Текст книги "Молчание посвященных. Эффект бумеранга (сборник)"

Автор книги: Александр Звягинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Времена не выбирают, – меланхолично изрек его сосед. – Дадут команду «фас» – за пару дней всю эту сволочь передушим.

В подъезде генерала Толмачева встретили двое молодых людей, отменную офицерскую выправку которых не могли скрыть штатские костюмы. Они провели генерала на третий этаж и показали на облезлую дверь.

– Здесь.

– Гость, говорите, оклемался малость? – кивнул на дверь Толмачев.

– Оклемался, – кивнул один из них.

– Когда появился на явке, лица на нем не было, – вставил другой. – Мы вначале даже не узнали его – за два дня состарился лет на двадцать.

Раздевшись в прихожей, Толмачев проследовал в комнату.

– Товарищ генерал, разрешите доложить… – шагнул к нему не совсем скинувший с себя сон Савелов.

– Ну и видок у тебя, Вадим, краше в гроб кладут, – остановил его Толмачев и, прикрыв за собой дверь в прихожую, махнул рукой: – Ладно тянуться, как салажонок!.. Присядем вот тут рядком и поговорим о твоих делах ладком.

– О наших делах, – уточнил Савелов.

– О наших, наших, – согласился Толмачев.

Один из парней в бежевых «Жигулях», пощелкав тумблерами на панели усилителя, со злостью сорвал с головы наушники. Из них несся лишь беспорядочный треск.

– Сделали они нас, как пацанов!.. Защиту от прослушки поставили, козлы!

– А ты думал, что они – валенки сибирские? – вновь меланхолично пожал плечами парень за рулем. – Там народ ушлый, по заграницам тертый-протертый. Это у нас одни старперы сидят.

– Не получим прослушку – шеф, как два пальца об асфальт, раком на ковре поставит, – обреченно уронил радист.

– Похоже, не успеет! – покачал головой меланхолик и показал на две «Волги», вынырнувшие из переулка.

– Давай назад в переулок! – заорал радист. – Рвем когти!

– Не-е, не успеем! – бросив взгляд в зеркало заднего обзора, констатировал меланхолик.

И в самом деле: сзади раздался визг тормозов – микроавтобус «РАФ» с затененными окнами отрезал «жигулю» путь к переулку, а в его передний бампер целилась никелированная морда «Волги».

– Во-о, что я говорил, – констатировал меланхолик. – Увидят эту бандуру, – кивнул он на видеокамеру, – оттрахают с оттягом и фамилию не спросят. И правильно сделают: мыслимо ли, самому генералу Толмачеву на хвост садиться.

– Ха-ха, чего икру метать, мужики, – ворон ворону глаз не выклюет! – захорохорился радист, но, оценив вышедших из «Волги» здоровенных парней, разом скукожился и затих.

– Глаз-то, может, не выклюют, – подал голос с заднего сиденья оператор, не знающий, куда спрятать злополучную видеокамеру. – А если в деревянный бушлат оденут и выбросят на какой-нибудь подмосковной свалке?

Радист, выдав зубами чечетку, потянулся было к рации, но распахнувший дверь «жигуленка» хмурый бугай профессионально вырубил его кулаком под дых.

– Стволы, ребята, – кинув взгляд на видеокамеру и аппаратуру прослушки, сказал он остальным.

– Ребята, может, договоримся – из одной кастрюли щи хлебаем? – предложил меланхолик обступившим «жигуленок» мужикам в одинаковых темно-серых пиджаках.

– Зато в сортиры разные ходим, – ответил кто-то из них.

Под дулами пистолетов топтуны не стали искушать судьбу и послушно расстались со служебными «пээмами».

Генерал Толмачев из окна третьего этажа проводил взглядом отъехавший от сквера микроавтобус и повернулся к Савелову:

– По всему выходит: цэрэушники, коли журналюгу своего не пожалели и в запретную зону направили, пронюхали что-то про нашу «Рухлядь».

– Выходит, пронюхали, Сергей Иванович… Я ушам не поверил, когда фотограф брякнул про американца. Кроме того, он утверждал, что его самого рекомендовал американскому журналисту не кто иной, как главный редактор самой принципиальной коммунистической газеты… Они там в газете с ума посходили, что ли, – наводить американцев на наши секретные склады?..

– Это-то как раз понятно, – криво усмехнулся генерал. – Налицо совпадение шкурных интересов. Для американцев политика политикой, а бизнес бизнесом. Они, через третьих лиц, сами мылятся поставить оружие в ту страну, хоть она им – кость в горле. А у наших коммунистов свой… предвыборный интерес. Общенародную собственность, мол, бяки-кооператоры толкают за границу с молотка… Ату бяк-кооператоров, ату гидру частной собственности, а мы, мол, единственные, кто стоит на страже государственных интересов, потому и голосуйте только за нас.

– Одним махом семерых побивахом.

– Вот-вот, мы с тобой в дерьме, а они, понимаешь, в белом фраке… Кстати, как зовут того американца? – спохватился генерал.

– Эдди Клосс, судя по визитке.

Толмачев потянулся к телефону.

– Ты, Иван Павлович? – пробасил он в трубку. – Толмачев на проводе… Да-да, заверну я к тебе как-нибудь, заверну, а пока ответь-ка мне по старой дружбе: корреспондент Эдди Клосс из «Рейтер» случайно не под колпаком у тебя ходит? Что ты мне об этой птице скажешь? Так, говоришь, дюже серьезная птица?.. Вот еще что, Иван Павлович: я тебя о нем не спрашивал, а ты мне ничего о нем не говорил, лады? Ну, бывай здоров, старина.

Закончив телефонный разговор, генерал поднял на Савелова хмурый взгляд.

– Крути не крути, а придется свертывать операцию «Рухлядь», – скрипнул он зубами. – Клосс, как и следовало ожидать, матерый цэрэушник. Пакостил нам под журналистской крышей в ГДР и Польше, а теперь вот и в России объявился. Контрразведка давно на хвосте у него сидит, да схватить с поличным за этот хвост никак не может. Боятся…

– С каких пор они пугливыми стали?

– Этот техасский сучонок во все наши верхи вхож…

– Теперь им нечего бояться, Сергей Иванович. – Генерал удивленно вскинул брови. – Каким бы матерым техасским волком ни был тот Клосс – со дна реки ему не выплыть…

– Какой реки?

– Названия, к сожалению, не запомнил. Его «Нива» улетела с моста как раз над ее серединой…

– Выплыл?

– Выплыл, – кивнул Савелов. – А вот доплыть до берега пришлось ему помешать. Сожалею, но выбора просто не было…

– Хм-м, это меняет дело! – оживился генерал. – Где, говоришь, это произошло?

– Километров сто до Воронежа оставалось…

– Свидетели были?

– Свидетелей не наблюдалось… Мокрое шоссе… После ночного дождя, густой туман…

– Я-то думаю, чего это так скрутило тебя, а оно вон в чем дело! Переживаешь, стал быть?

– У техасских ковбоев кровь того же цвета, что и у нас с вами…

– Не лезь в бутылку! – отмахнулся генерал и прошелся по комнате. – Худо, понимаешь, то, что смежники через день-другой тебя вычислят.

– Не сомневаюсь.

– Хм-м, для них прекрасный случай на законных основаниях пошарить у соседа за пазухой.

– Вы имеете в виду шантаж с целью выяснения деталей операции?

– Угу. Языки развязывать они умеют.

– А американцы, конечно, визг поднимут.

– Запрос в МИД направят, но визга особого не будет – рыло у них в пуху. Их человек без спроса сунулся туда, куда соваться ему было не положено.

– Но еще остается фотограф…

– Этого-то паренька нашим, скажем так, оппонентам раскрутить раз плюнуть. Щенок мокрогубый, жить бы ему и жить…

– Как жить бы и жить? – вырвалось у Савелова. – Совсем же пацан…

– Пацан, а петлю сам себе намылил, – отрезал генерал, но, взглянув на Савелова, смягчил тон. – Я, понимаешь, не говорю, что ему жить противопоказано… Но, как ты сам выражаешься, тут как раз тот случай, когда выбор у нас лишь между гильотиной и Бастилией…

– Это так, – вынужден был согласиться Савелов. – Сергей Иванович, вы, помнится, как-то назвали майора Сарматова любовником войны?..

– Было. Сармат с этой б… как говорится, на «ты» был. Она его из самых немыслимых передряг почему-то живым отпускала…

– Просто он знал, что на любой войне нужно оставаться человеком.

– Нельзя в нашем поганом деле остаться в полном смысле человеком, Вадим. Лично я не знаю, кому это удалось… Мутации происходят с мозгами, с психикой, но главное – понижается порог восприятия чужой боли.

– Если есть хоть малая возможность не убивать – не убивай, – будто не слыша генерала, тусклым голосом продолжал Савелов. – И не только чужую жизнь тем спасешь, а и свою душу, сказал мне однажды майор Сарматов.

– Сарматов, Сарматов!.. Смотрю, Вадим, он в тебе, как заноза, сидит.

– А в вас? – посмотрел на генерала Савелов.

– Ну не до такой же степени, – нехотя кивнул тот и бросил на Вадима встревоженный взгляд.

– Нет, психика у меня в норме! – по-своему истолковал его взгляд Савелов. – Просто с Сарматовым из моей жизни ушло что-то такое… И дело не в том, что так тесно переплелись наши судьбы… Дело в другом, более важном, чего я никак не могу сформулировать.

– Я, кажется, смог, – сумрачно глянул на него генерал. – Понимаешь, с Сарматовым, будь он неладен, от меня ушло понимание правоты и необходимости дела, которому я всю жизнь служил.

– И как же вы теперь? – спросил Савелов, не ожидавший от генерала подобного признания. – Как без такого понимания, Сергей Иванович?

И тот не ожидал от подполковника такого вопроса.

– Теперь личные судьбы не в счет, – помедлив, уронил генерал. – Наша с тобой страна смертельно больна, Вадим. Свернуть сейчас операцию «Рухлядь» – все равно что умирающей матери перед ее последним вздохом не подать стакана воды.

Савелов кивнул и перевел разговор в другое русло:

– Корабли будут ждать эшелоны из Саратова, как определено планом операции, в Новороссийске? – спросил он.

– Коллеги по цеху, черт бы их побрал, будут их ждать там же, – вздохнул генерал.

– Думаете, операция ими раскрыта?

– Если информация об операции есть у редактора коммунистической газеты, значит, она есть и у них. Но деталей операции они, судя по всему, пока не знают, а это для нас – шанс…

– Не понимаю…

– Береженого бог бережет, – подмигнул генерал. – Слушай сюда, Вадим, – шепотом сказал он в ухо Савелову. – Пару эшелонов мы на днях погрузим на корабли в Архангельске, пару – в Мурманске, еще пару с «рухлядью» Второй мировой погрузим на корабли в Новороссийске. Дальше Севастополя они не уйдут… Там смежники, понимаешь, кооператоров за руку крепко схватят, а журналисты всего мира такой шум поднимут, хоть святых выноси… Но то дело – не твое… Твое – пока шум да гам, в славном городе Феодосии швырять танки в трюмы кораблей, синхронно подваливающих к пирсу. Прямо с колес саратовских эшелонов швырять.

– А турки? – так же шепотом спросил Савелов. – Где гарантии, что после шума и гама на весь мир они пропустят наш груз через Босфор и Дарданеллы?..

– Турки есть турки, – усмехнулся генерал. – За хороший бакшиш они что хочешь сделают. А за очень хороший – ослепнут и оглохнут, но то тоже дело не твое, а заказчика.

– Разрешите отбыть в Феодосию, товарищ генерал? – с некоторым облегчением спросил Савелов.

Генерал кинул на него хмурый взгляд.

– После погрузки тебе нельзя появляться в Москве, Вадим, – произнес он. – В Феодосии получишь ключи от зарегистрированного в Германии «Мерседеса». Гони на нем под видом путешествующего бюргера, гони, не задерживаясь, прямо в Мюнхен. Наши люди обеспечат тебя документами и всем остальным. Они же прикроют до польской границы, а там до Германии рукой подать. Яволь?..

– Яволь! – кивнул Савелов. – А жена с… сыном?

– Должны отбыть завтра же, от греха подальше. О них позаботятся, ты на них, понимаешь, не отвлекайся. Сейчас тебя отвезут домой: выспись, подготовь к отъезду супругу, а с рассветом – за баранку.

– Есть с рассветом за баранку! – Савелов шагнул к двери, но какая-то сила заставила его остановиться и спросить: – Сергей Иванович, мы когда-нибудь встретимся?

– Хочешь знать, вернешься ли ты когда-нибудь в Россию? – поднял на него сумрачный взгляд генерал. – В ближайшие годы вряд ли… Если тебе подфартит добраться до Гамбурга живым и невредимым, будешь продолжать операцию «Тамплиер».

– А что будет с вами лично?

– Не знаю! – помедлив, уронил генерал. – Потому что не знаю, куда ведут наше государство его слепые поводыри.

– Спасибо за честный ответ, Сергей Иванович!

– Удачи, подполковник! И… и не суди себя слишком строго за техасского янки. Уж он-то и его хозяева знали, на что шли.

* * *

Прислушиваясь к звукам лифта на лестничной клетке, Савелов кидал без разбора в большой кожаный чемодан носильные вещи. Скоро в шифоньере остался висеть лишь один парадный мундир с погонами подполковника и Золотой Звездой на груди. Там, куда ему надлежало отправиться завтра утром, мундир был совсем неуместен. Под руки попался семейный фотоальбом, и Вадим, бросив его в чемодан, направился в детскую комнату. К его удивлению, в ней царил непривычный беспорядок: игрушки разбросаны, шкаф с Тошкиными вещами пуст. Маргоша готовится к отъезду, подумал он. Умница.

Взгляд Савелова упал на стену, и увиденное там заставило забиться его сердце в тревожном предчувствии: на стене, рядом с цветным фотопортретом Тошки, висел обрамленный портрет Игоря Сарматова. Тот самый, написанный Ритой с фотографии изуродованного человека из синтоистского монастыря. И были отец и сын так похожи друг на друга, что у Савелова невольно вырвался стон.

Неужели Маргоша открыла ребенку, кто его отец? – подумал он, но тут же прогнал эту мысль: не дура же набитая она… Если Сарматов жив, то для Конторы он – предатель и невозвращенец, работающий на американскую разведку. Зная характер Маргоши, можно предположить, что она кинется искать по белу свету несчастного страдальца Сарматова. Найдет, предположим, а что дальше?.. Связав себя с таким человеком, изломает не только свою жизнь, но и судьбу ни в чем не повинного ребенка. Не может она не понимать и то, как отразилась бы такая «история с географией» на карьере ее отца, небожителя из Атоммаша. Впрочем, тот – номенклатурный хитрован, каких поискать, – нажал бы на все тайные и явные пружины, чтобы тень предателя и невозвращенца не коснулась ни его самого, ни членов его семьи…

От невеселых мыслей Савелова отвлек телефонный звонок.

– Алло. А-а, мама… Все нормально, мамуля. Хотел сегодня заехать, но, видно, не получится… Да, да, опять командировка… Свитер и теплое белье взял, не беспокойся. Есть, есть у меня деньги!.. Пламенный привет папе!

Обдумывая ситуацию, складывающуюся в его семье, Савелов постепенно приободрился. По здравом размышлении она выглядела не так безнадежно. Главное сейчас – увезти Риту и Платона в Германию. Новая обстановка, новые знакомства и забота об обустройстве их нового дома отодвинут все остальные проблемы на задний план. Главное – увезти их в Германию…

Как только на лестничной клетке остановился лифт, Савелов бросился в прихожую.

– Маргоша, заждался, наконец-то! А где Тошка?

– У родителей, – уклонилась она от поцелуя. – Ты рано вернулся, что-то случилось?

– Случилось, Маргошенька! Переодевайся, поговорим за столом.

Войдя через некоторое время в столовую и увидев празднично сервированный стол, Рита рассеянно спросила:

– По какому поводу торжество?

– По поводу прощания с нашим домом, – ответил он, разливая в хрустальные бокалы ее любимое «Киндзмараули». – Должен сказать тебе, майне либе Маргоша, что это был не самый худший дом в Москве. Но, увы, – рога трубят…

– Хочешь сказать, что надо срочно уезжать в Германию?

– Срочно, родная… Завтра в полдень за тобой и Тошкой приедут вежливые и аккуратные люди. Без всяких досмотров и формальностей они подвезут вас прямо к трапу самолета на Мюнхен. Там тебя ждет шикарная квартира в самом-пресамом буржуйском районе. А сюда мы, судя по всему, в ближайшие несколько лет не вернемся. За этой квартирой пока присмотрят мои старики, а потом видно будет.

Сообщение о срочном отъезде в Германию не вызвало у Риты особых эмоций. Она поднесла бокал к торшеру и долго смотрела на вспыхивающее багровыми отблесками вино.

– Оно похоже на кровь. На густую, липкую кровь, – вздохнула она и, не пригубив, поставила бокал на стол.

– На кровь?.. – смешался Савелов. – При чем тут густая и липкая кровь?

Вскинув голову, Рита посмотрела ему в глаза.

– Вадим, ответь честно: тебе надо от кого-то или от чего-то срочно скрыться за границей, ведь так?

– Почему скрыться? – отвел он глаза. – Обычное дело в нашем Управлении – откомандировали на ответственную работу в Германию.

– Но почему такая спешка?

– На этот вопрос, майне либе Маргоша, может ответить лишь мое начальство, но у нас не принято задавать ему частные вопросы. Сознавайся, ты сегодня чем-то расстроена?

– Устала.

– Если за мое отсутствие у тебя возникли проблемы с защитой диссертации, то теперь они не имеют никакого значения… – Рита неопределенно пожала плечами и усмехнулась чему-то своему. – Не журись, майне либе, с защитой твоей ужасно умной диссертации в неметчине мы в два счета все уладим, – сбитый с толку ее настроением, заторопился Савелов. – Там у тебя будет неизмеримо больше возможностей по части исследований в пластической хирургии. А главное – Платоша получит образование в классической немецкой гимназии. Он способный мальчик, вот увидишь, через год будет шпрехать не хуже немчиков…

– Не хуже немчиков, – отчужденно повторила Рита и решительно тряхнула головой. – Не знаю, поймешь ли ты, Вадим, но мы с Тошкой ни в какую Германию не поедем. И дело не в моей диссертации.

– Не поедете? – шепотом переспросил он и сразу сорвался на крик: – Черт подери, почему не поедете? Порученец генерала Толмачева уже привез вам билеты, паспорта, деньги…

– Не кричи! – повысила голос и она. – Так будет лучше… Тебе будет лучше, Вадим. Мне давно надо было поставить все точки над «i», но после Афганистана ты постоянно находился в стрессовом состоянии, и я долго не решалась пойти на это…

– На что пойти, скажи же наконец? – выдохнул он.

Она опустила голову и отвернулась к окну. Он посмотрел на ее напряженную спину и понял вдруг, какие слова он сейчас от нее услышит – они будут означать приговор их семье и всей их совместной жизни. Приговор, не подлежащий пересмотру и обжалованию.

– Я подала на развод, – глухо, будто издалека, донесся ее голос.

– На развод?

– Вчера подала… Думала, наберусь смелости и сообщу тебе через несколько дней, когда ты вернешься из командировки, но ты вернулся раньше и застал меня врасплох.

– Ты в своем уме, Маргоша? Почему сразу – на развод?

– Можно было бы и не сразу, но тебе надо уезжать…

– В чем, в чем, черт побери, дело, объясни мне наконец?

– Не догадываешься?..

– Не верю, что у тебя появился другой мужчина.

– Другой мужчина, конечно, не появился, но я теперь точно знаю, что из всех одиночеств самое страшное – одиночество вдвоем. В Германии, среди чужих людей, оно просто раздавит нас. Пожалуйста, пойми это и не удерживай меня!

– Маргоша, ты подумала, что ждет тебя и Платона в богом проклятой России? – справившись с комом в горле, хрипло спросил он. – Хаос, распад государства… Теперь уже и слепому ясно, что социализм казарменного образца не выдержал проверку историей. Те, кто придет через год-другой к власти, спустят на твоего номенклатурного отца, а заодно и на вас с Платоном, всех бешеных собак. Спившийся «гегемон» и нищая интеллигенция, думаешь, простят вам былое благополучие?

– Я не думала об этом, Вадим. Но… наверное, ты прав – в том, что грядет, может быть, нам не найдется места и придется пройти через такое, о чем сейчас страшно думать… Но что это меняет в наших с тобой отношениях? Даже если ты сейчас уговоришь меня, а я – баба слабая… Ну, не состоялась у нас любовь, Вадим, не случилась, и тут хоть ты волком вой, а я реви белугой.

Савелов сжал руками голову и с горечью вытолкнул сквозь стиснутые зубы:

– Господи, господи, за что нам такое?

– Одна я во всем виновата, Вадим.

– Никому не отдам Тошку! – опрокинув стул, резко вскочил он. – Не отдам – и все!.. Там, на Гиндукуше, мы с Игорем перед боем договорились, что Тошку воспитает тот, кому выпадет жить. Я тогда ему все сказал про нас с тобой и про то, что Тошка его сын.

– Сказал? – еле слышно переспросила Рита, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги. – Но скрывал от меня это?

– Ты не можешь мне простить, что он погиб, а я остался жить, да?! Всем святым, что было у нас с тобой, всем святым клянусь, не виновен я в его гибели!

– Вадим, кто винит тебя? Еще встретится тебе та, для которой ты будешь единственным, а меня больше не неволь. И закончим этот разговор.

Он схватил жену за плечи и затряс, срываясь на крик:

– Не виноват я, что жить выпало мне, а не ему. Можешь ты, кукла бессердечная, понять это?!

– Игорь жив! – крикнула Рита. – Не ведаю, что с ним случилось, но знаю: случилось что-то ужасное. Еще знаю, что сейчас ему нужна моя помощь.

– Господи! – схватился за голову Савелов. – Живой он стоял между нами и мертвый стоит! Пойми – мертвый он, мертвый!

– Мертвый? – шепотом переспросила она, и в ее глазах сверкнул гнев. – А зачем против мертвого возбуждать уголовное дело, ответь мне?.. Затем, что доказательств его гибели нет. Нет, понял ты, не-е-ет доказательств!!!

– Какое, к черту, дело?.. Оно давно военной прокуратурой приостановлено…

– «За неустановлением местонахождения обвиняемого», так мне ответил на прошлой неделе следователь военной прокуратуры.

– Ты там была?

– Я имею право знать о судьбе отца моего ребенка.

– Имеешь, – согласился Савелов и опять схватил ее за плечи. – Пойми, Маргошенька, этим уголовным делом они гибель группы на него, на мертвого, списывают, и не более того.

– Игорь жив! – с гневом выкрикнула Рита и оттолкнула мужа от себя. – Не трать время, Савелов, тебе и твоему генералу Толмачеву не удастся убедить меня в обратном!

– Ну, предположим, что он жив, а как ты сможешь связать с ним свою жизнь, ты подумала?..

– Главное, чтобы он был жив.

– Ха-ха! Твой папочка будет счастлив допустить такого… такого в свое семейство!

– Договаривай: какого такого?

– А ты подумала, какое клеймо с самого детства будет лежать на Платоне? Сын невозвращенца и предателя, он даже не сможет получить высшего образования.

Ладонь вспыхнувшей от гнева Риты с размаху впечаталась в щеку Вадима, оставив на ней косой багровый след.

– Быстро же ты, Савелов, забыл, что носишь на своей груди золотую цацку, облитую его кровью. Платон – сын русского офицера, а не предателя или холопа, как некоторые в вашей Конторе.

Савелов, побелев, как мел, отшатнулся от нее к черному провалу окна.

– Не забыл… Я знаю истинную цену той золотой цацке, – выдохнул он. – Но почему ты так жестока ко мне, Маргоша?

– А ты ко мне?.. – Он не нашелся с ответом и предпочел отвернуться от ее гневных глаз. – Игорь жив, – услышал Вадим за спиной. – Запомни, Савелов: он жив – без твоего пакостного «предположим».

В ее голосе была такая уверенность, что у Савелова зашлось сердце. Вдруг она права, подумал он. Что бы там ни говорили, но мертвым Сарматова и в самом деле никто не видел. Даже генерал Толмачев, похоже, до конца не уверен в его смерти, иначе не подсунул бы мне ту проклятую фотографию.

Прижавшись щекой к холодному стеклу окна, он долго и молча смотрел на заваленный мокрой листвой переулок. На память пришли строчки, прочитанные им у какого-то поэта:

 
…Разве в этом кто-то виноват,
Что с деревьев листья облетели?
 

С большим трудом подавив боль и душившую его обиду, Савелов попытался посмотреть на внезапно обрушившуюся на него беду как бы со стороны. Ничего не поделаешь – Рита права, вынужден был он признать. Одиночество вдвоем раздавит нас в Германии… Она права и еще в одном: жив или нет Сарматов, в наших с ней семейных отношениях это ничего не может изменить.

– Что ж, вольному – воля, спасенному – рай, – с горечью уронил Вадим и, не глядя на Риту, вышел из столовой. – И ничего тут не поделаешь – не стерпелось, не слюбилось! – меряя шагами гостиную, бормотал вполголоса Савелов. «…В мерзкую харю реальности надо смотреть прямо», – вспомнились ему слова Павла Толмачева. – Что ж, если смотреть прямо, то придется признать, что рано или поздно это все равно бы случилось. Все равно бы случилось! – Он скрипнул зубами, сел за стол и после минутного размышления склонился над листом бумаги.

Закончив писать, Савелов кинул в чемодан несколько фотографий из семейного альбома, затем подошел к шкафу и решительно облачился в мундир с Золотой Звездой. Когда он снова появился в столовой, то застал Риту в той же отрешенной позе, у плачущего осенним дождем окна. От любви и жалости к ней опять зашлось сердце. Вадим бережно развернул ее за плечи и кивнул на дверь в гостиную:

– Я там оставил согласие на развод. И еще… Хоть и не имею на то права, но я выдам тебе служебную тайну, потому что очень хочу, чтобы счастье не обошло тебя и Платошу стороной. Умные люди говорят, Маргошенька, что счастье хоть и редко, но все еще встречается на земле…

– О чем ты, Вадим? – подняла она заплаканные глаза и, увидев его в форме, удивилась и хотела что-то спросить, но Савелов перебил ее:

– Тот изуродованный мужчина с фотографии… в настоящее время находится на лечении в Гонконге, в каком-то синтоистском монастыре. Кажется, он называется монастырем «Перелетных диких гусей». Есть подозрения, что тот человек – невозвращенец, служивший когда-то в нашей Конторе. Сарматов это или не Сарматов, чем он болен, клянусь, не знаю. Но если он действительно окажется Сарматовым, то я хочу предостеречь тебя от еще большей беды для… в первую очередь для него – большей. Понимаю, как трудно будет пойти на это, но пока тебе надо набраться терпения и воздержаться от его поисков. Если в нашей Конторе каким-то образом получат информацию, что тот человек не кто иной, как Игорь Сарматов, сто шансов из ста – его немедленно ликвидируют. У Конторы, Маргошенька, очень длинные руки, очень…

– Игорь совершил преступление против государства? – сжавшись в комок, спросила она, ошеломленная его словами. – Ответь же, Вадим!

Савелов зло усмехнулся.

– Его преступление в том, что он родился на век позже… В наше подлое время его архаичные понятия об офицерской чести и долге перед Отечеством, вкупе с его казачьей доблестью, некоторым генералам от сохи могут помешать спрятать концы в воду, то есть помешают скрыть обстоятельства, связанные с гибелью нашей спецгруппы по их вине. Несмотря на то, что афганская война закончилась, начальство боится, что он выставит его в истинном обличье. Надеюсь, Маргоша, что ты примешь всерьез мою информацию и не сделаешь непоправимых для вас троих поступков.

– Спасибо, Вадим, за совет, – Рита повернула к нему полыхнувшее жаром лицо. – Во всяком случае, я не использую его тебе во вред.

– Что ж, – криво улыбнулся Савелов, – коли так, прости меня за все. «За все, в чем был и не был виноват». Как умел, так и любил… Всегда буду помнить Платошку и тебя. Не поминайте и вы меня лихом…

– Ночь же за окном, Вадим, – сказала она сквозь слезы. – Куда ты теперь?

– Долг, – усмехнулся он и добавил с горечью: – Знать бы только – перед прошлым или перед будущим Отечеством мой долг…

– Ты сообщишь, куда тебе писать, звонить?..

Не ответив, он поцеловал ее руку и, подхватив чемодан, четким шагом направился к выходу. Прежде чем закрыть за собой дверь, будто подводя черту под их совместной жизнью, он оставил в прихожей свои ключи от квартиры. После его ухода Рита машинально погасила в столовой свет и распахнула балконную дверь. Под балконом, заливая переулок мертвенно-синим светом, раскачивался уличный фонарь. Разбойный ветер бросил ей под ноги охапку мокрых кленовых листьев. Скоро донесся звук заработавшего мотора. Когда красные габаритные огни, мигнув в последний раз, скрылись в переулке, Рита, зажав ладонью рвущийся из горла крик, упала на пол, на буро-коричневые пятна мокрых кленовых листьев, и зашлась в рыданиях.

* * *

Летели навстречу серой «Волге» московские улицы, пустынные площади и переулки. Бешеной скоростью Савелов пытался успокоить себя, но это плохо у него получалось. Вот и все… – с горечью думал он. Прав тот поэт, который написал: «…Разве в этом кто-то виноват, что с деревьев листья облетели…» Листья облетели… Господи, не помню имени того поэта, но он прав. Повторилась в мире неизбежность…

Сквозь ритмичную маету щеток, смахивающих с лобового стекла капли дождя и мокрые листья, перед ним вдруг снова возникло лицо Сарматова.

– Опять ты! – со злостью крикнул Савелов. – Сегодня я не звал тебя!

– Я пришел без твоего зова.

– Не верит она, что тебя больше нет…

– А ты сам веришь в это, Савелов?

– Для меня было бы лучше, чтобы ты был жив, а я остался там, за Гиндукушем.

– Опять кривишь душой, – усмехнулся Сарматов. – К тому же грех свой на земле ты еще не искупил.

– О чем ты?

– Помнишь зэка, того, что уплыл в Ледовитый океан на белой льдине, как черный крест?

– Помню…

– То навсегда твой крест, Савелов.

– Знаю… И всех ребят, погребенных под памирской лавиной, тоже на свою душу принимаю.

– А американца, которому ты не дал шанса доплыть до берега?..

– У меня не было выбора.

– Выбор всегда есть, – откликнулся Сарматов и скрылся за листьями на лобовом стекле машины.

– Выбор между гильотиной и Бастилией? – крикнул Савелов.

– Не самый худший выбор, – донеслось в ответ.

За своими горькими мыслями Савелов не сразу заметил, что сбоку к его машине пристроился милицейский «жигуль», в просторечии – «раковая шейка». Усиленный мегафоном властный голос привел его в себя:

– Серая «Волга», немедленно прижмись к тротуару! Прижмись к тротуару, оглох, что ли!!!

– В чем дело, начальник? – остановив машину, раздраженно спросил Савелов подошедшего вальяжной барской походкой красномордого гаишника.

– Прохреначил на красный, скорость – за сто с гаком, а ишо, мудила, спрашивать, в чем дело?! – заорал гаишник и схватил его за плечо. – Выходь из машины, мать твою! Я те покажу, в чем дело!.. Документ гони!

– Руки и мат отставить! – налился вдруг злобой вылезший из машины Савелов. – Ты у меня, хамло тамбовское, завтра же отправишься в свой колхоз коровам хвосты крутить…

Опешивший милиционер, не привычный к такому отпору, отступил на шаг. Его спрятанные под низким лбом глаза округлились от удивления, а свисающие на воротник щеки стали наливаться свекольным цветом.

– На кого дрочишь? – прошипел он. – На советскую власть дрочишь, вша поганая… Ишо, выходит, в ментовке раком не стоял, пидарас… Гони, говорю, документ! – схватился он за белую кобуру на боку.

Савелов распахнул плащ, чтобы достать из бокового кармана удостоверение. Увидев блеснувшую у него на мундире Золотую Звезду и погоны подполковника, милиционер из пунцового в один миг стал серым. Глотая воздух, как вытащенный из воды карп, он кинул дрожащую руку к козырьку фуражки и с выпученными оловянными глазами застыл по стойке «смирно».

– Лопух деревенский!..

– Виноват, тащ Герой Советского Союза.

– Ладно, будем считать, что инцидент исчерпан, – заставил подавить в себе злость Савелов.

Поняв, что гроза миновала, милиционер ловко натянул на свою толстую морду привычную холуйскую маску.

– Просим прощеньица, тащ Герой Советского Союза! Вы уж поосторожнее, поберегли бы себя. Колдобины на дороге и листьями все завалило – закрутит на повороте, не приведи бог!..