Текст книги "Вот идет человек"

Автор книги: Александр Гранах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

16

После бегства Шмуэла прошло несколько лет, и незадолго до того, как мы уехали из деревни, к нам в дом пришли крестьяне и сказали, что они только что видели Шмуэла на конном рынке. Потом пришел и дядя Лейзер: он говорил со Шмуэлом на рынке и хотел узнать, не вернулся ли тот домой. Потом пришли ровесники и друзья Шмуэла: они тоже повстречали его на рынке и хотели с ним поговорить. Пришел нас поздравить и корчмарь Элконе: ему не терпелось услышать, что Шмуэл расскажет о своих приключениях в большом мире. Он тоже видел его на рынке. В комнате было полно народу, все ждали. Мы все разволновались и долго не ложились спать, но Шмуэл так и не пришел. Зато в ту же ночь у Юза Федоркива из конюшни пропала его лучшая лошадь, кобыла-трехлетка. Всполошилось все село, а на следующей неделе на рынке Юз Федоркив нашел свою кобылу у торговца лошадьми Менделе Шпирера. Тот рассказал, что купил кобылу у одного из сыновей Гронаха и сегодня тот обещал принести ему документы. Получалось, что документов на лошадь нет. Разразился большой скандал. Старший брат Шахне Хряк всегда стоял на страже доброго имени нашей семьи, и теперь он сидел в трактире за столом с торговцем лошадьми и Юзом Федоркивым. Они пили одну кружку пива за другой, спокойно обо всем говорили и сошлись на том, что поделят убытки поровну. Федоркив получил свою кобылу, и вскоре все забыли об этом случае. С тех пор прошло несколько лет, мы жили уже в Городенке, но вся эта история с лошадью так и осталась до конца неясной. И тут домой вернулся Шмуэл. Ему исполнился двадцать один год, и он должен был явиться на военную комиссию. Одет он был очень элегантно: красивая шуба с каракулевым воротником, брюки галифе и коричневые сапоги, как у офицера кавалерии. По воскресеньям Шмуэл надевал черный костюм, лакированные ботинки и тонкие кожаные перчатки, которые он, впрочем, чаще всего держал в руке, чтобы были видны многочисленные кольца на пальцах, а еще он всегда носил с собой плетеный кожаный хлыстик. Свои кудрявые волосы он теперь расчесывал на прямой пробор, а зеленую бархатную шляпу надевал немного набекрень, чтобы был виден длинный густой локон слева у виска. Ко всему прочему, он утверждал, что забыл идиш и может говорить только по-немецки. По-немецки он говорил со всеми, даже с нашей маленькой мамой, которая умоляла его говорить на идише хотя бы с ней, хотя бы когда никто их не слышит, чтобы она могла видеть в нем своего ребенка. «Nein, Mutter, – одергивал он ее, – nix jiddisch, ich von Myslivitz, wo nur sprechen Daitsch»[10]10
  Нет, мать, никакой идиш, я из Мысловиц, где говорить только немецки (нем. искаж.).


[Закрыть]. Еще у него был толстый кошелек, плотно набитый банкнотами, он с гордостью его демонстрировал и утверждал, что мог бы даже купить себе целое поместье. На первой же ярмарке он купил себе хорошенькую лошадку и целыми днями разъезжал по городу и окрестностям и говорил «немецки». Однажды он оставил кошелек дома, и сестра Рохл заглянула внутрь, чтобы узнать, сколько миллионов привез домой наш брат. В кошельке было шестьдесят пять крон настоящих денег и очень много тысячных банкнот. Беда была лишь в том, что банкнотами они являлись только с одной стороны, а на другой крупными буквами было написано: «Такова подлинная цена кружки пильзенского пива, которое мы продаем всего за пять крейцеров. Трактир „У колокола“ в Мысловице». Эта новость в тот же день облетела все Нижние переулки, и их жители были рады узнать, что даже в Мысловице миллионы на улице не валяются, а брата, у которого до сих пор было прозвище Конюх, теперь стали звать Немец-с-мильонами. Наш отец только посмеивался и говорил, что это пройдет, что Шмуэл снова выучит идиш и привыкнет к тому, что в Городенке можно прожить и без миллионов.

В городе жила одна наша дальняя родственница, которую мы называли тетей Хеней. Она торговала гусями и курами, и было у нее трое взрослых детей: два женатых сына – один ломовой извозчик, другой грузчик, оба высокие и сильные, и тоже высокая, дебелая, придурковатая незамужняя дочь. Однажды в субботу после обеда они со Шмуэлом пошли прогуляться за город, утомились и прилегли на поле отдохнуть. Вечером жители Нижних переулков видели, как эта дочь тети Хени бежит домой, плачет и кричит. Перед домом тети Хени собралась толпа, и на улице было слышно, как причитает ее дочь: «Мама, Шмуэл на поле такое со мной сделал! Мама, он такое со мной сделал, помоги мне, мама, помоги! Как же я несчастна!» – и она кусала свой носовой платок, плакала и всхлипывала. Тетя Хеня послала за моим отцом, посторонних попросили разойтись по домам, а отец и тетя завели очень долгий, очень серьезный и спокойный разговор. Вернувшись домой, отец сказал, что от немцев Шмуэл набрался дурных манер. Все мы ждали, когда Шмуэл наконец придет домой, и вот он пришел. В комнате было уже темно, но лампу не зажигали, потому что на небе еще не было звезд. Исход субботы. И отец заговорил: «Послушай, сын, я тебе ничего не сказал, когда ты болтал на своем дурном немецком, я ничего не сказал, когда ты с размалеванными бумажками разыгрывал миллионера, я никогда не спрашивал тебя про историю с лошадью, но если ты думаешь, что твои галифе, твоя шуба и твои лакированные ботинки дают тебе право вести себя как мерзавец, то ты ошибаешься. Я буду стегать тебя твоим кожаным кнутом до тех пор, пока ты не заговоришь на идише и не забудешь свои фальшивые деньги, или я сейчас позову тетю Хеню, и сегодня же вечером мы отпразднуем твою помолвку с ее дочерью». И тут Шмуэл начал горько рыдать и размахивать руками, но не мог издать ни звука. Он дергал себя за язык, и все смотрели на него в немом изумлении. Потом он стал рвать на себе волосы и бить себя в грудь. Тут уже зажгли лампу, отец дал Шмуэлу карандаш и листок бумаги, и он дрожащей рукой написал, что не может говорить, что он потерял дар речи и умоляет о помощи. Надо было послать за врачом. История с тетей и ее дочкой была забыта. Вскоре пришел доктор Канафас, он постукал и послушал Шмуэла, осмотрел его, повозился у него во рту, помассировал ему виски. В доме было полно народу. На улице тоже собралась толпа: все хотели увидеть кудрявого красавца Шмуэла, Немца-с-мильонами, которого Господь Бог так скоро покарал, лишив дара речи. Врач взял за визит два гульдена и сказал, что, поскольку Шмуэл – человек не бедный, большой опасности для его здоровья он не видит. Он теперь будет приходить каждый день, а еще напишет крупному профессору в Вену и спросит у него совета. Возможно, Шмуэл просто застудил голосовые связки. Завтра он еще раз осмотрит его, а пока надо уложить Шмуэла в постель и дать ему горячей водки с перцем, чтобы он пропотел и вся хворь из него вышла. Собравшихся доктор отправил по домам, а потом и сам ушел. Шмуэл вертелся в постели, стонал, рыдал и потел, а потом наконец заснул. На следующее утро лицо его было белым, как мел, и все смотрели на него с сочувствием. Отец помог ему одеться, и мы все вместе пошли к раввину. У раввина было полно народу. Он внимательно слушал отца и не спускал глаз с бледного перепуганного Шмуэла. Когда отец закончил свой рассказ, раввин сказал: «Послушай, Шмуэл, сын Арона! Перед лицом общины, твоего отца и нашего Отца Небесного, который никогда не оставляет нас в наших бедах, я говорю тебе: молись всем своим сердцем и всей своей душой». У брата на глаза навернулись слезы, а раввин продолжил: «Я вижу, ты плачешь, а значит, наши слова нашли отклик в твоем сердце. Я знаю, что ты теперь – благочестивый и честный человек. Давайте же начнем, – обратился он к общине и добавил. – Люди, поможем ему сегодня молиться так, чтобы Врата Небесные открылись и наша молитва была услышана». Хазан начал молиться, и все поддержали его с огромным рвением. Сила этой благоговейной молитвы все нарастала, вся община склонилась вперед с закрытыми глазами и вскоре достигла настоящего экстаза. И когда хазан воззвал: «Шма Исроэйль Адойной Элойэйну Адойной эход!»[11]11
  Слушай, Израиль! Господь – Бог наш, Господь – один! (древнеевр.)


[Закрыть] – и все в благоговейном восхищении повторили этот призыв с небес, мы услышали в общем хоре и голос нашего брата. «Мазл-тов, мазл-тов!» – воскликнул раввин и прервал молитву. Однако Шмуэл снова стал показывать жестами, что речь к нему еще не вернулась, и тогда раввин сказал: «Я, а вместе со мной и вся община только что слышали твой громкий голос. Но если тебе нравится рассказывать нам, будто ты все еще немой, то рассказывай, рассказывай, сын мой. Главное, что я, твоя семья и община – все те, кто только что тебе помог, – знаем, что ты, слава богу, способен говорить и мы можем за тебя не волноваться».

Между тем молитвенные покрывала и тфилин уже сложили и убрали, все сели за большой стол, и в комнату внесли угощение: водку, медовый пирог и блинчики. Раввин велел налить стакан для Шмуэла и сам тоже взял стакан. Оба держали стаканы в левой руке, а правую руку раввин протянул Шмуэлу. Остальные не сводили с них глаз, и тогда раввин сказал: «Пусть Господь поможет тебе, и твой язык станет слушаться тебя, как любого благочестивого человека», – наш брат произнес громко и отчетливо: «Омейн, ребе». Охватившей всех радости и восхищению не было предела, и мы долго еще сидели за общим столом.

Прошли годы. Я к тому времени жил уже в Берлине, а Шмуэл ехал через Гамбург в Америку и по пути заехал ко мне. По-немецки он не мог сказать ни слова. Я спросил его, как такое возможно, ведь дома он говорил на этом языке так хорошо, что люди прозвали его Немцем, на что он ответил, что говорил на «мысловицком диалекте». Много лет спустя я оказался в Америке, а моего брата уже звали Сэм, он был богатым человеком, и у него были уже взрослые дети, рожденные в Америке, такие свободные и очаровательные, какой может быть только американская молодежь. Как и много лет назад, он все еще рассказывал свои истории, а его дети, настоящие американцы, не верили ни единому слову, как не верили в его небылицы и мы, его братья. И они любили его так же, как, что ни говори, любили его мы. Он никогда не был скучным, из всей нашей семьи у него была самая безудержная фантазия, и он сам верил в свои россказни. Его дети говорили со мной об этом совершенно открыто: «Наш отец всегда рассказывает какие-то истории из жизни, но мы знаем, что он все это выдумывает. Но, во-первых, он лучший отец на свете, во-вторых, мы не хотим отказывать ему в его fun[12]12
  Забава (англ.).


[Закрыть], ну а в-третьих, нам кажется, что почти все европейцы не очень-то придерживаются правды». Я только-только приехал в Америку из Европы, и мне было немного стыдно за мой старый континент.

17

Отныне отец, мой брат Шабсе и я работали в пекарне Вольфа Бекера. Зарплату получал отец, общую на всех, а отработанных часов никто не считал. Начиналась рабочая неделя в субботу вечером и, с небольшими перерывами на сон, продолжалась до вечера пятницы. В пятницу мы шли в баню, а потом домой спать, суббота была выходным днем, а вечером мы снова шли работать до следующей пятницы.

Я уже разбирался в пекарном деле, как настоящий подмастерье, и подумывал о том, чтобы сбежать из дома. Как раз был большой праздник, и молодые парни, жившие и работавшие в разных городах, вернулись домой. Они возвращались хорошо одетые и рассказывали нам, что везде гораздо лучше, чем в Городенке. Брат моего школьного приятеля Розенкранца приехал из Черновиц, и у него был не только синий костюм в полоску, но и рубашка с высоким стоячим воротничком, пестрый галстук, светло-серая фетровая шляпа и ботинки из гладкой телячьей кожи с круглыми резиновыми набойками на каблуках. В Городенке эти резиновые набойки произвели настоящий фурор: они были красивыми и практичными, а когда снашивались, то можно было за пару геллеров купить новые, и ботинки оставались целыми, а при ходьбе каблуки не издавали ни единого звука. Эти резиновые набойки так меня взволновали, что я вместе со своим школьным приятелем ходил по пятам за его набоечным братом, восхищался им и завидовал ему. Дело было не только в резиновых набойках. Все в нем – как он ходил, как он махал девушкам, его набриолиненный блестящий локон на лбу и неизменно надменная, самодовольная «черновицкая улыбка», которую он тоже привез с собой вместе с серыми перчатками, – не давало покоя не только мне, но и всей Городенке. Праздники закончились, он снова уехал в Черновицы, но память о его набойках осталась. Я прямо-таки видел и слышал их, они нашептывали мне: «Давай же сваливай поскорее, ты тоже сможешь купить себе такие, но только не в Городенке».

И вот в один воскресный день мы наконец созрели: с моим школьным приятелем Розенкранцем мы надели на себя по две рубашки и по два костюма (будничный и субботний) и двинулись в направлении Коломыи. Сердце в груди бешено колотилось. Под вечер мы уже проходили мимо родного села Вербивицы и решили переночевать не у моего старшего брата, а у тети Фейги, потому что брат задержал бы нас и отправил бы обратно домой. На следующее утро мы встали ни свет ни заря, набили свои сумки огурцами с тетиного огорода и отправились в путь. Прошагав полчаса по проселочной дороге, мы услышали, что нас кто-то зовет. Ох, это была тетя Фейга, которая никогда не улыбалась и всегда разогревала свои пресные, жидкие супы. У нее вся еда была невкусная. Она из всего умудрялась сделать суп. Я думаю, она варила суп даже из старого белья и тряпок, и это всегда были вчерашние или позавчерашние супы, она их только разогревала и никогда не варила ничего свежего. Нам оставалось только удивляться, когда она готовила то, что потом разогревала? Ее мы тоже называли «подогретой» тетей, потому что именно так она и выглядела – подогретой! Жидкой и позавчерашней. И вот «подогретая» тетя догнала нас и стала обыскивать наши сумки. Не обнаружив ничего, кроме огурцов, она призналась, что подумала, будто мы украли у нее яйца, оставила огурцы нам и пошла обратно домой. Мне было так стыдно перед своим другом, что я не смог простить своей тете этого позора и даже сегодня держу на нее обиду.

Проведя полдня в пути, мы добрались до городка Гвоздец, который был еще меньше Городенки. Здесь мы впервые почувствовали сильный «голод на чужбине» и, недолго думая, продали свои нарядные костюмы, купили себе свежий хлеб, творог, масло и молоко и наелись досыта. Внезапно у нас появилось и хорошее настроение, и деньги, мы собрались с духом и снова двинулись в путь. Вечером мы пришли в Коломыю. Здесь я сразу же обошел все пекарни, впервые в жизни произнес условный пароль пекарей «Ушиц»[13]13
  Uschitz.


[Закрыть]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Назад к карточке книги "Вот идет человек"