Текст книги "Русский бунт-2000 (фрагмент)"
Автор книги: Александр Хабаров
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
За окном Марина, ставшая странно красивой, примеряла у зеркала длинное темно-зеленое бархатное платье (отродясь не носила таких!), девочки водили по комнате каких-то уж очень больших кукол с широко открытыми голубыми глазами, а Сережа собирал из металлических деталей конструктора, пуговиц и мармелада (лимонные дольки!) устройство для регулировки восхода и заката. Он был увлечен работой, у него получалось, он даже чуть высунул язык, предвкушая результат. Но вдруг мальчик обратил внимание на окно, заметил Шахова и нормальным, обыденным тоном (как это всегда было наяву) сказал:
– Мама, папа пришел.
Марина подошла к окну; подбежали и девочки с куклами. Марина стала открывать шпингалет, но он, видимо, был густо покрыт краской после последнего ремонта и не поддавался. Шахов стал громко говорить, что сейчас, мол, он слетает за товарищем, оставшимся на скале – это совсем недалеко, это быстро, ведь не пешком же по водам, а с помощью крыльев – но Марина не слышала его и, смеясь, продолжала тянуть проклятый шпингалет. Подошел, наконец, Сережа (закончил работу) и со всего размаха ударил по стеклу тяжелым безымянным инстурментом.
Шахов проснулся.
Первые мгновения его больше всего волновала судьба товарища, оставшегося на скале в безвременном ожидании, но тут же Шахов успокоился: он бы и сам сидел бы на такой скале вечно, наблюдая волны, брызги, бескрайнее море и размышляя о жизни, не имеющей ни конца, ни начала. Только вот хорошо было бы взять с собой и всех остальных: Марину, Сережу, Аню и Лялю с куклами.
Открыв глаза, Шахов обнаружил себя в лагерном бараке, на нижней шконке с приваренными под матрасом стальными полосами. От полос этих исходил непобедимый холод, бороться с ним было невозможно, ибо, если одеяло большей частью подворрачивалось вниз, то сверху спящего продувал вечный барачный сквозняк; накрывшись же сверху, Шахов физически чувствовал железо внизу стужа, как нож, входила в тело, замораживая организм целиком и по отдельности – почки, легкие, ребра и все остальное.
Виктор Шахов в другое время не очень и огорчился бы перипетиям собственной судьбы: он, как пионер, всегда был готов пострадать за убеждения. Однако, возраст уже не тот, да и обыкновенная каторжная работа в обыкновенной зоне строгого режима разительно отличалась от чуть завышенной паечки и относительного комфорта брежневских политлагерей, в которых Шахову пришлось "отмотать" один небольшой срок. В те времена можно было встретить "лже-политических" – уголовников, севших за "политику" прямо с лесоповала, специально раскрутившихся за "анекдот" или матершину в адрес власти, чтобы избежать тяжкого общего труда. Они и в политзонах были как бы на особом счету – перековывались и резво занимали самые выгодные "должностя".
А вот бывшему политическому в уголовной зоне устроиться было сложно, приходилось напрягать все оставшиеся силы – как душевные, так и физические, не говоря уже об умственных. Виктор "пахал" в деревообработке, сколачивал ящики под яблоки, вино и прочие продукты. Норму выполнял, но все же чувствовал: если бы не близкий конец срока – плюнул бы на все, побежал бы или.... Что – "или", Шахов и сам не знал, хотя и думал об этом (о чем?) все время перед отбоем.
– Шах! – крикнули ему из противоположного конца барака. – Великий русский, блин... этот, физиолог! Шесть букв по вертикали!
"Великий русский блин по вертикали" – мысленно и машинально повторил Шахов, а вслух произнес:
– Павлов.
– Да ну? – сказали из угла. – Подходит! И рыба сошлась!
– Какая еще рыба? – спросил Шахов.
– Да баклан, по горизонтали, тоже шесть букв.
– Баклан – птица... чайка, одним словом... – начал Шахов.
– Птица? – перебили его.
Послышались гулкие шаги, и к шаховской шконке приблизился "мужик" Фонтан, ч-ский убивец "по пьянке", очень шебутной и хваткий на любые знания. Черпал он их в основном из ежевечернего коллективного решения кроссвордов, к которому привлекался и Шахов – как "начитанный".
– Ты, Шах, не трекаешь? Правда?
– Что – трекаешь?
– За баклана.
– Зуб даю, – по-блатному сказал Шахов, поднес к губам ладонь с отставленным большим пальцем и сделал резкое движение – будто и вправду выдергивал этим пальцем зуб.
– Да верю... – пробормотал Фонтан. – Только вот зачем я тогда на вятской пересылке одному ботанику в нюх дал... за птицу. Рыба, говорю ему, и – все!
– И пингвин, – сказали из угла. – Тоже рыба.
– Ты заглохни там, дурак! – возмутился Фонтан. – А то и тебе в нюх!
По зоновским понятиям это был уже "косяк", оскорбление без правил, поэтому зек Затырин (не фамилия, а кличка), шутивший из угла, решил пресечь Фонтана.
– Дурак у меня между ног. А насчет нюха – давай, пробуй...
Фонтан решительно пошел в угол. Через мгновение там послышалась глухая возня, и в проход между шконками выкатился клубок двух тел, извивающихся и бьющих друг друга руками и ногами.
– Ты не борись, понял! Вставай, баклан, махайся! – кричал Фонтан, пытаясь вырваться из цепких объятий соперника. – Чего ты борешься, а?!
Но Затырин, занимавшийся в юности классической борьбой, не выпускал Фонтана, ломал его. Остальные молча наблюдали, не вмешиваясь, ибо таков был закон, порядок.
Шахов все же решил пресечь кровопролитие – пока еще слабое: у Фонтана текла кровь из носа, пару раз сильно прижатого к полу, а у Затырина были разбиты губы с первого удара.
– Хватит, мужики! – сказал он, подойдя к дерущимся. – На вас же люди смотрят. Земляки, называется...
Затырин и Фонтан действительно были "полными земляками" по вольной жизни: родились в одном городе Ч. и даже работали в одном цеху на тракторном заводе: правда, тогда не знали друг друга. Но на слова Шахова они не обратили никакого внимания, продолжали месить друг друга на дощатом полу барака.
– Вы ж русские люди! – заорал Шахов. И добавил: – Век свободы не видать! – хотя и не был склонен употреблять жаргонные выражения, обходился нормальным языком.
У Фонтана взыграла совесть, хотя и отвечал он всегда насчет нее, совести, по-зековски: мол, там, где совесть была, нынче ... вырос. Было в этой поговорке нечто фрейдистское.
– Да отпусти, отпусти! – заорал Фонтан на Затырина.
– А биться будешь?
– Мы ж русские люди, а туда же, колотим друг друга. Слышал, что Шах сказал?
– А что Шах, авторитет, что ли? – заворчал Затырин, все же отпуская Фонтана.
– Кто вам воще авторитет, рожи вы беспредельные? – послышался голос вошедшего в барак Рыжика. – Устроили бойню, балбесы, шоркаетесь по полу как тряпье, весь бутор на себя собрали, шныря без работы оставили!
Рыжик легонько пнул Затырина носком утянутого и начищенного до блеска "блатного" ботинка.
– Рыжик, зачем ногой? По масти не положено, по понятиям нельзя, что я, этот, как его?... – загундосил оскорбившийся Затырин.
По лагерным законам ногами полагалось бить только сук, козлов и петухов, а "мужику" можно было заехать по роже кулаком.
– Да я что, бью тебя? – засмеялся Рыжик. – Если я тебя буду бить, дядя с мельницы... А потом, ты ж валяешься, как гнида, на полу. Вставай скорым ходом, борзота.
Затырин встал и, быстро развернувшись, чтобы ненароком не получить от Рыжика достойную мужика оплеуху, отправился в угол к своей шконке. Неожиданно заорал репродуктор; замкнулись от сотрясений драки какие-то неведомые контакты, и из динамика полилась песня – из модных, когда ударные выстукивают в темпе четырехтактного двигателя внутреннего сгорания. Не дойдя до шконки Затырин пустился в пляс. Каблуки его рабочих ботинок выделывали гораздо более сложные узоры, нежели те, что неслись из репродуктора, промежутки разделялись витиеватой дробью, похожей скорее на пение
– Ну че, посредник, рамсы разводишь? – хлопнул Рыжик по плечу Шахова. Пойдем, "купца" замутим с грохотульками.
Грохотульками назывались твердокаменные конфеты типа драже, посыпанные то ли толченым кофе, то ли какао. Это был продукт, всегда имевшийся в наличии в зоновском магазине. В брежневские времена килограмм стоил ровно 1 рубль. Грызть их было невозможно, и рассасывались они не менее получаса: именно поэтому все зеки брали грохотульки к вечернему, средней крепости, чаю, именуемому "купцом", "купеческим"; этих конфет хватало надолго, было чем подсластить горькую жизнь.
У Рыжика не было "шестерки", как у Монгола, и чай он заваривал сам, из некоего недоверчивого принципа.
Через полчаса Шахов, прихлебывая "купца" и перекатывая во рту грохотульку, слушал Рыжика.
Рыжик, молодой, но уже закаленный зоной блатарь, умело начал беседу издалека. Он и сам не знал этого, но действовал едва ли не по учебникам для политических деятелей или военачальников типа "Как управлять массами", "Искусство диалога" и так далее. Умение это выработалось в штрафных изоляторах и БУРах, на пересылках и в "столыпинских" вагонах всевозможных "пятьсот веселых" поездов. Он в совершенстве владел методом, который сами зеки часто называют "гнилым заходом" – не всегда, кстати, осуждающе... Как-то в "столыпинском" вагоне, на этапе между Выборгом и Кировом, Рыжик умело "развел" на разговор таджика-конвоира, несшего службу в проходе вдоль зарешеченных "купе". Он долго распрашивал его о жизни, уболтал на пачку чая и буханку хлеба. Солдатик улыбался, радовался: зеки подыгрывали общим одобрением. Когда с конвоира уже нечего стало получать, Рыжик оборвал общение. "Что, земеля, скоро домой?" – сказал Рыжик. "Ага, брат! В Андижан поеду, там брат Мухтар, мать Фатима, отец Агабек, дядя Хурчум..." – стал перечислять боец. "А девушка, девушка есть?" – поинтересовался Рыжик. "Канэшно! Фотка есть, вот, смотри, моя Фазу, красавица на весь Андижан!" "Ждет тебя?" "Канэшно! Жэныться надо!" "Хорошее дело! ..ться хочется, наверно?" "Ох, брат... – засмущался боец. – Очэн хочу!" "Так хули ж ты стоишь, молчишь! – вдруг заорал Рыжик не своим голосом. – Сымай галифе, подходи к решке – сделаем!" – и, всунув в открытую "кормушку" руку, звучно шлепнул таджика по заду в галифе. Солдат переваривал сказанное минут десять, а потом стал расстегивать кобуру с "ТТ", что-то злобно пришептывая по-таджикски. Вагон дружно заорал: "Командир! Помогите! Убивают!" – и прибежавший прапорщик отнял у бойца пистолет, пообещав Рыжику хороших звездюлей при выходе на оправку.
– Так что, вот: жизнь моя катится, как алтын по майдану, – тихо и проникновенно говорил Рыжик. – Зона стала моей судьбой, только что не родился здесь... К прошлому возврата больше нет...
Он долго еще что-то говорил в таком же высокопарном стиле, но Шахов плохо слушал, ждал, когда Рыжик закончит замысловатую увертюру и приступит к главным вопросам. Что это были за "вопросы", Виктор не знал, но догадывался. Аналитическому уму выпускника мехмата не составило труда просчитать близкий "futurum" – время было чревато, зона находилась в состоянии некоего перекачанного сверх меры пневматического механизма, и давление внутри продолжало нарастать. И, хотя оболочка механизма была "чугунной", взрыв казался неизбежным. Шахов провел несколько аналогий: чем мощнее сдерживающая структура, тем страшнее последствия катастрофы. Так, падение демократий всегда менее кроваво, нежели обвал диктатур... Он мог бы все это рассказать Рыжику, но, увы, плохо владел простым языком.
– Ты чего, Шах? Спишь, что ли?
– Да нет, задумался...
– Короче, расклад такой... – зашептал Рыжик.
После "расклада" Шахов все поставил на свои места – что еще не стояло. Завтрашний день обещал быть насыщенным всевозможными событиями, многие из которых могли в корне изменить судьбу Шахова отнюдь не в лучшую сторону. Марина в последнем письме сообщала об обмене квартиры на Чистых Прудах с помощью Голощапова; площадь оставалась той же, но изменялся район Шаховы-Лесовицкие переезжали в Бирюлево. Марина обещала приехать, и его еще не лишили свидания, а ведь могли: вступал в пререкания с начальником отряда, игнорировал распорядок дня. Спасибо прапору Окоемову: сказал, что, если, мол, жена приедет – договорится, дадут свидание в тот же день. Теперь же все комкалось, словно исчерканный черновик.
Сегодня еще предстояла беседа с Монголом, этим паханом зоны, о котором все говорили с придыханием: такой, мол, справедливый, по понятиям...
А у Шахова Монгол вызывал двоякое чувство: с одной стороны, он видел его спокойствие и уверенность, видел результаты справедливых решений, с другой – знал "на все сто", что, выйдя на волю, этот в общем симпатичный русский человек примется за свое – будет организовывать кражи, аферы и рэкет, не пожалеет никого и ничего ради преступных идеалов, воспринятых им как единственная истина.
О чем им было говорить?
Какие их пути сходились – и где?
Все смешалось, как во сне: имена, разгадки кроссвордов, бакланы и фонтаны, рыжики и монголы, чайки и скалы. Явь накатывалась, словно снежный ком, обрастала новым и быстро леденела на нескончаемом ветре, дувшем со стороны Чум-озера.
1 Ворон – птица из романа Л. Костомарова "Земля и Небо"
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ