Текст книги "Память сердца"
Автор книги: Александр Воинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Память сердца
А. И. ВОИНОВ
Воинов Александр Исаевич родился в 1915 году в Ленинграде.
После окончания средней школы поступил в Ленинградское военное училище связи им. Ленсовета, но вскоре был переведен в Киевское военное училище связи им. М. И. Калинина, которое и окончил с отличием. В Киевском училище связи начал свою литературную работу в многотиражке.
Участвовал в войне с белофиннами в составе одной из авиационных бригад. Во время Великой Отечественной войны работал военным корреспондентом Советского Информбюро на Ленинградском, Волховском, Брянском, Воронежском и 1-м Украинском фронтах.
Первая книга А. Воинова «Рассказы о генерале Ватутине», в основу которой положены впечатления войны, встречи с прославленным генералом, опубликована в 1950 году в Детгизе.
Приключенческая повесть «Кованый сундук», опубликованная в 1954 году в «Комсомольской правде» и вошедшая позже в альманах Детгиза «Мир приключений», посвящена военным приключениям в годы войны.
В дальнейшем А. Воинов продолжает работать над темой о советских полководцах. Этому посвящена и его повесть «Пять дней», в которой рассказывается о событиях Сталинградской битвы.
А. И. Воинов член Союза писателей.
ПАРТБИЛЕТ
Много лет прошло с тех пор, но я часто вспоминаю об этой истории, вспоминаю и думаю о том, что молодость имеет много достоинств, но все же она иногда склонна видеть мелководье там, где на самом деле большая глубина.
Это произошло под Сталинградом в самые напряженные дни октябрьских боев. По дымным землянкам уже веяло горячим ветром приближающегося большого наступления. Мы не знали, где и когда оно начнется, но были твердо убеждены: оно не за горами. В эти дни только в одной нашей бригаде больше ста человек, подали заявления о приеме в партию. И одному из них – моему бойцу Василию Логинову – было отказано.
Может ли быть в жизни человека час горше и тяжелее, чем тот, когда товарищи, с которыми ты равен и перед жизнью и перед смертью, с которыми, казалось, делишь все – опасность, тяжелый труд и глоток солоноватой, теплой воды, отказывают тебе в доверии.
Сейчас, по прошествии многих лет, когда я вспоминаю Василия Логинова, его костлявые узкие плечи, растерянное лицо, освещенное тусклым светом «летучей мыши», и всех нас, его товарищей, вынесших свое жестокое решение, я отчетливо понимаю, что я и сам проходил вместе с ним суровое испытание, но не выдержал его. А жизнь мне готовила уже такой урок, который я запомнил навсегда.
До этого я с высоты своих двадцати двух лет снисходительно и строго смотрел на людей, подчиненных мне, и считал, что вижу их насквозь, с первого взгляда. Но события, которые развернулись через несколько часов после того, как мы вынесли свое решение, навсегда излечили меня от этого заблуждения.
Что же заставило нас отказать Логинову в исполнении его заветного желания? Дело, казалось, было простое и ясное. Но я еще не знал тогда, что есть на свете такие простые и ясные дела, которые могут повернуться неожиданно какой-то новой стороной и оказаться совсем не простыми.
Все началось с того сумеречного дождливого утра, когда в мою батарею прибыла группа молодых, необстрелянных бойцов, и с ними этот невысокий, нескладный парень с большой головой на тонкой шее, сразу выделившийся среди других молчаливостью и медлительностью. На вид ему было больше двадцати лет, а на самом деле недавно исполнилось восемнадцать. Он был северянин, из Карелии, и работал где-то на лесосплаве. Я представлял себе лесогонов людьми могучими, кряжистыми, и когда мой новый боец сказал, что ходил на плотах, я ему не поверил.
По-разному складываются судьбы. Одни приходят в роту и быстро завоевывают всеобщее уважение; к другим долго присматриваются, прежде чем поймут, чего они достойны; а есть и такие, кто сразу оказывается предметом насмешек. Этот всегда в чем-нибудь виноват, всегда у него что-нибудь не в порядке, и то, что другому сходит с рук, этому никогда не прощается. О нем говорят на всех собраниях и обязательно плохо.
Логинов на второй же день после прибытия в батарею с ходу попал в эту группу. Накануне был тяжело ранен связной командира полка, бежавший под сильным огнем с важным поручением, и начальник штаба приказал командиру нашего дивизиона прислать подходящего человека, который бы сумел срочно доставить в штаб бригады пакет с донесением. Как это получилось, уже не помню; приказ катился и катился от одного начальника к другому, и вскоре рядовой Логинов прибыл в блиндаж начальника штаба за пакетом.
Как раз в эти дни наша армия потеснила противника, оставившего нам такие густые минные поля, что их не только в один день, но даже и в месяц не снимешь. Поэтому минеры проделали в них проходы, а вокруг поставили вехи с грозными надписями: «мины!»
Логинов благополучно добрался до штаба бригады. Честь честью сдал пакет и повернул назад. Кружным путем, каким он шел туда, ему опять пришлось бы петлять по балкам километра четыре. А уже смеркалось, Он торопился и вдруг увидел полевую дорогу, которая круто забирала наверх и уходила влево, – к той редкой, избитой снарядами роще, где располагалась батарея.
Дорога была так гладко укатана и казалась такой безопасной, что он смело двинулся по ней, и через полчаса уже ел в своем блиндаже остывший суп.
Все было бы хорошо. Но как раз в это время в блиндаж спустился усталый и продрогший сапер Сорокин. Он ругательски ругал проклятые мины, которые сам черт не найдет – так они ловко упрятаны.
Уж кажется, каких только мин не приходилось ему разряжать, а сегодня с него семь потов сошло, пока он бился над ловушкой, устроенной на дороге. Да так и не совладал с ней. Еще придется потеть…
Не успел сапер кончить свой рассказ, как выяснилось, что Логинов только что прошел той самой дорогой, по которой ни шагу нельзя ступить, чтобы не взлететь в воздух.
Услышав это, сапер отпрянул:
– Спятил, парень! Да как ты жив остался!..
И тут произошло то, чего ни Сорокин, ни сидевшие рядом солдаты не ожидали. Логинов вздрогнул, побледнел и, всхлипнув, уткнулся лицом в руки.
В другое время, в другой обстановке – его бы поняли. Шутка сказать – смерть подстерегала его на каждом шагу, а шагов была добрая тысяча. Но здесь, в двухстах метрах от противника, смерть была так близка от каждого, так обыденна, что многие, понятные в мирное время чувства, казались смешными, Остался жив и невредим и ревет, как девчонка, «щенок сопливый!»
Что и говорить, мне, его командиру, следовало бы понять, что парню пришлось туго: слишком тяжелое испытание выпало ему чуть ли не в первый день его фронтовой жизни. Но от юношеской самоуверенности я усмотрел в этом происшествии лишь свидетельство излишней чувствительности, даже трусоватости своего нового солдата.
Особенно невзлюбил Василия Логинова командир орудия сержант Фомичев. Он иначе не называл его как «тюфяк», жаловался, что он лентяй, косорукий и все время просил меня куда-нибудь откомандировать этого «недотепу». Фомичев был из тех людей, которые дарят дружбу скупо, а уж если невзлюбят, то с той страстностью и убежденностью, которая заставляет поверить в свою правоту.
Фомичев – человек лет тридцати, уверенный, сильный, напористый, и мне было приятно, когда он, пошевеливая густыми бровями, говорил: «Уж мы с нашим командиром промаху не дадим! У нас хватка мертвая!»
Прошло немного времени, и я стал смотреть на Логинова глазами Фомичева. На этом я и попался…
Однажды ко мне подошел сержант Муромцев, наш парторг, человек пожилой, неторопливый. У него дети были в моем возрасте. Он отвел меня в сторонку и хмуро сказал:
– Нехорошо у нас получается, товарищ лейтенант!
– А что нехорошо?
– Логинов парень молодой. Можно сказать, из семьи недавно…
Я рассердился.
– А ты что – защищать его пришел. Да его гнать из батареи надо!..
– Куда гнать! В тыл?.. – усмехнулся Муромцев, – Или, может быть, за передний край!..
– Ну, что ты от меня хочешь?..
Муромцев не успел ответить. Его срочно вызвал комиссар полка. А вечером того же дня я узнал, что Муромцева убило осколком снаряда в окопе, где он разговаривал с солдатами.
Парторга похоронили на склоне балки. В его брезентовой полевой сумке мы нашли документы: несколько протоколов собрания, платежную ведомость и пачку заявлений о приеме в партию. Среди них было и заявление Логинова с рекомендациями. Одну рекомендацию дал Муромцев, а другую тот самый сапер Сорокин, который был виновником всех его дальнейших неприятностей.
В этот же вечер мы собрались в блиндаже, чтобы обсудить заявления о приеме в партию.
Блиндаж был тесный, и поэтому все не могли в нем уместиться. Подавших заявления мы вызывали по одному, а после приема они оставались тут же – в блиндаже. Сидели, тесно прижатые друг к другу, так что руку нельзя было поднять, не толкнув соседа.
Всех, кого мы принимали, – мы знали и верили в них. Каждый рассказывал, как жил до войны, но события предыдущей его жизни мало значили по сравнению с делами, совершенными здесь, на переднем крае.
Когда мы разобрали десять заявлений и перешли к одиннадцатому, Фомичев – это был новый парторг батареи – с таким ожесточением выступил против Логинова, что рекомендация Муромцева не могла поправить дела. А Логинов стоял тут же, у входа в блиндаж, в измазанной глиной шинели, хмуро слушал Фомичева и молчал.
Страсти разгорались. Не все были с Фомичевым согласны. Сорокин встал и сказал, что хоть Логинов и «психанул», перейдя через минное поле, но неизвестно, в каком бы виде явился после такой прогулочки и сам Фомичев. Выступили в защиту Логинова и другие. Голоса раскололись. Семь – против, семь – за. Мой голос был пятнадцатый, и я подал его – против.
Фомичев резким движением протянул Логинову заявление. Тот взял его с каменным лицом, медленно сложил, осторожно перед этим расправив рекомендацию Муромцева, и спрятал в нагрудный карман. А потом, так же молча, повернулся и пошел по скрипучим ступенькам вверх.
В блиндаже стало тихо. Даже Фомичев примолк. Все мы ощущали что-то неладное, нехорошее.
Первым вскочил Сорокин.
– Обидели вы человека! – сказал он и, как-то горько махнув рукой, пошел вслед за Логиновым.
С тяжелым чувством вернулся я к себе в блиндаж и прилег на нары. «Что же случилось, – думал я. – Почему я так уверен, что Логинов плох? Только потому, что он не нравится Фомичеву… Но Фомичев и сам не очень-то разбирается в людях. Муромцев его не раз осаживал. И вообще, имел ли я право умолчать о последнем разговоре с Муромцевым? Ведь только я один знаю о нем. Будь старик жив, он наверняка убедил бы собрание принять Логинова. Ну, а его рекомендация – тоже не пустяки. Вроде завещания…» Я думал, думал, – и сон бежал от меня. До этой ночи я никогда не ощущал, что нары такие жесткие.
Я думал и о своей роли в этом деле, – мой голос решил все. Не согласись я с Фомичевым, и Логинов был бы принят… Я старался понять, что же все-таки меня так беспокоит. В конце концов мы договорились, что после боя Логинов снова сможет подать заявление, и тогда ему не будет отказано… Нет, конечно, дело было не только в этом. Где-то, в глубине души, я понимал, что поступил не по собственному глубокому убеждению, а потому, что не хотел спорить с Фомичевым. Поэтому-то я так и накричал на Муромцева… И сейчас, лежа в пустом холодном блиндаже, прислушиваясь к редким разрывам мин, я продолжал вести разговор, которому так и не суждено было завершиться. Хотя я уже лейтенант, а Муромцев был всего старшим сержантом, но на самом деле он был во многом опытнее меня. Конечно, я окончил училище и лучше мог рассчитать точность огня батареи, решить тактическую задачу, но когда дело касалось людей, их судеб, тут уж точность решений Муромцева во много раз перекрывала мою.
По Уставу внутренней службы – я был командиром и над Муромцевым, и над всеми своими солдатами, а по другому уставу – Уставу партии я был рядовым коммунистом. Сложность и мудрость этого кажущегося противоречия заключалась в том, что я учил и в то же время сам учился у своих солдат, учился тому, что приходит только с опытом жизни.
И вот Муромцев ушел… Я как-то не мог представить себе, что никогда больше не увижу его чуть сутулую фигуру, не услышу его прокуренный хриплый голос. Конечно, я очень к нему привык. У него были те качества, которых тогда еще не могло быть у меня. Он был терпелив с людьми, а я резок. Резкость и нетерпеливость я тогда считал своими достоинствами. В этом мне виделось подлинное проявление волевой натуры. Муромцев мог часами беседовать с человеком, просто сидеть на уступе окопа, курить и говорить о самых обыденных мелочах. Я же считал, что должен не говорить, а приказывать, а уж если и дойдет до разговора «по душам» (я был убежден, что время от времени мне следует разговаривать со своими солдатами по душам), командир обязан наставлять, внушать, учить уму-разуму, иначе как же быть с его авторитетом.
Поведение Муромцева не всегда было мне понятно. Иной раз я даже не совсем одобрительно относился к его бесконечным беседам. Но в ту ночь я почувствовал: что-то важное оставил Муромцев в моем сердце.
Так я и заснул, тяжелым, беспокойным сном. Близкие разрывы будили меня, но я плотней натягивал на голову шинель, переворачивался на другой бок и снопа погружался в полусон, в полудремоту, сковывающую тело, но не дающую отдыха. Мысли лениво ползут, и ты не можешь их остановить, на ухо давит жесткая ткань вещевого мешка, выполняющего роль подушки, а от полы мокрой шинели нестерпимо кисло пахнет грубой шерстью.
Не знаю, сколько времени я спал, вернее – вертелся на своем чертовски неудобном ложе, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо.
– Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант! Быстрее!.. Вас вызывает командир полка!..
Ощущая во всем теле ломоту, я с трудом сел на доски.
– Что случилось? – спросил я, стараясь разглядеть в неясном желтоватом свете угасающей «летучей мыши» фигуру солдата, в котором я сразу угадал Василия Логинова.
– Не знаю, товарищ лейтенант! Из штаба передали, что вам приказано прибыть быстро… Можно идти?
Я помедлил, стараясь понять, почему именно Логинов передает мне это приказание, и вдруг вспомнил: ведь он сегодня дежурный телефонист.
– Идите! – отослал я его и стал быстро натягивать шинель.
Командир полка майор Горелов встретил меня на пороге своего блиндажа – видно было, что он еще не ложился спать. Короткие волосы у него были взъерошены, а на бледном усталом лице, особенно в уголках глаз, пролегли новые глубокие морщины. Мы с Гореловым были знакомы давно – еще в июле вместе отходили от Тима, куда гитлеровцы нанесли свой внезапный удар, и это сблизило нас.
Я не успел доложить ему о своем приходе, как он провел меня в блиндаж. В углу начальник штаба чертил на карте, сверяясь с оперативной сводкой, которую он держал в руках, а ближе к входу, у стены, на корточках сидели телефонисты. Они то и дело откликались на какие-то вызовы.
– Садись, – сказал мне Горелов, указывая на грубо сколоченную скамейку. Она стояла перед столом, за который уселся он сам.
По тому, как Горелов встретил меня, я сразу понял, разговор будет серьезный, и не ошибся. Без долгих слов он приступил к делу:
– У тебя сколько орудий?
– Два… Но одно из них требует серьезного ремонта!..
– Так вот, тебе выделено из резерва еще одно орудие. Но за ним нужно послать на левый берег Волги… Понятно?..
– Понятно, товарищ майор. Разрешите идти?
– Нет, подожди.
Он вдруг испытующе и сосредоточенно посмотрел мне в лицо, как бы взвешивая, способен ли я на нечто большее, чем исполнение своих обычных обязанностей, а затем быстрым движением взял телефонную трубку.
– Пятнадцатого к аппарату! – отрывисто сказал он, и я удивился, хоть и не подал вида: пятнадцатый – это начальник политотдела бригады Сергеев. Какое у него может быть ко мне дело? Сергеев долго не подходил, майор нетерпеливо морщился, но, наконец, дождался. – Так, может быть, мы пошлем Костицина, – сказал он так, словно продолжал только что прерванный разговор. – У него как раз там и дело есть. Прислать к вам? Хорошо… – Слышал? Иди, – сказал мне Горелов, положив трубку. – Он тебе все объяснит.
И я пошел. Вернее, пополз между развалинами домов к подвалу, где находился Сергеев. Через пятнадцать минут уже в точности знал, что мне предстоит сделать. В бригаде не хватает партийных билетов, нужно привезти триста штук вместе с бланками личных дел. Мне выдали доверенность и баул из толстого брезента, с ушками на ручках, куда продевается шнурок для сургучной печати. Суховатый и немногословный. Сергеев строго-настрого приказал взять с собой бойца для охраны. Он, конечно, послал бы за партбилетами кого-нибудь из политотдела, но от прямого попадания бомбы в блиндаж погибли почти все его работники.
Я вернулся к себе, когда уже начало рассветать, сразу вызвал Фомичева и Соколенка, командира второго орудия. Мы посоветовались, как быть. Было решено, что Соколенок останется, – у него еще пропасть работы по ремонту механизма отдачи, а Фомичев поедет со мной на левый берег, и там мы расстанемся: он отправится за орудием, которое передается нам вместе с боевым расчетом, а я – за партийными документами. Кого бы взять с собой из бойцов? Когда я задал этот вопрос, Фомичев хитро усмехнулся, и я сразу понял, что мы подумали об одном и том же.
– Хорошо, – сказал я. – Пришлите его ко мне. Проверим еще раз человека.
Через несколько минут Логинов с автоматом на груди переступил порог моего блиндажа и доложил о прибытии. По правде скажу, я бы выбрал для этого дела кого-нибудь другого, кого больше знал. Но переправляться на левый берег было не так-то просто, паром почти все время обстреливался противником и, посылая на это испытание Логинова, Фомичев хотел доказать мне и всем остальным свою правоту. Что касается меня, то после ночи, проведенной в раздумье, я решил принять вызов. Пусть Логинов пойдет со мной, пусть будет рядом – я увижу, каков он есть, своими глазами, и сам составлю представление о нем.
Ехать нам пришлось вдвоем. Фомичев надолго застрял в штабе полка, выписывая необходимые документы. Ждать было некогда, и я в сопровождении Логинова отправился на берег Волги, туда, где к разрушенной пристани подходил паром.
Парома однако еще не было. Он только что отчалил от другого берега. Я видел вдалеке несколько плоских понтонов, с деревянным настилом, на длинном канате их тянул за собой буксир. На понтонах стояли грузовики, покрытые брезентом, а между ними сидели и стояли люди. Когда вблизи от понтона взрывался снаряд и кверху взлетал столб воды, люди падали на настил. А буксир, пыхтя, тащил и тащил за собой понтон так неторопливо, словно не было ему дела до стрельбы.
– Прямо на нервах играет, – сказал кто-то рядом.
В ожидании понтона на берегу скопилось несколько раненых и таких же, как мы, – у кого были дела на том берегу. Нам оставалось одно – терпеливо ждать, наблюдая, чем кончится игра со смертью, которая происходила посредине реки. Что ни говори, а ведь и нам вскоре, если понтон все же достигнет берега, придется испытать то же самое…
За все время Логинов не сказал ни слова. Он сидел поодаль, на камне, и, о чем-то думая, смотрел на другой берег… И вдруг я подумал, что почти ничего о нем не знаю. В стремительном беге времени и дел мне некогда было приглядываться к окружающим меня людям. Как часто бывало – ночью приходит пополнение и сразу же вступает в бой. А утром многие ранены и даже убиты. Эти люди рядом со мной всего несколько часов – пришли, сделали свое дело и ушли.
Я взял с собой Логинова, чтобы с ним поговорить, понять его, но он молчал, и в глубине души я был ему за это благодарен. Я так устал, что просто хотелось сидеть и молчать. В полукилометре шел бой, а здесь, на берегу, смотря на белые барашки медленно катящихся тяжелых волн, я чувствовал себя в глубоком тылу.
На левый берег мы перебрались без особых приключений, Я торопился. Следующий паром должен вернуться назад в пять часов вечера. Если мы опоздаем – придется ждать ночи. В половине пятого с тяжелым брезентовым баулом, опечатанным сургучными печатями, мы вновь стояли на берегу.
Быстро сгущались сумерки. Было холодно. Хотелось скорее добраться до своего блиндажа и отогреться у печурки. Логинов, в туго подпоясанном ватнике, тоже, видно, сильно продрог. По-прежнему он держался настороженно, был молчалив. За все время мы сказали друг другу несколько мало значащих фраз.
Паром долго не приходил. На берегу скопились машины с боеприпасами. Пожилой, усатый майор бегал от одного шофера к другому и срывающимся на ветру голосом приказывал рассредоточиться. Но его никто не слушал.
Вверх по Волге медленно прополз буксир, тянувший за собой на канатах от самой Астрахани две глубоко осевшие баржи с нефтью. Рискованное дело – тащить мимо Сталинграда баржи, каждая из которых – удобная цель для бомбардировщика, но другого пути нет. Добросовестно стуча машиной, буксир изо всех сил шел против течения. Несколько снарядов разорвались вокруг него и около барж, но огонь был неприцельный.
Скорей бы подошел паром. Наконец, его темная полоска медленно отделилась от правого берега и поползла к нам.
– Ну, Логинов, – сказал я как можно более бодро и дружелюбно, – давай не теряться. А то нас отожмут.
Он кивнул головой и промолчал.
Я показал усатому майору свои документы, и он пообещал, что пропустит нас на паром, хотя претендентов уже накопилось великое множество. Среди них был даже полковник из штаба фронта. Однако груз, который мы везли, не менее важен, чем боеприпасы.
Не буду рассказывать, каких трудов стоило нам войти на этот проклятый паром, сколько было споров и даже ругани. Майор совсем охрип. Наконец на помост въехало несколько машин, они встали рядом. Между ними разместились люди.
Механик запустил мотор буксира, паром вздрогнул и медленно пополз к середине реки. Я смотрел на мальчишеское узкое лицо Логинова и чувствовал мучительную неловкость от бессилия заставить его говорить со мной так, как мне хотелось. А мне хотелось, сердито и значительно сдвинув брови, внушать ему истины о необходимости выполнять свой долг, о том, что надо быть смелым, стойким, исполнительным. Я готов был к тому разговору, который называл: «по душам». А Логинов стоял «застегнутый на все пуговицы». Его руки лежали на автомате. Он спокойно смотрел в бурлящую за кормой воду и совсем не смотрел на меня. Это меня сердило. Черт подери! В конце концов – я командир. Хочешь ты или не хочешь, но ты меня выслушаешь… Но в этот момент случилось нечто, что заставило меня забыть о своем намерении.
– Летят! – крикнули с кормы.
Я взглянул в небо и увидел, что под облаками прямо на нас разворачивается звено «юнкерсов». Дело оборачивалось плохо. Артснаряды ложились неприцельно, но «юнкерсы» обязательно будут бомбить с пикирования и почти наверняка не промахнутся.
С обоих берегов по ним забили зенитки, но самолеты поднялись выше и скрылись в облаках. Не было сомнения в том, что это маневр. Они подкрадутся к нам поближе и пойдут в пике тогда, когда будут над нашими головами.
– Ты умеешь плавать? – обернулся я к Логинову.
Он сузившимся, острым взглядом смотрел вверх, стараясь понять, куда полетели самолеты. И все стоявшие вокруг нас тоже молча смотрели вверх, в темные клочковатые тучи, откуда доносилось глухое завывание моторов.
– Умею, – ответил Логинов, не прибавив «товарищ командир».
Я невольно отметил это, но сейчас было не до тонкостей субординации.
– Если что-нибудь со мной случится, – сказал я, – этот баул доставишь начальнику политотдела.
– Есть, – сказал он так угрюмо и твердо, словно меня уже ранило или убило.
И в эту минуту над нашими головами засвистели бомбы.
Сколько раз я попадал под бомбежки, но большей беззащитности, чем на плоту, посредине Волги, я не испытывал. На земле хоть в какую-нибудь щель впрыгнешь, а здесь, пожалуйста, прыгай в воду – иди ко дну или сиди и жди своего часа под колесами грузовика, доверху нагруженного снарядами.
Нет, более противного состояния я не испытывал никогда. А бомбы выли, и вой нарастал, давил на барабанные перепонки, казалось, рвал их. Это были бомбы-«певуны», они не только рвались, но и своим воем должны были психически подавлять.
Единственным укрытием была грузовая машина. Если бомба попадет в нее, то и рядом спасения не будет, а так все-таки есть некоторый шанс спастись от осколков. Я бросился под машину, где уже сидело, прижавшись друг к другу, человек десять, и рядом со мной примостился Логинов. Он был как будто спокоен, но я видел, как до бела побледнели пальцы его рук, сжимавшие приклад автомата. Баул оказался между нами, и мы прикрыли его, словно это был живой человек, за жизнь которого мы оба были в ответе.
Через мгновение оглушительный удар потряс плот, и он наклонился в сторону. Послышались отчаянные крики. Машина над моей головой дрогнула и заскользила вниз. Под ее тяжестью плот стал спускаться под воду. Меня сразу же захлестнуло по горло. Мне показалось, что все погибло. Я ничего и никого не видел в бурлящих волнах и только продолжал изо всех сил сжимать ручку баула. Но тут, наконец, машина повернулась на бок, с грохотом посыпались ящики со снарядами, мелькнули колеса – и все кончилось.
Но то, что погубило машину, спасло меня и еще нескольких человек. Освободившись от груза, сохранившаяся часть плота выравнялась, и внезапно я почувствовал под собой опору.
Лежа на мокрых досках, оглянулся. Бомба попала в центр плота и расколола его на несколько частей. В стороне плыл еще один обломок – на нем стояла машина, а вокруг нее суетилось несколько бойцов. Вдалеке, накренившись на левый борт, из последних сил добирался до берега буксир.
На том клочке плота, где был я, лежало еще два человека. Один из них – полковник из штаба фронта, тяжело раненный в голову. Его не смыло только потому, что шинель зацепилась за крюк, к которому веревкой привязывались машины. Второй – шофер машины, которая пошла ко дну. Он успел выскочить из кабины и теперь сидел на краю плота, свесив ноги в воду, в полном отчаянии.
Логинова нигде не было. Кто-то плыл к берегу, но, приглядевшись, я заметал, что у того волосы темные, у Логинова же – северные, соломенно-желтые.
Остатки плота медленно скользили посредине реки. Куда нас понесет? Этого никто не знал. Сумерки сгущались, найдет ли нас в темноте второй буксир?
Я встал на ноги и, сложив руки рупором, крикнул на берег:
– Эге-гей!.. Давайте буксир!..
Эхо разбросало мой голос и отозвалось где-то за мысом. И тут же невдалеке разорвался немецкий снаряд. Меня обдало с ног до головы водой, и волна чуть не смыла баул.
Вдруг я увидел, что прямо из воды к моим ногам тянется чья-то рука. В ту же секунду показалась вторая рука, а затем голова Логинова. Этого я ожидал меньше всего. Он словно вылез на плот со дна. Не успел я прийти в себя от удивления, а он уже стоял рядом и отряхивался от воды. Сапог и ватника на нем не было, но автомат каким-то чудом он сумел сохранить, и тот висел на ремне, перекинутом через шею.
– Ты откуда? – невольно спросил я и сейчас же понял, как нелеп вопрос.
Очевидно и Логинов это понял. Впервые за все время он улыбнулся.
– Вот оттуда, – указал он в воду. – Меня отбросило взрывом! А пока я раздевался в воде, вас унесло… Пришлось догонять.
Ему было холодно, и он приплясывал, дробно отстукивая голыми ступнями по доскам.
В это время полковник приподнялся на локте и подозвал меня. Его обострившееся лицо с мохнатыми бровями, сросшимися на переносье, выражало глубокое страдание. Он понимал, что умирает, и торопился сказать мне о самом важном.
– Товарищ лейтенант… Вот здесь на груди… в кармане пакет Чуйкову… Обязательно передайте… Сообщите и штаб фронта, что я погиб… Моя фамилия Матвеев… Пусть напишут жене…
– Хорошо, – сказал я, опускаясь перед ним на колено. – Все будет сделано, товарищ полковник.
Он откинулся на спину и коченеющими пальцами стал расстегивать на груди шинель. Я помог ему вытащить пакет, прошитый нитками и запечатанный сургучной печатью. Увидев, что пакет у меня, полковник облегченно вздохнул и закрыл глаза.
А между тем наш плот медленно крутило на быстрине. Мимо проползали темные берега, изъеденные окопами, воронками от бомб и почерневшими остовами зданий. Издалека доносились пулеметные очереди к редкие глухие удары тяжелого миномета.
Полковник лежал в забытье и потому самым старшим на плоту был я. Мой «гарнизон» состоял из Логинова и шофера, который продолжал в полном безразличии сидеть на краю плота.
Что же делать? Кроме голых досок, на которых мы стояли, на плоту не было ничего, чем бы можно было грести. Ждать, когда нас возьмут на буксир, или когда прибьет к мели? Но сейчас быстро темнеет, и через полчаса с берега нас уже не будет видно. А за ночь нас унесет километров за сто к Астрахани – и кто знает, что еще может случиться.
Пока я размышлял над создавшимся положением, Логинов обошел плот вокруг по краям и остановился невдалеке от меня, спокойно, словно ожидая приказа.
Я присел на баул и стал рассматривать доски. Если бы оторвать хоть одну – ее можно было бы использовать как весло. Но как это сделать? Толстенные доски, накрепко сбитые, скреплены огромными железными крючьями. Сколько ни трудись – не оторвешь.
– Слушай ты, шофер, – вдруг сказал Логинов. – Чего ты киснешь? Подь-ка сюда!
Шофер оглянулся и нехотя поднялся на ноги. Это был высокий, худой, как жердь, парень, одетый в замасленный комбинезон. Небритое лицо его посинело от холода. Он стоял, понуро опустив плечи, и, видно, еще не пришел в себя после потрясения.
– Оружие есть? – спросил Логинов.
– Нет, – хмуро ответил шофер, – ко дну пошло.
– Ну, там из него раки стрелять будут, – усмехнулся Логинов. – А как же ты теперь к берегу добираться будешь? А, шофер?!
Шофер пожал плечами и хмуро взглянул на меня, словно это зависело от моего приказа. Но я молчал, думал до боли в висках и ничего не мог придумать. Однако та уверенность, с какой Логинов двигался по плоту, невольно вселяла в меня надежду, – теперь я начинал верить, что он действительно плавал на плотах. Уж очень привычно ступали его босые ноги по скользким доскам, и движения были уверенными.
– Что, Логинов, – сказал я как можно более весело, – ты же будто плоты гонял по Печоре!.. Ну вот, покажи свое искусство…
Логинов, прищурившись, взглянул на меня и двинулся вдоль края плота, с силой топая ногами. Я наблюдал за ним, стараясь понять, что он хочет делать. Плот разорвало неровно, одни доски были длинные, другие короче. Логинов внимательно изучал их, а потом подошел ко мне.
– Будем грести досками, – сказал он.
– А как их отломить? – спросил я.
