Текст книги "Вышки в степи"

Автор книги: Александр Солженицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Автор неизвестен
Вышки в степи

1. ВЫШКИ В СТЕПИ

Когда, поеживаясь спросонья, мы вылезали из палаток, над степью только занимался рассвет. В синей дымке вдали проступали контуры вышек и паутина колючей проволоки, нереальные, неправдоподобные, будто неоконченный набросок какого-то средневекового острога. Лишь отчетливо слышный лай овчарок да крики команд выдавали, что за этим неправдоподобием таится реальная жизнь, что это не декорация, не мираж. Там жили наши землекопы.

Я был тогда студентом и работал в археологической экспедиции при одной из великих строек коммунизма – на Волго-Доне. С вольной рабочей силой было туго, и для экспедиции строительство уделило несколько сотен из своих заключенных. Наша работа считалась не из самых тяжелых, и нам дали женские отряды.

В шесть утра распахивались ворота лагеря и издалека слышался тенорок кого-то из конвоиров:

– Па-па торкам! Па-па торкам!

Сначала я не мог понять, о каком папе речь и кого там "торкают". Позже до меня дошло: конвой большей частью состоял из среднеазиатов, а они говорили с сильным акцентом, и крик означал: "По пятеркам!" – заключенных выпускали пятерками, чтобы легче было считать. Затем длиннющая колонна направлялась к месту работ, сотни сапог взбивали пыль, а над степью разносилась залихватская – с гиком и свистом – песня, вылетающая из сотен женских глоток: "Гоп, стоп, Зоя!..."

Серая масса зэков растеклась по участкам, каждый студент практикант (или студентка) получала примерно по десятку человек, конвой вставал рядом, и начинался рабочий день. Солнце поднималось все выше и выше и вскоре уже нещадно палило, в худых руках мелькали лопаты и кирки, густая пыль застилала неглубокий котлован.

Постепенно мы знакомились ближе с нашими подопечными, узнавали про их беды и вины, ужасались их исковерканным жизням. Но мы не могли примерить к себе их судьбы, а в их речах, суждениях и поступках многое ставило нас в тупик. Нам были непонятны их обиды, странны их радости. Казалось, эти женщины подчиняются какой-то особой логике, а о чем-то важном упорно молчат. "Вам этого не понять", – часто говорили они. Словом, это был другой, чуждый нам мир, в который нам доступ был закрыт – и слава богу. Мы довольствовались внешними знаниями этого мира – достаточным, чтобы общаться и поддерживать рабочие отношения. О прочем старались не думать.

На ночь конвоиры уводили заключенных в лагерь, ворота закрывались, и все снова начинало напоминать мертвую декорацию или средневековый острог. С болезненным любопытством мы бродили вокруг, пытаясь углядеть что-то за оградой, но конвоиры не допускали нас близко, и никогда никто из нас не бывал внутри. Внутренность лагеря оставалась недоступной нашему взору, как другая сторона луны.

На следующий год мы прибыли снова на то же место, и опять нас ждали вышки, конвой и лай собак, опять серые ряды заключенных. Но одного из студентов – синеглазого смешливого Сашки – уже не было с нами. Где-то в таком же лагере он стоял в рядах заключенных: по пьянке он совершил преступление. А кроме того не было среди нас и одного из научных сотрудников. Этот никакого преступления не совершал, но прежде сидел по подозрению в политической неблагонадежности, а теперь таких сажали снова для профилактики. Все это задевало каждого из нас: это были люди нашего круга. Сашку мы жалели открыто, иные поругивали ("сам виноват"), а исчезнувшем ученом вспоминали только шепотом. Или молча. Но тут мы впервые задумались о вечных вопросах – о преступлении и наказании, случае и воле, характере и судьбе, вине и исправлении. Потому что старались себе представить, каким Сашка вернется много-много лет спустя из далекого лагеря, который должен его покарать и исправить.

Через много лет ученый снова появился из небытия, постаревший, какой-то облезлый и злой, а Сашка исчез навсегда. Наши пути более не пересекались.

Прошло тридцать лет. За это время я проделал шестнадцать экспедиций, пять последних в качестве начальника экспедиции, написал полтораста научных статей и несколько книг. У начальников экспедиций в те времена было так много обязанностей и так мало прав, деятельность их была скована такой уймой бессмысленных запретов и предписаний, что им то и дело приходилось встречаться с ревизорами и сотрудниками ОБХСС, и частенько перед нами маячили следствие и суд, но меня судьба миновала. И вот когда я уже перестал ездить в экспедиции и поверил, что меня минула чаша сия, потому что за мной теперь грехов и быть не может, пришел мой черед. По бокам встали молодые конвоиры, я оказался на жесткой скамье – сначала перед разговорчивыми следователями, потом перед молчаливыми судьями, а в промежутках все это время – в тюремной камере, перед понурыми сокамерниками.

Не буду описывать, как я добивался оправдания, а не добившись и отбыв срок полностью – реабилитации. Речь не о том. Когда прозвучал приговор и я понял, что мне предстоит долгий путь, пройденный до меня многими, я подумал, что в любых обстоятельствах надо оставаться верным своему призванию – науке. В сущности мне предстоит семнадцатая экспедиция этнографическая. Вероятно, это будет самая трудная из моих экспедиций, может быть, опасная для здоровья, но, пожалуй, и самая интересная. Экспедиция в мир, совершенно чуждый, не освещенный в литературе (или выборочно освещенный в неподцензуреных мемуарах), плохо изученный. И я вскинул свою котомку на плечо, готовый наблюдать запоминать и осмысливать.

Из далекого прошлого возник полузабытый образ отгороженного пространства с вышками по углам, виденного только снаружи Наплывом, как в кино, он придвинулся ко мне, и я очутился в кадре.

Что там? То бишь, что тут – за двумя стенами с контрольной полосой между ними, с единственным входом-выходом через шлюз? Машина входит в шлюз, как судно на Волго-Доне: закрывают ворота сзади, тогда лишь откроются ворота спереди. И – вот она, внутренность тайны, другая сторона луны. Пугающая и все-таки притягательная.

2. ДРУГАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

Внутри лагерь разгорожен на зоны высоченными – в три человеческих роста – решетками и поэтому напоминает цирковую арену при показе хищных зверей (потом я понял, что это не зря и что здесь люди бывают опасные звери). Зона, где сосредоточены производства (небольшие заводики), столовая зона, несколько жилых зон – отдельно одна от другой во избежание междоусобных драк, плац для построения, карантин – это для новоприбывших.

Огляделись. Какие-то серые фигуры, опасливо озираясь, бродят по зонам, жмутся к стенкам. Перед нами деловито проходят другие фигуры, тоже явно из заключенных, но поосанистее. И над всем веет какой-то готовностью к тревоге, хотя видимых причин для нее нет. Какой-то напряженностью, которая здесь разлита во всем и ощущается сразу. Некий глухой, затаенный ужас – в согнутых позах, в осторожных движениях, в косых взглядах. Будто незримый террор связывает всех. Между тем офицеры из администрации лагеря выглядят добродушными людьми, разговаривают порой грубовато, но доброжелательно.

Однако у меня за плечами был уже год пребывания в тюрьме. Еще там я понял, что главная сила, которая противостоит здесь обыкновенному, рядовому заключенному и господствует над ним, – не администрация, не надзиратели, не конвой. Они в повседневном обиходе далеко и образую внешнюю оболочку лагерной среды, такую же безличную и непробиваемую, как камни стен, решетки и замки на дверях. Силой, давящей на личность заключенного, повседневно и ежечасно, готовой сломать и изуродовать его, является здесь другое – некий молчаливо признаваемый неписанный закон, негласный кодекс поведения, дух уголовного мира. Его не оспаривают. От него не уклоняются. Избежать его невозможно. Он не похож на правила человеческого общежития, принятые снаружи.

Первое, что меня поразило в тюрьме, это кровавые исступленные драки в прогулочных двориках. Не сами драки, а как они происходят. Дерутся молча, дико, без меры и ограничений. Бывает, несколько бьют одного, все молча стоят вокруг и смотрят. Это "разборка" – решение конфликтов, которые тебя не касаются, ну и стой тихо.

Поражало, как все подчиняются дурацкой процедуре "прописки" изуверским обрядам при поступлении новичка в камеру. Он должен ответить на каверзные вопросы, выдержать жестокие испытания. "Отвечай: кол в задницу или вилку в глаз?" (выражения смягчаю). И по лицам старожилов новоприбывший понимает, что ведь не шутят – выполнят, что выберешь. Стать педерастом на усладу всей камере или лишиться глаза? Только опытный зэк знает, что надо выбрать вилку: вилок в камере не бывает. "Летун или ползун?" – кем ни признаешь себя, все может выйти боком. "Ползун" велят носом протирать грязный пол, а согласившись, станет он общим слугой, даже рабом. "Летун" придется с верхних нар падать с завязанными глазами на разные угловатые предметы, расставленные по полу. Если новичок пришелся ко двору, его подхватят, если не привлек расположения – предметы незаметно уберут, если вовсе не понравился – расшибется в кровь, ребра поломает. А что, сам согласился, сам падал. Придумок много. Хорошо еще, что так встречают новичков не во всех камерах: попадаются ведь камеры, где еще не завелись такие традиции, где просто нет бывалых уголовников. уж как повезет.

А бывалые приговаривают: это еще цветочки, ягодки впереди. Вот попробуем в лагерь... И встречи с лагерем ждут все (уж скорее бы!): одни со страхом, другие – с покорностью, третьи, немногие – со злорадным вожделением.

Лагерь охватывает человека исподволь, еще в тюрьме. Гангрена души. Камеры в корпусе подследственных – еще со сравнительно либеральными нормами, с дележом передач на всех, с равенством прав; камеры осужденных мрачнее и суровее, здесь уже произошло расслоение, обозначилось, кто есть кто; этапные камеры (где ждут отправки по этапу) – еще суровее, отрешеннее, здесь уже каждый держится за свою котомку и крепчают лагерные права. Когда после многодневного путешествия в "столыпинских" вагонах "черные вороны" доставляют контингент к шлюзу лагеря, люди уже психологически готовы принять лагерные нормы жизни.

3. ЛЮТАЯ ЗОНА, ДОМ РОДИМЫЙ

Мне повезло: мой маршрут был коротким, лагерь находился поблизости от Ленинграда. У каждого лагеря свое лицо, свое прозвище, под которым он слывет в тюрьмах. У нашего очень миленькое: "лютая зона". Он был ненамного хуже других, в чем-то даже лучше, поскольку город близок. Во всяком случае прокламированная прозвищем лютость не означала каких – то зверств его администрации. Как я потом убедился, первое впечатление было верным: в администрации и охране здесь работали такие же люди, как и везде, – одни грубее, другие культурнее, как и в любом советском учреждении. Попадались пьяницы и проходимцы, но именно у офицеров (большинство с университетским образованием) я встречал и подлинную человечность, а ведь сохранить человеческие качества в здешних условиях нелегко.

Лагерь вообще не принадлежал к числу тех, которые предусматривали особые строгости в содержании заключенных, положенные по наиболее суровым приговорам. это не был лагерь усиленного или строго режима. Наш был "общак" – лагерь общего режима. Но как раз такие лагеря имеют недобрую славу среди заключенных. В лагеря более сурового режима попадают за особо тяжкие и масштабные преступления. Там содержатся преступники крупного калибра, люди серьезные, с размахом, они на мелочи не размениваются и суеты в лагере не любят. Сидеть им долго, и они предпочитают спокойный стиль поведения (хотя в любой момент готовы к побегу и бунту). Да и строгости режима сковывают возможную неровность их нрава. В "общаке" таких строгостей нет, режим вольнее, и для дурного нрава уголовников больше возможностей реализации. А сидят здесь в основном уголовники не того пошиба – хулиганы, воры, наркоманы, насильники. Почти все они – пьяницы. Это люди низкого культурного уровня, истеричные и конфликтные. Сшибка таких характеров непрестанно высекает нервные разряды, и в атмосфере грозовая напряженность. Верх берут те, кто наиболее злобен и агрессивен, и под внешним порядком устанавливается обстановка подспудного произвола "беспредела", как это звучит на жаргоне заключенных.

"Беспределом" наш лагерь действительно отличался, хотя в других "общаках", по отзывам побывавших там, примерно тоже самое, может, лишь самую малость помягче. Впрочем, у нас говорилось так: "Кому лютая зона, а мне – дом родимый". Насчет дома, это, конечно, правда, но у всякой палки две стороны. Одна – у тех, кто бьет.

Может быть, дело в том, что мой глаз был изощрен исследовательским опытом в социальных науках, но с самого начала то, что выглядело снаружи серой массой, расслоилось. Я увидел, что равенством тут и не пахнет. Все заключенные очень четко и жестоко делятся на три касты: воры, мужики и чушки.

"Вор" – это не обязательно тот, кто украл. По лагерной терминологии, вор – это отпетый и удалой уголовник, аристократ преступного мира, господин положения. По специализации он может быть грабителем, убийцей, бандитом, а может и спекулянтом. Важно, чтобы он лично был опасен и влиятелен. В лагере он если и ходит на работу, то не трудится за станком, а либо руководит, либо надзирает, либо снисходительно делает вид, что работает, а норма записывается за счет мужиков и чушков. Воры должны следовать определенному кодексу воровской чести: не сотрудничать с "ментами", не выдавать своих, платить долги, быть смелыми и тому подобное. Но зато они обладают и целым рядом самочинных прав (например, отнимать передачи у других). Воры образуют высшую касту.

"Мужики" – из преступников помельче. Название определяется тем, что они в лагере "пашут". За себя и за воров. Нередко в свою смену и в следующую за ней. У них много обязанностей и некоторые права – так, нельзя отнимать у них пайку хлеба (это "положняк", то, что положено), остальное можно. Это средняя каста.

"Чушок" – это раб. Чушки работают в свою смену и в следующую, а кроме того, несут непрерывные наряды по зоне и обслуживают воров лично. У чушков – никаких прав. с ними можно проделывать все, что угодно. А угодно многое. Это низшая каста – каста неприкасаемых, париев. Сюда попадают грязные (отсюда и название), больные кожными заболеваниями, слабые, смешные, малодушные, психически недоразвитые, чересчур интеллигентные, должники, нарушители воровских законов, осужденные по "неуважаемым" здесь статьям (например, сексуальным) и те, кто страдает недержанием мочи.

Особую категорию чушков составляют "пидоры" – педерасты. С ними вор или мужик не должен на виду даже разговаривать или находится рядом. Если случайно окажется рядом, то – процедить сквозь зубы: "Дерни отсюда (то есть поди прочь), пидор вонючий!" Вот и все что можно сказать пидору на людях. Или врубить ему по зубам и демонстративно вымыть руку.

В пидоры попадают не только те, кто на воле имел склонность к гомосексуализму (в самом лагере предосудительна только пассивная роль), но и по самым разным поводам. Иногда просто достаточно иметь миловидную внешность и слабый характер. Скажем, привели отряд в баню. Помылись (какое там мытье: кран один на сто человек. шаек не хватает, душ не работает), вышли в предбанник. Распоряжающийся вор обводит всех оценивающим взглядом. Решает: "Ты, ты и ты остаешься на уборку", – и нехорошо усмехается. Пареньки, на которых пал выбор, уходят назад в банное помещение. В предбанник с гоготом вваливает гурьба знатных воров. Они раздеваются и, сизо-голубые от сплошной наколки, поигрывая мускулами, проходят туда, где только что исчезли наши ребята. Отряд уводят. Поздним вечером ребята возвращаются заплаканные и кучкой забиваются в угол. К ним никто не подходит. Участь их определена.

Но и миловидная внешность не обязательна. Об одном заключенном маленьком, невзрачном, отце семейства – дознались что он когда-то служил в милиции, давно (иначе попал бы в специальный лагерь). А, мент! "Обули" его (изнасиловали), и стал он пидором своей бригады. По приходе на работу в цех его сразу отводили в цеховую уборную, и оттуда он уже не выходил весь день. К нему туда шли непрерывной чередой, и запросы были весьма разнообразны. За день получалось человек двадцать. В конце рабочего дня он едва живой плелся за отрядом, марширующим из производственной зоны в жилую.

Касты различаются по одежде и месту для сна. Воры ходят в ушитой по фигуре и отглаженной форме черного цвета, похожей на эсэсовскую. Предпринимаются всякие усилия, чтобы раздобрить черную краску и выкрасить получерную со склада стандартную форму в черный цвет. Или выменивается на продукты чью-то отслужившую форму – пусть верхнюю, но зато черную! Мужики ходят в синей, реже в серой "робе", отутюженной, но не ушитой. Она висит на мужике мешком и должна так висеть. Нечего ему модничать. Но он должен быть чистым и часто стирать свою робу. Ну, а чушки – те в серой рвани, из обносков. Утюга им не дают. Чушок тоже должен следить за собой, но при его обязанностях (регулярно чистить постоянно засоряющиеся коллективные уборные и прочее) это очень трудно, так что и спрос не велик. А вот пидоры обязаны быть безукоризненно опрятными.

Спят воры на нижнем ярусе коек, мужики – на втором и третьем ярусах, чушки и пидоры – в отдельных помещениях похуже, часто без окон – в "обезьянниках". Даже мимо "обезьянника" проходишь – шибает в нос жуткая вонь; это из-за тех, у кого недержание мочи.

Перед ворами все расступаются, они с гордо поднятой головой разгуливают по центральной части двориков и помещений, обедают за почетными местами – во главе стола, получают все первыми. Мужики скромно ждут, когда дойдет до них черед, кучками собираются у стен, стараясь поменьше попадаться ворам на глаза. Чушки стоят в конце стола, получают все в последнюю очередь, часто довольствуясь объедками (вору и даже мужику объедки подбирать негоже, "западло"). Чушка можно узнать по согнутой фигуре, втянутой в плечи голове, забитому виду, запуганности, худобе, синякам. Пидорам вообще не разрешается есть за общим столом и из общей посуды – пусть едят в уголке по собачьи.

Администрация делает вид, что ничего не знает о делении на касты. На деле знает, признает это деление и учитывает при своих назначениях бригадиров, старшин и прочих. Иначе должности будут пустым звуком. Просто невозможно себе представить, чтобы вор стоял навытяжку перед мужиком или еще того хуже – чушкой или чтобы чушок посмел хоть что-нибудь приказать вору. Даже не смешно.

4. ДВОЕВЛАСТИЕ

Людей в лагере тьма тьмущая, и судьба каждого, по идее, зависит от благоволения администрации. Сумел завоевать ее честной работой и примерным поведением – приблизил освобождение. Администрацию составляют начальник лагеря и его заместители, начальники отделов, офицеры – начальники отрядов. В нашем лагере отрядов было двенадцать. Администрация может поощрять заключенных премиями, разрешением добавочных передач и тому подобное, а главное – представлять к сокращению срока. Нарушителя порядка наказывают. От лишения передач и права переписки, может попасть во внутрилагерную тюрьму – ПКТ, то есть помещение камерного типа (прежнее название БУР – барак усиленного режима), а то и пойти снова под суд и получить надбавку к сроку. Механизм действует продуманно и отлаженно.

Распоряжения начальников подлежат неукоснительному исполнению. Исполнение обеспечивают солдаты внутренних войск (ВВ), которые не только охраняют лагерь снаружи, но и проводят периодические обыски ("шмоны") внутри, стоят на страже у дверей из зоны в зону, когда двери открыты. Они же уводят нарушителей. Это сила, олицетворяющая здесь государственную власть. За ней мощь государства. Сопротивляться ей бессмысленно и глупо. Да прямо вроде никто и не сопротивляется.

Но все представители этой силы – от солдата до начальника лагеря проходят внутрь лагеря только безоружными. Чтобы не напали, не отняли не овладели оружием. В каждом из 12 отрядов есть комнатка для начальника отряда. Не всякий день он появляется в ней, а когда появляется, то хоть и можно попасть к нему на прием, но пройдешь под сотнями глаз, и если он узнает что-либо лишнее, то будет ясно от кого. Поэтому лишнего он и не узнает.

Как положено каждому коллективу в нашей стране, отряды обладают и самоуправлением (тоже, конечно, под контролем администрации): во главе отряда стоят председатель совета отряда и старшина. Совет отряда помогает начальнику решать вопросы перевоспитания, следить за чистотой, организовывать культмассовые мероприятия ("Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он..."). Старшина распоряжается повседневным бытом назначает дежурных, раздает наряды и тому подобное. Есть, как всем известно, и бригадиры ("бугры"), которые распоряжаются на производстве, но опекают своих рабочих и в быту. Все опять же продуманно до мелочей, все поднадзорно и подконтрольно.

Но вся эта разветвленная сеть власти оказывается сугубо поверхностной. Она действует только днем, точнее часть дня, и даже тогда ее воздействие ограничено. А уж ночью подавно. Когда наступает темнота офицеры с солдатами уходят, подымают голову те, кого "зона" воспринимает как истинных властителей. Конечно, и днем их молчаливое присутствие ощущается всеми. Все делается с оглядкой на них. Таким тайным властителем является некто, избираемый ночью на "сходе" влиятельных воров. В старину его называли "паханом", нынешнее название – "главвор" (терминология по стилю уже советская или, точнее советизированная). Он избирается на весь свой срок заключения в этом лагере. Его мрачная власть безусловна и почти безгранична. Когда я просил одного бывшего художника сделать для меня рисунок, он должен был обратиться за разрешением к главвору. Авторитет главвора поддерживают "бойцы" из воров с наиболее низким лбом и наиболее тяжелыми кулаками. Это его свита и боевая дружина, человек 7-8.

Хоть власть главвора и тайная, но начальник отряда знает, кто у него главвор. Ведь старшина может управлять, только если назначен с согласия главвора и подчиняется ему. Иногда старшиной просто становится главвор (так было в нашем отряде). Обычно известен и будущий главвор, который займет трон, когда уйдет сегодняшний. Но это не гарантировано – бывают кровавые стычки воровских кланов за место главвора. На "сходе" всех главворов лагеря один из них объявляется главвором "зоны" (всего лагеря). Эта фигура почти недосягаема для простого смертного.

Но и главвор отряда стоит достаточно высоко в "теневой" лагерной иерархии. Ниже его располагаются его подручные – "главшнырь" (так сказать, завхоз), "угловые" (влиятельные персоны, спящие на нижних угловых койках), старшина и "бугры", "бойцы", затем уже идут прочие "воры" и "подворики". И все это верхняя каста!

Главвора никто не называет по "кликухе" (кличке), обращаются к нему по имени-отчеству, разумеется, на "вы". Он обедает за отдельным столом, с ним могут разделять трапезу только угловые, старшина и бугры. От всех передач ему относят лучшую долю.

В условиях лагеря одному очень трудно продержаться. Каждый заключенный вступает в своеобразный союз с 1-3 зэками своего же ранга, своей касты – "кентами". Кенты – это как бы побратимы. Они поддерживают друг друга участием и материально, составляя "семью". Главвор обычно не имеет семьи: она ему не нужна, да и кто же бы ему равен? Зато он ведет семейную жизнь в ином, более точном смысле. Почти у всех главворов, да и у некоторых других крупных воров, есть "жены" – юноши, обслуживающие их сексуально. Этих не уважают, но и не задевают. Они даже одеваются в черное. Пидорам их (не говоря уж о самих главворах) не зовет никто.

Когда в большом помещении, где стоит телевизор, весь отряд собирается смотреть передачу (подразумевается, воспитательную, например "Гражданин и закон", "Человек и закон", а на деле – футбол или детектив), все располагаются по рангу: впереди в кресле – главвор, вокруг у ног его бойцы, на двух скамьях за ними – знать: угловые, главшнырь, старшина, бугры, затем несколькими рядами – воры, далее на койках навалом мужики, а стоя у стен и выглядывая из дверей – чушки.

Создается впечатление, что в этой уголовной иерархии, как в зеркальном отражении, в перевернутом виде, в искаженном свете, но все же повторяется официальная иерархия административной части лагерного общества. Как отклик: на силу – сила, на лестницу – лестница, на систему система. Карикатура – и какая обидная!

5. ШКОЛА ТЕРРОРА

Итак, две власти. Которую боятся больше? Ту, которая бьет сильнее.

Администрация ограничена в своих наказаниях правом и формальностями. Выход за эти рамки возможен, но сопряжен с опасностью: самоубийство, произвол наказуемы, могут подпортить карьеру. Главвор такими рамками не стеснен. Никакие наказания, налагаемые администрацией (штраф, лишение переписки и передач, ПКТ и тому подобное), не могут сравниться по силе с наказаниями за проступки против воровской власти и воровского "закона".

Существует целая шкала наказаний. За мелкие нарушения воровского порядка двое-трое "бойцов" по мановению главвора тут же на месте быстро и точно избивают нарушителя. Молча. Слышны только возгласы: "Руки!" (заслоняться руками нельзя). После экзекуции дня 2-3 придется отлеживаться. Это первая мера наказания. Она обозначается простым и нецензурным глаголом (скажем, "отъездить").

Наказания за более серьезные проступки производят ночью в общественной уборной – "на дальняке". За проступки лишь немного более тяжелые полагается "тубарь", "тубаретка": бьют табуреткой, стараясь угодить по черепу, пока не разломается то или другое. Обычно ломается табуретка: качество работы плохое, древесина подгнившая. Но и черепу достается: сотрясение мозга, правда, вылечивается быстро – аномалии психические могут остаться надолго.

Еще тяжелее, если решат "опустить почки": нарушителя держат за руки и бьют ногами по пояснице, пока не начнет мочиться кровью. Следствие этого наказания – пожизненная инвалидность. Могут счесть, что и этого недостаточно, что нарушителя надо "заглушить" – набрасываются на него скопом, валят на пол и топчут до потери сознания и человеческого облика, оставив на полу нечто истерзанное и кровоточащее, с множественными переломами, с пробитым черепом, с разрывами внутренних органов. Может и умереть, конечно, но как цель это не стояло. Помер, "откинул копыта" значит, слабак, не выдержал. Если добиваются смерти, то приговор звучит не "заглушить", а "замочить". Этот приговор в каждой зоне приводят в исполнение по своему. Говорят, что где-то на Севере запихивают приговоренного в тумбочку и выбрасывают с верхнего этажа. Не знаю, как они могут это осуществить: ведь на окнах – решетки. У нас просто инсценировали самоубийство: повесился. Сам. Утром придете, а он уже висит.

Но и это не самое тяжелое наказание – ведь тут смерть мгновенная, без муки. В запасе у воров есть еще медленная смерть: начинают убивать вечером, кончают утром. На моей памяти к такому наказанию прибегли только один раз, и то, когда я уже покинул лагерь. Мне рассказывали те, кто вышел на свободу позже. В лагерь прибыл "транспорт" наркотиков, пронес кто-то из обслуживаемого персонала. Груз застукали и конфисковали, канал доставки провалился. Кто-то выдал? "Запалить коня" (выдать канал доставки) это считается тягчайшим преступлением против воровской морали: "пострадала вся зона". Подозрение пало на белобрысого паренька, которому оставалось несколько месяцев до выхода – уже было разрешено отращивать волосы. Я его знал. Скорее всего подозрение ложное, но тут у воров все, как у людей: надо найти козла отпущения. Парня приговорили. Не потребовалось ни свидетелей, ни улик, ни прокурора, ни адвоката. Вечером к нему приступили с ножами. Сначала пытались его кастрировать (судя по многочисленным порезам внизу живота), но он отчаянно извивался и операция не удалась. Потом просто кололи ножами, выпускали кровь, разливали понемногу. Потом облили кипятком, но парень все еще жил. Потом бросили его в люк канализации, но медицинская экспертиза установила, что там он умер не сразу.

Палачей, исполнителе этого зверского убийства, выявили и отдали под суд, их постигнет суровое возмездие, но, каким бы оно ни было, свой, воровской, приговор они привели в исполнение. В назидание всему лагерю.

Еще в тюрьме я завоевал авторитет среди заключенных. Вероятно, потому, что стойко переносил тяготы, в камере много занимался физкультурой (несмотря на возраст), не терял чувство юмора, а главное – добился пересуда, отмены первого приговора (второй был уже помягче), помогал и другим добиваться пересмотра. Поэтому, несмотря на принадлежность к интеллигенции и неподходящий профиль (не вор, не грабитель, не убийца и так далее), я стал "угловым", то есть лицом высокого ранга, неприкосновенным. Звали меня исключительно по имени и отчеству. За все время в лагере меня никто ни разу не ударил и не обругал. Я пользовался относительной свободой поведения.

Офицер, начальник нашего отряда, был недавним выпускником философского факультета Университета и любил беседовать со мной о жизни и науке. Но как – то он сказал: "Не надо на встречаться наедине. Прекратим это. Каждое утро я прихожу с чувством тревоги: не случилось ли с вами беды". От подозрения и наказания меня не могли обезопасить ни высокий ранг, ни благоволение главвора, ни внимание начальства.

Я изложил стандартную шкалу физических наказаний. Но случается и импровизация. Так, однажды проштрафился главпидор – старейшина этого цеха, по прозвищу Горбалый. Он хотел отнять у новичка пайку хлеба, то есть неотъемлемое. Положенное наказание боем не подходило: инвалид, не выдержит, а терять его не хотелось (нужный человек). Главвор был в полной растерянности и обратился за советом к свите. Кто-то сдуру предложил (смягчаю): "Выделать его, и все дела!". Главвор на это: "Сказал тоже! Это ему в кайф". И решено было задать главпидору публичную порку. Построили весь отряд (около 200 человек), перед строем разложили горбуна, спустили с него штаны и выпороли широким ремнем.

Есть наказания и не связанные с физическим насилием. Для воров существует существует такое наказание, как перевод в низшую касту. Это называется "опустить" человека. За поведение, несовместимое со статусом вора (не платит долги и тому подобное), с него торжественно снимают черную одежду и выдают ему синюю или серую рвань. Это расценивается как огромное несчастье. "Отпустить" могут и без "суда". Как-то двое мужиков, доведенные до отчаяния свирепым "беспределом" одного крутого вора, поймали его на отшибе и... изнасиловали. Мужиков жестоко наказали ("заглушили"), но вор ничем не мог отстоять свой опозоренный статус. Его "опустили" в чушки, и он стал пидором. По ночам знатные воры подзывали бывшего товарища к своим койкам, и он выполнял все, что требовалось. Был тихим, скромным и забитым. Я его застал уже таким, и при мне его былое свирепство существовало только в легенде.