Текст книги "Чердак с обратной стороны дома"

Автор книги: Александр Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Харитонов
Чердак с обратной стороны дома

Глава I

Мой дядя

Мой дядя был не самых честных правил. Он не в шутку не занемогал, и уважать себя не заставлял. Если бы болезнь вдруг одолела его и приковала к постели, он бы смог выдумать и лучше. Однако никакой недуг не оккупировал его, а поэтому никто не сидел с ним и день и ночь, не поправлял ему подушки, печально лекарства не подносил, не вздыхал, и не думал про себя, когда же чёрт возьмёт его.

Не скажу, что дядя был «нечестивец старый» – он находился в самом расцвете пятидесяти пяти лет, но вот по поводу «скончался, как и жил», – соглашусь: дядя умер также внезапно как и король Анри IV, правда, не от ножа из-за угла. Впрочем, я тороплю события и вернусь к самой первой строчке: мой дядя был не самых честных правил.

Он ежедневно выкуривал по две пачки папирос «Беломорканал» и три кубинских сигары «Корона»: после завтрака, после обеда и ужина. Еженедельно дядя выпивал четыре бутылки коньяка и две бутылки самогона, по его словам совершенно великолепного, и пьющегося, словно родниковая вода – это домашнее зелье ему изготавливала и регулярно поставляла одна добрая тётка из Костромы, и никогда не брала с дяди за свои поставки денег. А ещё дядю по жизни всегда сопровождали особы женского пола от двадцати пяти до сорока пяти лет – у тех, кому было меньше двадцати пяти, по дядиному разумению разум был ещё… в общем, он предпочитал женский возраст с четверти века. Вот и хотел бы сказать, что он не пропускал мимо себя ни одной сексапильной юбки, а не скажу, потому что это не дядя их не пропускал, а они сами к нему прилипали банными листами. Порой эти юбки были вовсе и не сексапильными – мышки серые, однако старший брат моего отца по каким-то причинам с ними связывался. Я сначала полагал, что он просто-напросто жалел баб с не сложившейся личной жизнью, и поэтому, хотя бы на короткий срок делал их «замужними», однако, как-то после одного моего намёка на это, дядя сказал:

– Нет, не жалею. Если я схожусь с какой-либо женщиной, то лишь потому, что нахожу в ней понимающую меня душу.

– Почему же ты потом расстаёшься с этой понимающей душой? – спросил я.

– Потому что со временем в ней начинают просыпаться женские права, толкающие меня к мужским обязанностям, а я не люблю быть кому-то обязанным, разве что твоим родителям и тебе, – пояснил он, помолчал и добавил: – И ещё кое-кому…

Видимо, в связи с тем, что все дядины любовницы были именно такими «понимающими», ни одна из них после расставания с ним никогда из его жизни не пропадала и оставалась у него в друзьях, что некоторых дядиных приятелей и меня, в том числе, наталкивало на вопрос: почему? Ведь почти всегда происходит наоборот: разбежались и потерялись, без желания когда-либо увидеться вновь. И это нежелание возникает не обязательно потому, что люди стали испытывать безразличие друг другу, а потому что у них на сердце осталась обида, неприязнь или ещё какое-то бередящее нервы чувство, а оно, как известно, проходит или только со временем или не проходит никогда.

На тот самый наталкивающий вопрос: почему? одна бывшая дядина дама по имени Людмила однажды ответила так:

– Он берёт женщину как холст, натягивает на рамку, грунтует и пишет на нём картину, а потом выставляет её напоказ, и тут уж эта картина идёт нарасхват. Не знаю, как он поступал с остальными, а со мной было именно так, и я совсем не возражала против этого. И я до сих пор благодарна ему за этот «нарасхват», ведь до него на меня мужчины никакого внимания не обращали, теперь же я их вниманием совсем не обижена.

Не стану утверждать, что мой дядя из всех своих Золушек ваял принцесс, но сказанное тогда Людмилой, было правдой. Я помню, как впервые увидел её у дяди в доме: молчаливая, с настороженным взглядом, чем-то похожая на холодную змею, вот-вот готовую укусить. После расставания с дядей в ней появилась та непринуждённость, тот волнующий шарм и та мера интригующей стервозности, от которой мужчины теряют голову и готовы идти за женщинами хоть на край света.

Как мой дядя умудрялся, разбегаясь со своими дамами, не оставлять их Мегерами – это только ему и его женщинам известно. Вдогонку скажу, что мой дядя был отнюдь не солидарен со словами Эразма Роттердамского: «Низкорослый, узкоплечий, широкобёдрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины…» – и т.д. У дядюшки было абсолютно иное мнение на этот счёт.

Он действительно считал слабый пол прекрасным, но вовсе не только потому, что всегда был отуманен половым побуждением, а просто за то, что этот слабый пол внешне отличается от сильного. Во всяком случае, я озвучиваю лишь мнение моего дяди.

– Вот смотри: идёт мужчина, – говорил он мне. – Высокий, широкоплечий и красивый. Но я никогда не назову его прекрасным, будь я хоть сто раз гомосексуалистом.

– Почему? – интересовался я.

– Потому что у него между ног такая же штука, как и у меня, – отвечал он, – а поэтому я могу назвать этого самца только равным мне и не более того.

Ко всему остальному у дяди было кредо: никаких связей с толстушками! Пусть лучше окунь вяленый, чем кусок сала. Может быть оттого, что он сам был склонен к полноте и всю жизнь со своей склонностью усиленно боролся: жирного, солёного и сладкого, а так же майонеза и белого хлеба мой дядя не употреблял, считая, что именно эта пища добавляет лишние килограммы к нормальному весу мужчины. Зато он не отказывал себе в жареном и копчёном мясе и уверенно говорил:

– Мужчина – хищник. Ему белок – обязательно, а всё остальное – это довесок. Я как-то два месяца на диете сидел, похудел – само собой, но тут случилось тяжести ворочать, так я издох за полчаса. А по сему, лучше жареный кролик, чем варёная брокколи!

А ещё мой дядя был хлебосольной скатертью с бахромой, душой компании, каретным в упряжке, работоголиком и истинным интеллигентом, но в то же самое время привередой и грубияном. В общем, он обладал всеми качествами, присущими закоренелому холостяку. И ещё я достоверно знаю, что мой родственник не был жмотом и тунеядцем, а если человек не был ни первым и ни вторым, то он не зря прожил свою жизнь, подаренную ему родителями и отмеренную «от и до» Творцом небесным.

По профессии дядя был художником, учился в Москве, там же и жил. До тридцати шести лет он много путешествовал по стране и за рубежом, набирался впечатлений и всего того, чего ему было надо. В 1996 году он вдруг покинул столицу и вернулся в свой родной Мухосранск – так дядя иногда называл наш город, но не в обиду – любя. За него дядя всегда горой стоял, поскольку считал: если ты не любишь свою Родину, так и звать тебя никак.

По возвращению домой мой дядя купил большой двухэтажный дом с придомовым парком, но об этом доме я расскажу ниже, поскольку без него не было бы и моего рассказа, и сейчас я упомянул о нём лишь затем, чтобы досказать о том, о чём начал – о своём дяде, не самых честных правил.

Закрепившись на новом месте, он стал все свои мысли и впечатления, ещё не отражённые в прежних картинах, переносить на новые холсты. Я в искусстве не ахти, какой спец, сужу просто – нравится или не нравится, но как говорили авторитетные люди, дядюшка был художником от Бога. Мне его картины всегда приходились по сердцу, но вовсе не потому, что их автором был мой родственник, а потому что они не оставляли быть равнодушным. Порой смотрю на какое-нибудь из его полотен и невольно думаю: «Неужели же так можно написать? Если бы у меня была куча денег, я бы все картины у него купил, ни одну бы не продал!» Но с этой кучей мне всё как-то упрямо не везло, точнее, не везло до поры до времени, но не о куче сейчас речь.

Насколько мне известно, отсутствием заказов он никогда не страдал. Клиентура у него была обширная. Платили за его работы неплохо. Озвучивать их цены с моей стороны было бы не тактично, но намекну, что, например, за одну из дядиных картин один иностранец заплатил ему сумму, превышающую ежегодный доход моего отца, а он у меня вовсе не дворником работал. К тому же замечу, что за год мой дядя продавал не одну свою картину. То есть, он жил безбедно, и не только потому, что был ассом кисти. В одном из помещений подвала его дома находилась столярная мастерская, а во флигеле кузница. Если дядя шёл туда работать, то он становился искусным столяром и столь же замечательным кузнецом.

Иногда мне казалось, что граждане в большей мере заказывают ему мебель или диковинки из металла, чем картины, на что дядя как-то мне сказал:

– Если взять прошлый и нынешний годы и сравнить мои доходы в процентном отношении, то будет примерно пятьдесят на пятьдесят. Но в этом году, видимо, дерево и металл возьмут верх, ибо нынче ценителей резных гарнитуров и мангалов с коваными розами намного больше, чем тех, кто ценит розы в саду.

– Кстати, надо бы тебе грузовичок поменять, а то возить на «Газели» наш товар, а тем более твои картины, как-то неловко… – заметил тогда Николай, присутствующий при разговоре, и бывший бессменным дядиным напарником в столярном деле уже лет десять.

– Ага, – поддержал его здоровяк Костя – водитель того грузовика-фургона и одновременно подмастерье во всём, тоже трудившийся у дяди около семи годов. – Я тут присмотрел «Мерседес Спринтер». Вполне подходит…

– Что же тогда сидим? Или думаете, что я вам на него денег нарисую? – нахмурился дядя, взглянув на свои часы. – Ещё и десяти вечера нет. У меня есть заказы на крыльцо, на ворота и на качель. Раздувайте горн, разрешаю работать до солнышка.

Мужики не противились. До солнышка, значит, до солнышка. Они знали, что дядя всё равно в три часа утра их отпустит и потом даст отоспаться, но сам будет ковать узоры хоть весь следующий день, до полной победы.

Работоспособность у него была уникальная. Дядя предпочитал трудиться по ночам. Больше двух-трёх часов в сутки он никогда не спал и, что удивительно, так же никогда не выглядел усталым. Но, бывало, что он не отдыхал и по два-три дня. Порой забегу к нему в субботу, часиков в девять – он уже у мольберта: в мыслях где-то там, с кем-то там, с чем-то там своим, для других – табу. На столе распечатанная бутылка коньяка, рюмка и пепельница полная окурков. Дядя, не здороваясь, отмахнётся от меня – не мешай!

Какая-нибудь его очередная Даша-Маша-Наташа скажет мне:

– Весь четверг писал. В пятницу тоже весь день, потом всю ночь работал в столярке, а в шесть утра опять взялся за кисть. Хоть бы прилёг! Хоть бы позавтракал!

– Не вздумай его позвать, – предупреждал я.

– Теперь знаю, – кивала она. – В пятницу как раз позвала… Услышала в свой адрес доселе не известные мне выражения. Если бы кто-то другой так выразился – ушла бы немедленно, но на него я даже не обиделась. Зато сразу стало понятно: работает мужчина – не лезь!

Дядя, несмотря на весь свой талантище, не считал себя таким корифеем изобразительного искусства, каким его считали другие, по моим понятиям, толк в корифеях понимающие.

– Я, хотя и художник, но всё-таки не настоящий, – говорил он. – Я – ремесленник. Но я настоящий ремесленник.

– Кто же тогда настоящий художник? – удивлялся я.

И дядя, не любивший рассуждений о том, кто есть действительный мастер, кто «не так, чтобы очень», а кто просто мазилка лубочная, скупо пояснял мне, что в его понимании настоящий художник – это тот, кто своим творчеством воистину совершенствует мир. А он, по его мнению, мир не совершенствовал и лишь удовлетворял человеческие потребности, и в первую очередь свои, извлекая из всего этого удовлетворения личную выгоду.

Меня дядино скупое пояснение не устраивало, я требовал его обогащения, и тогда он обогащал:

– Настоящий художник – это не тот, кто пишет только затем, чтобы прокормить себя и свою семью или же пишет ради славы. Хлеб насущный и признание – вещи хоть и значимые, но, всё же, второстепенные, как передний и задний план картины, основной смысл которой находится в центре. Настоящий художник – это тот, кто умеет опережать своё время, кто видит окружающее нас бытие не только, как обычные люди, кто создаёт удивительное им на радость, не держа при этом в голове никаких меркантильных интересов, просто потому что не понимает их сущности, и на вопрос: «Сколько стоит ваша картина?» – затрудняется назвать её стоимость, но зато только он способен оценить таинство и глубину прекрасного. Это тот фанат, кто, даже живя впроголодь, в первую очередь заботится о том, чтобы денег на холст и краски хватило, а уж «на пожевать» – что останется, – и добавлял: – По моему убеждению, сытый художник шедевра не создаст, но если вдруг и создаст, то лишь наполовину.

К тому времени, когда мы с дядей стали заводить подобные разговоры мне уже стукнуло четырнадцать лет. Я уже считал, что кое-чего понимаю в этой жизни, и поэтому с дядиной точкой зрения был согласен лишь частично. И ещё я считал, что поговорка «Настоящий художник должен быть вечно голодным» себя давно изжила, да и вообще, она в корне неправильная. Сами посудите, какое вдохновение может посетить художника к созданию великолепной картины, если у него в животе от голода кишки слиплись, и заднее место паутиной заросло? Никакого вдохновения – один обморок! Но едва мы доходили до голодного художника, опережающего своё время, и я спрашивал дядю: «То есть, настоящий художник должен быть сумасшедшим «вангогом»?» – как он тот час находил повод для прекращения разговора, или просто говорил: «Заткнись, зелёнка ядовитая. Не хочу говорить на эту тему!» – и замыкался, так толком и не объяснив мне, что значит воистину совершенствовать мир, что порой заставляло меня думать с присущим моему возрасту максимализмом: «Говорить – говорит, а сам не знает!»

Бежало время, я взрослел: прощай, школа, – здравствуй институт!

Как-то утром я заскочил к дяде. Он показался мне не спавшим всю ночь в очередной раз.

– Покажи, что написал, – попросил я.

– Иди, смотри. Час назад закончил. Сохнет.

Я долго рассматривал картину, совершенно поразившую меня и, наконец, произнёс:

– Был бы ты голодным, никогда бы так не смог.

Он вдруг рассердился и обругал меня, но когда я насупился, дядя смягчился, выпил рюмку коньяка, закурил папиросу, обнял мои плечи и извинился: «Ладно, я тоже тебя люблю…» – а потом спросил:

– Ты Брюллова «Последний день Помпеи», видел?

Карл Павлович был для него таким же авторитетом, каким был для меня мой дядя.

– Видел. Здорово. Недаром ему итальянцы рукоплескали, на руках носили и на просмотр его картины легионами валили. Но, ты же, не хуже сможешь?! – спросил я с заносчивым вызовом, утверждающим, что я нисколько в этом не сомневаюсь, и только что законченная дядей картина яркое тому подтверждение.

Дядя усмехнулся:

– Так никто и никогда больше не напишет, как никогда не переплюнут Рэмбранта, Рубенса, Репина, Айвазовского и других гениев. Вот они-то как раз и были настоящими художниками, а уж потом в силу обстоятельств и ремесленниками.

– Почему же не напишет? – не унимался я. – Ведь переснимают же нынче кинофильмы. Например, последнюю экранизацию «Мастер и Маргарита» с предыдущими не сравнить.

– Пусть кто-то возьмёт ту же самую тему, пусть напишет лучше, чем Брюллов, но так – никогда! – стоял на своём дядя. – А если и лучше, то лишь некоторые, потому что основная масса нынешних мáлеров в сравнении с Карлушей – хор деревенских балалаечников против Королевского оркестра Концертгебау.

– Но ты ведь входишь в число этих некоторых? – настаивал я, и тогда он сказал мне:

– Вот, ты! Умеешь метать ножи в цель. Так, как ты метаешь, я видел только в кино. И ты для меня настоящий умелец. Но можешь ли ты сейчас сказать о себе, что входишь в число самых лучших метальщиков ножей нашей страны?

Я понял его мысль, хмыкнул, однако продолжил упираться:

– Сказал тоже! Но я-то – не ты! Ты же не деревенский балалаечник, а как раз из того самого Королевского оркестра. Ты и член Союза Художников, и Заслуженный и, судя по информации Интернета, в списке известных. Но если даже он и врёт, то тогда почему коллекционеры твои картины так охотно раскупают? Ты, дядя, либо скромничаешь, либо у тебя занижена самооценка!

Он внимательно посмотрел на меня:

– Нет, не скромничаю и цену себе знаю. И всё-таки я больше ремесленник, чем художник. Нет уже во мне той крылатой души, бывшей когда-то… И я уже не могу посмотреть за горизонт, и запросто назначаю цены своим картинам, потому что, увы, кончилось то время, когда я работал на своё имя… – потом он выпил ещё рюмочку и признался: – А знаешь, я в молодости на заказ подделывал своих собратьев, бывших в цене, типа Поленова, Коровина или Похитонова, или делал копии их картин. А то как-то мне принесли несколько полотен современника Шишкина, добытые в Германии – та же пейзажная Дюссельдорфская школа. Попросили «сделать Ивана Ивановича». Суть таких заказов была мне понятна, но я себя не упрекал, поскольку нуждался в деньгах, да и вообще легкомысленно считал: какое мне дело до того, если кто-то кому-то впарит копию вместо подлинника или, скажем, какой-нибудь коллекционер обзаведётся пейзажем эмигранта Фешина, никогда им в жизни не писанного. И вот как-то раз я столкнулся с одной своей работой в одном известном музее. Уж чего-чего, а своё-то от чужого я всегда отличу – только взгляну. Спрашиваю у экскурсовода: «А правда ли говорят, что порой в музеях для публики вывешивают копии, а сами подлинники прячут в запасниках?» Она обиделась: «В нашем музее демонстрируются только подлинники». Я показываю на свою подделку: «И это подлинник?» Она отвечает: «Разумеется. Если мы приобретаем картину какого-то художника через третье лицо, то она обязательно проходит экспертизу, а наших специалистов обмануть крайне сложно». Как уж там получилось – продали музею мою фальшивку с подлинным заключением экспертизы или мошенники ещё что навертели, а может сами эксперты подкачали – не знаю, но я после этого халтуру лепить перестал, как перестал работать и без посредников. Не люблю их. Кстати, по поводу твоих слов «был бы ты голодным, никогда бы так не смог», – дядя помолчал и неуверенно спросил у меня: – А какой сегодня день, студент? Пятница? И в самом деле, надо что-то поесть… Пошли, треснем по кофейку с колбаской.

Он скинул рабочий фартук и, чуть пошатываясь, направился в кухню. И только тогда я увидел, что рубашка висит на нём словно на колу… А дядя мне не спавшим всю ночь показался! За завтраком выяснилось, что последний раз мой родственник ел несколько дней назад. «Кажется, семь или восемь…» – так он сказал.

На другой день к дяде приехали двое из Москвы. Увидев их на пороге дядиного дома в сопровождении личной охраны, я удивился, поскольку никогда не предполагал, что среди знакомых брата моего отца есть такие знаменитости, особенно господин… Пожалуй, здесь будет уместнее воспользоваться фразой Жоржа Милославского: «А фамилия моя… фамилия моя слишком известна, чтобы я её называл!» – и поэтому я именую этих столичных перцев, например, Васей и Ваней – и мне проще, и у них ко мне претензий не будет. Вася приехал за своим заказом, а Ваня, как он выразился: «С другом за компанию и просто посмотреть». Картина для Васи, закрытая тканью, была уже выставлена в зале первого этажа. К слову скажу: в этом зале кроме заказов клиентов дядя никогда других своих полотен не показывал.

– У меня тут не галерея, – недовольно говорил он. – Нечего отвлекаться. Нравится заказ – получи! Не нравится – извини!

Картину для Васи дядя начал писать ещё в начале года, после того как вернулся из Италии. В двух словах о полотне: прекрасная девушка в полурастёгнутом халатике сидит на балконе и улыбается утреннему Неаполю.

Вася, не сдерживая положительных эмоций, нахлынувших на него, обратился к Ване:

– Видал, а?! Так и хочется её потрогать – мою милашечку! – и к дяде: – Беру! Беру!

Пока продавец и покупатель надлежаще оформляли свою сделку: договор купли-продажи, акт приёмки-передачи, расчёт наличными… Ваня внимательно рассматривал картину. Однако, как мне тогда показалось, он оценивал не мастерство её исполнения, а всего лишь её ценность в денежном эквиваленте, потому что выражение Ваниного лица напомнило мне выражение лица Бенджамина Франклина с американской купюры – с покровительственным высокомерием.

Когда же девушка из Неаполя была уложена в специально приготовленный для неё чемоданчик, он обратился к моему родственнику:

– А у вас ещё что-нибудь подобное есть? В смысле из законченных работ?

– Есть одна, – соврал дядя, хотя у него было около тридцати готовых картин, но он их берёг для персональной выставки, намеченной на конец осени.

– Я бы посмотрел… – сказал Ваня.

– Я бы тоже посмотрел, – подключился Вася.

– Что же, посмотрите, – согласился дядя. – Подождите здесь, сейчас принесу.

Он ушёл на второй этаж дома, где у него находилась мастерская, куда допускались только самые избранные, типа меня, и вернулся с тем, что заставило меня возмущённо воскликнуть:

– Дядя же!

Он принёс водопад Каската-делле-Марморе из итальянской серии его работ, обещанный мне ещё месяц назад на день рождения. Моему негодованию не было предела! Захотелось высказать в глаза этому гадкому обманщику всё, что я о нём думаю. Только по этой причине я немедленно не покинул дядин дом и остался ожидать ухода столичных гостей.

– Я покупаю вашу работу, – сказал Ваня тоном, не привыкшим к отказам. – Какова ваша цена? – и, не дожидаясь дядиного ответа, сам её назначил. Насколько соответствующей она была, я не берусь судить, однако дядя никак на неё не отреагировал.

– Почему это вдруг ты покупаешь? – недовольно удивился Вася. Подняв руку верх, как на аукционе, он выкинул изо рта: – Две цены!

– Три! – тут же парировал Ваня, не меняя выражение лица с американской деньги.

– Четыре! – завёлся более импульсивный Вася.

– Десять! – взвинтил стоимость Ваня, и в интонации его голоса я уловил явную издевку: дескать, куда тебе, Васька, со мной тягаться! Всё равно я тебя перебью!

– Она столько не стоит! – закипятился тот.

– Дай срок – разглядят, – ответил Ваня и небрежно добавил, определённо в адрес своего оппонента: – Видеть только у себя под носом – значит, ничего не видеть.

– Вот же ты… сука! – в сердцах выдохнул Вася.

– Легче на поворотах! – предупредил Ваня.

Десять секунд назад я видел перед собой двух мирных мужчин, может быть, и не друзей, но, во всяком случае, приехавших вместе в одной машине – сопровождающая их охрана прибыла в отдельных автомобилях. Теперь же я видел двух врагов, вооружённых открытой неприязнью. И это мне не казалось, судя по реакции Васиных и Ваниных телохранителей, подступивших к хозяевам.

– Не надо ссориться из-за куска холста, – сказал дядя, напоминая о себе: мол, ребята, вы там, часом, обо мне не забыли? Я вообще-то не погулять ушёл.

– Мы не ссоримся, – ответил Ваня.

Его убедительный ответ, прозвучавший под могильное молчание Васи, тогда впервые заставил меня подумать о том, что слишком убедительным словам меньше всего и надо верить.

Бизнесмен продолжал: – Мы на правах конкурентов покупаем ваш водопад – ничего личного. Итак, я дал окончательную цену. По рукам?

– Разве я обещал вам продать свой пейзаж? – дядя пожал плечами. – Вы изъявили желание на него посмотреть, я согласился, но не более.

– Бросьте! – насмешливо сказал Ваня. – Вынесли, значит, захотели продать. Неужели вас не устраивает моя цена? Вы всё-таки не да Винчи. Вряд ли кто-то даст вам больше.

– Не да Винчи, – кивнул дядя. – И цена хорошая, слов нет, но эта картина не продаётся.

– В этом мире всё продаётся и всё покупается, – жёстко констатировал олигарх.

– Верно, – опять согласился дядя. – Что продаётся, то и покупается, но продаётся не всё.

Он вынул из кармана опасную бритву, раскрыл её, повернулся к картине и двумя взмахами рассёк полотно крест-накрест от угла до угла. Я обомлел.

– Что же ты делаешь?! – вскричал Вася. – Что же ты-ы?! Ах!..

– На правах автора я распорядился своей работой, – спокойно ответил дядя, и потом, как ни в чём ни бывало, предложил:

– Прошу к столу, господа, время уже обеденное.

– Ты!.. Вы мне всё настроение испортили! – отчаянно махнул рукой Вася, приказал охране не забыть чемоданчик с девушкой из Неаполя и вышел на улицу, даже не попрощавшись.

– Глупо, – заметил Ваня, не скрывая досады. – Что вы, в самом деле? Зачем?

– Это моё личное, – ответил дядя. – Кстати, в ноябре я приеду в столицу выставляться. Если будет желание – приходите, а если захотите что-нибудь купить, то я вам и цену назову, – и вновь пригласил гостя к столу.

Ваня вежливо отказался, поблагодарил, сослался на занятость и протянул дяде руку.

Лишь за ним закрылась дверь, дядя, предупреждая мой гнев и не давая открыть мне рот, ткнул в меня пальцем:

– Молчи, зелёнка ядовитая! Это не тот «Мраморный водопад», обещанный тебе.

Я бросился к тому, что было раньше картиной: как же не тот? Как же? Да разве я слепой?

– Тот на втором этаже, на своём месте, и дожидается твоего дня рождения, – сказал дядя, развеивая мои растерянные сомнения. – А это копия. Для себя написал. А нынче подумал: зачем она мне? Каждая авторская копия обесценивает подлинник. Пойдём-ка лучше обедать.

Надо ли говорить, что Вася и Ваня уехали домой по отдельности, но стоит непременно сказать, что через двести километров они вновь отказались в одной автомашине, где ударили «по коньячку» за дружбу без ссор и за здоровье моего дяди…

Наконец, ещё один штрих к портрету этого человека – не самых честных правил. Он отдыхал так же широко, как и без устали работал. Такие дни дядиного отдыха мой отец называл попойками, а сам дядя отгулами. О них он всегда заранее предупреждал, запрещая мне появляться у него дома.

– Ты ко мне в эти выходные не приходи, – говорил он. – У меня будут отгулы. Так что тусуйся со своими сверстниками. Будешь взрослым – позову.

До шестнадцати лет я дядиного запрета не нарушал, но в августе 2003-го пришлось, и, разумеется, не из простого любопытства, а по великой денежной надобности: на скутере приятеля я прокатил до дома одну девушку, да и задержался в подъезде с поцелуйчиками. Выхожу – нет скутера. А это не допотопный мопед. Хоть и подержанная «хонда» у Мишки была, но денег стоила. Для порядка Мишкин папа заявил в милицию, но деньги за скутер с меня спросил, поскольку надежды, что его найдут, не было. Со слов Мишки я знал, за сколько была куплена эта японская тарахтелка, и поэтому сказал его отцу, что он требует с меня завышенную цену, словно за новую технику. На мой взгляд, цену нужно было сбавить до соответствующей, поскольку украденная «хонда» была куплена с рук, и в эксплуатации находилась уже больше трёх лет.

– Умный, что ли, малёк? – наехал на меня папаша приятеля. – Чего ты мне тут на уши грузишь? Цены-то как грибы растут! Короче: тебе неделя сроку!

Где взять деньги школьнику? Конечно, мои родители отдали бы, но каяться им в своём ротозействе мне уж больно не хотелось. Мишкин папа на второй день после кражи вдруг позвонил мне и потребовал вернуть ему деньги «завтра», и ни днём позже, а иначе обещал мне пенять на себя. Оставалось обратиться к дяде, – он для меня денег никогда не жалел.

Днём дозвониться до него я так и не сумел и вечером направился к нему домой, несмотря на его предупреждение об отгуле. Железные ворота дядиного дома были заперты изнутри, звонок отключен, но из-за высокого каменного забора мне было видно, что в окнах второго этажа горит свет. Я обошёл дом с тыла, забрался на дерево, оттуда на забор, прыг – и вот я уже внутри. Я смело направился к дому. Перед ним стояло не меньше десятка автомобилей и микроавтобус. Из-за плотно занавешенных окон едва доносилась музыка. У освещённой лестницы, ведущей к входным дверям, меня крепко ухватили за шиворот. Мужчина борцовского вида грубо осведомился, что я тут делаю? Откуда он вынырнул – ума не приложу. Я ответил ему, что пришёл в гости к своему родному дяде, но поскольку ворота заперты, пришлось перелезть через забор. Мужчина вызвал по рации некого Сергея. Из дома вышел брат здоровяка Кости, работавшего у дяди водителем. Кем работал Сергей, мне было неизвестно, но внешне он походил на помесь омоновца с бандитом. Костин брат меня хорошо знал и подтвердил мою личность, после чего мужик борцовского вида так же тихо исчез, как и появился. Сергей сказал мне, что мой дядя распорядился сегодня кроме его гостей в дом никого не пускать.

– Знаю, – кивнул я, – но мне – край, как надо, иначе не пришёл бы!

Он несколько секунд подумал и велел мне подождать в вестибюле, никуда больше не ходить. Его слова меня обидели: дом моего родного дяди был для меня таким же своим, как и квартира моих родителей – и меня в него не пускают!

Сергей пошёл на второй этаж, оставив меня в вестибюле за пальмой. Здесь музыка была уже не едва слышной, хотя и уши тоже не закладывала – в меру, и туманом висел табачный дым, а потом двери в зал распахнулись, и из него вывалилось четверо кривошатунных мужчин: вороты рубашек расстегнуты, галстуки ослаблены – полная разбитуха, как в разгар свадьбы. Двое закурили и громко загалдели, как я услышал, упоминая какую-то Любку, а двое устроили разборки по поводу того, кто из них чего «не понял» и кто кого «не уважает» – об этом я догадался.

Из комнаты под лестницей тот час вышел крепыш наподобие мужика борцовского вида, поймавшего меня у дома, и стал вежливо улаживать спор. Но я смотрел в зал – там дым коромыслом: стол ломится от закусок, спиртное льётся рекой, гремит музыка, полуголые девицы с визгом шампанский канкан отплясывают – только ноги пробками в потолок. Публика на ушах стоит – шум, гам, веселуха! Мужчины, поминавшие Любку, докурили и пошли на свои места. Крепыш к этому времени так же затушил возникший было конфликт: забияки обнялись и вернулись в зал. Крепыш закрыл за ними двери, покосился на меня и скрылся в кладовой под лестницей.

И снова звуки музыки обрели свою среднюю меру, чему я не удивился, зная её причину (о ней чуть ниже). На лестнице появился дядя, с ним длинноволосый мужчина с длинным носом, чем-то напоминавший Гоголя, две молодых женщины и Сергей. «Гоголь», Сергей и дамы пошли в зал, а дядя ко мне. Мы вышли на улицу, и я рассказал ему о цели своего визита.

Он выслушал меня и сказал, имея в виду Мишкиного отца:

– Он не прав, хоть ты и виноват, – и добавил: – Говоришь, он обещал тебе пенять на себя и требует денег как за новый скутер? Дай-ка мне адрес и номер телефона этого вымогателя, – и потом, когда я их назвал, успокоил меня: – Иди домой и ни о чём не переживай.

Что предпринял дядя для урегулирования этой ситуации, я у него спросить постеснялся, но к обеду следующего дня Мишкин отец позвонил мне, и каким-то чахлым голосом, словно к его горлу нож приставили, сказал: