Текст книги "Улицы гнева"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Пострадавший сидел на корточках, силясь перевести дыхание.

– Здорово, – вырвалось у конюха. – Вот это ударчик! Учите, учите его, дурака. Будет знать, как с панами офицерами разговаривать.

– Заткнись, сволочь... – процедил сидевший. – Убью, гад.

– Дурак ты, дурачок... Ну как тут не съездить по роже? Через тебя, выходит, и мне беда. Вставай, ну... Держись вот так. Паны офицеры...

Конюх оказался добрым, наивным малым. Было бы таких побольше среди украинцев, глядишь, и дело пошло бы веселее. Он просил «геббельскомиссара» отпустить этого дурачка, потому что «никуда он не денется», все равно быть ему на глазах полиции. Только понять надо, что оскорбился он, когда его назвали «юде», потому и психанул. Не очень эта нация нравится людям. А он ведь чистый украинец, поглядите...

Циммерман плохо понимал по-русски. Но на этот раз он уловил смысл происходящего. Он не разделял уверенности Ромуальда в виновности этих. Покоробила его и выходка Рица. При девушке. Да ведь это неуважение к нему, гебитскомиссару. Риц хорохорится, пижонит, теряет чувство меры.

– Уходите, – сказал Циммерман. – Пусть уходят. Они такие же авторы листовок, как я автор «Майстерзингеров», бог мой...

Риц крикнул:

– Прочь!

Когда оба вышли на улицу, конюх сочувственно заметил:

– Здорово саданул тебя фриц. Может, приляжешь вон на скамейке?

– Прошло уже. Ты иди, иди... Чего тебе?

– Не дюже ты осторожный, парень.

– Вот еще один из заводоуправления.

– Чего-чего?

– Ничего. Говорю, на таких, как ты, осторожных как раз Гитлер и рассчитывает. Ты кто?

– Слышал ведь. Конюхом работаю.

– И благодарность от фашистов получаешь?

– Как видишь, пригодилась. Больно горячий ты.

– А ты не остужай.

– Мне бы таких три девятки, – вдруг сказал конюх и потрепал парня по плечу. – Вот дело-то...

– Какие тебе три девятки?

– В ремиз играешь? На кукурузные зернышки. Научу, коли хочешь, чин чинарем. Приходи в гости в стройконтору на конюшню. Знаешь, на Тургеневской, возле школы... Рудого спросишь.

– Фамилия такая или кличка? Теперь, говорят, более клички надо, не фамилии.

– Болтаешь что – не пойму.

– Вижу, солдат службу знает. Не рудой ты, а седой. А ведь не более тридцати тебе. До капитана хотя бы дослужился?

– С чего взял?

– По походочке вижу. Поседел-то давно?

– На той неделе.

– Ну, прощевай. За выручку спасибо. Обувка твоя ремонта требует. Приходи, подможем, Артемовская, пятьдесят четыре. Работу исполняем честно. Бреуса спросишь.

Когда новоявленный знакомый скрылся за углом, Рудого вдруг охватило волнующее предчувствие. Артемовская, 54. Что-то кроется за тем адресом: сапоги-то у Рудого целехонькие, без малейшей царапины. Никакого ремонта не требуют.

3

«За муки наших людей, за муки женщин, детей, стариков, сожженных, расстрелянных и замученных, за разрушенные наши очаги; за поруганные нивы и землю клянусь мстить, мстить и мстить, уничтожать гитлеровских оккупантов, убивать всю фашистскую нечисть. Смерть за смерть! Кровь за кровь! И если я сам или кто-нибудь смалодушничает, продаст, переметнется или даже под страхом смерти выдаст...»

Все было предусмотрено в этой клятве. Нина переписывала ее снова и снова. Глядя на жену, всегда замороченную домашними делами, а теперь всерьез занятую этим необычным делом, Костя и сам проникался особенной торжественностью. Великое дело – присяга. Она связывает людей и на жизнь, и на смерть.

Хотелось об этом рассказать человеку, сидящему за сапожным верстаком. Взволнуют ли его эти слова?

Скучный длинноносый сапожник слишком уж долго вертел в руках стоптанные ребячьи башмаки. Как ни голодно, как ни туго бывает в семействе, а ребятишкам море по колено. Гоняют с утра до ночи на улице, играют в войну, в красных и немцев, придут домой синие-пресиние, а кормить их нечем. Шинка недавно выменяла на новые туфли ведро картошки, нацедила постного масла из старых бабкиных запасов, нарезала мелко лук – и вот весь обед.

Рудой оглядел незатейливую обстановку. Двухспальная кровать с шариками, квадратный, тоже старомодный, стол с пухлыми ножками под голубой скатертью, буфет с резными створками. Окна маленькие, с ватной прокладкой на зиму, на полу – полосатое рядно, на стенах – солдаты и мужики из дальней и ближней, видать, весьма многочисленной родии хозяина.

– Что же вы хотите? – спросил сапожник. – Больно уж слабовата обувка. Перетяжки требует. Подметки-то некуда лепить, сами видите.

– Ну что ж, перетяжка так перетяжка, – согласился Рудой, удивляясь тому, какое течение приняла беседа с первых минут. – Сколько же возьмете?

– Коли денег жалко, можно сменять, – ответил сапожник.

– Менять-то не на что, товарищ... товарищ дорогой... – Рудой поймал на себе ястребиный взгляд сидящего. – Может, на карбованцах сойдемся, тогда будем сватами, чин чинарем.

– Три десятки, – сказал сапожник. – Сам пойми, меньше никак не могу. Знаешь, сколь управа денег за патент берет? У них финотдел работает не хуже, чем при той власти, будь она неладна! Где какая щелочка, там и они, проклятущие... А, к примеру, материал. Добро, что итальянцы еще ходят по земле да от румын кой-когда перепадает. А то бы вовсе погибель на нашего брата сапожника.

Рудой вспотел... Не иначе как приснилась ему та встреча с губастым Бреусом.

– А что итальянцы? – едва нашелся Рудой.

– А что итальянцы! Торгуют почем зря. Когда кусок кожи, а когда пару новеньких оторвешь. А то ведь на резине строчим. Дорого? Ладно, за четвертную сделаю. Приходи послезавтра. – И он снова стал внимательно изучать принесенную Рудым обувь.

Рудой понял, что ошибся.

– У вас тут есть еще сапожники? – спросил он.

– Чуть не весь квартал сапожничает, – весело ответил хозяин. – А что, дороговато? Хочешь к другому перейти? Воля ваша, только лучше меня вряд ли кто сделает. Же-на-а! – позвал он.

– Чего? – откликнулся женский голос.

– Покажи-ка желтую пару для фрейлейн.

В комнату вошла женщина, на вид чуть постарше мужа, в домашней просторной одежде. В руках у нее были новенькие дамские туфли.

– Во, гляди, – хозяин взял в руки туфли. – Приклад смотри какой. Жамша, гляди, настоящая желтая жамша.

Услышав эту «жамшу», Рудой окончательно понял, что сунулся не туда, что не может этот человек с речью и повадкой дошлого ремесленника быть причастным к подполью. И он решился на крайность:

– Скажите, милейший, фамилия Бреус вам не знакома?

– Бреус? – переспросил сапожник. – Это что же, из немцев?

– Может, и из немцев, не знаю. Но пожалуй, русский человек.

Сапожник покачал головой:

– Нет, не знаю такого. Ни из русских, ни из украинцев, ни из немцев. На этой улице такой не проживает. Это я вам точно говорю: всех потому наперечет знаю. Раньше на Покотиловке мы помещались. А тут уже двадцать лет, считан, с одна тысяча девятьсот двадцатого. Это еще батя строил. Крепкий был мужичок, мыловаренное дело держал. А нынче, гляди, за куском мыла побираемся.

– Ну что ж... прощевайте, – сказал Рудой, вздохнув. – Куда же ты ботиночки-то уносишь? – засуетился сапожник, увидев, что посетитель заворачивает обувь в тряпочку.

– Авось подешевле найду мастера. Больно уж ты знаменитый сапожник. А мне поплоше бы надо.

В прихожей послышались голоса, и в комнату ввалились трое. Один из них был Байдара – его Рудой узнал тотчас. Все были навеселе.

– Ну что, сосед? – спросил начбиржи – Готово?

– Готово, господин Байдара, одну минуточку. – Сапожник, вскочивший при появлении гостей, бросился за дверь и вынес дамские туфли желтой «жамши».

– Сказано – сделано, господин Байдара, – заговорил сапожник. – Иначе не можно. Коль обещал – выполню. Будет носить ваша донька и меня вспоминать, слово чести.

– Донька не донька, а хтось носить буде, – засмеялся Байдара, снимая шапку и вытирая нот с лоснящегося лба. – Работа, ничего не скажешь, приличная. Никогда не думал, что из литейщика такой сапожник получится. Все ведь на заводе, в окалине. Да с начальством в кровь сшибался, думаешь, не знаю? Я, что надо видеть, то видел. Зайдешь ко мне на биржу. Там расплачусь и насчет того поговорим.

– Расплаты никакой, господин Байдара. Что ж до того – буду премного благодарен. Финотдел задавил, поверите?

– Сделаем. Украинскому человеку всегда поможем. Да еще соседу. Прощевай, брат.

Снова громкие голоса в прихожей, и снова тишина, и они вдвоем – Рудой и сапожник.

4

Ах, черт возьми, дьявол тебе в печенку. «Премного благодарен...» Когда Байдара ушел, Рудой не удержался. Не зря папа сапожника по мылу ударял, оно и видно, потому что сыночек охотно и без мыла лезет... Противно в такие руки отдавать даже эту рвань, придет час – будут таких типов выводить как пособников...

Все это Рудой выпалил единым духом, не думая о возможных последствиях. А тот, ошеломленный, не знал, что и ответить.

Только когда Рудой направился к двери, сапожник окликнул:

– Постой, заказчик! Значит, ты и есть Рудой? Теперь настала очередь изумляться Косте. Но сапожник не дал ему для этого времени:

– Родные братья вы со Степкой, что ли?.. Такой же он ненормальный, психический, прости господи...

– Да вы откуда меня знаете?

– Бреус доложил, если хочешь. Крепко ты его выручил, спасибо. Как же тебе не стыдно? Не знаешь человека, а поносишь. Иванченко – моя фамилия. Федор Сазонович.

У Рудого отлегло. Он у друзей. Они знают, что и как надо делать, имеют, видать, и связи, и оружие.

Федор Сазонович, однако, разочаровал Костю и заставил снова напрячься. Он был скуп на слова. Больше расспрашивал. О семье, о детях. «Хорошо, что встретились. Душа теперь на месте». О настроении соседей. «Надо смелее разговоры заводить. Но не подавать виду». О чем толкуют люди в очередях, на базаре? «Базар как барометр. Там многое...» Знает ли последние сводки?

Нет, Рудой не знал особых сводок. Газеты все долдонят «Из квартиры фюрера» да «Из квартиры фюрера», интересно знать, что там за квартира такая. Румыния и Словакия объявили войну Америке. Да еще Болгария, Венгрия и Хорватия. Рвутся в Москву, упоминают Солнечногорск, это совсем близко, неужто... того? Под Ленинградом и под Севастополем вроде бы увязли, пишут – артиллерия обстреливает сильно эти города. В Северной Африке бои у Тобрука, есть такой город. А еще японцы наступают на Гонконг...

– Газеты хорошо читаешь, – ухмыльнулся Иванченко. – Вранье все. На словах они уже и Москву давно взяли, а она, матушка, стоит и стоять будет! Листовок не встречали? Где-либо, может, на базаре?

– Одну припрятал. Редкое оно дело. Во, глядите, но ваша ли работа?

Иванченко расправил листочек. Карикатура – бородка клинышком, непомерный живот.

 
Боже, я тебе благаю —
Петрю забери до раю!
Та мерщiй, бо цей Iуда
Пepeicть багато люду...
 

Стихи заставили сапожника улыбнуться.

– Нет, это не наша работа, – сказал он, не без нежности разглаживая помятый листок. – Это уже третья штука у нас. Клише, видать, на линолеуме вырезают, а краска как будто типографская. Кто-то действует в одиночку, на связь не идет.

– А как же ему на связь? – спросил Рудой. – Он же не знает ни черта. Ни явки, ни пароля...

– Ты же пришел, – заметил Иванченко. – Рассказывай.

Он слушал Рудого, весь его нелегкий путь в родные места. Желваки на худых и сильных щеках работали, словно он тщательно прожевывал слова гостя. Нет, не с пустыми руками пришел сюда разведчик! Глаза Иванченко потеплели, когда он услышал о ребятах из конюшни стройконторы, о полицае Сидорине. Сообщал полицай, что скоро ожидается облава на леса. Ищут секретаря обкома. Все приказы идут из области. Прибывает вспомогательный отряд СД для чистки арестованных и каратели из СС. Будут прочесывать леса: Павлополь почему-то считается центром...

– Они не ошибаются, – сказал Иванченко, свертывая цигарку. – Им нельзя отказать в этом. Мы уже потеряли одного.

– Может, он?..

– Нет. Он ничего не сказал. У них попросту опытная контрразведка, вот и все. Лучше будет, если нам удастся предупредить их замыслы. А ты молодец, что пришел. Хорошо, что вообще очутился здесь. Значит, разведка наша не дремлет. Есть у тебя жилье про запас?

У Рудого не было запасной квартиры. Не успел он обзавестись и связными, о которых заговорил Иванченко.

– Может, долго не увидимся, продолжай в том же духе, – сказал Иванченко на прощание. – Ты знай всех, тебя пусть знают единицы. При надобности найду. Не задавай лишних вопросов. Насчет полиции ты это хорошо придумал. Надо побольше своих людей в немецкие учреждения посылать. Как можно больше. И в полицию, и на биржу, и в жандармерию, и в управу. Чтобы в курсе дела быть. Если сможешь, приведи своих к присяге...

– Есть присяга, – вырвалось у Рудого, – клятвой назвал, вот послушайте...

Окрыленный, шел Рудой пустынной улицей. Снег весело поскрипывал под подошвами. Значит, не оплошал. Клятву сочинил, насчет полиции распорядился. И смело пошел на связь. Он догадывался, что сапожник не все ему рассказал. Но тем радостней было на душе. Есть кое-что – листовки, явки, связные. А может, и оружие. Если и переоценил Рудой силу павлопольского подполья на тот час, то это, в общем, не беда. Важно, что он теперь не одинок.

Так, бодрясь и даже насвистывая, Рудой дошел до подворья стройконторы, намереваясь, не откладывая, повидать Ларкина: вслед за Сидориным тому идти в полицию.

С лавки поднялись двое.

– Рудой? – спросил один из них вошедшего.

– Так точно, он, – услужливо отозвался из темного угла завхоз, часто навещавший конюхов. – Господин конюх. Заслуженный деятель, так сказать. Допрыгался, значит, господин конюх?

– В чем дело? – спросил Рудой.

– Арестован ты, вот в чем, – грубо ответил один из полицаев. – По распоряжению самого начальника полиции. Шагом марш!

5

В кабинете начальника полиции он увидел Лахно. Рудой, вероятно, был последней ставкой этого человека, так как тот потянулся к вошедшему и подобие улыбки отразилось на синеватом, в кровавых подтеках лице.

– Знаешь его? – спросил начальник полиции, безгубый, с острым взглядом и офицерской выправкой.

– Нет, – Рудой покачал головой.

– Как же нет? – вскричал Лахно и вскочил с табуретки, потрясая кулаками. – Ведь только недавно признал меня. На базаре встретились. Врет он, товарищ начальник!

Начальник полиции распружинился и ударил Лахно в лицо:

– Я те дам, сволочь, товарища. Товарищи твои висят и гниют.

– Я извиняюсь, господин начальник, – пробормотал Лахно, размазывая по лицу кровь. – Привычка, знаете...

– Он утверждает, что, будучи начальником продовольствия, являлся беспартийным. Возможна ли такая штука в том царстве партийного билета? Говори.

– Не могу знать, пан комиссар, – ответил Рудой. – Как я есть человек далекий от политики, то и не знаю, как там было! – Он сделал ударение на последнем слоге. И то ли это неправильное ударение, то ли вообще простоватый вид конюха, а может быть, и то, что конюх не стал защищать этого явного коммуниста Лахно, настраивало начальника в пользу Рудого.

– Господин начальник, не верьте ему. Он сам был комсомольцем, это точно. И меня знает хорошо. Не хочет признаваться, господин начальник. Я докажу это. А я был беспартийный, это точно, можете у кого угодно спросить, меня здесь в городе знают.

Слезы, перемешиваясь с кровью, текли по синеватым щекам Лахно.

– Я не знаю его, пан комиссар, – сказал Рудой, – поскольку в местном полку не служил и за то, что примерещилось данному человеку, не отвечаю. Только, по моему понятию, если дозволите, так разве такому в партии быть? Хоть в какой партии, считайте, ему, наверно, не место. Слизняк, и только. Так, путается между ногами у настоящих людей.

Начальник ухмыльнулся и с любопытством посмотрел на Рудого. Ему, видимо, понравилась смелость конюха.

– Ты, видать, тоже из той породы, – добродушно заметил начальник полиции. – Но не дурак. Правда, что был комсомольцем?

– Правда, был, пан комиссар, только сынок ваш тоже, наверное, в комсомоле числился? Или дочка? Кто не был в комсомоле из молодых, когда такое поветрие в Советах было? – Он снова сделал ударение на последнем слоге.

– Верно говоришь, – поддержал Рудого начальник, дивясь его смелости. – Дочка моя тоже в комсомоле состояла, а я как мог прятал свою биографию, черт побери, чтобы и меня не хапанули, и ей родителя не вспомнили. А сейчас где околачиваешься?

– На конюшие стройконторы, господин начальник. Благодарность получил от городской управы за сохранение лошадей. Такие дохлые были (опять ударение на последнем слоге), но я их всех в люди вывел. Вот глядите, благодарность, пан комиссар. – И Рудой, порывшись в кармане, вытащил помятую бумажку.

Начальник полиции скользнул по бумаге. Он уже, кажется, потерял интерес и к Лахно, и к Рудому, потому что взгляд его вдруг потускнел.

– Обоих в лагерь, – устало сказал он вошедшему полицаю.

Глава пятая

1

На пороге стояла девчушка, чем-то напоминавшая дочь Клавдию. Она сунула Федору Сазоновичу томик Лермонтова в знакомом переплете и, взмахнув косичками, исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Вызывал Сташенко.

Это была их вторая встреча. Первый раз они виделись зимой на конференции в лесу, неподалеку от хуторов, куда собрал всех партизанских вожаков секретарь обкома. Отличные, надо сказать, кадры! Иванченко приглядывался к обветренным лицам делегатов, притопавших из разных уголков области, и думал, слушая секретаря: как все же могуч народ, что таких ребят смог выделить для партизанщины и подполья. Все они выглядели внушительно, хоть и одеты были кто во что.

Правда, не было среди партизанских отрядов должной организованности, дисциплины и надежной связи – об этом с горечью говорил секретарь подпольного обкома. Но люди рвались в бой. И на конференции царила та же атмосфера уверенности и готовности к борьбе, хотя люди, оставшиеся в тылу, понесли некоторые потери. Вспомнили замдиректора Харченко, повешенного зимой, партизан, погибших в стычках с оккупантами.

В комнате было накурено. Командиры и комиссары партизанских отрядов – они же делегаты партийной конференции – рассказывали о житье-бытье, о боевых действиях, о подготовке к зиме и планах на ближайшее время. И Федор Сазонович видел, что крепка любовь советских людей к родной земле.

Сташенко в те дни был подтянут и собран: в области знали, кому поручать такой серьезный пост.

… На сей раз Сташенко поразил Федора Сазоновича своим изнуренным видом. Небритый и худой, он часто кашлял, виновато утирая уголки губ несвежим платочком. Он только что оттуда, из лесов. Отряды разгромлены. Связи никакой, погибли в боях многие партизаны, бывшие ответственные работники области и районов. Каратели пустили в ход минометы и артиллерию. Поджигали хаты в окрестных селах вместе со скарбом и даже с людьми. Те, кто успел уйти от преследования, погибли от мороза и голода. Центральный штаб решил: выбираться из лесов, расселяться кому где поудобнее – в деревнях или городах, но не забывать, кто ты и зачем оставлен в тылу...

Сам Сташенко чудом ушел от карателей...

– В наших лесах партизанить невесело, – сказал Федор Сазонович, когда Сташенко умолк и снова вытер уголки губ. – Может, просчитались мы и не следовало бы...

Сташенко покачал головой и тотчас закашлялся, словно протестуя против домыслов Иванченко. Федору Сазоновичу стало неловко. Когда же кашель прошел, Сташенко как бы уже забыл о словах своего собеседника.

– Секретари мы с тобой, Федор Сазонович, – сказал он. – Теперь, как понимаешь, главная паша забота – подполье. Его нисколько нам уронить нельзя...

– Какой я секретарь! – возразил Иванченко. – Всю жизнь над кокилем старался да с тормозными колодками возился, врагов себе нажил из заводского руководства.

Еще и сейчас среди ночи, бывает, доругиваюсь с главным технологом... Твоя главная задача, как посмотрю, вылечиться, прямо-таки капитально отремонтироваться, если хочешь знать. Такой прогноз...

– Отлежусь два-три денька – и хватит. Проклятая болезнь снова накатила. А ведь думал, вовсе избавился от нее. Каждый год Крым и Крым – и ничего...

– Курить надо бросать, – заметил Федор Сазонович.

– Вряд ли поможет.

Оба помолчали. Федор Сазонович понимал, что Сташенко не зря вызвал его. «Главная задача – подполье... Мы секретари».

– Знаешь, что творится в школе? – спросил Сташенко, встав со стула и подойдя к окну. Было тихо, и только ходики на стене отбивали время.

– Знаю. Штаб дивизии барона фон Чаммера разместился. Двести тринадцатая дивизия СC.

– Правильный секретарь, все знает. – Сташепко улыбнулся одними глазами.

– Попроще бы надо, Василь Иванович. Кто нас секретарями-то избирал?

– А мы пока что только двое и знаем, что вот мы – секретари. Для собственного авторитета. И для ответственности. Ты – секретарь горкома. Напоминаю. И рекомендую, пока цел, убраться отсюда. Слишком свирепствует барон. Попадись ему, так он не посчитается с твоей высокой партийной должностью и подвесит. Чем выше должность, тем выше подвесит. Ясно?

Сташенко снова кашлял и утирал уголки губ платочком.

– Куда же?

Но Сташенко словно и не услышал вопроса.

… Он уйдет опять тайными дорогами, известными ему одному, к людям, о которых Иванченко до сих пор не имеет понятия. Они живут в разных населенных пунктах, ждут пароля для связи и дальнейших действий против захватчиков. Предстоит новый рейд секретаря обкома по области. Будет готовить вторую областную подпольную партийную конференцию. Надо собрать все силы в единый кулак, обменяться опытом. Усилить удары по врагу...

Федор Сазонович смотрел на изможденную фигуру Сташенко и не понимал, как может этот больной человек мечтать о новом рейде, планировать партийную конференцию. «Лежать, лежать тебе надо! – хотелось крикнуть. – Чуток нарастить мяса на костях, избавиться от кашля...» Но тот продолжал говорить, подавляя Иванченко логикой своих слов и широтой информации. Он побывал и на юге области, и в северных районах – средоточии металлургических заводов и рудных шахт – хорошо изучил настроения крестьян в преддверии весенних полевых работ и политику германских властей в отношении украинских хлеборобов. Он собрал сведения об интеллигенции, сотрудничающей с немцами, был осведомлен о деятельности подпольных групп в больницах, деревнях и на промышленных предприятиях. Солдат подполья больше, чем можно было предположить. Это хорошо. Но им противостоит и немалая армия предателей. Надо оберегаться. Нынче эсэсовская дивизия пожинает лавры в лесном массиве, а затем может последовать удар и по подполью. Чем черт не шутят? Надо скрыться на время. Куда скрыться? Возле станции, где старые казенные склады, создается госхоз, или, как его называют, немхоз. Набирают рабочих. С голодухи, мол, подался, если спросят. А потом, прав Иванченко, пора закрывать частную лавочку, поступать на службу в мастерскую горуправы: патент влетал в копеечку.

– Запоминай адрес в немхозе и пароль. По адресу – старик, бондарь тамошний, бочки, тару разную чинит. От свояка, скажешь. Будто бы туда зерно свозят для отправки. Со всех мест в те склады. Сам, прошу тебя, детально разузнай про это и, если надо, не пожалей горючего. Там есть кое-кто из наших. Старик знает и поможет. Да, погоди... Вот еще что, – Сташенко приглушил голос, словно кто-нибудь мог их подслушать. – Если со мной что случится, явка в Днепровске, запоминай: Сумная, двадцать четыре, домик красного кирпича, Екатерина. Катя Помаз. Пароль – «Ласточка». Запомнишь? Работала и сейчас служит секретарем в областном наробразе, толковая девушка. Давно, правда, там был, и от нее вестей никаких. Но надежная. Она свяжет с местными людьми. Много знает... мно-о-ого. – Он произнес последние слова так, будто вдруг позавидовал неизвестной Федору Сазоновичу Екатерине Помаз. – Между прочим, в дом к ней не заваливайся, щупай осторожно, поначалу на работе, в наробразе. Под заслоном она, на постое немецкие офицеры, она с ними дружит, по-немецки немного умеет. Трудно и подумать, что явочная. А отзыв – «Лапка». Запомнишь?

Сташенко опять закашлялся.

На прощание обнялись. Федор Сазонович услышал свистящее дыхание Сташенко.

«Надо продержаться ему, – подумал Федор Сазонович, – еще годик, пока войну закончим. Там ему снова и Крым, и горный воздух, что хочешь будет. И сливочного масла вдоволь». Хотелось сказать об этом, но постеснялся.

Возвращаясь домой и мучительно раздумывая над судьбой Сташенко, он вдруг понял, зачем в самом деле вызывал его секретарь обкома. Чтобы уберечь от огня, от карателей фон Чаммера? Как бы не так. На станции хлеб, много хлеба. Его свозят отовсюду. Грабят деревни. «Не пожалей горючего». Вот первый шаг подполья...

Дома Антонина встретила новостью. Заходил Степан Бреус. Велел передать: конюх Рудой арестован. Белоуса не застал: в больнице, но, по всем данным, симулирует. Артеменко переехал в деревню, куда – неизвестно, дома не говорят. Симаков по-прежнему работает у немцев на складах, не мычит не телится, на явку не идет и, видать, ждет своей пули. Домой к нему не впускают. Жена...

– Веселые вести, Тоня, – хмуро сказал Федор Сазонович, прожевав своими мощными желваками все услышанное от жены. – Прогноз правильный. Конюх тот – вроде человек верный. Смело на связь пришел, не так, как некоторые «проверенные»... Собирай меня, Тонечка, в немхоз. Между прочим, там и с Симаковым поговорю, если удастся.

2

Антонина проводила пристойно. Ни слез, ни жалоб. Надо так надо. Она молча гордилась тем, что муж, занятый опасной работой, доверяет ей многое, хотя, может быть, и не все.

Федор Сазонович в свою очередь благодарил жену и дочь. Правду сказать, до сих пор не было в их семье того полного согласия, какое описывают иногда на лекциях о семье и браке. Он больше пропадал там, в дымном цехе, и семейство, к его стыду, часто виделось ему тоже как бы сквозь некую дымку. Очень уж поглощен был своим производством!

Антонина, располневшая за последние годы, все с горшками на кухне. Даже газет не читала, не то чтобы образованием блистать. Случалось, слово вырвется иное не так, не очень грамотно – съеживался. Сам инженер без пяти минут, а жена не соответствует. Когда же смертельная опасность постучала в их окошко, он неожиданно почувствовал поддержку и деловое участие жены. Пришла та исчезнувшая было «гармония». И досада на себя. «В самом деле, что видела Тоня от муженька? Правда, не пил и не гулял, как бывает в иных семьях. Но и радости-то кулек пуст...»

Для таких размышлений у Федора Сазоновича оказалось теперь времени в избытке. Хромой бондарь, у которого он поселился, жил тихо, бывал дома редко.

Постоялец не спешил устраиваться в немхозе. Он ходил меж людей, пришедших по вербовке, прислушивался к их речам.

На третий день он таки встретил, кого искал.

Симаков первый окликнул Иванченко.

– Наконец-то, черт, – сказал он, протянув руку Федору Сазоновичу. – Живой ты, а я, грешным делом, думал уже... Связи-то никакой нема.

– Какая же с тобой связь, когда домашний НКВД прямо как заяц на слуху. Все ждал от тебя связного, а ты решил в одиночку. Или немцам служишь верой и правдой?

– Ни связного у меня, ни свободы, это точно. Жинка пронюхала, теперь ни в какую. Все боится за меня. Объект номер один. А что ей с четырьмя пацанами? по миру идти?

Помолчали. Иванченко подумал: «Зимует-то Симаков здесь из-за семьи. Куда ему поднимать такую-то махину? Случайный человек в подполье. А на худой конец может и продать».

– А ты зачем здесь? – спросил Симаков, когда молчать уже стало невмоготу,

– Тебя ищу.

– В самом деле?

– Не шучу. Куда же это ты сбежал, скажи на милость?

– Не сбежал я, Федор Сазонович. Крови не люблю, вот в чем...

– А кто ее любит?..

– Надо привыкнуть, понимаешь. Привыкнуть надо к тому... Когда с Бреусом за Канавкой шли, храбрость была.

Знаешь какая? Всех бы их тут... ах! А кровь увидел – души не стало... Потом, как Харченко нашего подвесили, заклинило. Жинка еще жару подсыпает. С одного боку – надо, как учили нас, презрение к смерти, а жинка тебя до земли гнет. Дети, голодуха. Если бы один я, мне и море по колено, скажу пo-совести. Я человек мирный, – продолжал Симаков, осмелев. – Всю жизнь строю столицу нашу павлопольскую. Школы, больницы, нефтебаза, техникум моими руками сделаны. Да разве упомнишь объекты! В партию вступил перед войной. Предложили остаться – я без сомнения, скажу по совести. Чем полезный быть могу, всегда рассчитывайте. Но только до крови надо привыкнуть...

– Как же, привыкнешь ты до крови, – не выдержал Иванченко, – если у жинки под подолом отсиживаешься, будь ты трижды неладен!..

Симаков широко улыбался, восхищенно глядя на Иванченко.

– Ух и высказался, матери твоей черт, казарлюга какой! Такой мне комиссар нужен, если хочешь знать. Ты и в самом деле по мою душу явился? Скажи по совести. Дай человеку надежду...

Федор Сазонович пожал плечами. Странно. Может, и впрямь человеку комиссар нужен? Особенно слабому духом. Вовремя такого одернешь, встряхнешь – встанет и он на правильный путь. По-разному люди и к революции, и в подполье приходят. Один – в силу внутренней убежденности, другие – по заданию, третьи – по обстоятельствам жизни.

– Чего я опасался, скажу прямо, так это слабости духа и предательства, – проговорил Иванченко, потирая озябшие руки. – Нынче почти чужие смело на связь идут, дела ищут. А коли поначалу свой, да молчит, голоса не подает, сторонится и в кустах отсиживается – тут, брат, всякая мысль мозг буравит.

Симаков сник, глаза его закраснелись, рукавом поношенного ватника он стер слезинку.

– Я вам сказал, товарищи, какая тому истинная причина... – проговорил, обращаясь к тем, кто как бы стоял рядом с Иванченко. – Оправдания, конечно, мне нет и быть не может...

Федор Сазонович смотрел на поникшую фигуру крепыша с чуть приплюснутым носом, с шеей борца и беспомощной улыбкой, и неуместное чувство жалости вдруг шевельнулось в нем. Подумал: «Отпустить его с миром, что ли... Пусть себе идет своей дорогой. Многосемейный человек, ввязался в подполье, теперь сам не рад. Не борец он – это точно, но, кажется, и не предатель, черт его побери...»

Симаков же, словно прочитав эти мысли Иванченко, заговорил торопливо и нескладно:

– Война каждого на поверку взяла, по ватерпасу равняет. Есть такой инструмент у нас – правило, деревянный брусок, кирпич им до кирпича подгоняем, стенку правим. Ты понял меня? Люди не кирпичи, а им тоже правило надобно, это точно. Спасибо, что нашел, товарищ Иванченко, по совести скажу. Я думал, забыли про меня, а выходит, еще при деле...

Иванченко снова утвердился в мысли, что надобно по семейным обстоятельствам деликатно освободить Симакова от опасных обязанностей, хотя тот уже сам освободился от них без помощи секретаря горкома: Федор Сазонович сейчас вспомнил об этой своей должности.

– Вот что, дружище... – Он оглянулся по сторонам, будто кто-нибудь на этой уединенной улочке пристанционного поселка, обсаженной высокими тополями, мог подслушать их, – считаю твою причину уважительной, слышишь? Уважительной. Разные обстоятельства складываются. Семейная причина у тебя. Считай, не виделись, прогноз правильный. Рад, что объяснились. Ты себя не казни. Прощай. – Иванченко протянул руку.