Текст книги "Рассказы Иванова-Петрова"

Автор книги: Александр Иванов-Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Это оказалось полностью соответствующим истине. Работы были распределены строго поровну. При этом в каждой хозяйственной работе оказался, так сказать, интеллектуально-управленческий элемент, а также момент грубо-материальный. Например, относительно той же картошки следует решить, достаточны ли ее запасы, следует ли ее подкупить, а также – пора ли уже начинать готовить. Все эти заботы Николай Гаврилович сразу взял на себя, оставив на мою долю совершенно простую чистку – тем более сколько ее там, этой картошки, на двоих – пять минут, и все готово. А свою часть работы Николай Гаврилович делал со всей серьезностью и ответственностью, и тратил на это значительно больше времени.

Эта самая картошка и была, фигурально выражаясь, первой ласточкой, познакомившей меня с глубинами жизненных ситуаций. Как-то в середине дня, когда мы уже часов шесть переворачивали вверх дном склон безымянной сопки, Николай Гаврилович вдруг обратился ко мне: «Я думаю, – сказал он, отмахиваясь от комара, – что картошки нам хватит, больше покупать не нужно». Я прикинул и согласился. Что-то там в ящике на дне каталось, до конца недели вполне могло и хватить.

Когда мы вечером вернулись в наш домик, пребывавший в состоянии бесконечного ремонта и потому безвозмездно отданный нам начальством леспромхоза, я приготовил скромный ужин, а затем засел мыть посуду. Николай Гаврилович с растущим недовольством наблюдал за моими действиями и наконец осведомился, какого черта я не иду покупать картошку, о чем мы давно договорились. Я изумился, и ситуация разъяснилась.

Оказывается, огромный опыт Николая Гавриловича позволил ему открыть – не то чтобы мировой закон, но вполне весомую эмпирическую закономерность. Он особенно подчеркнул, что то, что он имеет сказать, не имеет никакого отношения к суевериям и прочей досужей болтовне, а является просто эмпирически подтверждаемой стороной непознанного в нашем мире. Итак, Николай Гаврилович открыл правило, согласно которому все, что он предполагает, все, на что он надеется – все это сбывается ровно наоборот. Стоит ему, Николаю Гавриловичу, высказать некое предположение – как тут же всё течение мировых событий приобретает такой ход, чтобы привести к прямо противоположному результату.

Как истинный ученый, Николай Гаврилович совершенно спокойно отнесся к этой объективной стороне бытия и просто разработал несложный способ обходиться с мерзостью природы. Всякий раз, когда ему требуется сделать некоторое высказывание, он говорит нечто обратное тому, что хочет сказать – и все получается в наилучшем виде. Ко мне же эта связь Николая Гавриловича с законами мироздания имеет то отношение, что когда он давеча говорил мне, что картошку покупать не следует, он мне подмигнул, что я в силу невнимательности принял за комариный укус (а он, Николай Гаврилович, обладает сильной волей и никогда не обращает внимания на комаров, не меняясь в лице даже при самых жестоких покусах, так что я сделал совершенно неправильный, почти неэтичный вывод о его поведении).

Подмигивание же Николай Гаврилович изобрел для общения с прочими людьми – когда он говорит нечто не просто так, а обратное тому, что хочет сказать, из-за той связи с законами природы, о которой он только что рассказал, то он в означенных случаях подмигивает, чтобы люди знали, что он говорит не то, а совсем другое, если я его, разумеется, понимаю. Я осторожно заметил, что стоило бы людей предупреждать, не все обладают должной сообразительностью – и тут же узнал, что меня вот только что предупредили, так что мое предположение, будто Николай Гаврилович не понимает такой простой вещи, было неэтичным.

Уф. Я направился к бабке через два дома и купил у нее десять килограмм, но дело не в этом. Мне почему-то казалось, что над моим будущим сгустились тучи. Без всякого высказанного желания с моей стороны это, действительно, сбылось.

В следующие дни я занимался тем, что дешифровывал мимику Николая Гавриловича. Я постоянно ошибался. Подлость мироздания проявлялась в том, что когда, как мне казалось, Кознышев мне подмигивает, это в действительности было не относящимися к делу, так сказать, не сигнальными движениями, вызванными натертой пяткой или впившимся в бок сучком. И наоборот – я частенько не замечал яростных, просто-таки серийных подмигиваний, принимая их за сосредоточенную работу мысли или реакцию на укусы слепней (на них Николай Гаврилович, как мне казалось, весьма реагировал, но спрашивать, так ли это, я поостерегся).

Результатом моего непонимания явилось полное разрушение нашего хозяйства. Я покупал не то, не тогда и не так, как этого желалось Кознышеву и тем самым не справлялся с той равной долей возложенных на меня хозяйственных работ, о которых шла речь ранее. Я непрерывно вел себя неэтично, заставляя Николая Гавриловича изобретать все более сложные системы связи, которые должны были наладить коммуникацию, но почему-то окончательно ее разрушали. Венцом моей разрушительной деятельности явился несанкционированный начальством отъезд во Владивосток.

Дело в том, что выбраться из Приморья в те годы было нелегко, а ведь экспедиция – дело подотчетное, и прибывать из нее надлежит день в день, как то запланировано директором учреждения за полгода до того. Чтобы добиться этого результата при полной недееспособности средств транспорта, надо не пренебрегать ни малейшей возможностью и несколько раз ездить в аэропорт, узнавать о билетах, вписываться во всевозможные очереди – в общем, вести активный образ жизни отъезжающего.

Все эти действия следовало согласовывать с Кознышевым, дабы он, со своей стороны, официально разрешил мне отправиться во Владивосток разузнать насчет билетов, включив эту мою отлучку в им составленный план экспедиционных работ. План этот был столь сложен, что один раз попытавшись в нем разобраться, я более никогда не повторял этих попыток. Во время очередного потрошения валежника Николай Гаврилович сообщил мне, что мне не следует ехать завтра во Владивосток, как мы о том договаривались ранее. При этом заявлении – клянусь! – Николай Гаврилович яростно подмигивал мне. Разумеется, я его понял.

На следующее утро я встал в пять утра, бодро направился к единственной остановке, от которой в шесть отходил единственный в сутки автобус, способный довезти сельчанина до Уссурийска. Я отправился в город, сходил там в баню, потолкался у билетных касс, выяснил положение с рейсами, посочувствовал работникам транспорта, у которых вот уже пятый день не было керосина, отчего самолеты не летали, скорбел вместе с плотным товарищем, опаздывавшим на похороны в Харьков… Все равно обратный рейс был возможен только поздно вечером.

Ночью я добрался до нашего домика в отдалении от городской суеты, – и оказалось, что Кознышев сменил коды. Две серии подмигиваний по три раза каждая означало как раз не обратное, а прямое понимание сказанного, так что мне моим непосредственным начальником и старшим коллегой было недвусмысленно запрещено отправляться в город, поскольку на следующий день был запланирован важный маршрут, во время которого я должен был тридцать километров переть на себе оконную ловушку со вставленным стеклом (это – в наших условиях – два полена, на которых укреплена половинка оконного стекла; вроде и ничего, но нести это дело приходится на вытянутых руках перед собой для вящей сохранности, так что с седьмого километра руки здорово затекают). Тем самым мною был сорван важнейший экспедиционный маршрут, что нанесло ущерб личным научным планам Кознышева – что не столь важно с некоторой точки зрения, но, главное, обрекло на незнание дальневосточной фауны мировую науку, представленную здесь в лице Николая Гавриловича, а вот это было уже совершенно неэтично.

В последний, проверочный рейд во Владивосток Николай Гаврилович меня не пустил, и потому, когда я приехал в аэропорт в день посадки, оказалось, что рейс отменен, о чем, собственно, все знают, и надо перерегистрировать билет, что уже поздно, потому что это делали вчера. Я все-таки вернулся тогда в Москву, но это была уже совершенно отдельная история.

2004

Зоологическая история о несостоявшемся ужине

Будучи погружен в поиски насекомых, я как-то не обратил внимания на беспокойство жителей поселка – у них, оказывается, появился тигр. То есть он, видимо, где-то был, но вот пришел к ним. И его видел и дядь Петя, и главлесничий, и даже баб Зина. Опытные люди наблюдали следы, а люди попроще видели прямо самого тигра. Рассказывали, что он съел собаку дядь Бори, вот прямо тут, через улицу, на участке, отличный был Бобик – дядь Боря это слышал и сидел настороже всю ночь на кухне. И вот все эти истории прошли мимо меня, и мне их рассказал, собственно, Кознышев – мы как раз вышли в маршрут на дальнее лесничество, и Кознышев объяснял мне, что именно сегодня как никогда важна осторожность, дисциплина и этичность поведения.

Я был несколько смущен – прежде мне не приходилось соотноситься с тиграми ни в каком качестве. Я спросил, так что ж делать-то, если он вот прямо вокруг рыщет? Коротко взглянув на меня, Кознышев указал на длинный нож, используемый для отдирания старой мертвой коры от стволов – и значительно усмехнулся. Настолько значительно, что я не посмел уточнить, что же он имел в виду – мысль о том, как я отбиваюсь от тигра ножом, при всей моей романтичности не могла во мне укорениться.

Потом, через много часов жары и дороги, мы нашли полкосули. Совсем свежие еще полкосули, практически горячие. Кознышев определил, что тигр убил добычу, поел и удалился отдыхать, поэтому трогать полкосули не следует, хотя, между прочим, в свежей падали можно было бы обнаружить несколько интересных видов, но надо приноравливаться к условиям сбора – и быстро уходить. И мы быстро ушли от полукосули, не трогая её.

А когда мы осмотрели и облазали далекую просеку и пришла пора возвращаться, – надвинулись тучи и ливанул дождь. Дождь был редкостной силы – в самом деле стена воды, рёв ливня перекрывал все звуки. Промокшие насквозь, мы брели по дороге в лесу, не видя ничего дальше нескольких метров. По бокам дороги стояли стены высоких кусов, под ногами – коричневые лужи, сверху – опрокинувшаяся река.

Первым на нас выскочил барсук. Он пёр не разбирая дороги, ткнулся чуть не в ноги, фыркнул и улез куда-то вбок. А еще через полчаса мы встретились.

Привычно глядел в дождевое месиво перед собой. Ничего, коричнево-зеленая мешанина. Сморгнул. Посреди дороги, в профиль, стоит огромный тигр и, повернув голову, на нас смотрит. Сморгнул. На дороге ничего нет. Не было ни движения, ни напряжения мышц – просто вот стояла картинка, а вот нету. Помявшись, прошли несколько шагов до того места, где он был – в жирной грязи огромные отпечатки лап.

Делать было всё равно нечего, пошли дальше. Кознышев для уверенности держал руку на рукоятке почвенного ножа, я же вертел головой. Ничего не было видно – тот же всё скрывающий шелест дождя, зеленые стены кустов. Когда прошли поворот, я оглянулся – из-за поворота, как из-за кулисы, торчала любопытная башка. Посмотрел вслед и сразу скрылся.

Кознышев отметил нашу вооруженность и готовность к встрече с неизведанным. Я же думаю, дело было в ином. У нас собой был формалин, которым мы щедро пользовались для заправки ловушек, и воняло от нас, я думаю, так, что мысли об ужине не задерживались. Ну и сытый он был.

1997

Серый остров

Сахалин – серый остров – я помню только таким, каким был он в 80-е, потом меня туда судьба не заносила. Надеюсь, что он изменился.

Я был там несколько раз, но особенно долго, когда пытался добираться с Кунашира в Москву. Пароход, реквизированный у немцев после второй мировой, доплюхал до Южно-Сахалинска, и мне предстояло полторы недели ждать рейса во Владивосток. Неприятность ситуации заключалась в том, что жить мне было негде и денег у меня совсем не было. То есть в кармане бренчало что-то около трех рублей, с которыми думать о гостинице было бессмысленно, даже если бы туда пускали без предварительной брони за два месяца.

Июльским утром я ступил на землю, тут же почувствовав качку. Следующие несколько часов площади, дома и дороги качались вокруг меня, и я послушно выписывал кренделя, приноравливаясь то к бортовой, то к носовой. Это отзывались двое суток плавания. Думая о том, как бы переночевать, я направился в местный институт. Мне тогда казалось, что иного способа обрести кров нет – где же еще помогут оставшемуся без крыши зоологу, как не в научном учреждении? Институт располагался далеко от порта, на другом конце города. С трудом добравшись туда, я узнал, что сегодня выходной (и в самом деле! Совсем в экспедиции со счета сбился), никого нет. Я назвал фамилию одной дамы, доктора наук, которую в жизни не видел, и только читал несколько ее статей. Более близкой степени родства у меня на Сахалине не было. Вахтер, посумлевавшись, сообщил, что по его разумению субботним днем дама должна пребывать на дачном участке, опять же на противоположной окраине города. Делать нечего – я отправился туда.

Уже в сумерках я доковылял наконец до дачных домиков далеко на окраине. Собственно, домиков еще не было – пока шло строительство. Вокруг чернели ямы под фундаменты, высились стены без крыш и столбы, обозначающие границы участков. Было тихо и безлюдно. Мне все же удалось отыскать аборигена, который вспомнил фамилию дамы и сказал, что ее хатка – «где-то там». Отправившись по адресу, я нашел, конечно, только стены будущего дома – а дамы, ее соседей, друзей и прочих двуногих не наблюдалось.

Пока я прикидывал, смогут ли стены уберечь меня от ночных заморозков, искал хворост для костра и вспоминал, где я видел в городе места, подходящие для ночевки, судьба вспомнила обо мне, послав человека. Это был плотного телосложения полупьяный строитель, по неизвестным ему самому причинам проходивший мимо. Я рассказал ему мою историю, и он щедрым жестом пригласил меня к себе – сначала мы вместе выпили, а потом, укрепив взаимное доверие, он оставил меня ночевать в своем новом доме.

Наутро хозяин, проснувшись, увидел меня и кротким басом осведомился, кто я таков и что здесь делаю, в его новом доме. Мы выпили, вспомнили друг друга и договорились, что необходимые мне полторы недели я буду жить у него. Собственно, решение это было принято моим хозяином неспроста. В процессе дружеского общения он предложил мне сыграть в шахматы. И верно – ничто так не сближает… Достал доску, расставил – и я выиграл. Хозяин нахмурился. Предложил еще партию – и снова проиграл. Хозяин высказался в том смысле, что всякие приблуды должны помнить свое место, кто им кров дал, и где они следующую ночь ночевать собираются, и играть соответственно. Я понял и напрягся.

Расставили, я очень старался, но опять выиграл. Хозяин мой закручинился и посоветовал мне пойти по своим делам. Я обратил его внимание на его исключительную щедрость, природную доброту натуры и отчетливо сквозившее благородство души. Это заставило хозяина снова обдумать свое решение, и он предложил мне сыграть еще одну, проверочную партию. Полторы недели на улице живо стояли перед моим умственным взором, я слегка волновался и поэтому, наверное, недостаточно внимательно следил за игрой. И опять выиграл. Положение стало вполне критическим, но спас меня, разумеется, именно хозяин.

Пока я с горечью вспоминал упущенные возможности – можно было вот тогда отдать ферзя, недоглядел, а вот тогда можно было не заметить атаки, – хозяин вдруг встрепенулся и выбежал вон, приказав мне: «Сиди!». Вернулся он быстро, и привел с собой троих мужиков – друзей и соседей. На ходу он объяснял им, что приблудился ему москвич. Он его из жалости пустил к себе, пусть живет, и вот только что он, хозяин, обул москвича в шахматы пять раз подряд. Но, впрочем, москвич играет неплохо, и они, его всегдашние соперники, которые до сих пор нагло обыгрывали его, пусть-ка попробуют, так сказать, справиться с меньшим братцем, а он посмотрит. У него получилось – соседние мужики садились за доску один за другим, и довольно скоро вылетали, подбадриваемые моим изрядно повеселевшим хозяином. Не то чтобы я хорошо играл – но все-таки что-то кроме фронта пешек изобразить мог, а у них это было основное средство – пешку в ферзи провести.

Выкинув всех разбитых соседей вон из дома, хозяин повелел им учиться играть, подобрать сопли и не показываться ему на глаза, пока фигуры двигать не научатся. Мне же он величественно разрешил остаться – с непременным условием играть в шахматы с теми, кого он, хозяин, пригласит в гости. Терять было нечего, и я согласился. Сразу скажу, что условие я выполнял честно, играл со всеми – кажется, хозяин перетаскал в гости всех строителей, бульдозеристов, шпалоукладчиков и бетонщиков округи. Иногда было трудно, но полторы недели я там прожил.

Хозяин, раздобрившись, щедро предложил мне питаться вместе с ним, но поскольку еда его состояла в основном из водки с хлебом, я старательно уклонялся от совместных трапез, предпочитая прогуливаться в окрестностях Сахалинска и собирая жуков. Препятствовало этому невинному экскурсированию только досадное чувство голода. Когда это начинало мешать всерьез, я находил булочную и покупал батон – стоил он тогда около 20 копеек, так что голодная смерть мне не грозила.

На следующие выходные мирное течение нашей жизни было прервано неожиданным и, можно сказать, торжественным событием. Придя с утреннего лова, я увидел, что хозяин водрузил на плиту самую огромную из возможных кастрюль и сыпет в нее все, что находится в доме. Оказалось, что он, во-первых, варит борщ, во-вторых, готовит праздничный ужин и, в-третьих, женится. Я поздравил его и спросил, кто же его избранница. Оказалось, что он не знаком с ней, никогда ее не видел, и вообще об этом ничего не знает.

Собственно, мысль его состояла в следующем. Он – мужчина видный, с собственным домом, холостой и при работе. Отсюда следует, что нужна хозяйка. Однако, не имея ничего достойного на примете, он попросил друзей сегодня к вечеру приискать подходящую особу женского пола. Друзья у него – мужики солидные, в разуме, дерьма не посоветуют, и вообще – для чего же нужны друзья на свете?.. Так что он делает свое дело – готовит праздничный ужин, а они – свое, ищут ему невесту.

К вечеру ужин был готов и состоял из фирменного борща, от запаха которого я ушел на улицу, двух ящиков водки и хлеба. Хозяин принарядился и с нетерпением ждал невесту. Невесты и друзей не было, что заставляло новобрачного подволновываться.

Наконец он не выдержал, приказал мне стеречь ужин и отправился на поиски друзей. Вернулся он через полчаса, с подбитым глазом, в компании пятерых смущенных мужиков и сильно встрепанной дамы, которая громко призывала всех в свидетели, что она честно женилась, и кто же знал…

А дело было в том, что на окраине славного города Южно-Сахалинска местные власти выделили места для индивидуальных коттеджей, сиречь домиков. Там и отстроился мой хозяин, сперев с родной стройки все необходимое. Ряды новехоньких домиков уходили прочь от города, каждая улица коттеджной застройки упиралась в большую грязную улицу, за которой уже начинались ряды серых пятиэтажек. И как раз в месте смычки сахалинских коттеджей, где жили упомянутые бульдозеристы, бетонщики и прорабы, с многоэтажной застройкой, располагался центр местной общественной жизни. Пивнушка. Знакомая всем, она была культурным центром – в ней говорили и договаривались, знакомились и вели дела.

Естественно, друзья моего хозяина, сообразив, что уже настал вечер, а невесты все еще нет, отправились туда и в каких-то пятнадцать минут нашли то, что требовалось. Даме предложили выпить, объяснили свою честную цель, дама осведомилась о видах жениха, узнала про дом – и согласилась. Выпили за удачу, потом – за счастье молодых, потом – чтоб не последняя, потом – в предвкушении праздничного ужина. Тут здраво решили, что хватит, что пора, жених ждет, и чинно повели невесту знакомиться с женихом. Однако сумерки и, может быть, некоторая лихва с выпивкой сыграли с друзьями моего хозяина злую шутку. Они слегка ошиблись в одинаковых новеньких коттеджах, не все из друзей знали, где живет мой хозяин, не все знали его лично… Короче, они ошиблись домом, вошли в хату на две ближе к пивнухе, чем дом моего хозяина, познакомили невесту с женихом и сказали: женись.

Вскоре туда пришел по следу мой хозяин и узрел своих друзей празднующими, а невесту – просто-таки непосредственно женящуюся… то есть выходящую замуж. Он вгорячах, не сообразив всех обстоятельств дела, въехал ложному жениху по физиономии, получил ответ, опамятовался, устроил строгий допрос друзей. Ситуация разъяснилась, и воссоединившиеся новобрачные в сопровождении друзей двинулись, наконец, к собственному дому, где я стерег ароматный борщ.

Скоро всё наладилось. Все выпили за удачное окончание, за хорошее начало, за приятное продолжение и за молодых. Веселое застолье расположилось в большой комнате, пришел черед борща, и я перекочевал на маленькую верандочку с открытой в ночь дверью. Я спокойно курил и прикидывал, где я буду ночевать в эту брачную ночь, решил, что прекрасно перекантуюсь до утра на верандочке, и тут дверь распахнулась и ко мне пришли хозяин, огромный молодой бульдозерист и еще двое празднующих – они тоже решили покурить на прохладце.

Слово за слово, и хозяин с бульдозеристом решили меряться силой – локти на стол. Друзья в качестве судей получили сплошной само– и взаимоотвод в силу своей пристрастности к обоим чемпионам. Судьей был единодушно выбран я – как человек сторонний, незаинтересованный и москвич, хоть и имеющий что-то против этого судейства, но обязанный долгом гостеприимства. Силачи сели, приготовились – и бульдозерист положил руку хозяина, как пустой рукав. Хозяин крякнул и предложил еще раз – он не подготовился. Сели, уперлись – с тем же результатом. Раз на пятый хозяин решил, что ситуация ясна и все дружно обратились ко мне с вопросом – кто победил? Я честно назвал победителя. Друзья сочувственно посмотрели на меня, смутно забормотали что-то о моей печальной судьбе и ушли в дом, допивать. Хозяин крякнул, насупился и ушел вслед за ними. Со мной остался гигант-победитель. Он аккуратно сгреб меня за ворот, прижал к стенке и стал тщательно объяснять мне ситуацию.

Оказывается, я поступил крайне неэтично. Бульдозерист доходчиво и подробно объяснил мне, что меня, человека совершенно незнакомого, мой хозяин подобрал на улице, пустил к себе жить, обращался по-родственному я же, московская погань, его неправедно засудил. Силясь уяснить сложные для меня этические правила (в этике я как-то традиционно не силен), я с надеждой спросил – кто же, по мнению крепко державшего меня бульдозериста, победил в имевшей место маленькой схватке? «Конечно, я, – гласил уверенный ответ. – Этот слизняк и враль никогда бы не смог даже шелохнуть мою мощную руку» (демонстрация руки прилагалась). «Но ты, – продолжал он, – как человек, осыпанный благодеяниями хозяина дома, должен был присудить победу ему». Тогда мой учитель этики, бульдозерист, должен был бы меня побить за ошибочное судейство, но это были бы сущие пустяки, потому что теперь он меня будет учить быть благодарным людям, а это гораздо больнее.

Я попытался высказать мысль, что за такую ошибку меня должен наказывать сам хозяин – вот если б я причинил своим судейством вред бульдозеристу, то бил бы меня, без сомнения, именно он, а в имевшем место случае, когда я, как только что было доказано, причинил своей неблагодарностью вред хозяину, бульдозерист должен немедленно пойти в дом, отыскать там женящегося хозяина и привести расправиться со мной, а отнюдь не сам… Но бульдозерист был тонким знатоком этики и резонно возразил мне, что хозяин не может сам вступаться за собственную честь в этом деликатном случае, это ему западло, и что именно в случае такого вот как бы правильного, но глубоко лживого судейства меня должны наказывать не сам хозяин, но именно друзья хозяина.

С этими словами поборник чести вывел меня во дворик, прислонил к новенькой кирпичной стенке и замахнулся. Это было зрелище величественное и чудовищное, но я все испортил, успев уклониться. Бульдозерист едва не проломил стену, после чего потерял интерес к окружающему и пошел бродить по засаженному хиленькими яблоньками дворику, баюкая руку и что-то тихо причитая.

Я попробовал пробраться в дом, в тепло, но там уже женились все. Невеста явно запуталась, кто здесь жених, поскольку мой хозяин спал в углу. Послушав слаженный концерт из шума веселой компании и стонов бульдозериста, я отправился наружу, прихватив ломоть хлеба, и бродил до утра по темным лугам – лечь не было никакой возможности. Ночи уж очень холодные.

Наутро я вернулся, застав одинокого мрачного хозяина, сосредоточенно собиравшего бутылки. Я не посмел приставать с вопросами к человеку, у которого, кажется, были какие-то личные проблемы. Лишь на следующий день тайна слегка приоткрылась – хозяин буркнул, что все бабы – дряни, а он слишком умный и достаточный мужик, чтобы связываться с такими. И вообще, женитьба – дело серьезное, это же, москвич, можешь ли понять – это ж на всю жизнь, тут спешить нельзя.

Через несколько дней я уехал. Хозяин попрощался со мной весьма запоминающимся образом, но это все же другая история.

Что же до деталей правильного поведения в неоднозначных ситуациях, преподанных мне бульдозеристом, то я бы назвал это кодексом джентльмена.

2004

Моя диссертация

В начале 1980-х годов, возвращаясь с экспедиции на Кунашир, я застрял в городе Южно-Сахалинске без крова над головой и средств к существованию. Самым ценным моим достоянием был билет на самолет, который должен был через полторы недели унести меня на материк, а потом дальше, дальше на запад. Запад – это было очень определенное и значимое направление. В Москве значимым направлением является юг – часто, разговаривая с кем-нибудь, слышишь: «Скоро на юг…», «Возьму отпуск и мотану на юг», «Мои сейчас на юге»… Начиная с Хабаровска все направления сменяет запад. Человек приехал из Киева, Ленинграда, Москвы, Харькова, Свердловска, Красноярска, даже из Одессы – никого не впечатляет эта мелкая местная разница, обо всех говорят – с запада, на запад…

Для осуществления своей запланированной миграции на запад, где меня ждал приют всех командировочных – канцелярия родного учреждения, я должен был прожить в Южно-Сахалинске до вылета. Мне повезло – случайно я познакомился с местным строителем, который, выслушав мою историю, после второй бутылки пригласил меня пожить у него, в его новом доме.

Вечером, наблюдая над головой вместо холодных звезд низкий свежевыбеленный потолок, я решил, что он сделал это из чистого человеколюбия. Утром, опохмелившись, хозяин стал вводить меня в дальнейшие черты своего характера, а заодно и жизненные планы. Первым делом он спросил о моей профессии. «Биолог! – восторженно вскричал он, – «Всё, дело решено. Москва наша». Моей профессии даже папа с мамой так не радовались, поэтому я слегка удивился. Хозяин наскоро, пока мы приканчивали вторую бутылку, объяснил мне ситуацию. Было ему за пятьдесят, мужик он крепкий, и пора выбираться из этого медвежьего угла, делать карьеру, расти, захватывать жизнь. У него давно был план – покорить Москву. Не хватало пустяка, счастливого шанса – и вот он я, он меня давно уже ждал, вместе мы покорим Москву.

О своих возможностях он сказал, что он уже был прорабом и еще будет, так что пусть я об этом не беспокоюсь – через несколько месяцев он приедет в Москву прорабом. Осведомился, имею ли я чин – как там у вас? Кандидат, что ли? Я вынужден был признаться, что пока не кандидат, только в процессе. Хозяин тут же пришел мне на помощь. Со страшным энтузиазмом он потащил меня в гостиную, где, по его словам, находилась моя кандидатская. Я шел, как Румата Эсторский, нажравшийся спорамина – с ясной головой и железными ногами.

Бодро пробежав в угол пустой свежепокрашенной гостиной, хозяин стал яростно тыкать носком сапога куда-то в пол, радостно кудахча, крича «Жив! Жив еще!» и подзывая меня. Оказалось, что план обеспечения меня кандидатской и совместных боевых действий по покорению Москвы сложился у него дня за три до моего появления в Южно-Сахалинске, как раз тогда, когда он красил полы в этом чудном новом доме.

Тогда ему под кисть приблудился паук. Провидевший дальнейшее развитие событий (ну, еще слегка выпивший, но это ж всегда и не в счет) хозяин прикрасил его за ноги к полу, так что скотина жива и уползти не может. Так вот, москвич, слушай! Эта тварь живет уже четвертые сутки! Без воды, без жранья, без ничего! Видишь – хозяин пнул паука, – шеволится! Это твоя кандидатская! Напишешь – сразу дадут. Сиди здесь, наблюдай, записывай, чего тебе там надо, – я с тебя за это ничего не возьму, хоть паука я тебе даром подготовил. Мы не мелочимся, вот она, кандидатская, а я пойду, а ты сиди, пиши, потом мне свой адрес в Москве дашь, я стану прорабом, приеду, покорим Москву…

Вечером, когда усталый после трудового дня хозяин добивал первую вечернюю бутылку, а я, делая вид, что помогаю ему, старался наесться хлебом, – я решил уточнить наши планы. Прежде всего, я убедился, что они живы, как бессмертный паук в углу гостиной. Хозяин бегал туда каждый четверть часа, пинал сапогом, радостно реготал, вопил «Жив! Наука! Кандидатская!» и возвращался на кухню. Точно также хорошо чувствовали себя наши планы завоевания Москвы.

Я, признаться, в них слегка сомневался. Многое мне было непонятным. Однако я был молод, а умудренный опытом человек, казалось, не испытывал никаких сомнений на этот счет. Я попытался просветить его о степени моего влияния в Москве, сообщив, что биолог вряд ли высоко котируется на московском административном рынке. Что же касается прораба, я не знаю… Хозяин решительно отвел мои возражения.

Он был человеком совершенно особенным, а его профессия – это вообще, это… Я до сих пор просто не представлял себе, что такое строитель. В молодые годы мой хозяин служил в охране лагерей. Он выучился там, оказывается, необходимому искусству обращения с людьми и приобрел важные знакомства. Выведя меня на середину гостиной, он с веселым смехом делился жизненным опытом, показывая, куда нужно бить дубинкой человека, чтобы он умер, а следов на теле никаких не осталось. Вспоминал зеков, объяснял законы лидерства в человеческом обществе. Объяснял различия в поведении политзаключенных и уголовников, как их опознать уже по манерам, чтобы опираться на одних и чморить других. Называл громкие, но (по неграмотности) неизвестные мне фамилии местных глав администрации и КГБ, с которыми был лично знаком по службе. Он бы давно пошел вверх, ого-го, как пошел, если бы не водка. Он признался мне трагическим шепотом, что пьет чуть-чуть больше, чем следует, за это его и сняли из прорабов. Но его связи, его удивительная профессия – строитель…