Текст книги "Теория игр"
Автор книги: Александр Исаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Так уже было.
В пятом классе мне нравилась одна девочка. У нас были соревнования по бегу. Я очень хотел победить! Обычно я приходил к финишу вторым. Первым приходил Вовка Краснобаев. Но в этот раз у него развязался шнурок. И первым пришел к финишу я.
Я! (Ходящая ходуном лебедка сотрясает здание.)
"Лечь!" – неожиданно приказываю я Галине Ивановне.
Галина Ивановна бухается на пол.
– Принять положение "упор лежа"!
Галина Ивановна подчиняется.
– Лечь! – Встать! – Лечь! – Встать! Я пытаюсь перекричать грохот лебедки.
– Лечь!
– Встать!
– Лечь!..
Груз ударяет о землю; поднимается целое облако пыли, похожее на атомный гриб. Делается тихо.
– Встать! – командую я.
Галина Ивановна медленно поднимается...
– Оправиться!
Галина Ивановна одергивает гимнастерку...
– Кру-гом!
Галина Ивановна разворачивается...
– Марш!
... Галина Ивановна стоит в дверях.
– Звонили из библиотеки, – говорю я. – Пришли новые поступления. Надо их забрать.
– Хорошо, – роняет Галина Ивановна и, описав взглядом полуокружность, скрывается за дверью.
При чем здесь "хорошо"? Подчиненный должен говорить: "Есть!" или "Слушаюсь!", в крайнем случае.
8.
Вечером меня навещает Виктория. Час назад Вольдемар умотал на симпозиум – в Хабаровск, и Виктория прямо с вокзала – ко мне.
Я помогаю ей раздеться. Цепляю на "плечики" шубку, достаю из рундука тапки...
Виктория молчит, но по ней видно, что она уже знает о моем заявлении.
"Она знает, что я знаю, что она знает..."
И так до бесконечности.
Я могу только догадываться, какие арифметические действия производятся в данный момент в этой гладко зачесанной головке.
Чистый лист бумаги разделен пополам вертикальной линией. Актив и пассив. У актива есть подзаголовок "муж", у пассива – "любовник". Или наоборот: непринципиально!
Далее идут расчеты: стр. 10 (х) стр. 20 (:) стр. 4 ... и т.д.
Внизу – баланс. Он явно не в мою пользу. Но что я знаю наверняка – так это то, каким будет финал нашей встречи.
В и к т о р и я (приподнимая вуаль):
– Умоляю! Ради нашей любви. Забери свое заявление! Несолидно? Чем объяснить? Скажи, что с тобой приключился солнечный удар. Откуда я знаю про удар? Милый мой, женское сердце не обманешь. Баба, – она нутром видит!
Я (кусая локти, маячу по комнате).
В и к т о р и я (бросает последний козырь):
– А за это я отдам тебе свое самое дорогое!
Я (устремляюсь к ее сумочке).
"Шутка!"
Ладно, сдаюсь! Ваша взяла. Терпеть не могу, когда люди унижаются. Честно говоря, мне самому это директорство, как зайцу стоп-сигнал. Больше всего на свете я ценю свободное время. Короче, уговорили! Пусть Вольдемар будет академиком, а ты ... "Академшей", что ли? К тому же, когда спишь с женой академика, поневоле чувствуешь себя ЧЛЕНОМ-корреспондентом, как минимум.
Мы пьем шампанское. Виктория не сводит глаз с экрана. Там Цезарь Калигула изголяется над новобрачными. Поставил жениха "зюзей" ("зюзя" – это буква "з", поваленная набок, попой кверху,– примеч. авт.) и пользует его куда ни попадя.
"Бр-р-р! Не приведи, господь".
Я целую Викторию...
Удивительно, что она до сих пор не коснулась цели своего визита. Она не может не понимать, что с налету такие дела не делаются. Меня надо ПОДГОТОВИТЬ.
Может быть, она считает, что решит все проблемы со мной, как говорится, уже "в дверях"?
В и к т о р и я (подкрашивая губы перед зеркалом):
– Да, чуть не забыла! Забери свое заявление, не позорься. У тебя же нет никаких шансов! Ну, все, мне пора. Пока!
Я начинаю раздевать Викторию...
Переворачиваю ее с боку на бок...
Подкладываю ей под живот подушку...
Ее выдержке можно только завидовать. Что значит, польская кровь!
"Еще Польска не сгинела!.."
(За слова не ручаюсь.)
Кстати, предлагаю идею монументального – по размерам – полотна: "Польская партизанка на допросе у "сусанинцев". В роли второго "сусанинца" Мак-Дауэлл. Подпольная кличка: "Тяжеловес". Виктория мужественно сносит экзекуцию.
"Какая выдержка! Какая потрясающая выдержка!"
От одной мысли, что я связан с этим героическим народом, пусть даже осьмушкой крови, у меня влажнеют глаза.
"Наверх, вы, товарищи! Все – по местам, – вырывается из моей груди. Последний парад наступает!.."
(К сожалению, других героических песен, тем более польских, я не знаю.)
"Врагу не сдается наш гордый "Варяг", – подхватывает Мак-Дауэлл. Пощады никто не желает!"
Нет, судя по стиснутым зубам Виктории, финал будет иной.
В и к т о р и я (уже в дверях):
– Забери заявление, "академик"!
Я лежу на спине, закрыв глаза.
– Мне пора, – говорит Виктория и начинает одеваться.
Мы – уже "в дверях". В смысле, в прихожей. Я подаю Виктории шубку, бросаю в рундук ее тапки.
Виктория стоит перед зеркалом и роется у себя в сумочке...
Финал должен грянуть с минуты на минуту.
"Да, чуть не забыла, – мысленно суфлирую я. – Забери за-яв-ле-ние!"
(Никакой реакции.)
"Забери за-яв-ле-ние!"
(Опять никакой реакции.)
"Заявление забери!" – мысленно рявкаю я.
(Черт, совсем охрип! Мысленно.)
– Это тебе, – неожиданно говорит Виктория и протягивает небольшой пакет, перевязанный шелковой лентой. – Поздравляю!
"Ах, да! Сегодня же 23 февраля. День Советской Армии."
– Только, пожалуйста, разверни его, когда я уйду, – добавляет она и направляется к двери.
"Однако..."
Я возвращаюсь в комнату. Сажусь на постель – недавнее поле брани...
На полу "сусанинцы" режутся в карты. В углу дымит чубуком шляхта, пустив его по кругу...
Неутомимый Мак-Дауэлл пользует на экране очередную жертву...
У меня в руках пакет, перевязанный шелковой лентой. Обычно на 23 февраля Виктория дарит мне носовые платки. (Надеюсь, без намека.) Это наша традиция, и мы ее храним. Кажется, и на этот раз Виктория не изменила себе. Я бросаю пакет на стол, но промахиваюсь. Пакет улетает аж за батарею.
"Ладно, завтра достану."
Один из шляхтичей, с хищным, загнутым крючком носом, выпустив мне дым в лицо, насмешливо интересуется:
– Чем пан не доволен?
"Нет, старик, все нормально..."
Все нормально.
9.
Я стою в очереди в буфете и изучаю его скудный ассортимент, когда туда заглядывает Юлия.
– Ты где свою подружку потеряла? – интересуюсь я.
– Инга заболела.
– Что-то серьезное?
– Нет, ангина.
Прекрасно! Нет, то, что Инга заболела, это, конечно, плохо. Прекрасно, что мне предоставлена возможность доказать, что мои слова никогда не расходятся с делом. Как там у меня? "Когда они будут болеть, я буду ходить в аптеку?" Вот, и иди!
В центральном гастрономе я покупаю трехлитровую банку абрикосового сока, килограмм лимонов, конфеты и, остановив такси, еду к Инге домой.
Дверь мне открывает невысокая миловидная женщина – мать Инги.
В руке у нее книга.
"Советский народ – самый читающий народ в мире", – мысленно рапортую я.
Инга уже в прихожей. На ней джинсы, "ковбойка" навыпуск. Шея обмотана шерстяным платком.
Удивление на ее лице уступает место восторгу.
– Я сейчас! – кивает она и шмыгает в свою комнату.
– Раздевайтесь, – улыбаясь, говорит мамаша.
"Мамаша, ничего, что я вас так – по-простому? По-солдатски?" – мысленно интересуюсь я.
Мамаша достает из рундука шлепанцы каких-то невероятных размеров.
"У вас в роду слоновой болезнью никто не страдал?" – едва не слетает у меня с языка.
Отсутствие в доме мужчины я определяю сразу. Как? Шут его знает! Возможно, по цвету обоев...
– На улице холодно? – спрашивает мамаша.
Все это время улыбка не сходит с ее лица.
Ну, как же! Жених пришел.
"Мамаша, эх, мамаша! Чему радуетесь? – ворчу я про себя. – К вашей дочке пришел ... (ладно, не будем уточнять кто), который ей, можно сказать, в отцы годится. Тут, мамаша, плакать надо!"
Честно говоря, ее улыбка уже начинает меня раздражать. Прямо не мамаша, а какой-то скалозуб в юбке. Что бы такое придумать, чтобы ей сразу взгрустнулось?
"Вариант первый".
Утро. Я в семейных трусах выхожу из комнаты Инги и сталкиваюсь с мамашей...
"Улыбается? Ладно, тогда вариант второй".
Утро. Инга и мамаша копошатся на кухне. Инга моет посуду. Я подхожу к Инге и пристаиваюсь к ней сзади...
"Опять улыбается? Прекрасно! Делаем рокировку."
Мамаша моет посуду, Инга хлопочет у плиты. Я подхожу к мамаше и пристраиваюсь теперь уже к ней...
"Что, снова улыбается? Теперь уже обе улыбаются? Ну, знаете, я вижу в этом доме мужчинам разрешено буквально все".
Тогда так. Инга и мамаша на кухне. Мы с Викторией вваливаемся в прихожую. Естественно, подшофе.
Я (громогласно):
– А ну, курицы, живо на шухер!
(Я загибаю Виктории салазки и пристраиваюсь сзади).
И н г а и м а м а ш а (в один голос):
– Что-о-о-о?!
– На улице холодно? – спрашивает меня мамаша.
(А она – дипломат!)
– Сейчас уже потеплело!
Инга влетает в прихожую. Я протягиваю ей пакет с дарами:
– Вот, лечись!
Инга заглядывает в пакет и от восторга теряет дар речи.
"Бедный ребенок! Совсем не избалован подарками".
Инга мчится на кухню, оставляет там пакет и так же, вприпрыжку, возвращается в прихожую. Мы расходимся по комнатам. Мамаша (с книжкой) – в свою, мы (с Ингой) – в свою. Вернее, в ее.
Как только мы остаемся одни, Инга бросается мне на шею. Я теряю равновесие и падаю на диван. Оседлав меня, Инга скороговоркой шепчет
мне в ухо:
– Милый, дорогой, любимый!..
"А где "единственный"? – мысленно привередничаю я. – У Асановой был еще "единственный"!"
– ...я знала, я просто чувствовала, что ты придешь!..
Инга запускает руку мне в п о д б р ю ш ь е (очень люблю это слово) и начинает расстегивать мой ремень...
– Ты сошла с ума, – теперь уже шепчу я. – Мама войдет.
– Не войдет, – со знанием дела шепчет Инга.
Она перекатывается на спину и начинает стаскивать с себя джинсы...
Все – джинсы на полу! Теперь моя очередь.
Я дышу ей в затылок, сдавливая в ладонях два упругих мячика...
"Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик..."
(Сгораю от стыда, но иных ассоциаций слово "мячик" у меня не вызывает.)
Скрежет диванных пружин наверняка слышен во всем микрорайоне. У подъезда уже толпятся люди. Стоят, задрав головы. Пытаются выяснить, из какого окна он доносится...
"Бедная мама!"
Бедная мама.
Что она чувствует в этот момент?
"Как все же хорошо, что у меня нет дочери!"
Я сижу на диване. Инга еще в ванной. Мне не остается ничего другого как разглядывать ее комнату.
Старый диван, старый письменный стол, старый секретер...
Вся мебель разной масти. По ней как по вехам можно судить о главных этапах в жизни семьи. "В этом году мы купим диван. В следующем – секретер.
А еще через два года – хо-ло-диль-ник!"
За стекло секретера – фотография Высоцкого. Та, где он с гитарой.
А что, если мне сменить фамилию? Взять девичью фамилию бабки и умотать в Польшу. В Россию стану приезжать только летом, в отпуск. Знакомые будут останавливать меня на улице и спрашивать:
– Ну, как там у вас, в Польше?
А я буду всем отвечать:
– А там тот пан, у кого больше!
Инга возвращается в комнату. Забирается на диван. Рукой проводит по моим волосам...
Я начинаю корчить рожи. "А ля Муссолини".
– Перестань! – строго говорит она.
Какая прелесть! Сестрица Аленушка и братец Иванушка. "Перестань!" говорит Аленушка не в меру расшалившемуся братцу.
– Хочешь посмотреть мои фотографии? – неожиданно спрашивает Инга.
(Фотоаппарат висит на стене рядом с ковром).
"Валяй", – соглашаюсь я.
Инга ставит стул и достает с шифоньера тяжелый плюшевый альбом.
Я раскрываю альбом, Инга присаживается на спинку дивана.
– Слушай! – спохватывается она. – Ты, наверное, голоден?
"Не то слово!"
Инга устремляется на кухню.
Я медленно перелистываю страницы с фотографиями...
Инга в детстве. Инга в раннем детстве. Инга опять в детстве...
А тут Инга с матерью... А мамаша в молодости была очень даже ничего! Кого она мне напоминает? Вспомнил! Анук Аме. Был такой фильм "Мужчина и
женщина".
А вот...
Не знаю, почему мое внимание привлек этот пакет из черной светонепроницаемой бумаги. Пакет плотно набит фотографиями. Я долго вожусь, чтобы извлечь их наружу...
"Свершилось!"
На фотографии двое. Инга и Вольдемар. Оба в постели. Я вижу все как на экране.
...Инга ставит аппарат на автоспуск и запрыгивает в постель. Вон даже секретер угодил в кадр...
Так вот откуда такая уверенность: "Не войдет!"
(Помните?
Я:
– Ты с ума сошла! Мама войдет...
Инга (с абсолютной уверенностью):
– Не войдет.)
"Неак-к-к-к-уратно, друзья! Неаккуратно".
10.
В институте царит радостное возбуждение. Все обсуждают одну и ту же фотографию, которую какой-то шутник пришпилил к Доске объявлений. Реакция:
иронично-насмешливая.
"Хорошо еще, что они не додумались демонстрировать свои гениталии", легко угадывается в контексте.
Кстати, это идея! Как она раньше не пришла мне в голову.
Снимок разделен на две части. В левой – сама фотка, в правой – два укрупнения. Одно над другим. Поскольку причинные места Инги и Вольдемара скрыты под простыней, их на фотографии следовало обвести кружком. Вернее, двумя кружками.
Дверь моего кабинета распахивается, и вся комната заполняется Галиной Ивановной. Она просто сияет от счастья. Никогда раньше не замечал, что у нее такое одухотворенное лицо.
А-а-а! Что я говорил? "Низвергая своих кумиров, мы изгоняем химер, сидящих внутри нас".
– Ну, как вам это нравится? – игриво спрашивает Галина Ивановна.
"Как нравится! Как нравится...– бурчу я про себя. – А ведь я говорил. Демократия – это вам не фунт изюма. Тут держи ухо востро! Такого директора можно выбрать, не приведи господь. Пол-института перее...т – не почешется!"
– Я не понимаю, зачем им это нужно было? – весело недоумевает Галина Ивановна. – Ну, встречайтесь, как говорится, на здоровье! А фотографироваться зачем?
Я поднимаюсь из-за стола и пускаюсь в длинные туманные рассуждения.
"Понимаете, Галина Ивановна! Есть такие люди. Их не удовлетворяет обычное проявление маленьких человеческих слабостей. Им подавай все вычурное,
наносное... С выкрутасами, фендебоберами! Извращенцы, одним словом."
– Ну, вообще! – не может успокоиться Галина Ивановна.
Но это не главное. По лицу Галины Ивановны видно, как история с фотографией медленно отступает на задний план, а на передний выдвигается ПЕРС
ПЕКТИВА! А в перспективе – ВЫБОРЫ!
"А у Ильина-то шансов, пожалуй, побольше будет, чем у Свирского, читаю я мысли Галины Ивановны. – Он еще молодой. Писучий! Вон, сколько за один год статей накропал (что, согласитесь, немаловажно для будущего член-корра). А главное: никого не е...т! Вернее, не фотографируется".
Скрипнула входная дверь, и в "предбаннике" возникает фигурка Юлии.
– Заходи, Юлия! Гостем будешь, – с кавказским акцентом предлагаю я.
(Или "гостьей"?).
Но Юлия не заходит. Стоит, переминается с ноги на ногу.
– Игорь, можно вас на минуту?
"Какие разговоры!"
Я выхожу в "предбанник"...
Юлия уже в дверях...
(Только сейчас я замечаю, какое у нее испуганное лицо).
Вслед за ней я выхожу в коридор...
...посреди коридора стоит Инга (за ней незримой громадой возвышается Вольдемар).
Я (бодро):
– Привет!
И н г а:
– Как ты мог?
Я:
– Что ты имеешь в виду?
В о л ь д е м а р:
– Не прикидывайся!
Я:
– Не понял. Ты кто такой?
В о л ь д е м а р:
– Я?
Я:
– Ты, ты!
В о л ь д е м а р (снова):
– Я...
Я:
– Головка от х...я!
В о л ь д е м а р (не знает, чем мне возразить).
Я (Инге):
– Я тебя слушаю!
"Нет, не то!"
Я (бодро):
– Привет!
И н г а:
– Как ты мог?
Я:
– Что ты имеешь в виду?
В о л ь д е м а р:
– Не прикидывайся!
Я:
– Не понял! Ты кто такой?
В о л ь д е м а р:
– Я?
Я:
– Ты, ты!
В о л ь д е м а р:
– Я... никто.
Я:
– Значит, стой и молчи!
В о л ь д е м а р:
– Вот, я и стою.
Я:
– Вот, и стой!
В о л ь д е м а р:
– Вот, и стою!
Я:
– Вот, и стой!
"Нет, фигня какая-то."
Я (бодро):
– Привет!
И н г а:
– Подлец!
"Нет, не так."
Я (бодро):
– Привет!
В о л ь д е м а р:
– Подлец!
Я (устремляюсь к Вольдемару за сатисфакцией).
И н г а (повисает у меня на плече).
Я:
– Женщина, веди себя скромней.
(И замахиваюсь).
И н г а:
– Нет!
Я:
– Шекспира читала? "Желание помочь мне в проявлении злобы есть проявление любви!"
(И замахиваюсь).
И н г а:
– Нет!
Я:
– Жена, не мешай!
И н г а (отпуская мое плечо):
– Жена?
Я:
– Да, жена! Ты моя жена. Я решил взять тебя в жены. Будешь спать в аэропорту у меня на коленях.
(И снова замахиваюсь).
И н г а (робко):
– Нет!
Я:
– Хочешь малыша мыть по пятницам? Значит, стой и молчи! Когда, понимаешь, два джигита беседуют.
(И замахиваюсь).
И н г а (еле слышно):
– Нет!
Я (делаю палец пистолетом и целюсь им в Ингу):
– Ку-клукс-клан! Киндер-кюхель-кирха!..
"Темп! Темп! Теряю темп..."
Я (бодро):
– Привет!
(И с ходу бью Вольдемара в ухо. И по сусалам его, по сусалам...)
Ю л и я (с перекошенным от страха лицом отступает к стене).
Я (бросаю Вольдемара и устремляюсь к ней):
– Я – Змея-Близнецы, полный загадочно-мистического очарования...
Ю л и я (убеждена, что я сошел с ума).
Я (издавая змеиное шипение):
– Я – Змея! Я – Змея... А-а-а!.. Хвать за жопу!
Ю л и я (истошно визжит).
"Смешно, но неточно. Сейчас я соберусь. Я – бодр, спортивен, энергичен! Плевать я хотел на цифру "3", которая имеет для меня судьбоносное значение."
Я (бодро):
– Привет!
И н г а:
– Как ты мог?
Я (развожу руками).
В о л ь д е м а р:
– Это подло!
Я:
– Как интересно! Значит, восемнадцатилетней девчонке голову морочить НЕподло! Обманывать свою жену, к слову сказать, святую женщину – НЕподло! А сделать все это достоянием гласности – подло! Интересно...
В о л ь д е м а р:
– Ты всегда завидовал мне!
Я:
– Я завидовал тебе? Да ты – просто дурак! Мне это директорское кресло, если хочешь знать, как собаке пятая нога. Меня возмущает другое. Как такое ничтожество как ты может вообще на что-то претендовать, и как другие до сих пор не понимали, какое ты ничтожество. Ты думаешь, я забыл, что ты мне сказал тогда в лифте. Я спросил тебя как человека: "Как Москва?" Помнишь, ЧТО ты мне ответил? Ты сказал: "НОРМАЛЬНО!"
И н г а (начинает шмыгать носом).
Я (зло):
– Поплачь, поплачь – Кутька высерет калач...
...посреди коридора стоит Инга.
– Как ты мог? – говорит она и убегает.
Я иду по улице. Никогда не думал, что буду один. Когда-то у меня была мать. Жив был отец. Мы ехали в трамвае, а в кинотеатре "Пионер" шел фильм "Ты не сирота". На афише так и было написано: "ТЫ НЕ СИРОТА".
Потом их не стало. Сначала отца, потом матери...
В школе мне нравилась одна девочка. Два раза я провожал ее домой. А однажды даже позвонил ей в дверь. Не знаю, почему. Я убегал вниз по лестнице и слышал, как дверь распахнулась и кто-то вышел на площадку...
Потом она мне разонравилась. Или мне показалось, что она мне разонравилась...
(А может быть мне просто нравилось, как она страдает, видя, что я делаю вид, будто она мне разонравилась).
Потом мы уехали во Владивосток, а ее отца (он был военный) перевели в другой город.
Галина Ивановна, простите! Я обманул вас. Я никогда бы не смог стать вашим мужем. Я бы мог жениться только на ней. На этой девочке из пятого класса. Я бы заботился о ней. Я бы заплетал ей косички, встречал ее после школы. Зимой мы бы играли в снежки, а лето проводили в деревне. Я бы покупал ей парное молоко, и она бы цедила его из блюдечка...
Ей бы я простил все на свете!
Ей я бы простил даже шнурок от тампакса.
"Ты – не сирота!"
Ты – не сирота...
Плевать! Человек должен жить свободно и одиноко.
И тут меня озаряет. Я не один! У меня есть жена! Из прошлой жизни. Как я раньше о ней не вспомнил?
Назарова не одна. Какой-то мужичок-боровичок с бумаженцией в руке стоит перед ней навытяжку. Назарова просит его подождать за дверью.
– Мне плохо! – когда мы остаемся одни, первым делом сообщаю я. – Мне очень плохо!
Я обнимаю ее, целую, и она в первый момент не понимает, что от нее требуется.
Потом до нее доходит, она начинает яростно сопротивляться. Потом уступает...
В самый неподходящий момент в кабинет входит секретарь. Та самая. Я делаю вид, что не замечаю ее. Секретарь неслышно притворяет за собой дверь.
Потом Назарова плачет. Я поправляю на ней загнувшийся воротничок и чмокаю в соленую щечку: "Извини, так получилось!"
Распахнув дверь, я громко говорю:
– Нет, что ни говорите, а вторая форма хозрасчета более перспективная, чем первая!
(Это для конспирации).
Притворив за собой дверь в кабинет Назаровой, я бросаю взгляд на секретаря. Она сидит за своим столом. Один глаз смотрит у нее в потолок, другой – в пол. Она, вероятно, решила, что у нее начались галлюцинации.
Дома я достаю из холодильника бутылку водки. Наполняю двухсотграммовый стакан. "Водка – самое гениальное изобретение человечества". Если я когда-нибудь разбогатею, я обязательно поставлю памятник водке. Русской водке.
Закусив болгарским консервированным огурцом, я ложусь на диван. Укутываю ноги шерстяным пледом. И перед тем как провалиться в тягучий горьковатый сон, отключаю телефонный аппарат.
11.
Вольдемар повесился на трубе у себя в туалете. Как установила судмедэкспертиза, между тремя и пятью часами утра. (После истории с фотографией Виктория забрала девочку и ушла ночевать к подруге.) Долго ходил по комнате, курил... Вся пепельница была завалена окурками. Пепел был везде. И вот наконец решился.
Я сижу у себя в кабинете за столом. Дверь медленно распахивается...
... в кабинет входит Вольдемар.
– Не помешаю? – спрашивает он и без приглашения опускается в кресло.
Передо мной чистый лист бумаги, на котором я вырисовываю восьмерки. Одна за другой. Одна за другой...
– Ну, что доволен? – спрашивает Вольдемар.
– Чем? – уточняю я.
– Ну, всем этим.
– Это твои проблемы.
– У меня к тебе просьба, – выдавливает из себя Вольдемар.
– Валяй.
– Забери свое заявление.
– Нет.
– Почему?
– Нет и все тут. Без комментариев.
– Пойми, – подается вперед Вольдемар, – это место принадлежит мне. Академиком должен быть я!
(Ого! Уже "академиком"! Аппетит приходит во время еды).
– Нет, – говорю я.
Вольдемар откидывается назад и долго смотрит в окно.
– В детстве я был ребенком...
– Догадываюсь, – иронизирую я.
– Не перебивай! Я был серьезным, рассудительным, не по годам взрослым ребенком. За это меня прозвали "Профессором"... Умоляю! – неожиданно срывается он на крик. – Уступи!
– Нет, – говорю я.
– А-а-а! – Вольдемар вскакивает и начинает метаться по кабинету. – Я хочу икры! Я хочу красной икры! Мне мало бутерброда с маслом! Дайте мне икры!..
– Перебьешься без икры, – говорю я. – Не смертельно. Жить будешь.
– Дайте мне икры! – кричит Вольдемар. – Или я убью себя!
– Это твои проблемы.
Вольдемар выхватывает из кармана револьвер и приставляет его к своему виску:
– Считаю до трех. Один! Два! Три!..
– Стреляй! – кричу я. – Стреляй!
...передо мной испуганное лицо Галины Ивановны.
– Игорь Александрович, Свирского привезли, – сообщает она.
– Хорошо, я сейчас спущусь.
Только сейчас до меня доходит, что последние слова я произносил вслух.
Гроб стоит посреди актового зала. Несколько рядов кресел сдвинуты к стене. Перед гробом на стульях – две фигурки. Виктория и девочка. Девочка похожа на мать. Такие же льняные, зачесанные назад волосы. На вид ей, лет десять.
Лицо Виктории скрывает черная вуаль. Меня это коробит: слишком вычурно. Оперетткой попахивает.
"Вуаль! Вуаль...– мысленно повторяю я. – Где-то я ее уже встречал. Причем, совсем недавно... Нет, не помню".
Сидящая у гроба девочка раздваивается. От нее отделяется бесплотная копия, которая приближается ко мне...
– Дядя, зачем вы убили моего папу? – спрашивает у меня девочка, похожая на Викторию.
Мое лицо становится непроницаемым.
– Запомни раз и навсегда, – чеканю я каждое слово. – Твоего папу никто не убивал. Твой папа убил себя сам! Твой папа был максималистом. Ему было мало одного бутерброда с маслом. Ему хотелось еще и икры! "Все или ничего"! Психологи называют это "детскостью мышления".
(Девочка опускает голову).
– Я понимаю тебя, – продолжаю я. – Ты его дочь. Часть икры должна была достаться и на твою долю. А так: ни папы – ни икры!
(Девочка начинает всхлипывать).
– Не плачь, – говорю я. – У тебя еще все впереди. Окончишь школу, выйдешь замуж. За офицера-пограничника. И уедешь на заставу. В Таджикистан. Картину "Джульбарс" видела?
– Нет, – тихо говорит она.
– Ну, ничего. Еще посмотришь. У тебя еще все впереди!
С кладбища мы возвращаемся в институтском автобусе. Я сижу возле Виктории. У прохода. Виктория прижимает к себе девочку: она сидит у нее на коленях и смотрит в окно.
"Они были друзьями", – доносится сзади.
(Это про нас с Вольдемаром).
Время от времени я ловлю на себе взгляды сослуживцев. Обычно так смотрят на начальников. И хотя до выборов еще далеко, вопрос, кажется, уже решен.
"Пришел новый вожак, и стая приняла его".
Вольдемара поминали в диетической столовой. Из столовой мы выходим вдвоем с Викторией. Девочку (чтобы не травмировать психику ребенка) забрала к себе ночевать одна из сотрудниц. Туда же должна приехать потом и Виктория.
Мы идем с Викторией по улице. Ее лицо по-прежнему скрывает вуаль. Встречные прохожие провожают нас недоуменными взглядами: что за маскарад?
... Мы у меня в прихожей. Я помогаю Виктории раздеться. Виктория снимает вуалетку. Не глядя на себя в зеркало, проходит в комнату...
– Я сварю кофе, – говорю я и иду на кухню.
В комнату я возвращаюсь с двумя чашками, источающими аромат настоящего бразильского кофе.
Виктория лежит на диване, свернувшись калачиком. Кажется, она спит. Я укрываю ее пледом и сажусь рядом...
В какое-то мгновение мне кажется, что она не дышит. Я опускаюсь на колени и прикладываю ухо к ее спине...
Нет, дыхание ровное. Тихое, но ровное.
Я приподнимаю плед и ложусь рядом с ней...
Виктория пахнет земляничным мылом. Это запах моего детства. По правде говоря, жена и.о.директора института могла бы благоухать более изысканно. Но у Свирских в семье режим максимальной экономии: Вольдемару вот-вот должны были дать нормальную квартиру, взамен девятиметровой "гостинки", и Виктория копила деньги на мебель.
Не будет теперь ни Вольдемара, ни мебели, ни квартиры...
"Бедная моя девочка! Как тебе не повезло."
Волна неописуемой нежности захлестывает меня.
Я прижимаюсь к Виктории всем телом и начинаю раздевать ее...
Сначала идут шерстяные рейтузы...
(Виктория на удивление спокойно сносит мои домогательства.)
"Чудесная моя девочка!.."
Затем очередь колготок...
(На внутренней поверхности бедер я ощущаю множество катышей.)
"Любимая моя девочка!.."
Теперь нечто воздушное...
Я напрягаюсь...
... и тут, перевернувшись через голову, оказываюсь на полу.
"Боже мой! Какой кошмар!"
Только на полу до меня доходит, ЧТО произошло.
Я бросаюсь к Виктории...
"Клянусь, это недоразумение! ЭТО произошло совершенно случайно."
Но Виктория невменяема. Она с остервенением натягивает на себя одежду. От прежней Виктории нет и следа. Сейчас передо мной разъяренная пантера.
"Поверь, я бы никогда не позволил себе ЭТО в такой ситуации. Я знаю, что ты решила. Но надо совсем не знать меня, чтобы так обо мне думать. У меня есть мораль! У меня есть принципы. Человек, который обижает вдов и сирот, не может называться человеком! Я не хотел унизить тебя. Я не хотел показать, что теперь, когда ты осталась одна, я могу обращаться с тобой ТАК. Мне не хуже, чем тебе, известно о практике наших отношений, о том табу, которое я никогда не нарушал. И если ЭТО случилось сегодня – это объясняется только одним. Роковым стечением обстоятельств! Пойми, я ПРОМАХНУЛСЯ! Тебе приходилось открывать ключом дверь в темном подъезде? Значит, ты должна меня понять!"
Но Виктория меня не слышит. Она выбегает на лестничную площадку и так хлопает за собой дверью, что со стен сыплется известка.
Я возвращаюсь в комнату, сажусь на диван...
И тут я вспоминаю об ее подарке.
Я отодвигаю стол, лезу за батарею и достаю оттуда пакет, успевший покрыться тонким слоем пыли. Беру ножницы...
Как я и предполагал, в пакете – три носовых платка.
Сверху лежит сложенная надвое открытка. На ней – палехская миниатюра. "Дети, играющие в снежки".
На обратной стороне рукой Виктории выведено пять слов: "Игорь! Я тебя очень люблю".
Я опускаюсь на стул и закрываю лицо руками.
12.
Выборы состоялись двадцать третьего марта. Как и было запланировано. День в день.
Правда, надежд "широкой демократической общественности" они не оправдали. В последний момент Президиум внес изменения в им же разработанные
правила. К голосованию были допущены только члены Ученого Совета. Остальных просили не беспокоиться.
...Только что подвели итоги голосования. За меня – 16 голосов. (Из 18). За Панюхова – ни одного.
Кстати, мне надо еще подумать, нужен ли мне заместитель, пусть даже по административно-хозяйственной части, не набравший ни одного голоса. Хотя, может быть, как раз такой заместитель мне и нужен.
Я был уже в вестибюле, когда у меня возникла мысль подняться в свой кабинет. Я прощаюсь с сопровождавшими меня коллегами, и направляюсь к лифту...
Темный коридор освещает яркий свет из приемной. У распахнутой двери стоит ведро с водой. Швабра. В приемной – двое. Уборщица (женщина неопределенного возраста) и мальчик, лет восьми.
– Я ваш новый директор, – как можно более приветливо говорю я.
(Мне почему-то захотелось понравиться уборщице и ее сыну).
Женщина смотрит на меня устало-потухшим взглядом. Наверняка, эта работа у нее не единственная. Мальчик настороженно таращит на меня глаза. До моего появления он, кажется, спал в приемной на диване. Я разбудил его.
"Извини, старик! Так получилось", – мысленно оправдываюсь я.
Я вхожу в СВОЙ кабинет и, не включая свет, сажусь в СВОЕ кресло...
Вот, я и директор!
Я оглядываю кабинет. В этом ракурсе он предстает предо мной впервые.
На этот стол я буду ставить стакан с чаем, который мне будет заваривать секретарь...
Этим компьютером мне предстоит пользоваться...
На спинку этого стула я буду цеплять свой пиджак...
В кабинет заглядывает уборщица:
– Вам ключ оставлять?
– Да, пожалуйста.
Женщина и мальчик скрываются за дверью. Я долго еще слышу их гулкие шаги, доносящиеся из коридора. Потом они стихают.
В кабинете стоит какой-то казенный запах. Обычно так пахнут стеллажи в библиотеке. Запах слегка раздражает меня. А так, в целом, ничего. Думаю, здесь мне будет неплохо работаться. Приезжать буду на час раньше – к восьми. И до двенадцати творить! Четыре часа в день. По-моему, с головой!
Галине Ивановне накажу в эти часы ко мне никого не пускать. Ни под каким предлогом!
"Стоп! Галина Ивановна осталась в отделе".
Так, решено! Галину Ивановну я забираю с собой.
"А если она не согласится?"
Что значит "не согласится"? Тогда я возьму ее своим "замом".
"Да, но у нее нет высшего образования"!
В таком случае мы поступим так. Один год я даю ей на то, чтобы она закончила университет. Экстерном. Разумеется, экономический факультет! Два года... Нет, полтора! На защиту диссертации...
"Это нереально!"
Нет, реально! Реально, если за дело берусь Я.
Дорогая Галина Ивановна, простите! Я долго и незаслуженно третировал вас. Я держал вас в "предбаннике", не хотел посвящать в Свою Тайну. И потом этот приказной тон. Это оскорбительное для женщины: "Оправиться"!
