Текст книги "История Петра Великого"

Автор книги: Александр Брикнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Мы не знаем, действительно ли поверила правительница этому доносу или показывала только вид, что верит ему, но как бы то ни было, двор удалился еще дальше от Москвы, переехав 2 сентября в село Воробьеве, оттуда 4-го – в Павловское, затем 6-го – в Саввино-Сторожевский монастырь, затем еще дальше, в Воздвиженское. Отсюда 14 сентября был послан царский указ «быть в поход в село Воздвиженское из Москвы всем боярам, окольничим, думным людям, стольникам, стряпчим, дворянам московским и жильцам к 18 сентября». В окружных грамотах, отправленных во Владимир, Суздаль и другие города, Софья говорила об открытии страшного заговора Хованского и стрельцов, осуждала образ действий последних в половине мая, обвиняла их в совместном действии с раскольниками. «Спешите, – обращалась царевна в своем призыве к дворянам и всякого звания ратным людям, – спешите всегда, верные защитники престола, к нам на помощь: мы сами поведем вас к Москве, чтобы смирить бунтующее войско и наказать мятежного подданного» [56].

Напомним, что правительство в жалованной грамоте от 6 июня запрещало всем и каждому попрекать стрельцов изменниками и бунтовщиками. Теперь же само правительство сделалось их обвинителем. Та же самая царевна, которая в мае угощала стрельцов вином, давала им денег и приказала воздвигнуть в честь их памятник, теперь, в надежде на помощь и защиту ратных людей всякого звания в борьбе со стрелецким войском, начала говорить о действиях стрельцов как о преступлениях; тот самый Хованский, который в мае действовал в качестве сообщника царевны, теперь считался преступником именно потому, что льстил стрельцам и считал их орудием для достижения своих целей. На пути к Троицкому монастырю, который легко мог превратиться в неприступную крепость, двор и бояре остановились в селе Воздвиженском. Сюда правительница пригласила Хованского, чтобы выманить его из столицы, ласково похвалив его за верную службу, как бы для совещания по делам малороссийским. Хованский приехал с сыном Андреем и с небольшим отрядом стрельцов в Воздвиженское. Там, однако, до приезда князей Хованских происходило у царевны «сиденье» с боярами о важном деле: обсуждались вины Хованских; обвинение основывалось главным образом на подметном письме, и состоялся приговор: «По подлинному розыску и по явным свидетельствам и делам и тому известному письму согласно казнить смертью».

Боярин князь Лыков был отправлен с большим отрядом придворных по Московской дороге – схватить Хованских. Их привезли в село Воздвиженское и прочитали им приговор. Когда Хованские стали оправдываться и слезно просить, чтобы их выслушали, было приказано немедленно исполнить приговор. Хованских, отца и сына, казнили тотчас же у большой Московской дороги.

Судить о мере преступности Хованского нелегко; но ясно, что опасность военной диктатуры грозила ужасными последствиями. Власть стрельцов и их начальника могла уничтожить разом весь двор, правительство, бояр. Нужно было действовать быстро, решительно, даже пренебрегая правилами нравственности. Казнь Хованского была спасением. О громадном значении его как начальника войска свидетельствует то обстоятельство, что после его казни оказалось вовсе не трудным справиться с этим, так называемым вторым стрелецким бунтом. И в 1689 году стрельцы не были особенно опасны именно потому, что не имели начальника [57].

Что правительница придавала очень серьезное значение бунту Хованского, видно из ее признательной памяти Саввино-Сторожевскому монастырю. Там была построена церковь, освященная в 1693 году, в память спасения царей и царевны, «когда Хованский со стрельцами на жизнь обоих государей и покушался» [58].

Хованского обвиняли в намерении убить обоих царей, Ивана и Петра. Однако младший сын Хованского Иван, сосланный при Софье, после государственного переворота 1689 года занял довольно видное место. Можно думать, что Петр вовсе не был убежден в преступных умыслах Хованских.

Этот младший сын князя Хованского, бывший в селе Воздвиженском свидетелем казни отца и брата, ускакал в Москву и сообщил стрельцам о случившемся. Стрельцы заняли Кремль и захватили запасы военных снарядов. Патриарх не был в состоянии остановить движение стрельцов: они грозили убить его и перебить всех бояр. Можно было ожидать отчаянной борьбы между различными классами общества.

Между тем князь Василий Васильевич Голицын позаботился об укреплении Троицкого монастыря; сюда собрались со всех сторон ратные люди на помощь правительству. Достойно внимания, что сюда были призваны и иноземцы – воины, проживавшие в Немецкой слободе близ Москвы. Правительство доверяло им вполне. И в 1662 году по случаю коломенского бунта царь Алексей пригласил иноземцев на помощь; позже, в 1689 году, когда происходила развязка борьбы между Софьей и Петром, иноземцы тоже явились в Троице-Сергиевом монастыре и этим содействовали победе Петра над Софьей.[59]

Видя военные приготовления в Троице-Сергиевом монастыре, стрельцы, лишившиеся начальника, решились отказаться от дальнейших мятежных действий. По приглашению правительницы они отправили в Троицу выборных, которые от имени стрелецкого войска изъявили раскаяние.

Как видно, стрельцы плохо надеялись на свою силу и свое военное искусство. Только что подняв знамя бунта, они мгновенно превратились в покорных рабов. Не только в записках современников, переполненных анекдотическими и легендарными чертами, но и в архивных делах встречается замечание, что стрельцы прибыли в лавру с плахой и топором в знак того, что они достойны смертной казни и отдают себя во власть правительства [60].

Немногие стрельцы были казнены, – вообще же мятежников помиловали. Между условиями, на которых им даровалось прощение, встречаются следующие: к раскольникам не приставать, в чужие дела не мешаться (т.е. не поднимать вопроса о крестьянах), за казнь Хованского не вступаться ни под каким видом [61]. Челобитчики на все согласились беспрекословно.

Немного позже стрельцы, очевидно по внушению правительства, подали челобитную, в которой отказывались хвалиться преступлениями, совершенными ими в мае, уверяя, что лишь по злоумышлению Хованских просили тогда поставить на Красной площади столб. «И ныне мы, – сказано было в челобитной, – видя свое неправое челобитье, что тот столб учинен не к лицу, просим: пожалейте нас, виноватых холопей ваших, велите тот столб с Красной площади сломать, чтобы от иных государств в царствующем граде Москве зазору никакого не было» [62].

Столб был сломан 2 ноября; 6-го – двор возвратился в Москву. Мятежный дух еще продолжал по временам обнаруживаться в стрелецком войске, но думный дьяк Федор Леонтьевич Шакловитый, пользовавшийся особенным доверием правительницы и сделавшийся теперь начальником стрелецкого войска, умел сдерживать стрельцов.

Оказывались необходимыми некоторые строгие меры в отношении к крестьянам, между которыми господствовало также сильное волнение. Недаром правительство требовало от стрельцов, чтобы они не вмешивались в чужие дела. Разграбление во время майского кровопролития Судного и Холопьего Приказов, в которых находились крепостные книги, было именно таким вмешательством в чужие дела. Теперь же, 13 февраля 1683 года, издан был указ: «Которые холопы взяли у бояр отпускные в смутное время за страхованием и с теми отпускными били челом кому-нибудь во дворы и дали на себя кабалы, тех отдать прежним их боярам и впредь таким отпускным не верить, потому что они их взяли в смутное время, неволей, за смутным страхованием; да этим же холопьям при отдаче их чинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно; если же прежние господа не возьмут их, то ссылать в сибирские и другие дальние города на вечное житье» [63].

В Москве узнали, что в разных областях и городах «тамошние жители и прохожие люди про бывшее смутное время говорят похвальные и другие многие непристойные слова, на смуту, страхованье и соблазн людям». Вследствие этого в мае 1863 года был объявлен указ, которым под страхом смертной казни запрещено хвалить прошлое смутное время [64]. Оказалось, что в областях скрывалось множество беглых стрельцов в крестьянском платье, особенно в Путивле, в Конотопе, в Переславле и в других местах малороссийских, а также на Дону; вероятно, не без влияния московских стрельцов рассеивались разные ложные слухи, происходили волнения. Против всего этого правительством были приняты разные меры [65]. На Дону было столько недовольных, что тамошние представители власти просили не ссылать более в донские города преступников, потому что они возбуждают смуты. На Дону, между прочим, ходило по рукам мнимое послание царя Ивана Алексеевича, в котором приказывалось казакам идти на Москву, где бояре не слушаются его, царя, и проч. Каждую минуту можно было ожидать повторения времен Стеньки Разина [66].

За границей думали, что восстановление порядка в Московском государстве окажется невозможным. В Польше надеялись воспользоваться этими смутами для приобретения вновь Малороссии. Так что и для сохранения авторитета правительства в области внешней политики нужно было заботиться о подавлении во что бы то ни стало всякого мятежного духа в России.

Из всего сказанного видно, что в первое время правления Софье приходилось бороться со страшными затруднениями. Прошло несколько месяцев, пока новое правительство получило возможность настоящим образом направить свою деятельность. Нельзя отрицать, что сила воли правительницы и ее способности содействовали спасению авторитета власти в это время.

 

ГЛАВА IV

Правление Софьи

Семь лет управляла Софья делами. Нельзя сказать, чтобы это время было особенно богато какими-нибудь важными событиями или правительственными распоряжениями. Однако характер внешней политики в правление Софьи, именно война с татарами на юге, а также программа преобразований внутри государства, приписываемая князю Василию Васильевичу Голицыну, вполне соответствуют тому направлению, в котором впоследствии шел вперед Петр и относительно восточного вопроса, и относительно реформ в духе западноевропейского просвещения.

Князь Василий Васильевич Голицын, человек, замечательный умом, образованием и опытностью в делах, сторонник западноевропейской культуры, восхищавший иностранных дипломатов утонченностью и любезностью обращения с ними, может быть назван в отношении смелости своих намерений в духе реформы предшественником Петра. Хотя Голицын и не отличался особенной независимостью мнений или силой воли, но должен считаться одним из самых достойных представителей эпохи преобразования России.[67]

Голицын был знатного происхождения и родился в 1643 году. Еще при царе Алексее Михайловиче он занимал довольно важные посты при дворе. В царствование Федора он участвовал в Чигиринских походах. Особенно важную услугу оказал он государству своим содействием отмене местничества. Этой мерой главным образом обусловливалось преобразование войска.

При этом случае Голицын оказался истым сторонником прогресса; имея в виду государственную выгоду, он упорно боролся с сословными предрассудками и отказывался от личных выгод в пользу усиления власти.

Уже во время царствования Федора Голицын, как рассказывают современники, находился в близкой связи с царевной Софьей. В течение смуты 1682 года он оставался на заднем плане. По крайней мере, ничего не известно о его участии в майских событиях. Мы только знаем, как уже было сказано выше, что в самый разгар стрелецкого бунта он сделался начальником Посольского Приказа. 19 октября 1683 года он получил звание «царственные большие печати и государственных великих дел сберегателя» и заведовал иностранными делами до падения Софьи, т.е. до осени 1689 года. Как преемник Матвеева в этом звании и как предшественник Петра, он действовал в пользу сближения с Западной Европой. В беседах с иностранными дипломатами он мог обойтись без помощи толмачей, так как вполне владел латинским языком. Особенно понравился он представителям католических держав изъявлением готовности предоставить иезуитам некоторые права и вообще обеспечить существование и развитие католицизма в России. Из дневника Патрика Гордона мы узнаем, как охотно и как часто Голицын находился в обществе иностранцев и как старался составить себе точное понятие о делах в Западной Европе. Голицын был покровителем Лефорта, сделавшегося после государственного переворота 1689 года другом царя Петра. Барон фон Келлер, ирландский посланник, в своих донесениях Генеральным Штатам упоминал не раз о том, что пользуется расположением князя. Иногда Голицын с многочисленной свитой бывал в гостях у Келлера и за столом, в торжественных речах на латинском языке, восхвалял Нидерландскую республику [68].

Особенно высоко ставил Голицына французско-польский дипломатический агент Невиль; Голицын, рассказывает он, принял его так, как принимали в то время у себя приезжающих итальянские государи, т.е. с утонченностью опытного придворного и с ловкой учтивостью государственного деятеля, привыкшего вращаться в кругу высшего общества. Когда, например, по тогдашнему обычаю гостю подали водку, сам хозяин советовал не пить ее. Он с необычайным знанием дела беседовал с Невилем о делах в Западной Европе. Беседа происходила на латинском языке. О том, что он предполагал сделать для России, о разных реформах, которые имел в виду, Голицын говорил с таким жаром и столь красноречиво, что Невиль был в восхищении. Ему казалось, что с преобразованиями Голицына для России настанет новая эпоха. Голицын мечтал о распространении просвещения, о разных мерах для поднятия материального благосостояния народа. Он говорил Невилю о своем намерении содержать постоянных резидентов при иностранных дворах, отправлять русских для учения за границу, преобразовать войско, превратить преобладающее тогда в управлении финансами натуральное хозяйство в денежное, развить торговлю с Китаем и проч. Даже о своем намерении освободить крестьян и обеспечить их материальное благосостояние достаточным наделом Голицын рассказывал собеседнику-иностранцу, который после падения Голицына заметил, что Россия вместе с этим гениальным человеком лишилась будущности [69].

Нет сомнения, что у Голицына были обширные планы и что он умел говорить о них с жаром и увлечением, но Невиль чересчур уж превозносит его способности. Невиль писал свою записку о России, очевидно, вскоре после государственного переворота 1689 года, когда еще нельзя было предвидеть широкой и плодотворной деятельности Петра, а потому он мог сожалеть о несчастии, будто бы постигшем Россию. Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием. История не может указать ничего выдающегося в законодательстве и администрации во время семилетнего регентства Софьи. Были произведены некоторые перемены в уголовном судопроизводстве и сделаны не важные полицейские распоряжения; можно упомянуть еще о нескольких постройках. Вызванные в конце царствования царя Федора выборные со всего государства для разборов и уравнения всяких служб и податей были распущены по домам. С тех пор не было уже более никаких земских соборов [70].

При всей ничтожности эпохи правления Софьи и князя Голицына все-таки любопытно, что последний был таким же учеником западноевропейской культуры, каким сделался позже Петр.

До нас дошло описание великолепного дома, в котором жил Голицын. Тут находились разные астрономические снаряды, прекрасные гравюры, портреты русских и иностранных государей, зеркала в черепаховых рамах, географические карты, статуи, резная мебель, стулья, обитые золотыми кожами, кресла, обитые бархатом, часы боевые и столовые, шкатулки с множеством выдвижных ящичков, чернильницы янтарные и проч. Сохранился также список книг, принадлежавших Голицыну. Между ними встречаются книги латинские, польские и немецкие, сочинения, относящиеся к государственным наукам, богословию, церковной истории, драматургии, ветеринарному искусству, географии, зоологии и проч.[71] В списке упоминается «рукопись Юрия Сербинина». Нет сомнения, что это было одно из сочинений Крижанича, проектировавшего за несколько лет до царствования Петра целую систему реформ и отличавшегося громадной ученостью, начитанностью и необычайным знакомством с учреждениями и бытом Западной Европы [72]. По этим данным можно составить себе некоторое понятие о вкусе, наклонностях и кругозоре князя Голицына. Говоря о необычайном образовании его, один из иностранцев-немцев, бывших тогда в Москве, замечает, что такая эрудиция должна была в России считаться «диковиной» [73]. Однако пример князя Голицына свидетельствует о том, что Россия уже до Петра находилась на пути прогресса в духе западноевропейской культуры.

Голицын, подобно Петру, любил иностранцев и иноземные обычаи. Любопытно, что иезуиты хвалили Голицына за расположение к Франции и католицизму, а Петр не любил ни Франции, ни иезуитов. Иностранцы рассказывали, что Голицын был чрезвычайно высокого мнения о короле Людовике XIV и что его сын носил на груди портрет последнего [74].

Голицын, так же как и Петр, был ненавидим многими, очевидно, за свою склонность к иноземным обычаям. Из его переписки с Шакловитым мы знаем, что он и между сановниками имел сильных и влиятельных противников [75]. Бывали покушения и на жизнь Голицына, причем виновниками оказывались фанатики из черни, ненавидевшей иностранцев; но правительство старалось держать в тайне подобные эпизоды. Во всяком случае, Голицын не пользовался популярностью в народе. Страстно любившая его царевна Софья видела в нем героя. Судьба князя была тесно связана с судьбой правительницы. Подробности отношений последней к Голицыну мало известны, хотя об этом предмете ходили разные слухи, рассказанные, между прочим, в записках Невеля.

Кроме Голицына замечателен во время регентства Софьи молдавский боярин Спафарий. Он, как уже было сказано, находился в близких отношениях с боярином Артамоном Сергеевичем Матвеевым и вместе с последним занимался разными науками. Он прибыл в Россию из Молдавии после разных превратностей судьбы и после пребывания в Польше и Бранденбургии. В Москве он был хорошо принят, так как мог оказывать великую пользу знанием разных языков, переводом книг, опытностью в делах. В качестве дипломата он совершил путешествие в Китай, где находился в близких отношениях с иезуитами. С Невилем он, так же как и с Голицыным, говорил о разных проектах преобразований: он предлагал разные меры для оживления торговли через Сибирь; мечтал об устройстве судоходства на реках Азии. При Петре его имя встречается в связи с делами, относящимися к Оттоманской Порте. Мы знаем, что Спафарий переписывался с ученым амстердамским бюргермейстером Витзеном и что последний был высокого мнения о нем [76]. Он производит некоторым образом впечатление авантюриста, но в то же время впечатление человека богатого идеями, предприимчивого, смелого. В таких людях нуждалась Россия в эпоху преобразования.

Выдающимся сотрудником царевны Софьи был монах Сильвестр Медведев, получивший образование в Малороссии. Симеон Полоцкий, наставник царевны Софьи, был учителем и Медведева. Последний отличался редкой в то время ученостью: в его библиотеке насчитывалось несколько сот книг, большей частью на польском и латинском языках. Царь Федор довольно часто бывал гостем у Медведева, которого очень уважал. При дворе Софьи он занимал место придворного священника и придворного поэта. Он был представителем латинской эрудиции в противоположность учености греческих монахов, приезжавших в то время в Россию. При случае он умел участвовать и в светских делах. Когда-то, до избрания духовного звания, он имел в виду посвятить себя дипломатической карьере под руководством известного государственного деятеля Ордын-Нащокина. Патриарх Иоаким находился в несколько натянутых отношениях к Медведеву: они расходились в некоторых вопросах богословской догматики. Существовал слух, что Медведев ласкал себя надеждой рано или поздно сделаться патриархом. Судьба Медведева, Подобно судьбе Голицына, была тесно связана с первенствующим положением царевны. Во всяком случае, он принадлежал к числу ближайших советников правительницы. О той роли, которую играл Медведев в событиях, имевших следствием падение Софьи, мы не имеем подробных сведений. Однако он сам погиб при этом случае трагическим образом.

Гораздо менее замечательной личностью был думный дьяк Шакловитый, занимавший во все время правления Софьи весьма видное место. Он был склонен к насильственным и коварным действиям. Уступая далеко князю Василию Васильевичу Голицыну в образовании, он превосходил его энергией и решимостью. Впоследствии он был главным виновником тех направленных против Петра умыслов, которые, имея целью упрочить власть царевны, положили конец ее управлению делами. В Шакловитом мы не замечаем каких-либо политических идей, какой-либо систематической программы. В противоположность многосторонне образованной царевне, ученому и начитанному Медведеву, утонченно вежливому Голицыну, Шакловитый был обыкновенным честолюбцем, готовым жертвовать всем и всеми для достижения своих целей. Он не был способен, подобно Софье, Голицыну, Медведеву, действовать в духе западноевропейского прогресса. Все они погибли в 1689 году, уступая место Петру. Катастрофа Шакловитого была самой насильственной. Как государственный человек он был гораздо менее важен, нежели Голицын, но все-таки играл главную роль в драме, положившей конец правлению Софьи.

Усерднее, чем делами внутренними, правительство занималось внешней политикой. Как скоро было решено совместное царствование Ивана и Петра, с известием о таком событии были отправлены дипломаты в Варшаву, в Стокгольм, в Вену, в Копенгаген, в Гаагу, в Лондон и в Константинополь. При этом, однако, не было упомянуто о регентстве Софьи [77].

Отношения к Швеции при царе Федоре не были особенно благоприятны. Существовало несогласие по поводу разных пограничных пунктов. Софья, нуждаясь в мире, действовала осторожно и не настаивала на прежних требованиях. С самого начала XVII века благодаря событиям Смутного времени Россия должна была отказаться от береговой линии. Стремление царя Алексея устранить постановления Столбовского договора, заключенного в 1617 году, не увенчалось успехом. Кардисский мир (1662) был, в сущности, подтверждением Столбовского. Во время регентства Софьи России скорее грозила опасность со стороны Польши, нежели со стороны Швеции. Уже по этим соображениям нужно было желать мирных отношений к Швеции. К тому же, быть может, уже в начале правления Софьи в России думали о наступательных действиях против татар. Юрий Крижанич в своих подробных рассуждениях о внешней политике России говорил в пользу мира с Польшей и Швецией, проповедуя войну с татарами, завоевание Крыма. И Петр сравнительно поздно начал думать о завоеваниях на северо-западе, а сначала сосредоточивал все свое внимание на берегах Черного моря. Переговоры со Швецией при царевне Софье о царском титуле, о свободном отправлении православного богослужения в Эстляндии, Ингерманландии и Карелии и проч. не имеет особого значения [78].

Отношения к Бранденбургскому государству, которое впоследствии сделалось самым важным союзником Петра в борьбе со Швецией, заслуживают внимания. Подданным курфюрста были дарованы некоторые права относительно торговли в Архангельске. Кроме того, он служил посредником между гугенотами, выселившимися из Франции вследствие отмены Нантского эдикта, и Россией, в которой некоторые из них пожелали поселиться [79].

Мы видели выше, что Голицын ставил особенно высоко Францию. Однако сделанная при нем попытка вступить в близкие отношения с Людовиком XIV оказалась весьма неудачной. Голицын, приглашая Францию к участию в войне с Турцией, очевидно, не особенно подробно был знаком с положением дел на Западе; иначе ему было бы известно, что Франция именно в то время была расположена к Турции. Прием, оказанный русским дипломатам во Франции, не был благоприятен. К тому же есть основание думать, что князь Долгорукий в качестве посланника России вел себя неосторожно и бестактно. Вообще с русскими во Франции обращались неучтиво. Поэтому, когда немного позже явились в Москву два французских иезуита, Авриль и Боволье, с грамотой от Людвика XIV, прося позволения проехать через Россию в Китай, им отвечали отказом [80].

Надежда на помощь Франции в борьбе с Турцией оказалась тщетной. Довольно странным также было старание московского правительства занять деньги у Испании, которая в то время была совершенно разорившейся страной.

Гораздо успешнее Россия действовала в отношении к Польше, где и после заключения Андрусовского договора никак не хотели примириться с мыслью о вечной потере Малороссии. По случаю смуты в Москве в 1682 году в Малороссии были распространяемы польскими эмиссарами «прелестные» листы; у двух монахов, бывших тайными агентами Польши, нашли инструкцию, как должно действовать для распространения мятежного духа в Малороссии [81].

Особенно же Киев оставался яблоком раздора в борьбе между Россией и Польшей. Киев в силу Андрусовского договора должен был оставаться только два года под властью России; однако московское правительство надеялось навсегда удержать за собой это важное место. В Малороссии было много недовольных, противников московского правительства, которое, впрочем, могло вполне надеяться на гетмана Самойловича. Через него в Москве заблаговременно узнали об агитации польских эмиссаров. Он советовал поселить несколько тысяч великороссиян в Малороссии с целью показать этим, что Малороссия навсегда останется достоянием Московского государства.

При содействии Самойловича русскому правительству удалось провести в области церковного управления в Малороссии весьма важную меру. До этого киевский митрополит посвящался константинопольским патриархом. Благодаря особенно удачным переговорам с высшими представителями церкви в турецких владениях и ловкой и успешной деятельности московских агентов в Малороссии было достигнуто, что отныне киевский митрополит стал посвящаться в Москве. Разумеется, прежде всего нужно было отыскать личность, легко доступную влиянию московского правительства. Таким лицом оказался луцкий епископ, князь Гедеон Святополк Четвертинский, избранный в киевские митрополиты 8 июня 1685 года и посвященный в Москве 8 ноября этого же года патриархом Иоакимом. По совету Самойловича московское правительство старалось задобрить константинопольского монарха. Дело это стоило и труда и денег. Дионисий константинопольский уступил очень скоро, но зато патриарх иерусалимский, Досифей, был крайне недоволен уступчивостью своего товарища и, между прочим, писал патриарху Иоакиму: «Пожалуй, вы захотите самый Иерусалим обратить в вашу епископию, чтобы мы ноги ваши мыли!., делайте что хотите, а нашего благословения нет» и проч. [82]

В этой перемене заключалась довольно важная выгода: представители православия в польских владениях, зависевшие в духовных делах от киевского митрополита, отныне очутились, так сказать, хотя бы косвенно под духовным надзором московского правительства. Вмешательство в польские дела, как это обнаружилось впоследствии из истории вопроса о диссидентах, сделалось одним из важнейших условий разделов Польши.

Отношения между Москвой и Польшей, несмотря на заключение Андрусовского договора, оставались враждебными. Дипломатические съезды в 1670, 1674 и 1678 годах приводили лишь к временным результатам. И Польша, и Москва нуждались в заключении окончательного мира. Уже двадцать семь лет продолжалась борьба за Малороссию, когда началось правление Софьи. Надежда польского правительства во время царствования Федора возбуждением раздора между Турцией и Россией возвратить себе Малороссию оказалась тщетной. Хотя в Польше царствовал деятельный и способный король Ян Собесский, она все-таки не была в состоянии воевать серьезно из-за Малороссии. Зато и Польша и Московское государство должны были думать о союзе против турок и татар.

Отношения России и крымских татар все еще были чрезвычайно натянуты. Поминки, отправляемые ежегодно в Крым московским правительством, имели отчасти характер дани. Несмотря на приносимые жертвы такого рода, каждую минуту можно было ожидать вторжения хищников в пределы России. Иногда случалось, что города, находившиеся близ татарской границы, страдали ужасно от набегов татар, уводивших в плен десятки тысяч жителей.

Юрий Крижанич писал в 1667 году в своем сочинении «О промысле» [83] следующее: «На всех военных судах турок не видно почти никаких других гребцов, кроме людей русского происхождения, а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Сирии, Египту и Анатолии,. или по всему Турецкому царству, видно такое множество русских пленных, что они обыкновенно спрашивают у наших: остались ли еще на Руси какие-нибудь люди?» [84]

Таким образом пострадали, например, в то время города Елец, Ливны, Бельцы и др. В дневнике Гордона мы встречаем множество рассказов о насилии и грабежах со стороны татар. В начале 1662 года Гордон сообщает подробно о появлении татар у Севска и Карачева и об уведении ими в плен значительного числа жителей. В 1684 году рассказано о сожжении города Умани, бывшего тогда под властью Польши, о появлении татар целыми сотнями в окрестностях Киева, о сожжении города Немирова и об уведении в плен всех его жителей и проч.

Как крымский хан обращался иногда с русскими дипломатами, видно из случая с Таракановым, который в 1682 году дал знать из Крыма, что хан, домогаясь подарков, велел схватить его, отвести к себе в конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками. Когда Тараканов объявил, что ничего лишнего не даст, его отпустили в стан на реку Альму, но пограбили все его вещи без остатка [85].

Немудрено, что при подобных обстоятельствах московское правительство начало думать о наступательных действиях против крымчан. И народ желал такой войны, имевшей некоторым образом значение крестового похода. Нужно было во что бы то ни стало избавиться от опасности, вечно грозившей со стороны татар, которых русские ненавидели не только за то, что они были разбойниками и грабителями, но также потому, что они нередко делались союзниками Польши и были подданными султана.

Юрий Крижанич весьма красноречиво проповедовал необходимость занятия Крыма, или, как он выражается, «Перекопской державы». По его мнению, нужно было сосредоточивать все внимание и все силы на татарах; он советовал построить целый ряд крепостей для защиты пределов России от набегов хищных кочевников. Крижанич умел ценить выгоды более благоприятного географического местоположения прибрежных стран и считал легко возможным завоевание Таврического полуострова. Крижанич полагал, что в случае войны с татарами, можно ожидать содействия Польши. Особенно любопытно следующее замечание в его записке, составленной для царя Алексея Михайловича: «Там была столица Митридата, славного короля, царствовавшего над двадцатью двумя народами и знавшего их языки. Нельзя выразить, насколько Перекопская держава лучше и богаче России и в какой мере она годится сделаться столицей. Если же Бог дал бы русскому народу завоевать этот край, то или ты сам, или кто-либо из твоих наследников мог бы туда перейти и устроить там столицу». Крижанич удивлялся тому, что государи посылали татарам подарки и не могли освободиться от такой дани; он приходил к заключению, что с народом, живущим лишь разбоем, не знающим «никакого человечества», нельзя заключать договоров, и был даже того мнения, что соблюдение обыкновенных правил международного права с татарами должно считаться делом лишним и т.п.