Текст книги "Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 2"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Программа торжеств объявлена. – Всползти по цирковому шесту. – Днепровские лодочники? – Первый дерзкий шаг в охранку. – Визит к Кулябке домой. – Вязать узелки из обрывков прошлого. – Версия о Николае Яковлевиче. – Клюют служацкие душёнки! – Отказ от театрального билета. – Передышка. – Дни созревания замысла. – Упустил?.. – Билет в Купеческий сад. – Накладка по телефону. – Папе и маме. – Иллюминация. – А может пожить ещё?.. – В двух шагах от затылка царя. – Царь – только названье. – Чтобы не было погрома. – Не встретил, не нашёл. – Почему Кулябко ничего не спрашивает? – Ночная записка Богрова. – Бодрый против сонного. – Версии, версии в неувязке. – Не переиграл? – Допечатлеть и ворожить. – В гостинице «Европейская». – Гипнотический сплав небылиц. – Изморное томление. – Полицейский на пороге. – За театральным билетом. – В кармане! – В театральном вестибюле. – Опять перебрал, угоняют. – Петля и назад. – Среди разряженных. – Следят или не следят? – В первом антракте. – Уходите. – Последний момент! – Мишень. – Запомните навсегда!
Украсились киевские улицы и дома – флагами, царскими вензелями, портретами. Многие балконы драпировались коврами, тканями, уставлялись цветами, некоторые дома были иллюминованы. Обыватели телячье ждали зрелищ. К сведенью их (и Богрова) подробно была объявлена вся программа торжеств – с 29 августа по 6 сентября.
В одиночестве, в ожидании, в томлении Богров много сидел дома, лежал, ходил по комнатам, фантазируя, вырабатывая… А ещё – методически просматривал и уничтожал, чтó не должно было оставаться.
Всё это выглядело как колоссальный цирк, где зрителями был созван весь Киев, да по сути – вся Россия, да даже и весь мир. Сотни тысяч зрителей глазели из амфитеатра, а наверху на показной площадке, под самым куполом, в зените, выступали – коронованный дурак и Столыпин. А маленькому Богрову, чтобы нанести смертельный укол одному из них, надо было приблизиться к ним вплотную – значит вознестись, но не умея летать, взлезть, но не имея лестницы и в противодействии всей многотысячной охраны.
Образ цирка вызывает образ центрального шеста, поддерживающего вершину шатра. Вот по такому шесту – совершенно гладкому, без зазубрины, без сучка, надо будет взползти, никем не поддержанному, но всеми сбрасываемому, взползти, ни за что не держась.
Задача – исключительно невозможная.
Но посмотреть: нельзя ли изменить хоть одно исходное условие? Добавить себе крыльев? – не дано природой. Искать помощи у разных ЦК? – уже отвергнуто. Уменьшить высоту шеста? – она задана. Добавить ему шероховатостей? – сперва поискать на своём теле. А затем и на шесте: нейтрализовать сопротивление охраны? Это надо попытаться. К чему-то же, зачем-то же были эти несколько лет игры-сотрудничества?
Если охрана окажется умна – тогда пустой номер. Но опыт подсказывал, что – не окажется.
Лежал, ходил, откидывался в качалке, упражнялся с гантелями. Фантазировал, вырабатывал.
Было душно, окна нараспашку. К обеду мороженое, к напиткам лёд. Как во сне сидел с тётей за обедом, за ужином у просторного стола. Не ездил в клубы, не играл в карты. Его задача требовала сосредоточения всего ума, всего тела.
Программа царских торжеств лежала перед ним, И ясно, что самый удобный центр её – 31 августа, Купеческий сад, на берегу Днепра.
Но если – там, то – Днепр рядом! Как не попробовать ещё и ускользнуть? Найти моторную лодку, добежать, спрыгнуть?..
И он ходил бродить по набережным, на пристань, по берегу.
Но легче было изобрести невообразимое – как дотянуться до председателя совета министров, чем найти способ и язык объясниться с чужими, грубыми, непонятными днепровскими лодочниками, внушить к себе доверие в такие подозрительные дни и самому доверить уголок своей конспирации. Он мог заплатить за моторку – сколько угодно. А правдоподобно уговориться – не умел. Это были люди с другой планеты.
Наконец 26 августа он зашёл к доверенным знакомым, оставил письма: одно – родителям, два – в газеты.
И позвонил, от себя из дому, в Охранное отделение: дома ли хозяин?
Не повезло: Кулябку не застал. Но – знал он там всех, и заведующему наружным наблюдением Самсону Демидюку предложил встретиться, срочно.
Они сошлись в Георгиевском переулке, в парадном. И Богров объявил Демидюку: во время торжеств готовится террористический акт против самых высоких особ!!!
Одной этой чрезвычайной фразы было достаточно, чтобы Демидюк побежал бегом к Кулябке. Но Богров не поскупился и на несколько деталей: приезжает группа из Петербурга, с оружием. Ищет способа безопасного въезда в Киев и устройства здесь. Богров должен получить инструкции.
Находка не просто дерзкая – гениальная: двигаться почти напрямую и говорить почти правду! Какое ещё убийство готовилось так: всё время настаивая перед полицией, что именно это убийство произойдёт!?
Зацепка – во всяком случае. Для них – служебно невозможно пренебречь таким сенсационным донесением.
Вернулся домой, нервно ходил. Начало было важнее всего: вообще по шесту можно ли взбираться хоть сколько-нибудь или тут же соскользнёшь?
Снова позвонил в Охранное, когда Кулябко уже был там. Обрадованный, блеющий, глупый голос! Полтора года пропадал – и вот объявился любимец, и сразу с таким известием! Поверил, захвачен – первая удача.
На первую сажень уже взобрался – держит, не скользит.
Ещё новое: назначает прийти не в Охранное, а – к себе домой. Небывало, что за изменение? Ловушка? Простодушно объясняет Кулябко: да обед уже назначен, переменить нельзя.
Радушный голос, человеческая слабость. Признак полного доверия.
Богров идёт к Кулябке, однако, с браунингом в кармане. (Так было задумано, когда собирался в Охранное: если версия не будет принята, а сразу разоблачение, – стрелять в него, стрелять в других, бежать, стрелять в себя?.. Теперь, по домашности, как бы и лишнее. А может и не лишнее, незнакомый дом, незнакомый ход. По домашности – тем более не будет обыска. Взять.)
В сообщеньи Богрова нет ни одной зазубринки факта, ни одного реального выступа – скользь, и разбился. Отступления нет, браунинг несётся в кармане.
Через Золотоворотскую улицу, через чёрный ход, Демидюк провёл Богрова в квартиру Кулябки. Хозяин (стал подполковник теперь) встретил его в задней прихожей и провёл к себе в кабинет (доверие!)… через ванную, другого хода нет.
Сюда из гостиной довольно слышен оживлённый обеденный разговор. И у Кулябки – не совсем вытертый масляный рот, вкусный обильный обед ещё не докончен – и приятно его доканчивать, имея на десерт такого посетителя, о котором там сейчас и похвастаться близким гостям. Радушный, весёлый, доверчивый вид, – кажется, и к столу бы позвал, если б не неприлично.
Хотел повторить ему тот же пунктир, уже расширяя в сюжет, но Кулябке хочется к обеду, к гостям: «Ты садись и напиши всё, голубчик!» Оставил Богрова в кабинете (ничему не научил его взрыв на Астраханской!) – и пошёл дообедывать.
Писать? Если донесение истинно и террористы нависают за спиной? Самоубийство. На что ж Кулябко рассчитывает, подавая перо? Догрызть утиное крылышко?
Когда мы в жизни проходим сквозь мелкое событие – никогда мы не знаем, насколько ещё оно может пригодиться нам впереди. А теперь вело чутьё: из прошлого – как можно больше правдоподобных деталей, каких сегодня нет, как можно больше истины в прошлом. И все последние дни удочкой памяти Богров выцеплял обломки этой незначительности: дама из Парижа на Троицу 1910, совсем забывши про Троицу… Кажется: подруга дочери Кальмановича… Почему-то через неё – второстепенные письма от ЦК эсеров… Кальманович, сам уезжая, поручил все передачи своему помощнику Богрову… Богров эти письма показывал фон Коттену… А потом передал: Егору Лазареву (про Лазарева знал Богров, что Столыпин заменил ему ссылку в Сибирь на заграницу, так что тому не опасно) и… были ж ещё два письма… Одному молодому революционеру… Скажем, «Николаю Яковлевичу». (Такое имя в редакции назвал ему Лазарев, теперь всё годится.)
Узелки завязаны, вперёд, моя исторья! Так вот этот Николай Яковлевич в начале лета вдруг прислал письмо: не изменились ли убеждения Богрова? С революционерами приходится настороже, опасно и смолчать, опасно и высказать правду. Нет, мол, не изменились. И вдруг! – в июле на дачу под Кременчугом (вот и дача пригодилась, уже покинутая, там томился, гулял, не знал, что так скоро пригодится, как можно больше реальных совпадений!) явился сам «Николай Яковлевич»! И открыл…
(Если он серьёзный террорист, идёт на такое великое предприятие – и доверяется одной почтовой фразе неактивного подозрительного анархиста Богрова, и сразу едет к нему и открывается со всеми тайнами?.. О, какой скользкий гладкий шест! Прижаться к его палочному телу самим собою, всем телом своим тереться и переползать по неправдоподобностям!)
…открыл: что едет их группа террористов, трое, из разных мест, в Киев, чтобы совершить актво время празднеств. Говорят, на вокзале и на пристани строгая проверка документов. Так вот, не может ли Богров помочь им: перед самыми торжествами въехать в Киев – ну, например, моторной лодкой из Кременчуга? (Прицепился этот Кременчуг, как та дама из Парижа, очень удачно. И моторная лодка сюда перескочила, складывается само.) Пусть добудет им моторную лодку, а потом в Киеве – конспиративную квартиру на троих. И – уехал.
И – пришли, весёлые, подвыпившие, неравновесные с обеда – жирный селезень Кулябко. Остроусый, красивый, проницательный, образованный, осмотрительный, струнно-служáщий полковник Спиридович. И ещё какая-то бледная штатская немочь – действительный статский советник. Очевидно, за обедом уже было рассказано – да, вот он, тот интересный субъект, который работал у меня раньше несколько лет и давал всегда точные сведения. Какие же в этот раз?
Тёплыми пальцами брали бумагу с жаждой новости, полупьяными глазами читали, вертели, передавали, смотрели друг на друга понимающе: террор как будто давно заглох – и вдруг сейчас словить такую группу? – большие награды, большие повышения! И как легко шли террористы сами в сеть!..
(Ах, верно он изучил их клёв! Ах, знал Богров их душёнки! А – во что тут было поверить? трезвому человеку – во что? Выпирал из кармана браунинг явно (зачем взял? проклинал), и в шесть глаз не видели, только спросить: а это – что у вас? И тогда – стрелять? Их – трое, и из квартиры не выскочишь…)
Впрочем, они – полиция, и не забыли, что надо поморщить лоб, расспросить придирчиво: а откуда Николай Яковлевич узнал ваш дачный адрес?
Сперва приехал в Киев ко мне домой – и домашние сказали.
А… почему вы не пришли к нам с этим важным сообщением сразу?
(Почему он вообщепришёл – не наплыло им спросить: разумеется, каждый обязан явиться. За четыре года Кулябко никогда не пытался понять: а зачем Богрову вся эта служба? что за человек Богров?)
Доверчиво смотрит на опытных полицейских через пенсне молодой интеллигент с удлинённой стиснутой головой, постоянно чуть изогнутой набок, с постоянно несомкнутыми губами, видно – и скрыть ничего не умеет: поскольку Николай Яковлевич тут же и уехал, у меня остались как бы пустые руки, мне было неловко так приходить. И я всё ждал, что он объявится. Но время идёт, подходят торжества. А в одной из газет (к тому же правых, которые так и читают взахлёб присяжные поверенные…) промелькнула заметка о возможности какого-то покушения. Я – просто взволновался, не знаю, что мне делать. Если они теперь нагрянут и потребуют, я под их наблюдением уже никак не прорвусь к вам спросить: добывать ли им лодку? искать ли им квартиру?
Нет, моторной лодки не давать, – строго отводит Спиридович. А квартиру? Чтобы знать, где они будут, и легче их взять, отчего же? Кулябко думает – можно, и даже знает какую: разведенной жены полицейского письмоводителя.
(Богрову это никак не годится: призраков нельзя поселить к реальной хозяйке.)
Замялся: как бы чего не пронюхали, вдруг она вызовет у них подозрение, тогда всё провалится.
А чью бы вы предложили?
Да тут… одна знакомая уехала за границу. Да если разрешите – и мою: родители уехали.
Что ж, может быть и хорошо (легче наблюдать через Богрова).
(Держится! Держится!)
Ещё ближе к истине, ещё естественней: я так понял – акт будет не в начале торжеств, а – к концу, когда охрана ослабеет. (Как будет– так прямо и говорить! так прямо и предупреждать охрану, вот дерзость!)
Спиридович – самый профессиональный и единственный умный: но как Николай Яковлевич так легко вам доверился, все подробности?..
А! Я заявил Николаю Яковлевичу, что не хочу быть пешкой в их руках, а должен быть посвящён во все планы, это моё условие. (Я – не мелкий! Я буду всё знать! Верьте мне и держитесь за меня!)
Убедительно.
Но уж если все планы, – сверлит-таки усопронзительный Спиридович, – так тогда: на кого ? На Его Императорское Величество?
Нет! (Не только нет, потому что – нет, уж Богрову ли не знать, а и – нет, чтоб и в мыслях ни у кого не было! И если только сейчас допустить о царе – слишком подхватятся!) Нет, в этом случае опасаются еврейского погрома. Поэтому план террористов: покушение на двух министров – на Столыпина (так-таки наоткрытую!) и Кассо. (Министр просвещения, лютая ненависть передового студенчества, очень реалитетно. И – раздвоить внимание охраны.)
И – так и видно, как настороженность вся вышла из Спиридовича, и вернулось послеобеденное блаженное упитое состояние.
(Держится! Как угадано!)
Спросили приметы Николая Яковлевича. И был готов, и – не был, ещё не сжился с ним Богров вполне. Ответил с лёгкостью, но приметы вышли хлипкие: жгучий брюнет, средней длины волосы, чёрные средние усы, интеллигентное лицо, привлекательные глаза…
Приняли. Записали. «Надо послать в Кременчуг».
Статский советник: вы эту записку вашу – подпишите, пожалуйста.
Только усмехнулся Богров, до чего ж новичок статский советник и до чего ж ничтожный чиновник: о, нет! вот это – слишком опасно для меня, в вашем аппарате может быть предательство.
(И – опять достоверно, опять выиграл!)
Вот и вопросы исчерпались. Исчерпались сомненья подполковника, полковника…
(Богров так и надеялся. Он знал за собой, за ним признавали какую-то особенную убедительность рассказа: он, когда хочет, как завораживает, как пение редкой птицы, вытянувшей шею, и даже врагам своим в такие минуты он становится милым.)
Смелеет, дерзеет и делает ещё один переполз, важности которого вне чиновного мира даже невозможно охватить, он сам не понимает сотрясательности удара, он хотел только впустить между ними каплю расслабляющего яда:
– Николай Яковлевич говорит, у них есть связи и среди чинов Департамента полиции и в петербургском Охранном отделении. Они – уверены в успехе.
(Но: зачем тогда им в Киев ехать? не перебрал?..)
Нет, не перебрал! Они – союзники тут, единомышленники, вот – их четыре единомышленника здесь. И Кулябко подходит к пачке (она здесь и лежала!) заготовленных билетов-приглашений на торжественный спектакль 1 сентября, а есть и на общественное гулянье в Купеческий сад на 31 августа – и предлагает Богрову взять, сейчас впишет его фамилию! (Из благодарности? Или с целью какой? Или по селезнёвой суетливости просто? Даже непонятно – зачем? Волосы прилизанные, светленькие, глупые. И знал Богров, что Кулябко глуп, – но не ожидал такой лёгкости!)
И отважный увидел себя – уже на половине шеста, нет – выше половины: уже мелкими кажутся те безправные муравьи, из которых пополз три часа назад. И уже совсем не так далеко вверху заветная площадка! Ничем не удостоверенный, скользя по невероятностям, – как он поднялся? на чём он держится??
То, что нужно! Билет на закрытый спектакль, где будет открытый Столыпин, да кстати ещё и этот… император. Ожигая револьверную руку, в неё сам плывёт театральный билет! Какая удача! Какая победа – и сразу!
И всякий другой юный схватил бы билет. Но – не умудрённый Богров. Нельзя принимать слишком лёгких побед. А достигнутое доверие дороже билета. (Да ещё до театра – шесть дней, они могут опомниться и отобрать.)
И – отклоняется Богров от багряно-желанного билета – движеньем чуть утомлённым, безкорыстным, узкая голова чуть на сторону: нет, он не хотел бы афишироваться.
Хорошо. Поручили ему дальнейшее наблюдение за террористами. Если понадобится – в его распоряжении Демидюк. Расстались.
Расстались – с полной инициативой у Богрова, никаких обязательств: когда же связь или когда следующая встреча?
Ошеломлённый сверхожиданной удачей, несомый победным счастьем, весёлый Богров идёт к тем знакомым – отбирать назад те письма с объяснением выстрела, какой сегодня не понадобился.
О счастье! Разве – нейтрализовал? Он – взял полицию к себе на помощь, вместо эсеров! Какой юмор – и не с кем поделиться, и оценит ли кто-нибудь, когда-нибудь?
Условия задачи сильно изменились: уже не всё против, только не отдать взятого.
Стоп, может быть за ним установили слежку? Проверил – нет, передвигается ненаблюдаемый.
Вот идиоты! Вот олухи!
О счастье! Ещё когда тот выстрел, ещё когда то обречение, а сегодня – победа, свобода, киевское лето к зрелым каштанам. Впереди – свободная ещё неделя.
Да и вообще он – свободен! Кому он обязался? кому подписался? Допустим, Николай Яковлевич передумал, не приедет. И все последствия – денежный пакет от Кулябки.
Но – и одиночество.
Но – и обдумывание.
И – всё напряжённее.
27 августа.
А зато: как сразу и навсегда очиститься – от всех подозрений, обвинений! Убил – и чист навсегда.
28-е.
В колоде бывает 52 карты, 36, и меньше. Здесь – составных элементов ещё даже меньше, но они неуловимые. Только Кулябко отлился в толстого простофилю, бубнового короля, а вот Николай Яковлевич никак не представится во плоти, не хватает воображения. Пиковый валет.
А в Кременчуг – погнали целый отряд филёров. Хорошо, меньше будут толкаться в Киеве. Кременчуг и моторная лодка – очень удались, ветер достоверности.
Элементы – простые, но не строго очерченные, оттого комбинации их множатся, перетекают, – и на какую же опереться дальше?
Главная наживка – держать их в напряженьи, в расчёте перехватить террористов живьём, получить служебный эффект. Держать – до последнего момента и даже через последний момент, всё никак не завершая.
И поэтому – ни в чём не торопиться, оттягивать, не видеться часто.
Ещё для того не видеться, чтоб не навязали ту полицейскую квартиру.
В душной заперти Богров сидел, сворачивался, лежал, ходил, сидел, раскачивался – обдумывал. Те несколько нужных капель для рокового мига должны были накопиться, насочиться – в мозгу? в зобу? в зубу?
29-е. Три дня созревания замысла в завихре мыслей, отточки каждой детали, всех вариантных возможностей – раздробленных, рассыпанных, неожиданно могущих вспыхнуть. И такая тревога, что в нужный момент может отказать сообразительность? или внимание? или память? или смелость?
Но самое удивительное – не безпокоилась, не спрашивала, не звонила охранка, будто мелочь такая, группа бомбистов при царском пребывании, не безпокоила её. Деликатно не спрашивали – но и за ним самим не следили! никуда не сопровождали! – только установили заметный пост против дома, на случай прихода такого отметного Николая Яковлевича.
И по расчётам Богрова это и было самое выгодное: оставить охранке как можно меньше времени для обдумывания мер.
Безумно трудно было – удержаться все эти дни, не сделать лишнего, не сорваться с достигнутого. Часы одиночества тянулись невыносимо, варианты казались упускаемы. (Но в записях филёров не отмечено, чтобы Богров много выходил в эти часы.)
А совершенно точно: он в эти дни обедал с тёткой, принимал неизбежные посещения друзей – Фельдзера-старшего, Фельдзера-младшего, в какие-то часы ходил и к Гольденвейзеру в контору. 29-го написал отцу за границу очень деловое письмо: что плохо сделан ремонт пола, и – о страховке. А в 11 вечера ещё один друг, Скловский, зашёл к нему со своей барышней, они втроём выпивали. Около часа ночи Богров вышел их проводить, на пустынных улицах снова и снова убеждаясь, что наблюденья за ним никакого нет, и значит, Кулябко верит беззаветно. Особенный вкус и подъём: пьянеть с людьми, кто и отдалённо не представляет ни подвига твоего, ни успеха, – это всё остаётся твоим нераздельным счастьем и роком, а ты весело болтаешь о пустяках. А вот на углу Владимирской – твоя бывшая гимназия, питалище твоих юных надежд, – какой бывший ученик, и в седине, и в пустынную ночь пройдёт без шевеления сердца мимо своего вечного здания, где и он, вперебой со сверстниками, мечтал о великой прославленной жизни? Как раз в эти самые дни их гимназия ждала своего столетнего юбилея – на рубеже сентября, в разгар торжеств и царского посещения. Она не знала, какой юбилейный салют её ждал.
Так – Богров выдержал, и только 31 августа, и то не с утра, а в час дня, он поднял свою домашнюю телефонную трубку и попросил у телефонной станции соединения с номером Охранного отделения.
Ещё недостаток телефона: разговор может слышать случайная телефонная барышня. Правда, такого умного, кто мог бы понять и проверить, там не бывает.
В Охранном трубку взял дежурный Сабаев, письмоводитель, хороший знакомец, – он в доме Богровых бывает запросто, часто, чуть не ежедневно, правда не у самих хозяев, а посещает кухарку их. Подполковника Кулябки? Нету.
Опять – потеря на косвенную передачу, ослабление эффекта, новый риск.
– Тогда, пожалуйста, передайте подполковнику: Николай Яковлевич приехал, имеет при себе, что надо, остановился тут, у меня. И мне – нужен билет сегодня в Купеческий сад.
Несколько часов изводящего ожидания. Кулябко – не отвечает.
Вот когда остро пожалел, что переиграл, не взял билетов.
Уже не верит?.. Раскрыл?.. Провал?..
Переигрыш. Передержался.
Перемудрил – давали билет!
Последние часы перед началом гулянья – а телефон молчит.
Кто б ещё оценил, кто оценит когда-нибудь силу и смелость этого построения: навлечь наблюденье и слежку на собственный дом – перед тем, как идёшь на акт? И ещё при этом уничтожительном совпадении: горничной нельзя приказать не открывать Сабаеву; Сабаеву же ничего не стоит самому прийти и проверить у кухарки, что в доме никто новый не появлялся.
Или иначе: вот уже сейчас оцепили дом и кинутся братьНиколая Яковлевича, не дожидаясь остальных? Неудачно сказал: имеет при себе, что надо. Значит – возьмут с бомбой, чего им ещё?
Выходил, снова выходил на балкон. Опытным взглядом просматривал Бибиковский бульвар. Нет, не оцепляют. В скуке дежурит один филёр.
Нет, не бросятся брать. Ну, возьмут одиночку с оружием, а где доказательства, что он покушался на государственных особ? Где эффектность? Схватить заранее – ничего не доказать.
Но почему ж тогда нет звонка? Известись.
То неудачно, что не попал на Кулябку, не получил ответа, не подбодрился его хлюпающим голосом.
А, вот он!! Да! – по телефону возбуждение и хлюпающая радость Кулябки: приехал??
Для правдоподобия – приглушенный осторожный голос (ведь кто-то в соседней комнате сидит). Для правдоподобия – такую сверхтайну, не очень охотно по телефону, но и нельзя же совсем ничего: у меня – один, будут и другие.Принять активное участие я отказался, но кое-что мне поручено и буду проверен, –и для того, во избежание провала, мне надо быть сегодня в Купеческом саду.
Не поверит! – как грубо сшито…
Коченеет, онемела вся долгота тела, вот – свалится со всей высоты. Упадать гораздо больнее, лучше б не начинать и взползать.
А Кулябко – и не задумался даже. Кулябко и не переспросил: а зачем же собственно билет?.. В Купеческий сад, куда не попасть и лучшим семьям Киева, – хорошо, присылайте посыльного!
Опять удача! Черезсильно извивнулся удолженным телом, спиралью, – и ещё поднялся!
Но не успел положить трубку – звонок опять. Знакомый, Певзнер. Очень просит его простить, две минуты назад он звонил Богрову и по вине телефонной барышни его соединили до окончания предыдущего разговора…
Оледенел!
…Очень просит простить, но слышал, с какою лёгкостью Богрову пообещали билет в Купеческий сад. Очень бы занятно там побывать. Не может ли Богров устроить билет и ему?..
Барышня – идиотка! и совпадение – невероятное, на двести телефонных звонков не бывает!..
Оборвал, ответил зло, вообще не разговаривал, язык отказал, только: «Надеюсь, это будет в секрете?»
Когтит по груди, расцарапывает: с какого местаслышал? Может – всё??..
Почему все оступки, оскользы и срывы не постигают нас в плавной жизни, а только – на самом крутом опасном месте?
Почему: то растягивается время и дремлет, то – сжимается режущею петлёй?
Вихри мыслей – расчётов – опасностей – отклонений – посыльной уже заказан и пошагал, а:
может быть, это последний час твоей жизни?
И:
«Дорогие, милые папа и мама!.. (Через папу и маму, их чувствами, всего-то жальче и себя.) Вас страшно огорчит удар, который я вам наношу… Но я иначе не могу. Вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого… (Обломанная лапка у „ж“, а задняя лапка „я“ – как в землю морковкин корень.) Но если бы даже я и сделал хорошую карьеру – я всё равно кончил бы тем же, чем сейчас кончаю…»
И это письмо – опять к знакомому.
(Не следят!..)
И – посыльной принёс заветный билет. И с браунингом в кармане, празднично проталкиваясь по бешено иллюминованным улицам, мимо огненных абрисов зданий и гор огня, у входа в Купеческий – мимо открытого вчера памятника Александру II – что-то итальянско-бронзовое, а внизу обсажен лубочными народными фигурами, «Царю-Освободителю – благодарный Юго-Западный край», – через контроль полицейский – по счастливому билету – в недоступный сад.
(Не следят!..)
И – по толчее сада, иллюминованного ещё безумней. Многоцветные фонтаны из ваз. Снопы светящихся колосьев. Букеты, рассыпающиеся в звёздочки. Слева издали через густоту деревьев – как висящий в воздухе крест святого Владимира в лампочках. У открытой ложи царя – симфонический оркестр. Крестьянский хор. Хор русских и малороссийских песен.
Мимо оркестров, мимо эстрад и хоров… Как разбирают эти скрипки! А может быть, отдаться музыке, иллюминации, ласкающей тёплой южной ночи – да и бросить всё?.. Ведь никому не обещано, никто не ждёт, никто не упрекнёт.
Сколько раз безчувственным осязанием, безчувственным ртом принимал эту жизнь, сколько раз внушал себе, что своя жизнь – не стоит, чтоб её тянуть, – а вдруг стало позывно жаль: ведь только двадцать четыре года! Можно прожить ещё полвека! Можно узнать, что будет в 1960 году!.. Твоя жизнь – ещё вся при тебе, вся надеется и ждёт, вся плывёт в этой музыке. И ещё где-то есть женщины, которые могут тебя когда-нибудь полюбить? (И ещё где-то крадутся с револьверами безстрашные, которых ты можешь выручить на суде блистательной речью и отойти под аплодисменты?) Но собственный единственный нажим на спусковую дужку – и вместе с грохотом выстрела обрушивается навсегда весь мир…
И – любишь себя. И – презренье к себе.
Жаль не приготовил моторной лодки.
На площадках, залитых электричеством. И под тёмными зеленями аллей… И даже – в первых рядах публики близ царского шатра…
Шатёр устроен над днепровским обрывом, смотреть фейерверки. Сам шатёр – из гранатовой материи с золотыми орлами и увенчан шапкой Мономаха в белых и голубых огнях. А с кручи вниз – светятся и сооружения набережной, одна пристань белая, другая зелёная, и громадная мельница Бродского, и на Трухановом острове горят царские вензеля, а по Днепру медленно плывёт ладья из огоньков в форме лебедя, огни отражаются в воде. И самой тусклой деталью – через Днепр на небе луна. При взрывах ракетных гроздьев оба берега Днепра с многотысячными толпами видны как днём – и оттуда возносятся оркестровые гимны.
Но у шатра – не видел царя. А близ эстрады с малороссийским хором – вдруг оказался, притиснулся – в двух шагах от него – не в трёх, а в двух! Чуть сзади, вполузатылок, гладко подстриженный тёмный затылок под военной фуражкой, – и между головами приближённых – открытый прострел! И в кармане – браунинг с досланным первым патроном. В кармане на ощупь передвинуть предохранитель – вынуть – и бей!
И – взорвать их сверкающий праздник весь!
Богров задрожал от сладости. Сколько раз он отвергал эту мысль – убивать царя, – но чтобы так доступно! но чтобы так!!!
Даже голова закружилась от своего могущества. Слабый нажим указательным пальцем – и нет ещё одного русского царя! И даже – целой династии может быть, всех Романовых – снять одним указательным пальцем! Событие мировой истории!
Но – с усилием охолодил себя: этот царь – только названье, а не достойная мишень. Он – объект общественных насмешек, он – лучшее ничтожество, какого только можно пожелать этой стране. Никакой удачный выстрел и никакой наследник потом не сделали бы эту страну слабей, чем делает этот царь. И вот уже 10 лет – убивали министров, генералов, а этого царя не трогал никто. Понимали.
Зато, напротив, расправа за смерть его, за рану, становится в противоречие с целью. Именно в Киеве это будет что-нибудь особенное. Убрали бы царя где-нибудь, только не в Киеве, – так-сяк. Но если в Киеве и – он, Богров, – это будет страшный еврейский погром, поднимется тёмный безумный народ. Живое, родственно ощущаемое еврейство Киева! Последнее, что б хотел задержать на земле Богров: чтобы Киев не стал местом массового избиения евреев, ни в этом сентябре и ни в каком другом!
Трёхтысячелетний тонкий уверенный зов.
И он погасил свою охотничью дрожь. И дал себя оттеснить. И пошёл дальше.
Зато уже – Столыпина он твёрдо решил убить сегодня! Премьера Столыпина – ничто не могло в этот вечер спасти, ничья рука, ничья преграда, ничья защита! И чернь – его не знает, и никто за него не поднимется.
А просто – не встретил. Не увидел. Может быть – и по близорукости.
Даже – показалось, видел издали, неотчётливо. Но нагонял, проталкивался, – упустил.
А может быть, всё-таки искал – не так уж упорно?
И – любишь себя. И – презренье к себе.
Не встретил, не нашёл.
А вечер – кончился.
Упущено.
И, едва выйдя из сада, среди разъезда экипажей в устьи Крещатика, перегороженного у Михайловской улицы жандармами и казаками, чтоб любопытные толпы не хлынули сюда смотреть, – уже очнулся от этой размягчённости и был тоскливо безвыходно сжат – внутри.
Стояли сиволобые, охраняли, а он! – уже проточился в самое сердце, смертельный укол неся при себе, – и? – рассеялся… не нашёл…
От себя не уйдёшь. Ещё не доехал извозчик до Бибиковского – уже знал Богров: надо добывать следующий билет.
Завтра? А пока поспать…
Нет, уже никогда не спать.
Но – Кулябко?! Все эти дни – ни вопроса, ни безпокойства: приехали террористы, нет? и – что было в Купеческом? и – зачем так нужно было туда пойти? Николай Яковлевич имеет при себе всё, что нужно, – и никакого безпокойства! Блаженная толстокожесть! – такой не ожидал Богров, даже зная охранников.
