Текст книги "ТВ советской провинции (СИ)"
Автор книги: Александр Дунаенко
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Annotation
Автор этих историй, Александр Дунаенко – тележурналист. Работал на областном телевидении г. Актюбинска с 1974 по 1998г. Выпускал молодёжные программы, как автор и кинооператор готовил сюжеты для республиканской информационной программы «Казахстан». Последние восемь лет возглавлял работу русской редакции областного телевидения.
Александръ Дунаенко
ТВ НАШЕГО ПРОШЛОГО
КЛАВА
ИЗ ПРОГРАММЫ «ЧАСЫ»
ПРЯМОЙ ЭФИР
МОЁ СЕЛЬСКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ
«10 1/2"»
Александръ Дунаенко
ТВ СОВЕТСКОЙ ПРОВИНЦИИ
СОДЕРЖАНИЕ
ТВ НАШЕГО ПРОШЛОГО
КЛАВА
ИЗ ПРОГРАММЫ «ЧАСЫ»
ПРЯМОЙ ЭФИР
МОЁ СЕЛЬСКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ
«10 1/2"»
ТВ НАШЕГО ПРОШЛОГО
На телевидении я начал работать в начале семидесятых. На областном телевидении города Актюбинска.
Телевидения бывают разные. В Советском Союзе они делились на Центральное, то, что в Москве, Республиканские – по одному в каждой столице братских и свободных республик и – областные.
На областном телевидении много чего не было по сравнению со столичным. На тот момент, когда я стал готовить свои передачи, в Алма-Ате уже вовсю использовали видеозапись. У нас все программы шли в прямом эфире. Что, конечно, дисциплинировало. Никаких тебе дублей, оговорок, никаких почесать нос. И чесаться, и чихать можно было уже только после эфира.
Большим, знаковым событием стало для нас получение первого видеомагнитофона. Разумеется, не нового. Модель уже прошла в Алма-Ате и Крым и Рым. Это в столице установили новый, а нам уже досталось счастье с барского плеча.
Это счастье занимало большую комнату. Большие – в один обхват катушки с видеолентой. Постоянное жужжание приборов.
Но эта видеозапись практически ничем не отличалась от прямого эфира. По-прежнему, нельзя было ничего исправить, добавить. Вся передача записывалась без остановки от начала до конца. Единственным плюсом было то, что передачу можно было записать заранее, а потом поставить в удобное время. Ну и, конечно, повторить.
Но мы смотрели Центральное телевидение. И нам тоже хотелось делать передачи живые, в которые можно было собирать самые ценные фрагменты из многочасовых записей. Делать видеофильмы. Но до этого было ещё очень далеко. И приходилось выкручиваться.
Однажды призвал меня к себе наш главный редактор, Геннадий Иванович Ерофеев. И сказал: – Скоро, Саша, выборы. Нужно нам сделать какую-нибудь передачку о депутатах. О тех, кто пойдёт голосовать. Желательно – кто пойдёт голосовать в первый раз. У меня в голове мелькнуло – «и – в последний?», но вслух я не переспросил своего начальника.
Созвонился с пединститутом. Нужен, говорю, человек, который будет голосовать в первый раз. Пединститут сказал: – Пожалуйста! Прислали ко мне красивую девушку-казашку. Круглая отличница. Комсомолка. Стал я с ней разговаривать про голосование – никаких эмоций. Ну, как у всякого нормального человека. Но ведь, блин, отличница? Комсомолка! Что она, на собраниях у них там, в пединституте не выступает?
Бился целый час – ничего не получается. И тогда сказал я своей героине: – А, давайте, я вам текст напишу, а вы его потом и перескажете? Девушка согласилась. Куда нам обоим было деваться?
А я вообще не сторонник был никаких заготовок, всяких там чтений по бумажке. А здесь… Ну, что делать?..
Сел я и написал от лица девушки, как ещё с детства она запомнила эти радостные, счастливые дни голосования. Музыка на улицах, нарядные родители, улыбки на лицах людей, которые шли отдавать свои голоса за единый блок коммунистов и беспартийных. Что-то около странички машинописного текста. Отдал отличнице-комсомолке. Вечером сел смотреть свою передачу. Даже я чуть не заплакал. Будущая учительница, глядя прямо в камеру, с выражением, ярко, искренне рассказала о том, какие она испытывает чувства накануне своего первого голосования. О своих родителях. О музыке на улицах. Слово в слово по тексту, до запятой. Я слушал и не верил, что всё это написал я сам…
Наверное, правда, она была лучшей в Актюбинском пединституте.
Задумал я как-то цикл передач «Чем больше от сердца отрываешь…».
«Вовеки не загнивает Вода в дающих колодцах. Чем больше от сердца отрываешь – Тем больше его остаётся…».
Я зачитывал строки стихотворения Вознесенского и предлагал прокомментировать их, высказать свою точку зрения, привести примеры из жизни. Предлагал группе учащихся, рабочих, студентов… Хотелось, как в Москве. Но – как? Видеозаписи нет. Монтаж невозможен. Интереснейшую беседу записал на магнитофон со старшеклассниками, но как её перенести на экран? Второй раз они уже так не скажут. И потом – в советское время ничего не говорили прямо в эфир. Хоть и эфир был прямой. Нужно было написать сценарий, который скреплялся печатью цензуры. Потом передачу просматривали на «тракте», репетиции перед эфиром. И только тогда… Понятно, что от живой беседы в такой передаче места не оставалось.
Я переписал на бумагу свой разговор со старшеклассниками. Выбрал самые яркие места. На тракте раздал кусочки текста моим героям и объяснил ситуацию: – Всё это говорили вы, но у нас двадцать минут, в которые нужно высказать самое главное. Разыграли, как по нотам.
Я знаю, что, как в Москве, не получилось. Но я и мои ребята хотели. Старались…
А вот ещё история с магнитофонными записями.
Придумал я передачу на «производственную» тематику. Как любовь влияет на производительность труда. Почти «Свадьба с приданым». Пришёл на завод «Актюбрентген», где меня уже хорошо знали. Я о передовиках производства с этого предприятия передачи делал неоднократно. Но и мне, и моим друзьям с «Актюбрентгена», конечно же, разговоры о соцсоревновании и перевыполнении планов давно уже до чёртиков надоели. А вот про любовь… Любовь для советского человека являлась чувством второстепенным, если только не была адресована к Партии и Правительству.
Я хотел поговорить о любви обыкновенной. Той самой, второстепенной.
И, хотя сочетание «любовь» и «производительность труда» выглядело несколько наивным, разговор на эту тему вызвал интерес. Я не устраивал коллективных обсуждений. Разговаривал с каждым рабочим отдельно. Беседу записывал на магнитофон. Визуально высказывания моих героев должны были сопровождаться фотоснимками.
Мне доверяли. Поэтому разговор был совершенно свободным. Я предупредил, что запись впоследствии будет редактироваться, если что – какие-то неловкости будут исключены. Ну, и… Простой разговор в рабочей среде не обходится без слова «мать» и сопутствующих ему сочетаний. Я принёс записи в звукоцех. Сказал режиссёру звука Люсе Карташовой, что нужно «почистить» запись. Стали монтировать по тексту.
А магнитофоны на нашей студии были ещё с тех времён, когда Попов изобретал своё радио. Люся когда-то училась в Ленинградском институте и рассказывала, что у них в учебниках описывались профессиональные магнитофоны первых лет Советской власти. Когда Люся устроилась к нам на работу, она их не только увидела. Она потом на них работала ещё десять лет.
Магнитофоны по размерам были, чуть больше стиральной машины. Монтировать на них было непросто. Чтобы «откусить» ненужную часть записи, нужно было уловить момент и включить второй магнитофон, который уже писал разговор дальше, в «очищенном» виде. Но этот момент нужно уловить. В нашем случае многократно повторялась звучная частичка «ёб». Люся была женщиной тихой, домашней. Целомудренной. И тут – такое безобразие. Но работа есть работа. Как назло, не всегда это самое «ёб» удавалось «обрезать» с первого раза. Сливалось оно с основной фразой иногда настолько плотно, что точность требовалась ювелирная. Раз за разом Люся включала оригинал, второй магнитофон… – «Ёб»! – рявкала звуковая колонка – опять проскочило! Пятый. Пятнадцатый раз… Люся стояла у своих динозавров красная и прекрасная.
Но ещё была она истинным профессионалом. Люся сделала хорошую, качественную, запись.
Мы с завистью смотрели на Москву, на её техническое оснащение. На то, как свободно дикторы, ведущие говорят прямо в объектив камеры. Режиссёр Валя Князькова укоряла меня: – Зачем ты перед собой держишь бумагу? Ведь ты сам пишешь себе тексты!
Режиссёрам вообще трудно объяснить, что собой представляет процесс написания сценариев, информаций. Их работа – чего-нибудь кричать и размахивать руками. Я не мог объяснить Вале, что писать стихами и говорить стихами – это разные жанры. И я – говорить не могу.
Потом я узнал, что у дикторов и ведущих солидных студий есть специальные прозрачные экраны, телесуфлёры, на которых прямо перед глазами ведущего движется текст. Ларчик открывался просто.
Вне телевизионной своей жизни по молодости лет я интересовался и увлекался всем, чем попало. Музыка – джаз, рок, живопись – абстракции, сюрреализм и пр. И хотелось, конечно, как-то вынести всё это на телеэкран, поделиться с актюбинским зрителем. Но Сальвадор Дали и Элвис Пресли были явными антисоветчиками. Ну, и все остальные там, Элисы Куперы, Джимми Хендриксы. Мир, чуждый советскому человеку. Тлетворное влияние. Разврат. К чему призывал, к примеру, Мерл Тревис в своей знаменитой песне? Ясное дело – к половой разнузданности. От прослушивания его похабных ритмов до измены Родине – один шаг.
И попалась мне как-то на глаза тоненькая книжка «Музыка бунта». В ней давался обзор современной музыки. «Оркестр Махавишну», «Дип Пёрпл», «Роллинг стоунз». Про всех можно было уже, хоть что-нибудь, прочитать. Но – в «правильном» ключе. Оказывается, все эти западные ансамбли, рок-группы терпеть не могут капитализма, среди которого живут. И потому так неистово кричат на весь мир, даже разбивают гитары.
Ну, я этой книжке очень обрадовался. Я увидел возможность внести свой вклад в борьбу с мировым злом. Быстренько сел, накатал сценарий передачи, которую так и назвал: «Музыка бунта». У знакомой девушки взял двухтомник по модернизму. И наделал из него репродукций всех самых поганых, всемирно известных, западных художников. Анри Валенси, Йожеф Чаки, Андре Лот, Оскар Кокошка, Ле Корбюзье, Пьер Корнель.
Передача проходила так: я в кадре клеймил всякими последними словами язвы капитализма, используя ссылки и сноски на замечательную книжку «Музыка бунта». В паузах звучала музыка «Doors», «Creedence», «Rolling Stones», «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Elvis Presley».
А зрителям в это время, в качестве иллюстраций показывали репродукции вредных художников. Пятна и искорёженные фигурки на их картинах явно свидетельствовали о том, что и художники не в стороне от классовой борьбы. Они бунтуют. И, в общем, они – с нами. Хотя, конечно, многого ещё не понимают.
Само собой, никакие «фирменные» диски в передаче не звучали. Я пользовался только легальными, «открытыми» каналами. В магазине «Мелодия» в свободном доступе лежали пластинки с безобидными названиями: «Мелодии и ритмы», «Субботний вечер», «Музыкальная лестница». В них иногда просто «насыпью», один за другим, были записаны зарубежные хиты. Часто, даже без названия автора и произведения. Что и оказалось весьма удобным для публикации в областном эфире.
В покупке «фирменного» диска я только однажды принял участие. В музыкальном отделе магазина подошёл ко мне молодой человек и предложил «Smoke On The Water» Deep Purple. А я, блин, колхоз. Внутри аж похолодело. Настоящую «фирму» предлагают. А я – ни в зуб ногой, ничего в этом не понимаю. Но виду не подал. Ответил спокойно, что, в принципе, можно было бы, но – надо прежде послушать. Фирмач со мной согласился. Договорились о встрече у меня дома. Парень в условленное время пришёл. Мы с другом Павликом уже с нетерпением его ожидали. Продавец извлёк из конверта своё сокровище, передал мне. Моя «Вега-стерео» даже слегка присела от уважения к диску.
С тайным благоговением все втроём прослушали. После паузы заговорили о цене. Фарцовщик сказал, что вообще они расходятся по двенадцать. Нам он согласен уступить за девять. Очень деньги нужны. Я подумал, подумал. Импортные пластинки в магазине продавались по три рубля. Девять – это выглядело как-то уж слишком. И сказал, что за девять не могу, а вот за шесть – пожалуй. Мы ещё немного пообъяснялись, но сторговаться не удалось.
Спустя какое-то время узнал я, деревня, что девять – это девяносто рублей. И что я сам предлагал за импортную пластинку шестьдесят! При моей зарплате в сто двадцать.
Хорошо, что «фирмач» не согласился.
И в чём прелесть провинциального телевидения: никто не заметил этого смелого прорыва в общем потоке тихих однопартийных передачек. Никто не похвалил, никто не упрекнул в завуалированном инакомыслии. Прошла передача – будто её и не было.
Не стало и тех нескольких десятков фотографий, репродукций из редкого двухтомника о модернизме. Они бесследно куда-то пропали, сразу после передачи.
Главным редактором меня назначили совсем неожиданно. Работал я на тот момент кинооператором. Был, так сказать, на телевидении простым рабочим парнем. Но в руководящих наших элитах что-то не заладилось с главными редакторами. Мудрейший Геннадий Иванович попал под колпак КГБ. В Советском Союзе КГБ входил в состав семьи. Вместе они составляли ячейку советского общества. КГБ всегда думал о нас. Мы – о НИХ.
Геннадия Ивановича не уволили, но с должности убрали. Молодой Афанасьев уехал в столицы. Начальство недели две в раздумьях водило пальцем по творческому коллективу, и палец упёрся в меня. Хорошее образование: факультет журналистики МГУ.
Я согласился сразу. Потому что привык кидаться, куда попало, не глядя. Наверное, авантюрист. А сам внутри чувствовал, что начальник над журналистами из меня никакой. Нужно уметь отругать, срезать премию, приласкать повышенным гонораром. Нужно быть политиком. Вот Геннадий Иванович это умел. Пройдётся по редакции, заглянет в режиссёрскую. Там слово тихонько скажет, там – два. Потом садится у себя в кабинете и с удовольствием слушает, как в редакции кто-то кому-то в волосы вцепился, кто-то в режиссёрской валерьянку пьёт. А он, Геннадий Иванович, при всём при этом оставался как-то в стороне.
А я ничего этого не умел.
Но согласился сразу. Подумал: научусь.
Какой солдат не мечтает стать генералом!
В обязанности главного редактора входило всякий раз по понедельникам выступать с итоговым словом по передачам, которые прошли за неделю. Выступали обзорные, потом – главный редактор. Я новичок. Но уже две-три недели, как начальник. И уже выступал. И вот новый понедельник. И мне нужно выйти, подвести черту под передачами прошлой недели. А я не все смотрел. Ну, про те, что видел, высказал своё начальственное мнение. Но была ещё одна передача, про которую нужно было обязательно что-то сказать. Очень передача важная. Нужная. Из ряда тех, за которые журналистам зарплату платят.
Передача – беседа журналиста с высоким должностным лицом из Обкома партии. Ответственным за передачу, её ведущим был зам. председателя по телевидению Амангельды Мектепбаев.
И вот эту-то передачу я и не посмотрел.
Я мог пропустить, проспать все передачи, но эту посмотреть был ОБЯЗАН! И – куда деваться – я стал нагло врать. Первым делом – что передача нужная, полезная. Напомнил всем, что из-за таких передач и держат наше телевидение. И содержат. Что на передаче поднимались важные вопросы. Которые умело ставил перед руководящим работником Партии наш уважаемый Амангельды Мектепбаевич. И на которые, не менее ловко, руководящий работник отвечал… Я увлёкся… Смотрю – в помещении какой-то шорох. Смотрят на меня коллеги не только с интересом, но и с некоторым недоумением. Шёпот по рядам. Диктор наш, Иван Яковлевич Ушанов, из первого ряда делает мне какие-то знаки. Пришлось самого себя прервать, прислушаться. – Не было этой передачи на прошлой неделе! – осторожно шипел мне на всю аудиторию Иван Яковлевич. – Как? – я переспросил. – У нас с Иваном Яковлевичем завязывался странный диалог. – Не было этой передачи на прошлой неделе, перенесли! – наклонившись в мою сторону, шумным шёпотом повторил диктор. – Не было? – Удивлению моему не было границ. И все это заметили.
Нужно было что-то ответить, сказать по этому оперативному поводу. Думать было некогда. Ехидный творческий коллектив в молчании ждал.
Я улыбнулся, как будто услышал новость, весьма для меня приятную. Развёл руками и, не теряя достоинства, и уже с лёгкой грустью (новость, конечно, приятная, но радоваться тут, откровенно говоря, было нечему) произнёс: – А – жаль!..
Оператор Саша Чернухин в задних рядах сполз со стула и рыдал от смеха.
Внутренне я всегда понимал, что, как главный редактор, я определённо не на своём месте.
И всё-таки в этой должности я проработал ещё девять лет…
КЛАВА
Весной был в Актюбинске. Проходил по бывшему Октябрьскому бульвару. Девятиэтажка. В ней когда-то жила Клава Ким, редактор детской редакции нашего областного телевидения. Пришла в студию, лет на десять, раньше меня. С ней легко было разговаривать. Весёлая. Любила рассказывать всякие смешные истории, была самым благодарным слушателем всех глупостей, которые приходили тогда в мою молодую голову. В конце восьмидесятых из редакции ушла. Преподавателем, воспитателем в школу для умственно отсталых детей. Как объясняло руководство – там выше зарплата, а каждый человек ищет, где лучше.
Я решил заглянуть в знакомый дворик. Вообще, все неказахи под видом русских из Актюбинска давно повыезжали. А, вдруг, русская кореянка-Клава ещё живёт в своей прежней квартире?..
Клава с порога кинулась мне на шею, как к самому близкому родственнику. – Саша! Саша! Ты откуда?!.. У меня в горле застрял комок. Так чисто, искренне, могут радоваться только дети. И… Я забыл уже, когда мне кто-нибудь так радовался…
Мы уселись на диван, и Клава говорила, говорила… Она говорила о телевидении. О том, как всё тяжелее становилось работать. Как новые начальники донимали мелкими придирками, как тихонько её выживали с любимой, любимой, любимой работы…
Клава была больна телевидением. Больна неизлечимо. Вообще – телевидение – это такая зараза. А Клава практически работала на областном ТВ от самых его истоков.
Тогда, в начале шестидесятых, группа энтузиастов-любителей с миру по нитке собрала бэушное оборудование редких тогда телестудий, что-то скрутили, спаяли собственными руками и сотворили это чудо – областное телевидение!
Одним из первых тележурналистов того времени была Клава Ким.
Прошло почти четверть века, а Клава о своём уходе рассказывала, как будто это произошло вчера. Сегодня. Только что.
– Недавно Актюбинская студия отпраздновала свой юбилей, пятьдесят лет – рассказывала Клава. Ну, и руководство накануне через телеэкран обратилось к ветеранам с просьбой поделиться документами, фотографиями, воспоминаниями.
Клава кинулась писать. Ведь – столько всего было!.. Передачи на Алма-Ату, детские спектакли, сказки, постановки в прямом чёрно-белом эфире с показом через громоздкую телекамеру картинок, вырезок из журналов…
Клава писала обо всём, как будто это было ещё вчера. Отнесла на студию…
Да, потом, к юбилею, была издана толстая книга. В твёрдом красивом переплёте, на плотной, ослепительно-белой, бумаге. В ней Клава нашла… несколько строчек из того, что она пыталась рассказать о первых десятилетиях Актюбинского ТВ. Больше ничего не было.
И вообще – как будто не было русской редакции.
В толстом подарочном томе юбилейного издания была написана другая, новая история Актюбинского телевидения.
Передачи на Алма-Ату, победы в конкурсах, рейтинговые программы – всё это делала казахская редакция во главе со своими мудрыми руководителями. Для приличия, конечно же, был соблюдён некоторый процент присутствия и русских журналистов. Размер процента регулировался представлениями о приличиях авторами Книги.
Клава пережила ещё одну боль.
Её практически «стёрли».
А, вместе с ней, и всю русскую редакцию.
Клава дала мне полистать юбилейное издание, а сама пропала на кухне. И через минуту я был уже туда приглашён.
Бог мой! Чего только не появилось на маленьком столике тесной кухоньки! Чей-то день рождения? Праздник? Не помню, что там было. Конечно же, настоящие корейские блюда. Настоящее французское вино. Чай с красивыми сладостями.
Потом, когда я уже ушел, мне вдогонку Клава ещё звонила по телефону: – Саша! Знаешь, какое несчастье? Ведь у меня в холодильнике ещё были пельмени! И как я про них забыла!..
В следующий раз я попал в Актюбинск уже в сентябре. Набираю номер телефона Клавы. Ответил муж. – Вы ничего не знаете? А Клавы… уже нет… 14 сентября… Ещё вечером она поговорила по телефону с детьми, смеялась… А утром ей стало плохо с сердцем. Скорая приехала почти сразу, но до больницы уже не довезли…
История другого человека всегда тем нам интереснее, чем больше она перекликается с нашими чувствами, с нашим внутренним состоянием.
Когда Клава рассказывала о телевидении – своей незаживающей ране, я вспоминал свою историю. Когда и мне сделали невыносимым пребывание на студии. Когда и обо мне потом говорили мои начальники, что «ушёл сам, нашёл тёплое место»… Как я писал ненужные письма своим бывшим сотрудникам. Как в маленьком своём посёлке пытался сделать телепередачу к 8 Марта, практически «в полевых» условиях, с помощью бытовой видеокамеры и магнитофона. Её даже увидели жители окрестных деревень, куда доставал сигнал ретранслятора из центральной усадьбы.
Да… Телевидение – это болезнь. Если от него отлучают, то отрезают и кусочек сердца.
Которое потом, в какой-то момент, просто не находит в себе сил жить дальше.
ИЗ ПРОГРАММЫ «ЧАСЫ»
Актюбинск 1997 года. Лето. Утро. 2 августа. Красивое было утро… В Москве, на Останкинской телебашне, есть ресторан «Седьмое небо». Но хорошо отдохнуть можно и у нас в Актобе. У нас есть своя телевышка. Высота двести метров, прекрасный обзор. Вместе с режиссёром Артуром Геттингом мы решили встретить рассвет на телевышке. И – сделать это общенародным достоянием. То есть, показать вам, наши уважаемые зрители и слушатели, как прекрасен наш город с высоты птичьего полёта. Подъём занял около часа. Лифтов нет. Всё – вручную и с помощью ног. И на спине – видеокамера. Рассвет застал нас где-то на высоте ста пятидесяти метров. Уже наверху, как и положено, в ресторане, мы выпили по стакану прекрасного напитка, названия которого вам не сообщим, чтобы никто нас не обвинил в рекламе. И были ещё замечательные плюшечки домашнего приготовления. Из впечатлений – запомнились какие-то розовые мухи, которые висели в воздухе, греясь в лучах солнца нового дня. Запомнился очень чистый воздух Запомнилось лето, которое, будто ещё и в разгаре, но уже отцветает с густыми пахучими травами, и святой Илья уже подошёл к реке, чтобы наложить свой специфический запрет на купание до следующего года.
Актюбинское телевидение.
ПРЯМОЙ ЭФИР
Архиинтересно – выражаясь ленинским языком – но при этом архитрудно работать в прямом эфире. Неизгладимый кайф… Просто неизъяснимый кайф ловишь от этого…
Владислав Листьев. «Диалог с самим собой».
Когда-то все передачи телевидения выходили в прямом эфире. Про видеозапись тогда и слыхом не слыхивали, а рассказы о том, что такое понятие существует, воспринимались, как фантастика.
Помнится, уже в конце семидесятых, председатель нашей телерадиокомпании, Михаил Николаевич Козин, после поездки в Москву, рассказывал нам не летучке, что совещание, на котором он присутствовал, снимали на кинокамеру, а потом сразу же и показали. В цвете. По телевизорам, которые находились в фойе.
Мы слушали, разинув рты. У нас ещё снимали кинокамерой на чёрно-белую негативную плёнку. Впереди маячил целый ряд лет перехода на позитивную, потом – цвет. Всё – мокрые процессы обработки. Отснял – жди несколько часов, пока через все ванночки с растворами киноплёнка пройдёт. Хорошо, если плёнка не оборвётся, если не выключат свет. Тогда всё пропало!..
Нам скорых и радостных перспектив с чудесными московскими камерами Михаил Николаевич не обещал. В своей дремучести он далеко от нас не ушёл, а во многом был и ещё и более продвинутым. Так, представляя, что на цветную киноплёнку мы будем снимать ещё при нашей жизни, он рассказывал, что вот-вот мы получим «цветные» кинокамеры и будем выглядеть не хуже, чем Алма-Ата, или же хвалёная Москва.
Михаил Николаевич не знал, что для съёмок в цвете не нужны «цветные» камеры. Достаточно зарядить цветную киноплёнку в обычную…
А – и нужно ли было Михаилу Николаевичу знать какие-то мелочи, подробности, из которых состояла руководимая им организация? В конце пятидесятых партия направила его на этот фронт – возглавить телерадиокомитет – он пошёл. Послала бы партия руководить консервным заводом или трикотажной фабрикой – без проблем. Партийные работники были талантливы универсально.
Будучи председателем облтелерадиокомитета, Михаил Николаевич принадлежал к номенклатуре обкома партии. А это значит, имел по сравнению с обыкновенными коммунистами значительные привилегии. Ежемесячные продуктовые пайки и много чего без очереди.
Возвращаясь из полезных совещаний, которые время от времени проводились в Москве с руководителями областных телерадиокомитетов, Михаил Николаевич приоткрывал для нас страничку жизни, в которую ему самому позволили заглянуть старшие товарищи, как человеку избранному.
Так, на летучке он рассказал однажды, что водили их, председателей, на спектакль «Мастер и Маргарита» на Таганке. Что скакала там по сцене голая женщина.
И, что он, Михаил Николаевич, будучи человеком с абсолютным коммунистическим здоровьем, спрашивал у организаторов экскурсии: – И как эту гадость позволяют показывать? И почему не запретят?
На что ему такой же привитый, здоровый товарищ ответствовал: – Вот вы посмотрели? И как вам?
– Дрянь! – ответил Михаил Николаевич.
– Ну, вот так и другие. Кто умный человек, посмотрит и сделает правильные выводы. А, кто неумный – так что с них взять!
Сказать, что Михаил Николаевич руководил своей организацией хуже, чем другой партработник авиапредприятием или заводом сенокосилок? Нет.
Всё в нашей стране управлялось равномерно.
Мой первый эфир состоялся в 74-м году. Передача про техническое училище №7. Был старательно написанный сценарий. Фотографии, которые тоже сделал я сам. Отснятый на киноплёнку видеоматериал.
Дело оставалось за немногим – выдать передачу в эфир. Естественно, прямой.
В обед проходила трактовая репетиция. Группа ответственных товарищей, цензура просматривали то, что журналист хотел показать актюбинцам вечером.
Тогда все передачи ещё вели дикторы. Я вызвался свою передачу вести сам. Что может быть проще – сам написал, сам общался с героями передачи.
Свои возможности я переоценил. Когда включили свет, камеры и микрофон, язык во рту распух у меня до таких размеров, что мог я издавать только звуки, но не слова.
Мне предоставили возможность повторять попытки. Но ничего не получилось.
Мою первую передачу в прямом эфире прочитал диктор, Иван Ушанов.
Нам довольно быстро дали ПТС – передвижную телестудию. Большой автобус, забитый аппаратурой для трансляции телевизионных передач.
До того все передачи велись только из стационарного помещения на ул. 50 лет Октября, рядом с Обкомом партии. А помещение это размещалось в крыле драматического театра. Было очень удобно – в мае и ноябре трудящиеся приходили ликовать на привычные демонстрации. Из телестудии через окна и двери техники телецентра вытаскивали на площадь камеры, кабели. Для того чтобы показать в эфире эти главные политические события года.
Те из актюбинцев, которые по каким-то причинам на демонстрацию попасть не могли, садились у телеприёмников и, в течение полутора-двух часов вглядывались в колонны демонстрантов, в надежде увидеть своих друзей или знакомых.
Когда потом и те и другие после демонстрации встречались – было много радости: – А я тебя видел! – кричали одни. – А я вам махал! – счастливо смеялись в ответ другие.
И вот театр неожиданно сгорел. Почему неожиданно? Театры издревле обладают такой способностью. Даже есть устойчивое словосочетание: «артист погорелого театра». Если есть театр, то он когда-нибудь обязательно должен сгореть.
Сгорел и наш, Актюбинский областной.
Но это уже не было отдельным, частным огорчением только артистов театра. И не только нас, сотрудников телестудии, оборудование которой сгорело вместе со сценой и декорациями, в которых жили и кипели страсти всемирно известных персонажей.
Сгорела студия, а, значит, была утрачена возможность каждую весну и осень транслировать на область ликование трудящихся по поводу наших самых важных праздников.
Трудящиеся, конечно, праздники эти очень любили. Но потеря возможности помахать в камеру флажком или воздушным шариком, а потом услышать вечером: – А! Мы тебя видели – ты махал! – потеря этой возможности обессмысливала присутствие на этих демонстрациях. Вот ты там вроде был, вроде и прошёл мимо трибун, где стояли вожди в плащах и шляпах, а – будто тебя там и не было.
Вожди такое отношений трудящихся к демонстрациям вслух могли отрицать, но нутром чувствовали, что ситуацию нужно исправлять, нужно быстро что-то делать.
Нет, никто не кинулся срочно отстраивать здание нового театра. Без театра советский народ может прожить. А вот без телевизора – нет!
И в самом срочном порядке из казахстанской нашей столицы, из Алма-Аты, была доставлена ПТС – передвижная телевизионная станция. Конечно, не новая. Но из тех, которые уже работали на электричестве.
От пожара до прибытия передвижной станции был промежуток времени, в который всех сотрудников телевидения нужно было чем-нибудь занять. В стране Советов была на этот счёт безразмерная отрасль – сельское хозяйство. Куда можно было охапками, вагонами вбрасывать государственные дотации, поддерживать это хозяйство помощью солдат, учащихся, студентов, рабочих городских предприятий. И – как только ни помогали, а очереди за продуктами оставались.
Наш Михаил Николаевич периодически от своих старших товарищей из обкома получал разъяснения по поводу отдельных у нас наболевших вопросов. На которые мы, журналисты, должны были честно, без прикрас, отвечать трудящимся телезрителям.
Так вот, насчёт отсутствия мяса Михаил Николаевич объяснил нам: вообще-то жить мы стали лучше. И, от хорошей нашей жизни, стали больше есть мяса и прочих деликатесов. Вот почему на прилавках сейчас так пусто. Больше стали есть! И – вкуснее!
Мы смотрели на лоснящееся лицо нашего начальника, и вредные политические сомнения, если до того у кого-нибудь и закрадывались, благополучно рассеивались.
Наше вынужденное бездействие выпало на жаркие летние месяцы. Как раз, когда на селе шла ежегодная битва за сено.
Воевать за сено повезли и нас.
Байганинский район. По бескрайним подстриженным полям разбросаны тюки прессованного сена. Их нужно было вилами забрасывать на прицеп. В тени термометр показывал сорок. Естественно, работали мы без зонтиков. Питание – супы, каши и много мяса. Рядом обычная для тех мест речка – цепь продолговатых глубоких водоёмчиков, связанных между собой зарослями камыша. Вода – чистейшая. Хоть пей, хоть купайся, хоть уху в этой воде вари.
