Текст книги "Вот идет человек"

Автор книги: Александр Гранах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

11

Между селом Вербивицы и Городенкой разница была куда больше, чем между Городенкой и какой-нибудь европейской столицей, потому что в Городенке имелись уже все признаки ненадежной, стремительной, полной соперничества городской жизни, тогда как жизнь в Вербивицах была раз и навсегда устоявшейся и по-деревенски спокойной.

В деревне люди были связаны с землей, и земля их кормила. В городе люди кормили друг друга, но не были связаны между собой. В деревне все было «по укладу»: каждый знал, как ему достается кусок хлеба и что ему причитается. Уклад предписывал людям, как им относиться к домашним животным, к земле и даже к смене времен года. Конечно, и в деревне случалось, что заболевала скотина, или засуха высушивала поля, или на землю по весне обрушивался град, уничтожая посевы и побеги. Или посреди лета, когда все выходили в поле, вдруг откуда ни возьмись появлялась тяжелая туча и, столкнувшись с местным миролюбивым облачком, проливалась на землю ливневым дождем. Такое не просто огорчало, но и злило жителей села. Они смотрели на небо и честили бестолковую весну с ее неожиданным градом, побившим их посевы, или же сердито смеялись над летом, чьи тучи проливались дождем не в том месте и не в то время.

Так оно было в Вербивицах, а в Городенке все было по-другому. На селе тоже были бедные и богатые и тоже случались несчастья – град, засуха или падеж скота. Но страдали от них все, все без исключения, и люди держались вместе и помогали друг другу. В городе все было иначе.

В городе кормила уже не земля, а другие люди. В деревне крестьянин поднимал глаза к небу, потому что верил, что от неба зависит его благополучие. В городе благополучие зависело от польского помещика Ромашкана и еврейского банкира Юнгермана: в их власти было осчастливить или погубить человека. На них работали управляющие и агенты, распределявшие рабочие места; они могли осчастливить других, а те, другие, в свою очередь, давали работу людям победнее, а те уже давали работу самым бедным.

Строилась Городенка тоже не так, как село. Село растекалось по земле свободно, без всякого плана: огород, дом, а за ними во все стороны снова огород и дом, огород и дом. Дом похуже, дом получше, но все они крыты соломой, все мужчины носят одинаковые льняные рубашки навыпуск поверх одинаковых льняных штанов, а зимой – тулупы, кто похуже, кто получше.

В городе все было иначе. Одни – главным образом чиновники – носили короткие сюртуки, лакированные ботинки, рубашки со стоячими воротничками, фетровые шляпы и перчатки и выезжали в колясках на прогулку, а другие ходили босяком и в лохмотьях. Застройка города тоже была другой – кольцевой. За внешним кольцом городская жизнь больше всего походила на деревенскую. Крыши были крыты соломой, и только на некоторых домах была красная черепица. Жили здесь украинцы, которые каждый день отвозили на рынок свою картошку, лук, свеклу, фасоль, горох, цыплят или другой какой товар.

Потом шло среднее кольцо, и за ним уже были домики получше, почти особняки, с дранковыми крышами и палисадниками. Здесь жили чиновники, работавшие в суде, окружном управлении или налоговой службе. В центре, обрамленном этими двумя кольцами, жили евреи. Каким он был, центр Городенки? Ровно посередине – большая рыночная площадь. Из всех окружавших ее зданий почта была самой высокой, а самой заметной была нарядная старокатолическая церковь с луковичными куполами. Стены ее были тщательно выбелены, и снизу было хорошо видно, что в основании купола не хватает двух кирпичей: там совы устроили себе гнездо. Посередине площадь пересекала Кайзерова дорога, которую пересекала дорога поменьше, так что перед церковью образовался перекресток с четырьмя указателями. На восток путь вел к Днестру, в городок под названием Устечко и дальше к русской границе; на запад, через Коломыю и Станислав, – во Львов; на юг – в Залещики, известные как «галицийское Мерано»; ну а в северном направлении – в Обертин, прославившийся своими барышниками и ворами. Если кого-нибудь спрашивали: «Да вы не иначе как из Обертина?» – то в ответ следовало: «Сам ты вор!» И со всех сторон Городенку окружали сорок восемь деревень.

Кайзерова дорога делила еврейский квартал на две части: на Верхние улицы и Нижние улицы. Вдоль Верхних улиц шли тротуары, часто усаженные каштанами. Эта часть начиналась перед высоким зданием суда, шла через рыночную площадь к церкви и дальше, в сторону Залещиков, – до школы барона Гирша. Верхние улицы подметали, поливали и убирали дворники, до Нижних никому не было дела. В этой части города была большая сточная канава – «Провал», куда жители выбрасывали мусор и выливали помои; рано утром у этой канавы можно было видеть толпы людей, которые, обнажив определенные части тела, справляли нужду. Нижние улицы были грязными и вонючими, и если бы дождь и мороз не смывали грязь и не очищали воздух, то люди там просто задохнулись бы. Маленькие деревянные домики стояли вплотную друг к другу, потому что так, используя готовую стену соседского дома, было дешевле строиться. Один дом прижимался к другому, льнул к нему, опирался на него, словно немощное, больное существо, которое совсем ослабло, замерзло и боится остаться наедине с самим с собой. В этих домах жила беднота: сапожники, портные, столяры, жестянщики, бондари, каменщики, скорняки, пекари, извозчики и грузчики всех сортов – все как на подбор неутомимые труженики, которые целыми днями работали за кусок хлеба или пять крейцеров, чтобы прокормить своих многочисленных детей. Здесь с особым нетерпением все ждали вторника, когда крестьяне и евреи из сорока восьми окрестных деревень приходили на ярмарку. Этим вторником, этой ярмаркой и жили.

И тогда уж начиналась такая давка, беготня и толчея, что казалось, будто наступил конец света. Самая главная часть ярмарки – большой скотный рынок за городом, на «толоке». Жеребцы втягивают ноздрями воздух, узнают по запаху своих прежних невест или чуют новых, девственных кобыл, и все они обмениваются неудержимым приветственным ржанием. Несчастные коровы, которых сегодня не доили, чтобы все могли видеть их полное, упругое вымя, отчаянно мычат. Овцы блеют, тоскуя по своим зеленым лугам, но громче всех кричат свиньи. Они кричат так, будто от их жирных окороков по живому отрезают куски ветчины. Между скотиной рыскают торговцы и агенты: они потеют, орут, торгуются, бросают сердитые взгляды, ударяют по рукам, пытаются выторговать каких-нибудь три гульдена. Обе стороны давно уже договорились, покупатель давно уже решил приобрести эту лошадь, корову, свинью или овцу, – но последние три гульдена!.. И тогда они еще раз ударяют по рукам, идут друг другу навстречу, три гульдена делятся на две части – два скидывают, а на третий «пьют магарыч» за удачную сделку и здоровье скота.

На городском рынке торгуют товаром помельче. Здесь крестьяне победнее продают своих кур, гусей, уток, зерно, лен, холстину, масло, сахар, соль, горшки, спички, селедку, а потом идут в лавку и покупают там разноцветные платки, бисер и шерстяные нитки, чтобы вышивать свои рубашки. В трактирах яблоку негде упасть. Здесь пьют водку, пиво, медовуху или ром, едят сало или колбасу. Многие в приподнятом настроении, некоторые уже под хмельком. Все куда-то протискиваются и бегут с вытаращенными, испуганными, любопытными, блуждающими глазами. Ребенок потерялся! Вора поймали! Пугливая лошадь понесла и ворвалась в гончарные ряды! Визги, крики, пинки, тычки. Продавцы наперебой выкрикивают свой товар, им вторят карусельные зазывалы, а посреди этого шума и гама беднота с Нижних улиц пытается заработать на хлеб. Столяры выставляют на продажу свои ящики и сундуки, сапожники – сапоги и башмаки, портные – свое тряпье, и все это обменивается на зерно, кур, гусей, уток и яйца. Бабы и молодежь – самые бойкие. Бабы ходят по рядам и продают белый хлеб, булки, пирожные, вареный горох, фасоль, пироги с самыми разными начинками: с картошкой, сыром, мясом, черешней, черемухой, черникой. Все куда-то бегут, орут до хрипоты, стараясь перекричать друг друга. Каждый старается обойти другого, обругать его, надуть хотя бы на грош. Мы, дети, стараемся больше всех, потому что нам нравится участвовать в общем деле, чувствовать себя частью этого столпотворения. Мы разносим в стеклянных кувшинах квас – подслащенное яблочное сусло, изготовленное по секретному рецепту Файвла-квасника. Это было, разумеется, чистейшее надувательство, но мы покупали у него квас, ненавидели его за это и дразнили:

 
Наливай нам, Файвл, квас,
 

В зад целуй нас по сто раз!

В квас мы добавляли лед, он таял, разбавленный квас становился безвкусным и холодным, и мы продавали его, нахваливая:

 
Холодный квас, свежий квас!
Для здоровья – высший класс!
 

Или:

 
Кто квас пьет, того хворь не берет!
 

У меня лучше всего получалось продавать с угрозами. Я истошно вопил:

 
Квас! Квас! Ледяной квас!
Кто пьет, тот здоровым останется,
Кто не пьет, тот сегодня преставится!
 

Бывало, что какая-нибудь старая крестьянка, услышав мои вопли, только качала головой, крестилась, покупала у меня стакан кваса и даже давала мне лишний геллер, уговаривая больше не произносить таких проклятий. И я думал, что она, пожалуй, права. Но потом я думал, что если бы я отказался от проклятий, то она бы не дала мне лишнего геллера и, наверное, даже не купила бы себе квасу. Проклятия приносили доход, и я продолжал выкрикивать угрозы, в иной вторник зарабатывая от тридцати до сорока крейцеров. Это маленькое состояние я всегда отдавал отцу, он хвалил меня за мою деловую хватку, и его похвала наполняла меня гордостью и счастьем. Мой брат Шабсе, который был старше меня на год, приносил примерно треть моей выручки. Он завидовал мне и постепенно терял уверенность в себе. Я же, наоборот, становился еще увереннее, еще веселее – и это уже было началом соперничества, началом нашей конкуренции в городе.

В один из таких вторников из деревни приехал старший брат Шахне Хряк, ближе к вечеру они с отцом пошли к торговцу мукой Шолему Люфту и отдали ему двадцать пять гульденов. Так было решено, что теперь у нас будет собственная пекарня, а господин Люфт должен был поставить нам муки еще на двадцать пять гульденов в кредит, выплату которого гарантировал брат. И вот в один прекрасный день мы съехали из комнаты в Нижних улицах, арендовали у Фроима Глогеса пекарню рядом с владениями господина Цулауфа, недалеко от школы барона Гирша, и нежданно-негаданно оказались в благородном обществе. Мы пекли хлеб, булки, рогалики и венские розанчики, а так как работали мы все без исключения, то могли продавать все немного дешевле, чем другие пекарни. Впрочем, лучшими клиентами были мы сами, потому что не могли противостоять искушению, и, несмотря на запреты, каждый из нас за день съедал сорок-пятьдесят хрустящих, поджаристых рогаликов или венских розанчиков. Каждый думал, что так делает только он, но так поступали все. Поэтому дела у нас шли неважно. Днем мы с братом Шабсе ходили в школу барона Гирша, а ночью вставали и шли крутить рогалики и формовать венские розанчики.

И тогда произошло то, что повлияло на всю нашу дальнейшую жизнь. Моему брату было семь, мне – шесть лет. Он был очень высоким и худым, а я, наоборот, – невысоким и коренастым. Мне всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, и меня это очень злило. Когда нас будили, он очень долго не мог проснуться, а я мгновенно выпрыгивал из постели. Он упирался, не хотел никуда идти и плакал. Я это заметил и сам всегда старался казаться бодрым и готовым к работе. Это было начало и основа моей веры в себя. За его счет я заслуживал себе похвалу, за что он меня возненавидел, а я только наслаждался его беспомощностью. Он становился все более неуверенным, а я – все более уверенным в себе. Так было в школе, так было на улице, в наших совместных играх. Началось-то все еще с торговли квасом. И да простит меня Бог, есть в этом и моя вина. И когда через тридцать лет я снова увидел своего брата, мне стало неловко. Он совсем не изменился. У него были уже взрослые дети, которые обращались с ним так же скверно, как когда-то мы, его братья. У него были такие же заплаканные, красные глаза, смотревшие на меня с немым укором, и говорил он, немного заикаясь, неуверенно, так же как тогда. Только теперь у него была борода, казавшаяся ненастоящей. Такие бороды бывают у молодых хористов в опере.

У меня было такое чувство, будто я совершил маленькое нежное убийство. Это ведь я забрал у него его уверенность и присвоил ее себе, потому что уже тогда мы были соперниками. Ведь жили мы теперь не в деревне, а в городе, с его соперничеством и конкуренцией. Ведь путь от села Вербивицы до Городенки гораздо длиннее, чем от Городенки до какой-нибудь европейской столицы.

12

Мой неудачный опыт обучения в хедере в Сколье скоро был забыт, потому что в Городенке наш учитель Шимшеле Мильницер был приветливым, усталым человеком, который не только не бил нас, но был благодарен, если мы ему не слишком докучали. Он любил говорить, что дерзкий мальчишка со светлой головой и тягой к учению ему милее, чем «прилежный и воспитанный», но глупый ребенок. Мы часто злоупотребляли этим его убеждением и то и дело устраивали мелкие каверзы. Однажды мы прибили его кафтан к стулу, на котором он сидел. В другой раз мы привязали его ногу к ножке стула, а он только покачал головой и улыбнулся добродушно и устало. В другой раз, когда он, как это часто случалось, заснул, сидя за столом и положив голову на правую руку, мы расплавленным воском приклеили его бороду к столу. Когда он проснулся, он отскоблил воск со стола и кое-как вычистил его из бороды и в этот день ни словом не обмолвился о нашей проказе и никак на нее не отреагировал.

Прошло еще несколько дней, и он сказал нам: «Дети, недавно кто-то из вас сыграл злую шутку с моей бородой. Я тогда ничего не сказал, но не потому, что я не обиделся. Напротив, я так огорчился, что просто не мог ничего сказать. Вы знаете, что у меня немало забот и я очень беден. Но Господь Бог дал мне бороду, как Он дает бороду людям, что не знают забот и живут в достатке. Поэтому моя борода была для меня утешением. Оскорбляя ее, вы делаете меня еще беднее, чем я есть, но при этом никто из вас не становится богаче».

Это было в четверг, а по понедельникам и четвергам он постился и говорил очень тихо. Мы, пристыженные, смотрели в пол, и в этот день он на час раньше отпустил нас домой.

Но с тех пор он стал для нас таким же святым, как сама Тора. Мы больше никогда не подшучи-вали над нашим учителем и не устраивали никаких каверз.

Он терпеливо учил нас буквам еврейского алфавита, которые были похожи на маленькие ящички, какие-то инструменты, маленькие домики со створками дверей или ворот или же на кубики с окошками. В Сколье все эти буквы так и скакали у меня перед глазами, и я не мог отличить одну от другой. Теперь же, благодаря терпению нашего усталого учителя, я сразу мог сказать, где какая буква, и мне даже нравилось их различать. А скоро я сам смог и писать эти буквы-ящички со значками огласовок внизу и читать состоящие из них слова, хоть и не понимал этих слов, потому что говорили-то мы на идише. Так мы и учились молиться, не понимая, о чем молимся, учились петь, не понимая, что поем.

Вскоре я начал изучать Хумеш – Пятикнижие Моисея. Теперь уже был перевод и всевозможные толкования и объяснения совершенно далекого от нас мира, который существовал когда-то в прошлом, когда Небо и Господь Бог были еще так близко, что Моисей – Мойше-рабейну, праотцы Авраам, Иаков, праматерь Рахиль и другие великие люди ходили к нему чуть ли не каждый день, подобно тому как в Городенке купцы и чиновники ходили к барону Ромашкану или к банкиру Юнгерману.

Когда мальчик начинал учить Хумеш, в семье устраивали праздник. И вот однажды в субботу вечером меня облачили в новую одежду, а родственники и соседи принесли свои карманные часы и цепочки, штук двадцать, если не больше, и все это богатство повесили на шею мне и еще одному маленькому мальчику, который должен был изображать экзаменатора. Мы оба стояли на покрытом скатертью столе, а вокруг нас в тесной комнате сидели и стояли учителя, родители, родственники и соседи и смотрели на нас с радостным волнением, ожидая начала представления. И вот представление началось.

Второй мальчик распростер свои ручки и сказал: «Хатиенух эс ройшху ве-авирехеха. Бен пойрес Йойсеф бен пойрес алейху[6]6
  Наклони свою голову, и я благословлю тебя. Росток плодоносный Иосиф, росток плодоносный Его (древнеевр.).


[Закрыть]. Как Йойсеф-праведник полюбился Богу и людям, так и ты, мальчик, должен заслужить любовь Бога и людей».

И все хором: «Омейн, омейн, омейн!»

Теперь благословляющий начал задавать вопросы, а я отвечал:

– Что ты учишь, мальчик?

– Хумеш.

– Что значит Хумеш?

– Пять.

– Чего пять? Пять кренделей за крейцер?

– Нет, пять священных книг святой Торы.

– Какую главу ты учишь, мальчик?

– Ваикро.

– Что значит Ваикро?

– И позвал.

– Кто позвал? Шамес в шул тебя позвал?

– Нет, Бог позвал Мойше, чтобы дать ему законы жертвоприношения. Законы жертвоприношения священны, священ и я, маленький мальчик, поэтому ребе начал учить со мной Ваикро.

– Учи, мальчик, старайся! Покажи, на что ты способен.

И вот он уже подмигивает остальным, а те только улыбаются от радости и удовольствия.

– Ваикро… И воззвал Он… Эль-Мойше… К Мойше-рабейну… Леймор… Говоря…»

Тут меня прерывают на полуслове, и вот уже все идут ко мне с поздравлениями: «Мазл-тов, мазл-тов»[7]7
  Доброй судьбы (древнеевр.).


[Закрыть]. Мама плачет от радости, счастья и гордости, соседки плачут с ней за компанию. Все так и норовят облобызать меня против моей воли, потому что мне кажется, что я уже почти взрослый. Я замечаю, что все смотрят только на меня, и стараюсь ни с кем не встречаться взглядом. Я знаю, что никогда прежде на меня не смотрело так доброжелательно столько народу и что все они пришли сюда только ради меня. И даже медовый пирог, который я ел в этот день, не был таким сладким, как сладкая радость в моем сердце.

После случая с бородой мы всем сердцем полюбили нашего высокого и худого учителя Шимшеле. Лучше всего в школе было зимой, когда мы учились по вечерам, а потом возвращались домой с фонарями в руках. О каждом предложении, а порой и о каждом слове ребе рассказывал целую историю, объясняющую его смысл. Говорил он и о святости печатного слова, и о толковании слов, и о том, что между слов. Он начинал: «Шимен ве-Лейви ахим…»[8]8
  Братья Шимон и Леви (древнеевр.).


[Закрыть] И дальше рассказывал, что это были за братья, какие сильные, высокие и широкоплечие, а Лейви звали так потому, что однажды, когда он преследовал филистимлян и умирал от жажды в пустыне, на него напали львы. И тогда он схватил одну из львиц за морду и хвост, поднял ее над собой, напился молока из ее сосцов и отшвырнул ее в сторону. Шимен мог плечом сдвинуть с места целую гору, придавив ею своих врагов. И была у них сестра, очень красивая. И однажды, когда братьев не было дома, на нее напали филистимляне. Узнав, что филистимляне обесчестили их сестру, оба брата пришли в их город и изрубили своими мечами всех мужчин, а сам город сожгли. Так они отомстили за поруганную честь сестры. А в другой раз мы учили: «Ве-ани, Янкев»[9]9
  И я, Иаков (древнеевр.).


[Закрыть], – и вот уже мы ловили каждое слово нашего учителя, а он рассказывал на простом, понятном нам всем идише: «И вот я, Янкев, умираю в Египте и заклинаю тебя, сына моего Йойсефа, после смерти не оставить меня здесь, а отнести в землю Ханаанскую и похоронить меня там, хотя сам я похоронил твою мать Рохл на дороге в Вифлеем и даже не отнес ее в город. Ты, может, думаешь, что тогда шел дождь или что земля была тяжелой? Но я отвечу тебе: нет, земля была сухой, легкой и ноздреватой. Это было после того, как я отработал назначенную мне плату у Ловна: семь лет за Лею, семь – за твою мать Рохл. Мы отправились в путь, но Ловн догнал нас и вернул, утверждая, будто мы украли у него его божков. Меня возмутили его подозрения, и я воскликнул: „Пусть умрет тот, у кого найдутся твои боги!“ И гляди-ка – божки были у твоей матери Рохл, и она умерла! И я похоронил ее там же на поле, на дороге в Вифлеем. Ты спросишь почему, сын мой? Я скажу тебе: мне было пророческое видение. Я видел, как наш народ идет через пустыню, одинокий, покинутый, убитый горем. И тогда люди увидят могилу матери Рохл и станут искать у нее утешения, плача и причитая: „Мать Рохл, смотри, что стало с твоими детьми!“ И тогда мать Рохл пойдет прямо на небо к Господу Богу и скажет Ему: „Отец наш небесный, что делаешь Ты с моими детьми?“ И Господь Бог ответит ей: „Я наказываю их“. И мать Рохл спросит: „За что ты наказываешь их?“ И Господь Бог ответит: „Я наказываю их за то, что они танцевали перед золотым тельцом“. Тогда мать Рохл скажет: „Отец наш небесный, позволь рассказать Тебе одну историю. Когда Янкев пришел ко мне свататься, он был высоким и сильным, а взгляд его светился умом. Встретившись у колодца, мы сразу полюбили друг друга. Но отец мой Ловн был умным, хитрым и по-крестьянски находчивым человеком, и он хотел сначала сбыть с рук Лею, а она была маленькая, страшная, рябая и ко всему еще и шепелявила. И когда наступила ночь, он позвал Янкева в комнату, а мне велел спрятаться под кроватью и отвечать за Лею, чтобы Янкев подумал, что Лея – это я, а я – это Лея, и так он и выдал ее замуж. Я же любила Янкева всем сердцем и всей душой, но все равно не завидовала бедной Лее. А ведь я была лишь несчастным человеческим существом из плоти и крови, но все равно не испытывала зависти. А Ты, великий Бог, творец всех миров, ты позавидовал золотому тельцу“. И Бог ответит: “Иди, дочь моя Рохл, иди и утешь твоих детей, скажи им, что Я их никогда не оставлю“».

О Мойше-рабейну у нашего учителя всегда находились новые истории и пояснения к ним. Однажды он попросил нас полдня ничего не пить из-за одной очень важной истории, которую он собирался нам рассказать. Мы его послушались, и когда он заметил, что у некоторых из нас уже пересохли губы от жажды, он предложил нам воды и сказал: хорошую историю нужно не просто слушать ушами, чувствовать сердцем и понимать разумом. Хорошую историю можно ощутить всем телом, как голод или жажду. Сегодня он попросил нас не пить, чтобы мы, томившиеся по воде полдня, смогли понять, как тяжело было Мойше-рабейну и всему народу сорок лет бродить по пустыне, где не было ни ручья, ни колодца. И он начал свой рассказ о скитаниях Мойше-рабейну и нашего народа по пустыне: «Сорок лет вел Мойше-рабейну свой народ по пустыне. Люди выбились из сил, отчаялись и утратили веру в Землю обетованную. Они пали духом, бранились меж собой и мечтали вернуться в рабство, где они ежедневно получали свою рабскую похлебку.

Дисциплина была подорвана, и Мойше-рабейну забеспокоился. Он то и дело смотрел на небо, и вот однажды с неба прогремел гром и засверкали молнии, и все уже знали, что это Господь зовет к себе Мойше-рабейну. Мойше-рабейну исчез, а когда вернулся, то собрал весь народ и сказал: „Вот что повелел Господь: пусть сегодня каждый юноша, каждый мужчина и каждый старик возьмет лопату и выкопает себе могилу, а вечером ляжет в нее, не спрашивая, зачем и почему, потому что так повелел Господь“.

И все юноши, мужчины и старики выкопали себе могилы и вечером легли в них, как им через Мойше-рабейну повелел Господь. И когда на следующее утро взошло солнце, две трети остались лежать в своих могилах, и лишь одна треть поднялась из могил, и Мойше-рабейну сказал: „Таково было слово Господне: малодушные и трусливые, маловерные и боязливые останутся лежать в своих могилах, а сильные и отважные, смелые и бесстрашные, мужественные и верящие в Меня проснутся обновленными и исполненными новой силы и вступят в обетованную землю Ханаанскую“».

Усталым человеком был наш учитель Шимшеле Мильницер, а ученики его все как один были бедны. У него самого дома были семеро по лавкам, и он целыми днями бегал по городу, одалживая у соседей то одно, то другое. У нас он всегда брал хлеб – в качестве платы за обучение, но никаких расчетов никто не производил, так как отец считал, что нет более богоугодной сделки, чем обмен хлебом и Торой, а судя по тому, сколько хлеба получил от нас учитель, мы и сами уже должны были стать если не учителями, то, по крайней мере, очень умными людьми.

Иногда мы устраивали себе маленький праздник. В хедере нас было пятнадцать-двадцать детей, и каждый приносил что мог – один или два крейцера. Мы покупали белый хлеб, селедку, сливовый мусс, мед и немного водки для ребе. Мы сидели с ним за столом, и он обращался с нами как со взрослыми, как с равными, а бывало, что мы покупали немного больше водки, чем обычно, и тогда наш учитель становился разговорчивым и объяснял нам, почему он никогда не поднимет руку на ученика, как это делают другие учителя. Он говорил, что всегда вспоминает Мойше-рабейну и Йешуа – величайшего учителя и величайшего ученика со времен сотворения мира. Ну а после третьего стаканчика на лице его впервые появлялась веселая улыбка, и он начинал рассказывать: «Вообще-то, это история произошла между Отцом Небесным, Мойше-рабейну и Йешуа. Однажды Господь позвал Мойше-рабейну на гору Нево и сказал ему, смущаясь: „Вот что, друг мой, ты уже довольно намучился со своим народом. Думаю, тебе пора уже наконец отдохнуть и прийти ко мне на небо. Как думаешь, сын мой?“ Мойше-рабейну посмотрел на Него удивленно и ответил: „Нет, пожалуйста, не сейчас. Сперва я должен привести их в Землю обетованную. Потом – с удовольствием. А сейчас прости, Господи, я очень спешу“. И ушел.

Через некоторое время Господь снова позвал его и сказал: „Знаешь, Мойше, на небесах так скучно. Мои ангелы уже давно репетируют в своем оркестре духовых и струнных инструментов и хотят праздника. Они все время спрашивают меня, когда же они наконец смогут устроить тебе торжественный прием. Ты же знаешь, сын мой, как мы все тебя любим“.

„Да-да, – отвечал Мойше-рабейну, – я знаю, Отец, знаю, но посуди сам: что бы ты сказал, если бы посреди шести дней творения кто-нибудь вдруг оторвал тебя от работы? Ты лучше других знаешь, что работа, раз уж ты ее начал, должна быть доведена до конца. Прости, о Господи, но я надеюсь, что Твои небеса и ангелы никуда от меня не уйдут. Ну и во-вторых, я постараюсь, с Твоей помощью, закончить все поскорее и тогда с удовольствием приму Твое приглашение в вечность“. И он снова ушел.

Через некоторое время Господь снова позвал Мойше-рабейну, и тот уже с порога заговорил сам: „Отец мой, я знаю, что ангелы скучают и хотят праздника и что меня ждет золотой трон, или там было что-то другое? Но я уже почти закончил свою работу, почти дошел до Ханаана. В чем дело? Отец, говори со мной, пожалуйста, без обиняков, откровенно. Сегодня я ужасно спешу“. И Господь в его извечной доброте и спокойствии улыбнулся и сказал: „Мойше, откровенность за откровенность. Ты знаешь, что я был с тобой, с тобой сейчас и буду с тобой всегда, но и мне приходится придерживаться определенных закономерностей. Скажу тебе совсем откровенно. Посмотри, у тебя есть ученик, Йешуа, и он уже сорок лет сидит на своей скамеечке и слушает тебя, во всем тебе подчиняется и все для тебя делает. У него самого уже длинная борода с проседью, а он все ждет и ждет. И я уже должен сделать твоего ученика Йешуа учителем и правителем твоего народа. Теперь ты все знаешь, сын мой“. Мойше-рабейну поднял глаза на Господа и спросил: „Это все? Почему ты мне сразу не сказал? Назначай его учителем и правителем, а мне позволь сидеть на его скамеечке и смотреть, просто смотреть издалека, какие плоды принесет моя работа“. И Господь сказал: „Хорошо, Мойше, сын мой, в этой просьбе я тебе не могу отказать. Иди, а я всегда буду хранить и защищать тебя“.

И когда Мойше-рабейну вернулся, с неба прогремел гром и засверкали молнии. Его ученик Йешуа встал со своей скамеечки, зная, что это Господь зовет его к себе, и пошел на гору Нево, и Господь говорил с ним, а народ благоговейно ждал его возвращения. Вернувшись, он прямиком направился в святилище, и все видели сияние вокруг его головы и знали, что это потому, что его сегодня поцеловал Господь. А перед святилищем Мойше-рабейну схватил Йешуа за руку и спросил: „Слушай, Йешуа, что Он тебе сказал?“ Но Йешуа высвободил руку, повернулся в сторону святилища, чтобы продолжить свой путь, и на ходу бросил через плечо: „А ты мне когда-нибудь рассказывал, что Он тебе говорил?“ Мойше-рабейну так и остался стоять, а Йешуа вошел в святилище, и весь народ вместе с ним.

И никто не заметил, как пристыженный Мойше-рабейну, сгорбившись, быстро-быстро пошел задворками на гору Нево. Господь уже ждал его, и Мойше-рабейну поднял свои глаза на Господа и сказал: „Возьми меня к себе, Отец“».

«Теперь вы понимаете, почему я обращаюсь с вами не как с маленькими детьми или учениками? – спросил наш учитель Шимшеле Мильницер. – Никогда нельзя знать, кто ученик, а кто – учитель. Когда-нибудь один из вас станет великим учителем, и тогда я снова буду его учеником. Вот вы сидите здесь, смотрите на меня и слушаете, как настоящие мужчины. А у меня такое чувство, будто я еще вчера ходил в хедер. И однажды я, еще ребенком, лег спать, а проснулся на следующий день уже с бородой, и у меня самого уже полная комната детей. И поздно уже учиться какому-нибудь ремеслу. Посмотрите на столяра, сапожника, портного, пекаря. Им не надо ходить с протянутой рукой (сам он, наш учитель, каждый вторник ходил попрошайничать и ужасно от этого страдал). Выучитесь какому-нибудь ремеслу как можно скорее, потому что в один прекрасный день или утро вы тоже проснетесь с густой бородой, и у вас у самих будут дети и забот полон рот, как у меня и у ваших отцов».

После этого он обычно пел красивые, мелодичные песни и рассказывал страшные истории про духов, чертей и неприкаянные души, которые по ночам встречаются на перекрестках. И когда мы после этого уже поздним вечером возвращались домой с маленькими фонарями в руках, на перекрестке я остановился и закричал: «Ведьмы, духи черти, все сюда, все сюда! А теперь прочь отсюда! Прочь отсюда!» Все так и задрожали от страха и, стуча зубами, скорее побежали по домам. Я дрожал вдвойне: от страха перед нечистой силой и перед собственной смелостью. Но ощущение того, что другие думали, будто я не боюсь, давало мне такую уверенность, что я повторял свою выходку снова и снова. Каждый вечер мои однокашники уговаривали меня не призывать нечистую силу. Они приносили мне старые кости, кусочки железа и пугови-цы. Они отрезали пуговицы от своих костюмчиков или от костюмов своих братьев и отцов, но, оказавшись на перекрестке, я не мог удержаться и, забыв обо всех договоренностях, снова призывал духов, наслаждаясь страхом своих друзей. Что поделаешь, я был всего лишь маленьким, милым невинным ребенком.