерес… О-о! И я в эти моменты не мог встать, чтобы крикнуть этим людям: «Я жив, я все знаю, презренные!» Я знал, что меня считают мертвым, что меня закопают в землю, но это меня не пугало. Меня мучило только мое бессилие… Ах, как мне было скверно!..

– Я думаю, – согласился Кобылкин. – Только, сказать по правде, такие испытания иногда полезны бывают.

– Но как они тяжелы! Лучше самая лютая смерть, чем такие минуты… Правда, один раз было даже смешно… Этот читальщик Козелок… Ведь я его знаю, товарищами были… Он украл деньги и спрятал их мне под голову.

– И это мне известно! – воскликнул Кобылкин. – Сперва Козелок, а потом еще два других ваших бывших знакомца – Зуй и Метла – ходили добывать их. Хорошо, что вас уже не было в могиле, когда эти почтенные синьоры явились, – они убили бы вас со страха.

– Может быть… Вот Козелок-то… мне смешно было на него… Украл он деньги, а потом, будто живому, говорит: «Прости, Минюшка, дружочек мой, меня, окаянного! Не тебя обижаю, а эту барыню твою. У нее этого добра много, а мы всей артелью тебя помянем и доброе слово о тебе скажем». Поцеловал он меня. Потом что-то со мной случилось: замер я и очнулся уже в могиле. Вот еще ужасное мгновение! Я очнулся, жизнь вернулась; я понял, где я, что со мной. Знаете, что привело меня в чувство? Подъем воды был, вода проникла в могилу, ее ледяной холод и заставил меня очнуться… Я задыхался, но мне страшно захотелось жить. Как я забился! Я кричал, стучал, ревел, и вдруг нижняя стенка гроба отлетела под моим ударом, и я ощутил приток свежего воздуха. Какое невыразимое блаженство овладело мной. Я жив, я буду жить! Мой мозг лихорадочно работал, сердце стучало… Но начал выбираться я не сразу – устал и лежал отдыхая. Вода сочилась подо мной, холод студил, но мне было хорошо. В эти мгновения я сообразил, что мне не следует показываться кому бы-то ни было на глаза. Ведь я уже был вычеркнут из жизни…

– Совершенно верно, – подтвердил Мефодий Кириллович. – Это очень серьезный вопрос, и вам придется над ним подумать. Впрочем, если позволите, позже я кое-что предложу вам. Итак, не забудьте, что вы вычеркнуты из жизни, а теперь дальше, дальше… сгораю от нетерпения!

– Дальше немного уже, – улыбнулся Нейгоф. – Я лежал и соображал, как мне поступить. Я вспомнил, что похоронен в сюртучной паре, а на ноги мне обули не туфли, а сапоги. Это было для меня счастливым обстоятельством. Я начал потихоньку выбираться… Трудно было, да, на мое счастье, я худощавый. Ничего, кое-как выбрался и очутился в какой-то яме…

– Рядом слишком близко могилу выкопали, – заметил Кобылкин.

– Должно быть, так. Я в ней и притаился, выжидая время. Сижу и жду. Было уже темно, совсем темно… Да, маленькая подробность. Деньги, которые спрятал под моей головой Козелок, я с собой захватил; видите, как ясно было мое сознание. Я сообразил, что они мне могут пригодиться. Вдруг вижу – над ямой что-то зашевелилось…

– Ага, это Козелок пришел, – усмехнулся Кобылкин.

– Кажется, он. Я, не помня себя, выскочил из ямы, того же, кто явился, толкнул в нее, а сам побежал. Кладбище я знал прекрасно… как же, не раз милостыню сюда ходил собирать. Благодаря темноте никто меня не заметил. Так я и выбрался за ограду. Вспомнил, что Барановский, когда я лежал в больнице, был очень добр ко мне, и решил идти к нему. По дороге ничьего внимания я не привлек.

В передней звякнул звонок.

– Верно, наш доктор вернулся, – поднялся с места Кобылкин. – Вы сидите, я отворю.

Но это был не Анфим Гаврилович. Отворив дверь, Кобылкин увидел перед собой Дмитриева.

– Пожалуйте скорее, Мефодий Кириллович, – торопливо заговорил он, – господин Куделинский к Нейгофше пошел, поговорил с господином Маричем и пошел. Сердитый такой, даже гневный.

XLI
Страсти накаляются

Куделинский не показывался у Софьи с того самого дня, когда между ними произошло решительное объяснение.

Он понял, что в душе молодой женщины происходит упорная борьба двух чувств: охладевшей любви к нему и томительного раскаяния, связанного со страхом за будущее.

В любовь Софьи к Нейгофу Станислав не верил.

– Сонька решительна, пылка, тигрица по натуре, – сказал он в тот же вечер Маричу, который, возвратившись к себе после беседы с Кобылкиным, застал в своей квартире Куделинского. – Тигрица – и вдруг жалкий, безвольный плакса, тряпка какая-то!

Марич ни слова не сказал Куделинскому о том, что произошло с Софьей.

– А ты не допускаешь, что подобные натуры стремятся к противоположностям? – заметил он. – Сами они покоряются тем, кто сильнее их, а над ничтожествами властвуют. Кто же предпочтет первого последнему?

Куделинский задумался; Марич искоса, но пристально смотрел на него.

– А знаешь, ты, пожалуй, прав, – сказал Станислав. – Но говорить об этом не стоит. Нейгофа нет… Чему ты? – заметил он улыбку, скользнувшую по губам собеседника.

– Так, ничего. Мне пришла в голову мысль, какую бы ты физиономию скорчил, если бы вдруг этот Нейгоф встал из-под земли.

– Какая странная фантазия! – засмеялся Куделинский.

– А разве невозможно? Софья рассказывала мне, будто ты сообщил ей, что спасся Кобылкин и уцелел Квель, а это разве не фантастично?

– Да, – понуро проговорил Станислав, – это действительно похоже на сказку, но это – явь: ведь я сам виделся и говорил с этим проклятым сыщиком… Но хватит об этом… Есть у тебя более-менее приличная бумага? Дай… я сейчас начну писать к прокурору…

– Ты это всерьез?

– Конечно. Это, дружище, такой выпад на нашей дуэли с судьбой, что может дать нам решительный перевес.

Марич, ни слова не говоря, подал ему бумагу и придвинул письменный прибор.

Куделинский сел к столу, подпер голову руками и долго сидел в такой позе.

– Обдумываешь сочинение? – насмешливо спросил Владимир Васильевич. – Видно, не легко.

– Да, черт возьми, не легко! – вспылил Станислав. – Кому это, посмотрел бы я, было бы легко самого себя упрятать на каторгу?!

– Любишь кататься, люби и саночки возить, – засмеялся Марич, затем умолк и даже ушел в дальний угол, откуда продолжал пристально наблюдать за Куделинским.

Тот несколько раз принимался писать, менял листы, выкуривал одну папиросу за другой и вдруг с сердцем отшвырнул перо.

– Ничего не выходит! – воскликнул он. – Хоть убей – ни строчки! Да и чего торопиться? Впереди у нас еще шесть дней…

– Вот то-то и оно, – заметил из своего угла Марич. – Вспыхнул ты и потух…

– Надоел ты мне! Какая, в самом деле, нянька у меня явилась!

Куделинский заметно сердился. Не говоря ни слова, он встал и начал одеваться.

– Уходишь, кажется? – не меняя позы, спросил Владимир Васильевич. – А сочинение-то свое когда начнешь?

– Когда мне будет угодно!

Марич только качал головой и не удерживал Куделинского.

– Ничего не выйдет, – шептал он, – сразу не написал, так и не напишет… Порисоваться, чужими руками жар загрести – на это нас взять, а как дело своей шкуры коснется, так в кусты… Так нет же, нет! – вышел из своей обычной апатичности Владимир Васильевич. – Я тоже не пешка! Жить под страхом, что тебя из-за какого-то эгоиста, как собаку, уничтожат, я не могу, не буду… Довольно! Этот Куделинский на все способен, так и я тоже не сдамся. Посмотрим еще, посмотрим, кто кого!..

Взволнованный Марич подошел к небольшому шкафчику и открыл его. Полочки были заставлены пузырьками и банками. Марич стал вынимать одну за другой склянки, некоторые долго рассматривал на свет, нюхал, потом отставлял в сторону. Покончив с этим, он сел и задумался; думал долго и сосредоточенно, потом вдруг встряхнулся, как бы сбрасывая разом все тревоги и сомнения, усмехнулся, сел к столу и написал крупным, размашистым почерком-то письмо, которое получил от него Кобылкин.

В следующие дни он часто бывал у Софьи.

Графиня в самом деле была больна и не поднималась с постели. Марич несколько раз встречал около дома Куделинского, но ни разу не сказал ему о болезни Софьи; не говорил он ему и о том, что случилось с Нейгофом.

– Что ты, как? – спрашивал он его при каждой встрече.

– Явлюсь сам, – сразу понимал Куделинский, о чем речь, – явлюсь, как только этот проклятый срок настанет… Устный рассказ произведет большее впечатление.

Такой же ответ получил Владимир Васильевич, встретившись с Куделинским в тот день, когда Мефодий Кириллович отправился на квартиру к «дикому доктору».

«Дай-ка я его пришпорю, – сказал он себе, – может быть, подействует хоть это», – и с особым выражением произнес:

– Советовал бы тебе поторопиться.

– Успею, – равнодушно ответил Станислав, – впереди еще три дня.

– Три дня пролетят, как миг, и за это время все может случиться. Ты только одно прими во внимание: Нейгоф жив.

Куделинского словно током ударило.

– Что?! – воскликнул он.

– Нейгоф жив, говорю, – вот что.

– Ты с ума сошел!

– Прежде всего, не кричи на улице, а потом – зачем мне сходить с ума? Отчего же Нейгофу не быть живым, если его похоронили в летаргии?

– В летаргии?

– Ну да. Случай помог ему выбраться из могилы, и он теперь поживет себе на доброе здоровье.

Станислав смотрел на Марича затуманенными, бессмысленными глазами, а затем глухо, с каким-то клокотаньем в горле произнес:

– Послушай, ты это что, сказки мне рассказываешь?

– Вовсе нет, – усмехнулся Марич, – спроси Софью.

– Софью? – вспыхнул Куделинский.

– Да, она мне первая сообщила, а узнала она это из наивернейшего источника; потом об этом я кое-что слышал и от Кобылкина…

– Софья знает, Софья, – бормотал Станислав, оставляя без внимания ненавистное ему имя Кобылкина. – Софья! Что же она?

– «Люблю, – говорит она мне, – люблю его, кумира моего, – поддразнил Марич, – а на все остальное, – говорит, – мне наплевать». Положим, не так она сказала, но дело не в словах, смысл передаю верно; просила меня, во что бы-то ни стало, разыскать своего супружника; совсем взбесилась баба: «Жить, – говорит, – без него не могу».

– Вот как? – скрипнул зубами Станислав. – Идем! – схватил он за руку Марича.

– Куда это?

– К ней, к Софье!

Не обращая внимания на прохожих, останавливавшихся и с удивлением смотревших на них, Куделинский потащил Марича в подъезд, недалеко от которого происходил этот разговор.

– Да пусти ты меня! – рванулся тот.

– Нет, врешь! Иди! – прохрипел Куделинский. – Иди! Я убью тебя, если ты солгал!

– Ничего не солгал, – освободил все-таки руку Владимир Васильевич, – спроси барыньку свою…

Куделинский в это мгновение рванул звонок у дверей квартиры Нейгоф, не замечая, что Марич, воспользовавшись свободой, засунул руку под сюртук и что-то ощупал там.

– Прочь! – отшвырнул Станислав отворившую ему Настю. – Пойдем! – опять ухватил он Марича.

– Станислав Федорович, – опомнилась горничная, – ее сиятельство больны, не извольте их беспокоить.

Но Куделинский даже не взглянул на нее. Он сбросил пальто, заставил раздеться Марича и, схватив его за руки, потащил в спальню графини.

– Настя, кто это там? – послышался оттуда слабый, похожий на стон голос молодой женщины.

Графиня и в этот день оставалась в постели. Ее не так мучил недуг, как невыносимые душевные страдания.

Она горела, как в огне, ничего не могла есть, и в-то же время ею овладели раскаяние и страстное желание во что бы-то ни стало найти и увидеть недавно еще нелюбимого мужа, вымолить себе прощение и сказать ему, что-то письмо, которое написал он перед роковым для него посещением Коноплянкина, как она чувствовала теперь, было правдой.

О Куделинском графиня и не думала, а если и вспоминала его, – то с чувством страха, отвращения и ненависти.

Неистовый звонок, возня в передней, громкий окрик Куделинского на Настю заставили молодую женщину вздрогнуть. Она приподнялась на постели и с ужасом ожидала момента встречи.

– Софья! – ураганом ворвался Куделинский. – Он правду говорит?

– Марич? – затрепетала графиня, увидав, как Станислав энергично тряхнул Владимира Васильевича. – О чем?

– Что Нейгоф жив?

– Да.

– А ты… ты что?

Недаром Куделинский называл Софью решительной, энергичной натурой.

– Я?! – воскликнула молодая женщина, охваченная внезапным порывом ненависти к этому красавцу, которого она еще недавно ласкала. – Я? Что ты спрашиваешь? – Она уже сидела в постели, глядя на Куделинского сверкавшими ненавистью и гневом глазами. – Я? – повторила она. – Ты хочешь знать, как я отношусь к этому? Так вот тебе: я жду Михаила… я страдаю оттого, что болезнь мешает мне найти его… Слышал? Понял? Я люблю его…

– А? Что я говорил? – вывернулся из рук Куделинского Марич.

– Тебя же я никогда не любила, – продолжала Софья, – слышишь ты: никогда! Вся эта наша любовь – скверный сон. Теперь я проснулась и поняла, что я тебя прежде презирала, а теперь ненавижу… Слышишь ты: не-на-ви-жу!

– Что, брат, ожегся? – тронул за плечо Станислава Марич. – Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову.

В-то же мгновение Марич отлетел прочь: Куделинский отшвырнул его так, что тот едва едва удержался на ногах.

– Дальше что? – неестественно спокойным голосом спросил Софью Станислав.

– Дальше? Тебе мало того, что ты слышал? Так вот тебе дальше. Ты – скверный, черствый, полный презренного самомнения эгоист!.. Ты вздумал обратить меня в орудие своих хищнических замыслов, толкнул меня на роковой путь преступления, заставлял меня лгать и сам лгал мне каждое мгновение, говоря, что любишь меня… Любишь! Ха-ха-ха! – горько рассмеялась Софья. – А сам ради подлой наживы отдал меня другому… Нет, я все поняла, хоть и поздно, а поняла. Спасибо Маричу: он мне глаза на тебя открыл…

Софья задыхалась от волнения.

– Батюшки мои, что тут теперь будет, – прошептала подслушивавшая у дверей Настя. – Пойти Афоньке сказать, чтобы не уходил никуда…

XLII
Подведенный итог

Настя не застала Дмитриева в своей комнатке. Он при первом же появлении Куделинского убежал за Кобылкиным, сообщившим ему, где его можно найти в случае надобности.

– Ахти, беда! – растерялась Настя. – И Дашка, как на грех, со двора ушла. Одна я, совсем одна!.. Дворников разве позвать? Да нет, не смею… Пойти стать за дверью. Может, понадоблюсь.

Когда Настя вернулась на свой наблюдательный пост, говорила опять графиня.

Настя заглянула в замочную скважину и несколько успокоилась. Софья сидела на кровати; против нее, шагах в двух, стоял мертвенно-бледный Куделинский; в некотором отдалении, скрестив на груди руки и пристально следя за каждым движением Станислава, стоял Марич.

– Да, ты отдал меня другому, – говорила молодая женщина, – и этот другой своей нежностью, своей бескорыстной любовью разбудил мое сердце. Я любила его уже тогда, когда под твоим влиянием мне казалось, что я его презираю. Я для него была жизнью, а для тебя – жалкой игрушкой… Что ты на меня так смотришь? Я тебя не боюсь. Что ты мне можешь сделать? Убить меня? Не посмеешь: ты убиваешь только из-за угла…

– Софья, – глухо произнес Куделинский, – я тебя слушал долго…

– И можешь теперь убираться вон.

– Что? – прохрипел Станислав.

– Вон, говорю, убирайся, и чтобы я больше тебя не видела!

– Ого, как энергично! – засмеялся Марич. – Молодец, барыня! Так-то хоть и нашему брату впору.

Его никто не слушал.

– Ты забыла, кажется, – стараясь быть спокойным, проговорил Куделинский, – что я и ты неразрывно связаны кровью Козодоева. Ты меня гонишь – я уйду, но мы встретимся и сядем бок о бок на скамью подсудимых.

– Старая штука! – презрительно рассмеялась графиня, в которой при овладевшем ею возбуждении проснулось дитя столичных улиц. – Да ты скажи, что тебе от меня нужно?

– Я люблю тебя. Может быть, ты и права, говоря, что я хотел сделать тебя только своим орудием. Но это было прежде, это было давно… Вернее всего, что тогда я сам не знал, какое у меня к тебе чувство. Но теперь я знаю… я знаю, что люблю тебя… Софья, Соня, милая, я – сильный человек – гляди! – Куделинский упал на колени и пополз к кровати. – Я сломился перед тобой, я – твой раб.

«Вспомнил, что я ему говорил, будто сильные натуры любят, когда им подчиняются, – подумал Марич. – Интересно, поймает он на эту удочку бабенку, или нет?»

– Я – раб твой, – выкрикнул Куделинский, – ничтожный, презренный раб! Приказывай, повелевай!.. Все исполню, все будет, как ты скажешь… Я буду молиться на тебя… Я люблю, люблю тебя, Софья, не гони же меня…

Станислав не замечал, что по его щекам текли слезы. Он жадным взором смотрел на молодую женщину, гадливо отстранявшуюся от него.

«Однако или он искренен, – подумал Владимир Васильевич, – или это великий актер… Посмотрим, что барынька скажет».

– Софья! – голосом, полным отчаяния, выкрикнул Куделинский. – Твое спасение в моих руках. Одно твое слово – и я сейчас, прямо от тебя, пойду и всю вину, всю муку приму на себя…

– Да ведь ты уже решил это сделать, – перебила его Софья, – или та сцена, которой ты, было, поразил меня, была особого рода драматическим представлением?

– Нет, Соня, я был и тогда искренен, и теперь я искренен.

– Тогда искренен, теперь искренен, – засмеялась графиня, – когда же ты не лгал?

– Молодец! – одобрил ее Марич. – Ловко поддела…

– И тогда, и теперь, Соня! Но после того как я сказал тебе тогда, мне стало жаль себя… Ведь каторга так ужасна!

– Ну, тебе там не бывать, – буркнул Владимир Васильевич и, сунув руку под сюртук, опять что-то ощупал там.

– Каторга ужасна, ужаснее смерти! – продолжал Куделинский. – Я стал думать, нельзя ли как-нибудь устроить все это по-другому…

– Ага! Что я вам, барыня, говорил? – на этот раз уже громко сказал Марич. – Моя правда.

– Молчать! – загремел на него Станислав, вскакивая с колен. – Убью!

– Попробуй, – насмешливо кинул ему Владимир Васильевич.

Куделинский рванулся было к нему, но сейчас же снова кинулся к Софье.

– Соня, неужели ты оттолкнешь меня? Ведь я не верю в эту твою любовь к Нейгофу… Да и жив ли он? Да и можно ли любить таких, как Нейгоф? Ты – стойкая, сильная, а он… Не верю, не хочу верить!.. Соня, слово, одно только слово! Умоляю…

Он протянул к ней руки.

– Подите прочь! – звенящим голосом бросила ему в лицо молодая женщина. – Я не верю вам! Мне противна вся эта разыгранная вами сейчас комедия. От вас ускользнули нейгофские миллионы, и вы унижаетесь передо мной, потому что только я одна могла бы вернуть их вам… Прочь от меня, жалкий, презренный человек!

– Ах, так! – кинулся к Софье Куделинский.

– Прочь! Марич, ко мне! – закричала графиня. – Помогите, помогите!

– Лишнее это, – схватил Станислава за руки Владимир Васильевич. – Вспомни, ведь это – женщина.

Из груди Куделинского вырвался яростный крик. Он схватил низкорослого Марича, приподнял его и ударил о пол. Но Марич, падая, увлек его за собой. Они схватились на полу у камина. Софья с ужасом глядела на боровшихся.

– Помогите, помогите, люди добрые! – раздавался во дворе отчаянный вопль Насти. – Убивают, режут!..

Вдруг Куделинский вскрикнул.

– Ничего, пустая царапина, – сейчас же дико засмеялся он и, приподняв за волосы голову ослабевшего в борьбе Марича, изо всех сил ударил ее о выступ камина.

Рука несчастного разжалась, послышался звон, и на медный предкаминный лист скатился небольшой окровавленный кинжал.

Куделинский был уже на ногах.

– Нейгоф или я? – схватил он за руку потрясенную Софью.

– Прочь, подлый убийца! – крикнула та. – Помогите, помогите!

– Нейгоф или я? – в правой руке Станислава блеснул револьвер.

В квартиру с парадного хода уже ломились люди. Вопли Насти раздавались где-то совсем далеко.

– Нейгоф или я? – повторил обезумевший Куделинский.

– Будь ты проклят! – крикнула Софья.

Раздался резкий звук выстрела, за ним еще, а вслед за этим послышался отчаянный вопль; облако порохового дыма окутало жертву Куделинского и его самого.

– Где? Кто? – прозвучало в этот момент несколько голосов вломившихся в квартиру дворников и швейцаров.

– Вот, вот он, окаянный! – указала Настя, и сильные руки схватили убийцу.

Станислав не сопротивлялся.

– Бей его, проклятого! – крикнул кто-то из дворников.

В воздухе мелькнули кулаки.

– Стой, как вы смеете! – раздался властный, строгий голос. – Не сметь! Прочь все!

Это вбежал в квартиру графини Кобылкин в сопровождении Афоньки.

Дворники, и раньше слышавшие от Дмитриева, что этот их жилец – человек не простой, смутились и отступили.

– Что же? Мы со всем нашим удовольствием, – послышался смущенный говор, – мы завсегда стараемся…

– Да он, убивец-то, – крикнул тот, который крепко держал Куделинского за руки, – на ногах не стоит… Ишь, валится…

– Бегите в участок! Докторов скорее, в соседнем доме есть, – распорядился Мефодий Кириллович и только тогда склонился над уже лежавшим на полу Куделинским.

Глаза Станислава были широко раскрыты, но неподвижны. В них отражалось скорее изумление, чем испуг. Губы были сжаты, ни одного звука не вырывалось изо рта. Сюртук на Куделинском был смочен кровью, а когда Мефодий Кириллович отвернул его воротник, – то увидел на левом плече ранку. Он еще раз потрогал Куделинского, пощупал пульс и поднялся, качая головой.

– Ничего не понимаю, – прошептал он.

До слуха Кобылкина донесся слабый стон. Он повернулся и увидел на постели залитую кровью Софью.

– Доктор, вот доктор! – раздались голоса, и набившаяся в квартиру толпа расступилась, пропуская приведенного дворником врача.

– Крови-то! Тел-то сколько! – остановился тот в изумлении.

– Скорее, доктор, – заторопил его Кобылкин, – тут раненая женщина…

– Перевязку бы да в больницу, – склонился над графиней врач. – Пошлите в аптеку, нужно остановить кровь. Да еще бы кого нибудь, не могу же я один.

– Послано уже. А вот и полиция.

– Что здесь такое? – тревожно спросил вбежавший полицейский. – А, Мефодий Кириллович! Давно вас не было видно, – сразу же узнал он Кобылкина. – Вы здесь, – значит, все благополучно. Что такое?

– Драма-с, милый вы мой, драма с, поставленная на сей сцене великим драматургом – судьбой.

– Какая тут драма? – возразил полицейский. – Тут целое кровопролитие.

– Финальное-с, драгоценнейший, как и всегда в такого рода пьесах бывает…

– Эй, кто видел, не уходи! – крикнул пристав. – Поставить городовых, лишний народ вон… из-за чего? – обратился он к Кобылкину.

Тот пристально посмотрел на него и отчетливо произнес:

– Любовь и ревность.

Суматоха увеличивалась, хотя квартира графини была очищена от лишнего народа. Около жертв уже хлопотали несколько докторов.

– Что, милейший эскулап, – подошел Мефодий Кириллович к знакомому полицейскому врачу, – есть ли живые?

– Тот, – указал врач на Марича, – кончается. Еще бы, пробит висок… страшный удар!

– А этот? – кивнул Кобылкин в сторону Куделинского.

– Этот? – поглядел на него врач. – Этот мертв. Рана пустяшная, царапина, а все-таки мертв… Посторонитесь-ка, – взял он за плечо Кобылкина, – пропустите…

Мимо них пронесли на носилках стонавшую Софью.

– А эта? – тихо спросил Мефодий Кириллович.

– Тоже опасна, – последовал ответ, – но надежда есть… Раны в голову и в грудь, однако сердце, кажется, не тронуто… Какая красавица!.. И не жаль было кому-то из этих несчастных убить такую прелесть.

Кобылкин ничего не ответил. В квартире появились прокурор и следователь; началось предварительное следствие, во время которого несчастный Марич умер.

– Да, – прошептал Мефодий Кириллович, взглядывая на трупы, – итог подведен, только, кажется, не такой, какого ожидали эти несчастные.