Текст книги "Я ищу Китеж-град"

Автор книги: Александр Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Ну а кроме? Молчишь. А кто «Гамлета» в театре видел? Света видела… Больше никто? А Снегирев в двух театрах его смотрел. Зачем, спрашиваю? Для сравнения, говорит.

– Всего не посмотришь, – сказал Дорохов.

– И не прочтешь, – добавил Федя.

Оппозиция только подхлестнула Виктора. Он ринулся в атаку, как танк, подавляя батареи противника.

– Ну и что? Не прочтешь всего и не надо. А что прочтешь – твое. Я вот о чем: работа не может и не должна целиком поглощать человека. И чем дальше, тем у нас будет все больше свободного времени. Все время учиться тоже нельзя – надо отдыхать. А как? Я много думал об этом, и вот что вам скажу. Пить водку, песни горланить или весь вечер лежать на брюхе у телевизора – это не занятие для настоящего человека. Надо чем-нибудь интересоваться помимо дела. И чем больше интересов, тем богаче человек. Для серьезной музыки у меня, пожалуй, ухо пока еще неподходящее. Слуху мало. А вот Ежику прямое дело на концерты ходить – слух абсолютный. Я лично живописью заинтересовался. Прослушал пару лекций, почитал кое-что, по выставкам походил. Многого, понятно, не достиг, но уже разбираюсь немножко. Рыночных лебедей у себя не повешу.

– Это жена, – смутился Дорохов, – не может расстаться.

– Я не в укор, – продолжал Виктор, – я об интересах только. Например, орхидеи мои. У нас говорят: блажь. Смеются. И зря. Сколько я книг в связи с этим прочел – один Тимирязев чего стоит. Золото! И химией подзанялся маленько – надо составы для удобрений знать.

– Ну, я эти сады разводить не буду. Не по мне, – перебил Дорохов.

– И не надо. К чему влечет, тем и занимайся. Вон Федор, к примеру, марки собирает…

– Бросил уже, – смущенно признался Федя.

– Напрасно. Он хорошо марки собирал, с умом. Географию лучше всех нас знает. Помнишь «малюку силлатан», Федор?

Подобревшие глаза Виктора, поощрив Федю, остановились на мне.

– С ним, знаете, какой случай был, Иван Андреевич. Приносит как-то треугольную марку с рыбами. Внизу подпись: «Малюка силлатан». Ни он, ни я такого государства не знаем. Посмотрели атлас в читалке: нет такого государства. Увидела нас Верочка, секретарша директора. Чем, спрашивает, интересуемся? Мы объяснили. Пойдемте, говорит, со мной, у директора в кабинете большой атлас есть. Пошли. Посмотрели алфавитный список – нет такой страны, даже названия похожего нет. А тут директор заходит: понадобилось ему что-то вечером. Федька улизнул, а я объяснил, в чем дело. Извините, говорю, только и ваш атлас не помог. Не нашли? – спрашивает. Не нашли. Он сейчас же Кольке своему позвонил – сын у него тоже марки собирает. Есть у тебя такая марка? Нет, говорит. А знаешь такую страну? И страны не знает. Тут Федька в кабинет обратно стучится. Прощения прошу, товарищ директор, только страну я, кажется, нашел. Какую? Подходящую: Молуккские острова в Индийском океане. Директор взял трубку, знакомому профессору позвонил. И что же? Прав Федька оказался, конечно.

– Ошибся маленько, – сказал польщенный Федор. – Не в Индийском, а в Тихом. Я потом по карте проверил.

– Нарисовать может карту, – сказал Виктор с той же одобрительной интонацией.

– Что нарисовать, поездить бы!

– И поездишь.

– Где уж, – вздохнул Федя, – почитаешь, и то хлеб. Я теперь книги собирать буду, библиотеку составлять.

– Поставить на полку не хитро, читать кто будет? – процедил Дорохов.

Но Виктору, видимо, понравилась идея собственной библиотеки.

– А мы с него спрашивать будем, – засмеялся он. – Купил книгу – прочти. Прочел – рассказывай. И давайте, вообще, закрепим такой разговор. По выходным у меня или у Коли. Можем судить тогда: растем или стынем.

Виктор остановился и подождал, будут ли возражать. И мечтательно, почти робко, словно боясь, что его не поймут или поймут неправильно, добавил:

– Хорошо бы еще дневник завести… коллективный.

Света вдруг жалобно и громко вздохнула.

– Ой, и трудно с тобой работать, Виктор.

– Начнет теперь стружку снимать, – отозвался Ежик.

– А ты думаешь: коммунистический – это только прилагательное? Была бригада коммунистического труда – старались, подтягивались, росли. Теперь этажом выше поднялись – считаешь, меньше тянуться будем. Ты только вдумайся хорошенько в слова: лаборатория коммунистического труда. Тут не только новаторский труд, бери шире: поиски лучших форм такого труда, самых передовых форм. Ведь и бригады коммунистического труда бывают разные: одни работают хорошо, другие еще лучше. Понял? Вот почему лаборатория – это проверка и пропаганда лучшего и в труде, и в себе самом.

Все сидели тихо, как в театре. Ни один голос не возразил Виктору. А я думал, что никогда и нигде я ничего подобного не слыхал. Даже утонченнейшие английские «хайбрау» – высоколобые никогда не рискнули бы связать совершенство в труде с личным интеллектуальным и морально-этическим совершенством. Сажин был прав: они вырастили подлесок, он уже шумит, этот невиданный, богатырский лес.

– А где Галя? – вдруг спросил Виктор. – Она должна бы уже вернуться.

Я рассказал о целинном госте.

– Пашка? – удивился Ежик. – Сбежал, значит.

– Кажется, нет, – уточнил я. – Дела у него.

– Знаем его дела. Летун.

– Теперь у Виктора Галку отбивать будет, – вмешалась Света. Она даже побелела от гнева.

– Еще подколет, – прибавил Федя.

Виктор молчал.

– Если он к нам на завод думает, – не выйдет. Не возьмем, – сказал Дорохов.

Виктор обернулся ко мне и тихо спросил:

– Не знаете, он совсем приехал?

Я предпочел умолчать, что это «зависит от Гали».

– Я не верю, что он сбежал, – продолжал задумчиво Виктор, – нет, не верю.

– Какая разница, – отмахнулся Дорохов, – тебе-то что?

– Я бы его взял в лабораторию.

Даже я почувствовал в наступившем молчании единодушное осуждение. Дорохов только головой покачал.

– Ты с ума сошел, – чужим голосом сказала Света.

– У него светлая голова и золотые руки, – спокойно возразил Виктор, – Знаешь, как раньше о таких говорили? От бога механик.

– Это ты – о т бога механик, – рассердился Дорохов. – Дурака валяешь.

– Ведь он тебя ненавидит, Виктор, – вмешалась Света.

– За что?

– Будто не знаешь.

– Не верю.

– А в клубе скандал забыл? А финку, которую у него отняли? Не будь христосиком – смешно!

Виктор сидел со странно отсутствующим видом. Казалось, он никого не видел.

Федя дипломатично посмотрел на часы.

– А как насчет столовой, товарищи? Не опоздаем? А то еще обеды кончатся.

Ребята поднялись. От них веяло холодком.

…Я все-таки поехал еще раз взглянуть на Машенькин дом. Нам надо было проститься.

Поехал я на метро; кстати сказать, впервые за время моего московского сидения. По капризу или из упрямства, но я ни разу не заглянул туда, может быть потому, что и в Лондоне и в Москве москвичи наперебой советовали мне прежде всего побывать в метро. Меня даже забавляла эта наивная гордость таким в сущности обычным для европейца средством передвижения. Но когда я сказал об этом Сажину, он расхохотался.

– Да мы вовсе не средством передвижения гордимся, а тем, что выстроили.

Я тогда не поверил ему, но, спустившись в прохладную мраморную глубину, наполненную сквозными ветрами и светом бесчисленных люстр, я понял, чем гордились хозяева новой Москвы. Для англичанина вокзал – это прежде всего вокзал, место, где садятся в поезд, и только. Он продолжает улицу – те же рекламы перед глазами, те же окурки под ногами, та же торопливая, недружелюбная суета. Вокзалы метро в Москве тоже продолжают улицу, пуритански чистую московскую улицу, но их мраморное великолепие говорит уже о завтрашнем дне. Они лишь частично принадлежат сегодняшней Москве и естественнее вписываются в облик Москвы будущей, в которой не останется ни одного кривого, горбатого переулка.

Переулка, который я искал, также не было. Последние дома лежали бесформенной грудой штукатурки и деревянного лома. Рабочие уже ушли – тишина смерти окружала черные от старости бревна.

Я присел на бульварной скамейке у полоски газона, окаймлявшей новый дом на противоположной стороне улицы. Прямая, как стрела, она, казалось, уходила в бесконечность, исчезая в дымке угасающего летнего дня.

Возле меня на скамейке лежала серенькая ученическая тетрадка – ветер небрежно листал ее страницы. Я взял тетрадь. На обложке ее прыгающими детскими буквами было записано: «Англ. яз. для памяти. Клавдия Новикова». Дальше на пяти-шести листках были выписаны столбиком идиоматические выражения, наиболее часто встречающиеся в английском языке. Тут же приводился русский текст, взятый из словаря. Два выражения в конце были подчеркнуты, и против них вместо перевода стоял большой вопросительный знак.

Мне показалось вдруг, что на меня смотрят. Я не ошибся. Тоненькая девушка в белом фартуке, только что подметавшая тротуар, глядела на меня пристально и сурово. Мне стало неловко.

– Кто-то забыл эту тетрадку, – пояснил я.

– Никто не забыл. Это я оставила.

– Вы?

– Я. А что – непохоже? – у лыбнулась она и взяла у меня тетрадь.

Я посмотрел почему-то на ее руки. Она покраснела.

– Простите, это вы – Клавдия Новикова?

– Я. Что это вы спрашиваете, как в милиции? Моя тетрадка.

Мне вдруг показалось, что я ее где-то видел.

– Может быть, – ответила она равнодушно и хотела уйти.

– Постойте, – остановил я ее, – вспомнил. На автобусной остановке, в Филях. Правда?

Она мельком взглянула на меня и сказала уже добродушнее:

– Верно. Вы кого-то разыскивали. Нашли?

– Нашел в общем, – неопределенно ответил я и подвинулся. – Садитесь. И не гневайтесь на любопытного старика.

Она присела на край скамейки, сунув тетрадку в карман.

– Вы здесь живете? – спросил я.

– Сейчас здесь. Дали комнату в общежитии. А то тащись с Филей через весь город. Я здесь дворником работаю, – пояснила она.

Признаться, я не нашел, что сказать. Она тотчас же это подметила.

– Удивлены? Профессия для девушки неподходящая? Или дворнику не подобает изучать английский язык?

Я вспомнил иконописного Никона у нас на дворе, косноязычного Егора с налитыми кровью глазами, дворника-татарина у Пикерсгилей и не смог удержаться от улыбки.

Она совсем рассердилась.

– Что ж тут смешного?

– Ничего, конечно. Но для дворника это уж не так обязательно.

– А я и не собираюсь всю жизнь мести улицы. Поступила потому, что стипендии не хватает. Шить я не умею. На завод разряд нужен. А на одну стипендию не проживешь – у меня еще тетка больная.

Какой еще сюрприз, черт возьми, преподнесет мне Москва? Ведь говорил же Сажин: не к зданиям, а к людям здесь надо присматриваться. Девушка, почти девочка, с кудряшками на висках. Девятнадцативешняя, сказал о ней Северянин. Да разве он о ней сказал? Такие ему и не снились. Дворник с метлой и бляхой на фартуке, изучающий английские идиомы! Господа туристы, включите в свои маршруты это московское чудо!

– И успеваете? – спросил я с невольным уважением.

– Трудно, – созналась она. – И помочь некому – в общежитии все девчата чужие. Вы английский знаете?

– Знаю.

– Что такое опен шоп? Буквально: открытый магазин. А по смыслу не подходит.

– Не магазин, а завод, – поправил я. – Завод, принимающий на работу неорганизованных рабочих и штрейкбрехеров.

Я повторил это по-английски.

– Какое у вас произношение, – сказала она с завистью. – Вы были в Англии?

– Жил.

– Долго?

– Сорок лет с лишним.

Она по-детски всплеснула руками.

– Ой! Целый век! Наверно, и думаете по-английски?

– Конечно. В Англии – по-английски, а здесь – по-русски.

– Все-таки сорок лет, – задумалась она. – Я бы не могла так долго… Мне бы хоть на недельку съездить. Очень трудно без практики.

– А вот давайте разговаривать по-английски, – засмеялся я.

– Не надо, я боюсь, – замялась она. – Лучше я вас так спрошу, когда трудно будет. Вы где живете?

Я объяснил.

– А не рассердитесь, если скоро приду?

Домой я не пошел. Долго-долго бродил по улицам, и Москва почему-то уже не казалась чужой. Зажглись фонари. Москва-река почернела и стала похожа на Темзу. Так же отражались в ее темном зеркале огоньки города, так же пыхтели пароходики, волоча за собой длинные, низко сидящие баржи. Над асфальтом набережных подымался туман. Я шел с ощущением странной легкости, словно сбросил с плеч тяжелый рюкзак.

Легко жить без воспоминаний.

Ни Гали, ни Виктора не было дома, когда я вернулся. Как я заснул, не помню, но мне показалось, что сейчас же проснулся. В соседней комнате зазвенела ложка в стакане. Должно быть, Виктор пил чай. Он всегда пил чай на ночь.

И тотчас же послышался тихий шепот:

– А я и не слыхала, как ты пришел. Старик спал уже, и я легла. Где был?

– На лекции. Оттуда пешком шли.

– А я в клубе. После кино потанцевала немножко.

– Охота тебе?

– Почему? Я давно не танцевала. Музыка… свет… Хорошо. Меня наперебой приглашали.

– Кому что.

– Однобокий ты человек, Виктор. Думаешь, при коммунизме танцев не будет?

– Почему не будет? Будут. По потребностям. Есть потребность, ну и танцуй.

– А у тебя нет потребности?

– Нет.

Грустный вздох Гали. Потом тишина. Потом вопрос Виктора:

– С Павлом была?

– А ты уже знаешь?

– Совсем приехал?

– Разве его поймешь.

– К нам на завод не собирается?

– Не знаю. Да его и не возьмут.

– Я возьму. К нам в лабораторию.

Молчание. Потом глухой, изменившийся голос Гали:

– Ты в уме?

– Странный вопрос. У него инструмент в руке, как скрипка. Кто же не возьмет?

– Скрипка! Причем здесь инструмент? Ты нарочно.

– Не понимаю.

– Чтобы меня уколоть.

– Ты глупая, Галка.

– Я знаю, что говорю. Не лги.

– Я никогда не лгу.

– И не ревнуешь?

– Зачем? Ты замужем.

– И замужних отбивают.

– А кто отбивается, туда и дорога. О чем тогда говорить?

Опять молчание. Звенит ложка в стакане. Виктор пьет чай.

– Ты что делаешь? – спрашивает Галя.

– Так кое-что. План домашних занятий. По-моему, стоит языком подзаняться.

– Чем?

– Скажем, английским. А то приезжают на завод иностранцы, а ребята ни бе, ни ме. И за границу поехать – тоже пригодится. Как думаешь, Иван Андреевич согласится группу вести?

Галя молчит, потом отвечает чужим голосом:

– Ты не человек, Виктор.

– Опять!

– Нет, не человек.

Она начинает смеяться.

– Тише! С ума сошла.

– Ты робот.

Смех переходит в хохот. У Гали истерика.

– Галочка, что с тобой? Галочка!

– Отстань… У тебя души нет.

Слова Гали прерываются глухими всхлипываниями.

– Отстань, говорю.

– Галочка!

Звенит стакан. Очевидно, Виктор дает ей пить.

– Я спать хочу. Оставь.

И тишина.

В эту ночь я долго не мог заснуть.

IV

Уж больше недели мы одни с Виктором. Галя ушла совсем.

Ушла на другой же день после нашего разговора, оставив две коротких записки.

Одна предназначалась Виктору.

«Я ухожу совсем, Витя. Иначе – не могу. Я не подходящая для тебя жена, а мне с тобой трудно. Я как низкорослое дерево, сколько его ни тяни – не вырастет. Только с корнем вырвешь. Поэтому надо кому-нибудь сказать: конец. Вот я и говорю: прощай, Витя. Не ищи со мной встреч. Не надо».

Ниже было приписано карандашом:

«Простите, Иван Андреевич, что испортила вам отпуск. Из нашего разговора вы уже все поняли – добавлять нечего. На душе так горько, что хоть вниз головой из окна. Как видите, и в нашей счастливой стране бывают у людей свои несчастья. Не судите плохо о советских людях – не у всех так. Когда будете уезжать, оставьте адрес Витьке – может, написать захочется. Ведь кроме дяди Коли и вас, у меня родных нет».

Мы долго сидели в тот вечер друг против друга. Ни одного слова не было сказано. Виктор умел страдать молча, без жалоб, без слез, без упреков.

– Будем чай пить, Иван Андреевич? – спросил он наконец.

– Не хочется, Витя.

– Жить ведь надо.

– Надо, Витя.

– У меня к вам просьба, Иван Андреевич. Не уезжайте пока. Одному мне теперь будет очень трудно.

…Утром я послал Джейн телеграмму о том, что мое московское турне задерживается: все, мол, в порядке, не беспокойся. Ни я, ни она не любили длинных посланий. Эпистолярное искусство, достигшее совершенства в викторианские времена, в наш атомный век грубеет и чахнет. Даже любовники в разлуке предпочитают разговор по междугородному телефону.

Я не писал Джейн о Гале, предпочитая все рассказать по приезде. Да разве письмо объяснит ей, что случилось вдруг дома у Виктора Черенцова и что вообще может случиться, если у тебя в семье начинается строительство коммунизма.

После злополучного воскресенья, когда события уже назревали, Виктор ушел на завод очень рано, и мы с Галей завтракали одни. Она была необычно молчаливой и казалась нездоровой. Веки у нее припухли и покраснели.

– Не притворяйтесь, Иван Андреевич, – сухо сказала Галя, отвечая на мой вопрос, не больна ли она. – Сами видите – плакала я. И глаза распухли.

Незачем было спрашивать, отчего она плакала: я-то ведь знал.

– Трудно мне с Виктором, – заговорила она, помолчав, – ох, как трудно. Наверное, приметили?

– Приметил.

– Помните наш разговор на улице, когда я попрекнула вас, что уехали. Я сказала тогда: уйти от любимого человека можно, если ты ему в тягость. Только тогда. Кажется, это у нас с Виктором наступило.

Я, старавшийся до сих пор сохранять во всем позу бесстрастного наблюдателя, вдруг испугался. А что, если это серьезно?

– В тебе говорит обида, Галя.

– На что?

Я вспоминаю ночной разговор. Что-то действительно было. Но что?

– Может быть, Павел…

– Что вы, Иван Андреевич! Виктор даже и не ревнует. Ни любви нет у него, ни ревности… Говорят, на Брюссельской выставке машину показывали. Думает, как человек, отвечает на вопросы, как человек. Только не смеется и не плачет, не жалуется и не сердится. Так и Виктор.

Я взглянул на орхидеи в окне. Миниатюрная дождевальная установка включилась, и веселый круговорот водяных струй побежал по широким листьям и мхам. Удивительно изящно, смело и остроумно было все это придумано.

– Все-таки ты не права, Галенька.

– Не знаю. Я жить хочу, как все люди живут. В кино пойти, в клуб. Я танцы люблю… Девчонок иногда позвать хочется, попеть. А у него одно: учись. Мало ему, что я медсестра неплохая, – на врача учись. Сам предлагает в университет подготовить. Думаете, не подготовит? Подготовит, как на курсах. А какой из меня врач?

Она произнесла это с таким внутренним убеждением, что если бы не серьезность минуты, я бы расхохотался. Славная, глупая девочка.

– Если у вас так легко поступить в университет, зачем же отказываться?

– Если бы легко! А потом сколько муки претерпеть – не считаете? Ведь я не старуха. Инженер Снегирев мне стихи писал, Пашка из-за меня смерть примет – так любит. А Виктор, знаете, о чем думает – о любви? – синие глаза ее недобро вспыхнули, – английскому языку нас учить – вот о чем. Чтоб вашим туристам удобно было. А по мне пусть русский учат, если к нам ездят.

– Виктор, наверное, надеется, что скорее выучит английский, чем наши туристы – русский. И, кстати говоря, он прав, – сказал я. – Ты просто не понимаешь его.

– А вы понимаете? – это было сказано с накипающим раздражением.

Я попытался объяснить.

– Он – фанатик, Галя. Одержимый одной идеей, которой подчинил всю свою жизнь. Великая страсть владеет им: создать общество духовно совершенных людей, достойных тех социальных форм, какие ему рисуются в будущем. Он называет это борьбой за коммунистического человека. Пусть так – неважно. Но разве это не благородная, не красивая страсть? И разве он не достоин подруги, которая бы шла вместе с ним, верила ему, училась у него…

Ах, Джейн! Что стало с твоим сумасбродным дедом? Никогда он не произносил таких речей, да еще с такой неприличной запальчивостью!

Но до сердца Гали моя речь не дошла.

– Видно, и вас он сагитировал, Иван Андреевич, – сказала она с горечью и поднялась из-за стола.

Это был последний мой разговор с Галей.

Еще несколько дней.

Как будто мало что изменилось. Мы с Виктором по-прежнему обедаем на фабрике-кухне, завтракаем и ужинаем дома. По утрам я езжу в Парк культуры у Крымского моста, по вечерам хожу в кино. Старую Москву больше не вспоминаю.

Порой мне кажется странным, что я когда-то жил на Чейн-уок и читал «Дейли экспресс» по утрам. Теперь я читаю «Правду». В доме меня все уже считают своим, а сосед Иван Егорыч при встрече удостаивает даже разговором.

– Эй, тезка! Читал?

– Что именно? – интересуюсь я.

– Что-что… О пленуме речь.

С помощью Виктора я теперь уже легко лавирую между съездами, пленумами, бюро и секретариатами. Я уже знаю, что значит «всыпать на бюро», «снять стружку», «выложить билет на стол». Но Ивану Егорычу можно не отвечать, его достаточно слушать.

– Разворачиваем автоматику. Великое дело.

Я соглашаюсь.

– Через год в цеху больше десяти человек не останется. Все автоматы.

Его раздувает от гордости, а я думаю, как эта же перспектива заставила бы английского рабочего почернеть от страха. Но я не рядовой английский турист – мне удивляться не полагается. К тому же я проник уже в тайны социалистической рационализации и знаю, что ни самому Ивану Егорычу, ни его товарищам агрессия автоматики ничем не грозит. В худшем случае их переведут на другую работу.

И, как всегда, на прощанье он приглашает меня перекинуться в домино.

– Забьем козла, сосед. Заходи.

Но меня тянет к Виктору. Вчера он купил новенький телевизор и тотчас же разобрал его до последнего винтика. А сейчас снова собирает, напевая вполголоса. Голос у него приятного низкого тембра, и я удивляюсь, почему он никогда не пел раньше. Ведь Гале так хотелось «попеть».

Виктор не слышит меня, он поет:

 
Ты меня не ждешь давно-давно,
Нет к тебе путей-дорог…
Счастье у людей всегда одно,
Только я его не уберег.
 

И такая щемящая грусть в словах его, что я застываю в дверях, стараясь даже не дышать. Я-то ведь знаю, как потом стыдится он таких минут.

Но он услышал, обернулся. И тут же замолчал. Я подсаживаюсь к нему и молча слежу за его работой. Молчать мы можем часами. Но выдержки у него всегда больше.

– А что вы, собственно, делаете сейчас на заводе, Витя? – завожу я разговор, осторожно выводя его из «молчанки».

Но Виктор упрямится.

– Сейчас? – отвечает он нехотя. – Совершенствуем зажимные устройства, внедряем пневматические приводы к станкам.

– Я не совсем понимаю, Витя.

Он оживляется, в нем просыпается популяризатор.

– Ну как вам объяснить? Что такое токарный станок, представляете? Прежде чем пустить в ход резец, надо установить и закрепить стальную болванку. Делается это вручную, винты затягиваются с помощью рычагов и ключей. Снимают готовую деталь тоже вручную. Десятки раз в смену, тьма времени. Ну а пневматическое устройство позволяет мгновенно заклинить деталь в патроне. Нажал кнопку, и сжатый воздух все сделает без рычагов и ключей.

Виктор увлекается, и рассказ о зажимных устройствах превращается в лекцию об автоматике. Через полчаса я знаю об этом несравненно больше любого корреспондента английской газеты, набившего руку на «московских сенсациях».

Я все больше люблю его, этого человека, к которому нельзя подойти со старыми душевными мерками. Не холодноватое английское «нравится», а именно русское, славянское «люблю», сплав привязанности и восхищения. Меня восхищает и сдержанность его чувств, благородная мужская сдержанность, которая чем-то сродни подлинной чистоте души, и даже его душевная неприступность, которую он носит как панцирь против человеческого сожаления и любопытства. Это не отчужденность от людей, нет – он готов говорить взволнованно и горячо обо всем, что его интересует, но есть одна заповедная тема, которая замыкает наши уста. Это понимаю не только я, но и его близкие друзья.

Вчера к нам забежали Светлана и Федя.

– А Виктора нет, – объявил я, впуская их, – и когда он придет, не знаю.

– Мы к вам, Иван Андреевич, – тихо сказал Федя и заговорщически оглянулся вокруг, точно нас мог подслушать кто-нибудь в пустой квартире.

– Он Павла видел, – пояснила Света.

– Сидел у окна автобуса, увидел меня и отвернулся. На Фили ехал. – Никуда они не уехали, – присовокупила Света.

– Вы думаете, что Галя в Москве? – спросил я.

– Непременно. Пашка нахрапом действует. С налета. А если не по его, сразу скисает. А Федька говорит: он кислый ехал.

– Значит… – задумался я.

– Значит, сразу не увез – так не увезет. Не поехала она с ним. Вот мы и решили: Галку разыскать и взять в работу.

Я усомнился. Взять в работу… Точно деталь на станке. Да и выйдет ли?

– А с Виктором говорили?

– Как же, поговоришь с ним.

– Каменный.

– Тогда нельзя, – решил я. – Неудобно. Все-таки его дело, частное.

– Старый вы человек, Иван Андреевич, – назидательно заметил Федя, – и понятия у вас старые. Не частное дело, а наше, общее. Государственное дело. Душа у него болит, делу мешает. А мы что ж – молчи?

– Найти и поговорить с ней по-комсомольски. Против коллектива не пойдет, – не утерпела Света.

Я опять усомнился.

– Не всегда коллектив вправе вмешиваться в личную жизнь человека.

– Всегда, – безапелляционно сказал Федя.

Так мы и не договорились. Они ушли, заставив меня задуматься над проблемами коллектива и личности. Неужели сверстникам Сажина удалось воспитать поколение, совсем не тронутое ржавчиной индивидуализма? Тогда это одно удивительнее всех индустриальных побед!

Когда пришел Виктор, я наконец решился. Заповедная тема перестала быть заповедной.

– Почему вы никогда не спросите меня о моем разговоре с Галей?

Виктор отвечает с обычным спокойствием.

– Потому что представляю его содержание. Опять Павел?

– Дальнозоркие обычно не видят у себя под носом. Речь шла не о Павле, а о вас.

– Обо мне?

– Вы шагаете вперед в семимильных сапогах, другие же следуют за вами в обыкновенных ботинках, даже в тапочках. А вы не видите этого.

– Аллегория! И не очень понятная.

– Возьмем другую. Вы – тренированный альпинист, дышите свободно на любой высоте. А люди, связанные с вами одним ремнем, теряют дыхание. Что надо сделать?

Виктор саркастически усмехается.

– Очевидно, ослабить ремень.

– Или шаг, – не сдаюсь я, – надо быть понятливее, терпимее, Витя, душевнее, если хотите, к человеческим слабостям. Люди не одинаковы.

– А чего я от них требую? Учись, читай, расти. Невозможно это? Чушь! Ежик вон на футбол бежит, а я ему книжку сую. Ну что же, после футбола прочти. Недоспи, а прочти. Только осознай, что так надо, что нельзя без этого, тогда и простить можно, если силенок не хватит.

Трудно спорить с Виктором, но я все-таки пытаюсь.

– Вы стремитесь к духовному совершенству, Витя. Но духовное совершенство, как и физическое, невозможно для всех.

– Чепуха! – сердится Виктор. – Безногий не пробежит стометровку, но любой нормальный, здоровый человек пробежит. И раз от разу может улучшить время. Это – моя аллегория. Понятно? Если я хочу стать лучше, почему другой не может хотеть этого? Только захоти, воспитай в себе это «хочу». Вот этого я и требую.

Спор можно продолжать, но я уже выдыхаюсь. Виктор в чем-то убедил меня, но мне кажется, что и сам в чем-то поколеблен.

Мы не успеваем уточнить этого – раздается звонок.

Пришла Клавдия Новикова.

Виктор несколько удивленно подвел ее ко мне, но удивиться по-настоящему пришлось мне, а не им, потому что Клавдия, рассмотрев Виктора, освещенного настольной лампой, – в комнате было темно, вдруг воскликнула.

– Черенцов! Витя!

Виктор смущенно протянул руку:

– Здравствуй, Клава.

– Странно, – заметил я обиженно, – все друг друга знают, а я кручусь среди вас, как щепка в омуте.

– Да мы с детства знакомы, – сказала Клава, – на одном дворе жили. Витя, я и Павлик. Ты знаешь, он здесь сейчас.

– Слыхал, – неопределенно отозвался Виктор.

– Вы разве не встречаетесь?

– Нет.

Несколько смутившись сухостью Виктора, Клава перешла к делу, которое привело ее ко мне. Ей нужно было перевести небольшой кусочек английского текста.

Текст оказался технический, и я сразу же спасовал. Пришлось привлечь Виктора, который, к моему удивлению, довольно сносно умел читать.

– В школе занимался, да забыл потом, – признался он, – сейчас только алфавит и помню.

Но помнил он много больше, а самое главное, отлично знал техническую терминологию. И пока я неуверенно подбирал по смыслу русские слова, он подумав, сразу называл нужное. Клавдия уже не на меня, а на него глядела с почтительным уважением.

Мне пришла в голову одна идея.

– Вы ищете учителя, Виктор. Группу хотите создать. Искать, по-моему, незачем. Вот вам и педагог.

Виктор не признавал ложной вежливости.

– А ты справишься? – с сомнением спросил он. – Молода очень.

– Не знаю, – смущенно пробормотала Клава и потупилась.

Я тут же пришел ей на помощь.

– Неправда, Клава. Знаете. Педагогический огонек у вас должен быть, раз в педагоги идете. Интерес к делу есть и знаний, по-моему, достаточно. Ну, а опыт дело наживное.

– Попробуем, – согласился Виктор, – начнешь со мной, а там и с группой решим.

Однако я скоро пожалел о своей инициативе. Клава приходила каждый день и, возвращаясь домой, подсаживалась ко мне на скамеечку – обычно во время уроков я спускался вниз посидеть на деревянном диванчике, поставленном у подъезда лифтером. Здесь она и успевала за несколько минут надоесть мне исступленным захваливанием Виктора.

– Какой потрясающе способный человек (это я уже знал), и какая у него память (и это я знал), мы проходим сейчас по три главы зараз (и это знание меня не обогатило).

Если б только она ограничивалась уроками!

– Почему от него жена ушла, вы не скажете?

Я молча вздыхал, деликатно намекая на нежелательность темы.

– Слепая! От такого человека уйти!

Я скрежетал зубами и молчал.

После третьего или четвертого урока она, как обычно, выбежала из подъезда и, присев рядом со мной, радостно выпалила:

– А сегодня он не такой задумчивый. Даже смеялся. По-моему, он ее забывает.

Я не выдержал.

– Вы уже успели влюбиться?

Она простодушно не заметила сарказма.

– Я еще девчонкой была в него влюблена. А сейчас это совсем простительно.

– Нет, Клава, не простительно, – я уже не щадил ее. – Вы не знаете правды. Он страдает и мучается и будет страдать и мучиться до тех пор, пока не вернется Галя. Он – однолюб и никогда не полюбит другую.

– Сказки, – откликнулась она, но уже далеко не уверенно.

Тогда я нанес последний удар.

– И Галя его любит и в конце концов вернется, я уверен, – я произнес это почти вдохновенно, – не создавайте себе иллюзий, девочка.

Она вдруг погасла и согнулась, как сгоревшая спичка. Только надежда, до конца не оставляющая человека, слабо тлела в глазах.

– А почему же… почему она ушла? – тихо спросила Клава.

Я рассказал ей историю Гали и Виктора так, как знал ее сам.

Теперь погасла и надежда.

– А кто этот… с целины?

– Вы его знаете. Это – Павлик, о котором вы говорили. Парень, позвавший вас тогда на автобусной остановке, помните?

Она отшатнулась почти с ужасом.

– Хорьков?! Павел! Не может быть…

Она закрыла лицо руками и медленно поднялась со скамейки.

– Теперь я все понимаю.

Кончики пальцев ее на лбу побелели от напряжения. Она отняла их, в широко раскрытых глазах ее светилась странная решимость.