Текст книги "Парашютист"
Автор книги: Александр Селин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Черт! – Эдвардас сплюнул в набегающую волну. – Да что же это такое? Доктор это приходил ко мне или кто? Затем отчаянно крикнул в море:
– Мне что, вот так все время теперь бегать?!
Он смотрел на море как бы с надеждой, как бы ожидая получить ответ. Низко летали чайки, крича. Где-то вдалеке проплывал пограничный катер... И тут же, в море, прямо на розовой солнечной дорожке, показалась трубка аквалангиста... Лацис привстал, но, обессиленный, снова сел. Трубка плыла прямо на него, без зигзагов и не сворачивая. Вот видны уже легкие буруны от приближающегося тела... Лацис побледнел. Вот шлепнули несколько раз по воде ласты... "Как быстро плывет, – отметил про себя Эдвардас, – быстро плывет, уж очень неестественно быстро." В это время над водой поднялся трезубец от охотничьего ружья. "Вот оно...", – Эдвардас покрылся потом и судорожно захватил зачем-то жмень гальки. А тем временем маска плывущего уже поднялась над водой. Умелый последний взмах, и плывущий выходит, почувствовав дно ногами. Он приближается. Маска мокрая, лицо пока не удается разглядеть. У Эдвардаса пересохли язык и губы...
– Фу-ух! – Горбунов снял маску и, несколько раз фыркнув, как морж, вышел из воды. – И ты здесь? Чего сидишь? Водичка, я тебе скажу! Очень даже... Очень советую...
И он с гордостью вытащил из плавок бычка, только что подбитого на подводной охоте.
Поздно ночью Лацис и Горбунов возвращались из местного кинотеатра. Они продолжали обсуждать происшедшее с доктором несколько часов назад.
– Ничего не понимаю. Я потом специально заходил в медпункт, -хмурился Горбунов.
– Не было там больше такого в черных очках, с бородкой. Вот ведь суконец!
– Где же ты его тогда нашел, Серега, черт возьми?
–Да я и не искал, собственно, – Горбунов глядел в землю. – Он как-то сам на меня вышел. Медпункт был заперт на ужин, а тут этот тип в белом халате подворачивается. " Что, говорит, болеем?" Не я, говорю, друг болеет. "А кто он, ваш друг?" – спрашивает и блокнот достает. Эдвардас Лацис, говорю, в тридцать шестом номере. Обгорел на солнце. Парашютист. Этот с бородкой аж подпрыгнул.
Вскрыл медпункт, хвать чемодан и за мной.
– Сережа, ты его лицо хоть успел разглядеть? – Лацис волновался.
– Да нет как-то. Худющий, бледный, помню, бородка и черные очки. Вообще для меня все врачи на одно лицо... в белых халатах... О чем задумался?
– Та-ак... Борода, наверно, приклеена была... и очки чтоб отвлечь внимание... – Эдвардас загрустил. – И голос у него какой-то напущенный, не настоящий...
– Вот гаденыш, а? – Горбунов ожесточенно сплюнул. – Не знал я, что в санатории такие придурки попадаются. Ладно... Спина-то хоть прошла?
– Да я уже о ней и не думаю.
– Вот видишь. Какой-никакой, а результат. – Горбунов захохотал. Может, это новая психотерапевтическая методика?
– Да иди ты! Все. Больше никаких солнечных ванн.
Они завернули на аллею, что простиралась среди душистых акаций. По бокам покоились гипсовые изваяния. А далеко-далеко впереди проступали коробки корпусов санатория. Идти предстояло еще изрядно. И поскольку Эдвардас хмуро молчал, Горбунов стал обращать внимание на гипсовые скульптуры.
– Во, гляди, это, кажется, балерина, верно?
– Похоже на то.
– А этот с кайлом, геолог что ли?
– Да, геолог. Без уха.
– А этот?
– Кажется, доктор, – с отвращением проговорил Лацис. – Без носа.
– Да. Отбили, должно быть, нос. Знаешь, Лацис, я понимаю, что эти скульптуры нынче считаются безвкусицей. А с другой стороны, мне кажется, какой-то смысл в них все-таки до сих пор есть.
– Какой же?
– А такой. Идет человек по аллее. Ну, скажем, футболист. Идет себе, идет. Бабах!
И видит скульптуру футболиста. Вот и подумает: " Надо же , люди старались, мой труд увековечивали. А я только вполсилы играю". Стыдно станет футболисту.
Глядишь – и побольше забивать начнет. Что это с тобой?
Лацис стоял как вкопанный.
Следующая скульптура изображала парашютиста в момент приземления. Руки раскинуты. Ноги согнуты в коленях. На груди лямки. И торчащие конусом прутья из рюкзака, означавшие, видимо, натянутые стропы.
– Мама родная! – Лацис застыл и не двигался.
Печально шелестели ветви акаций. Скульптуру зеленоватым светом освещала луна.
Горбунов же откровенно обрадовался.
– Смотри, и про нашу профессию не забыли! Ты знаешь, мне сразу прыгать захотелось, веришь, нет? Неважная, конечно, скульптурка, а все равно приятно.
Гадом буду, если в Кракове не выиграем, а, Эдик? Я согласен, что это не такое уж художественное произведение, сколько для стимула... Смотри – и человека-то слепили в натуральную величину, чего молчишь?
– В натуральную величину, – повторил Лацис. – Нет, Сережа. Это не для стимула.
Это надгробный памятник. Это знак.
– У тебя взгляд стал на вещи какой-то негативный, – разозлился Горбунов. – И сам какой-то поникший, не нравишься ты мне в последнее время. Ну не запала тебе скульптура, не смотри. Воздухом дыши. Акациями любуйся. Смотри, как весело шелестят ветвями! А луна прямо как солнце.
– Не могу я , Сережа, любоваться акациями. – Лацис не отводил глаз от скульптуры. – Ты вот что... извини... Не принято у нас, конечно. Но у меня к тебе одна просьба. – Голос Лациса стал каким-то глухим. – Если что со мною случится, помоги Валентине.
– А что с тобой может случиться?
– Пока не знаю. Но если что случится... ты ей помоги. Все.
– Ты это брось! – Горбунов почувствовал, как комок подкатывает к горлу. Чтоб я такого больше не слышал. Понял? Случится с ним... Заехать бы тебе разок по морде, чтоб пессимизм слетел! А? Может, заехать?
– Ну, заедь.
– Нет, не буду! Ты этого хочешь. Придется из тебя человека делать, размазня.
Доктор, видите ли, в него скальпелем запустил. Он и расклеился. А как черную запаску раскрывал за 150 метров – не боялся? В общем, слушай, слова лишаешься.
Приезжаем из отпуска, готовимся к Кракову и будем прыгать. Понял меня? Повтори!
– Понял. Будем прыгать. Мне как-то, Сережа, уже все равно.
– И вот еще, – не успокаивался Горбунов. – Вот что... Вот это, то, что перед тобой, есть никакой не надгробный памятник. Перед тобой статуя. Это статуя, увековечивающая наш труд. И она меня как парашютиста приободряет. – Он глядел Лацису в глаза. – Приободряет, понял?
– Хорошо, приободряет, – повторил Лацис. – Ну вот. Теперь, кажется, все...
– Ты о чем?
– Да вон...
Прямо навстречу по аллее к ним приближалась фигура в кожаной куртке.
– Закурить есть?
Это была Смерть. Правая рука ее была в перчатке. В лунном свете поблескивали зубцы кастета.
– Свои иметь надо, – хладнокровно парировал Горбунов.
– Я к тебе не обращаюсь, ступай мимо, – Смерть опять перевела взгляд на Лациса и сделала шаг в сторону, предлагая жестом Горбунову следовать дальше.
– Чего-чего? – Горбунов, делая вид, что не расслышал, наклонил голову.
– Проваливай, – Смерть снова сделала знак Горбунову, – мне вот этот герой нужен, а не ты.
– Иди-иди, Сережа. Это только меня касается, – прошептал Лацис. – Это мои проблемы, Сережа. Иди.
Горбунов еще несколько секунд удивленный постоял, а потом коротким ударом справа залепил незнакомцу в челюсть, да так, что тот отлетел в кусты.
Смерть вскочила, бросилась было на Горбунова, но приостановилась и, подумав мгновение, побежала обратно по аллее и быстро исчезла. Не прошло и минуты, и друзья не успели даже начать обсуждать инцидент, как раздался свисток и активный оперативный топот. Смерть вновь бежала навстречу парашютистам, правда, на этот раз уже без кастета, но в красной повязке дружинника и с четырьмя милиционерами за спиной.
– Ах, ты уже в дружинники успел записаться, падла! – возмутился Горбунов и, ничуть не стесняясь, вторично отправил незнакомца поваляться на обочине.
Дальнейшее сопротивление друзей, правда, было осложнено численным превосходством сил правопорядка. Горбунов, хотя и не сдавался долго, вырывался как лев, несколько раз сбрасывал наседающих милиционеров, но в конце концов оказался-таки в наручниках и с заломленными назад руками. А Лацис, который вступил с борьбу неуверенно и вяло, уже давно лежал под двумя сержантами лицом вниз, пытаясь повернуть голову и объяснить, что друг его здесь ни при чем. Все это время Смерть бегала вокруг, что-то кричала, что-то советовала милиционерам и по возможности старалась пнуть то Лациса, то Горбунова исподтишка. Через пятнадцать минут оба парашютиста сидели в "воронке", а через полчаса за железными прутьями решетки камеры предварительного заключения. Им было видно, как человек в кожанке и с красной повязкой, размахивая удостоверением дружинника, что-то объяснял лейтенанту, составляющему протокол.
Ночью друзей развели по "одиночкам". А на следующее утро Лациса пришла навестить Смерть.
– Не удивляйся, – хохотнула Смерть. – Я тут сказала дежурному, что твоя родственница. И, пожалуйста, без дураков... Думаю, что сегодня самое время обо всем договориться.
– Сволочь, – прошептал Эдвардас. – Горбунов-то здесь причем?
– Горбунов? – Смерть задумалась. – Да ладно... С Горбуновым своя история. Мне он не нужен. Больше чем за драку с него спроса не будет. А ты... на вот! Смерть развернула салфетку.
– На, вот... я тебе пирожков принесла.
– Уноси. Все равно есть не буду. – Эдвардас сидел на полу в углу камеры и смотрел на стенку перед собой.
– Напрасно-напрасно. Пирожки горячие, свежие... Только что в ларьке купила. Да ешь! Не отравленные. Не бойся. Здесь же такой баландой кормят. Уж я-то знаю, поверь.
Эдвардас взял пирожок, но есть не стал, а держал в руке, разминая хрустящую корочку и по-прежнему глядя на стенку.
– Я ведь, Эдик, пойми меня... – Смерть присела рядом и тоже взяла один пирожок.
– Я ведь, Эдик... ты что же думаешь... ты думаешь, я от хорошей жизни на тебя столько времени потратила? Столько гоняюсь... Вон, весь Крым прочесала, пока нашла. Кто другой на моем месте давно бы плюнул, сказал бы, пусть живет, хрен с ним... Но мне, понимаешь, даже думать так нельзя. Смерть есть смерть, брат, рано или поздно должна настигнуть... Ну хорошо, дашь одному поблажку, другому... И ведь страшно представить, надо мной же смеяться начнут. Как тут с профессиональной гордостью быть, а? Ты, как профессионал, должен понимать, что такое профессиональная гордость? Ты думаешь, я именно что-нибудь против тебя имею? Не-ет! Ты мне даже чем-то импонируешь. Своим жизнелюбием, что ли... Такие, как ты, большим трудом достаются. Знаешь, кого я не люблю больше всего?
Самоубийц. Ну просто наоборот хочется сделать. Из принципа. Порежет какой-нибудь дурак себе вены. И лежит, стонет. Думает, отойдет. Вот постоишь-постоишь над таким, подумаешь-подумаешь. Да и вызовешь скорую! Или эти, что на рельсы бросаются. Как их? С неразделенной любовью. Боже мой. Один раз из-за одной такой дуры все электрички отменить пришлось. А жизнелюбы – они, брат... Одним словом, я таких уважаю. С ними интересно. Даже на похороны прийти за честь. Красивые эпитафии послушать. "Он так любил жизнь...", " Он боролся..." и так далее. Вот так вот... Да... Если ты насчет Валентины беспокоишься, то не бери себе в голову. Ей скоро повышение на работе подойдет. И в лотерею крупно выиграет... Но это только при условии... Сам знаешь каком.
– Сейчас меня уберешь? – обреченно прошептал Эдвардас. – Или в туалет дашь сходить?
– В туалет... Врешь ты все, Лацис. Я ему в открытую... а он "в туалет". Любую возможность для побега ищет. Это ж КПЗ, а не гостиничный номер с балконом. " В туалет." Да не буду я сейчас ничего делать. К тому же рискованно – повязать могут на выходе. Договорим вот, сходишь в свой туалет. Я тебе вот что предлагаю.
В Кракове, я слышала, соревнования по парашютному спорту намечаются...
– Да.
– Ну вот. Вот и тренируйся. Поезжай в Краков. Там все и сделаем. Ты знаешь, я даже на слово готова поверить. И до Кракова ни-ни! Мне даже такая развязка нравится. Символично. Затяжной прыжок, небо. Место нашей первой встречи с тобой.
А? Согласен?
Лацис молчал.
– А какой памятник я тебе присмотрела! Не какую-нибудь пирамидку как у всех.
Эдакий... – Смерть привстала, чтобы изобразить приземляющегося парашютиста.
Эдвардас вздрогнул:
– Там, вдоль аллеи, что ли?
– Да. Неужели не нравится?
– Нет.
– Ну ладно, это не принципиально. Мы это еще обсудим. Так как насчет Кракова?
Лацис молчал.
– Молчишь? – Смерть походила по камере и снова присела рядом. Молчишь?.. Ну а ... о Горбунове не хочешь подумать?
Лацис вскочил.
– Да сиди. Сиди!
– Сергей тут ни при чем!
– Как это ни при чем? А вот это? – Смерть показала на свой припудренный бланш под глазом. – Два года, считай, он себе намотал. Ну при условии, если я не заберу заявление, конечно. Да какие там два года?! Да при желании я на вас на обоих мокруху повешу. Ты понял?! Ты что, не знаешь, как у нас уголовные дела шьются? В два счета. Пару мокрых стволов подкинуть. Анонимка. Звонок прокурору.
И бабушка-свидетельница. Все, вышка!
– Где же ты свидетельницу найдешь?
– Где я найду?! Ах-ха-ха! – Смерть от души расхохоталась. – Ах-ха-ха! Где я найду? Да у любого подъезда. Знаешь, сколько бабушек жить хотят! Ах-ха-ха! Ну, по рукам? Сам сравни. Почетная красивая смерть после свободного полета на крупных международных соревнованиях. Или позорная смерть уголовника-мокрушника Лациса после унизительного суда и всех процессуальных дел... – Смерть сделала паузу. – Вместе с подельником Горбуновым.
– Я согласен, – Эдвардас по-прежнему смотрел перед собой.
– Молодец, вот это по-мужски, – Смерть с уважением посмотрела на Лациса и крепко пожала его обмякшую, покрывшуюся потом ладонь.
На следующее утро Горбунов и Лацис уже сидели в гостиничном номере и, заперевшись ото всех, отмечали свое освобождение.
– Вот ведь заразы! Чуть отпуск не испортили! – хохотал Горбунов. Оба уже выпили изрядно. – Ну, думаю, все, заточат. Нет, ты знаешь, есть все-таки судьба, слышь?
Это судьба распорядилась, чтобы мы с тобой в Краков поехали! И поедем! И выиграем! Неужели не выиграем, Эдик? Выиграем, черт нас всех дери! Помнишь, что я на аллее тебе про ту скульптуру говорил? А? Что для стимула... А? Кто был прав? Кто из нас?
– Ты, – мрачно проговорил Эдвардас.
– То-то же, а надо было поспорить с тобой. Нет, Эдик, это судьба. Это явная победа в Кракове. Явная, понимаешь? Наливай! За победу! Даже на 15 суток не засадили. А ведь я этому дружиннику от всей души прописал. Могли бы и засадить.
Да, я не понял, что, у тебя раньше с этим типом какие-то дела были? Кастет надел... ой-ой как страшно!.. Ха-ха-ха. Что он тогда привязался именно к тебе?
– Не знаю, наверное, перепутал с кем-то, – Эдвардас допил уже бог знает какой стакан "Муската", – Не знаю. Я знаю только одно. Я знаю, что пойду сейчас в ванную, Сережа. Я знаю, что сейчас наполню ванную до краев. Потом лягу в нее...
– Молодец. Это дело...
– Лягу в нее. Я положу свое тело горизонтально, чтобы торчали только нос и глаза и буду пускать пузыри, потому что говорить уже больше не могу, думать я тоже не могу, Сережа. И еще я знаю вот что... что в Кракове нашу сборную ожидает победа.
Нашу сборную ожидает такая победа, какой еще не было никогда у нашей сборной. И еще я знаю, как нас будут награждать. Награждение будет происходить ночью. В лунном свете, под шелест акаций. Организаторы приволокут огромный железобетонный пьедестал, на котором уместится вся наша сборная. А впереди – весь эдакий гипсовый я... для стимула. Руки мои будут победно вскинуты. Ноги согнуты в коленях. А из рюкзака будут торчать железные прутья.
– А на втором месте, Эдик, я думаю, будут поляки, – пробубнил Горбунов, уронив голову между посудин. – Потому что они хозяева. А хозяевам, как известно, судьи... того... Хотя, знаешь, я б этим полякам, Эдик, и третьего места никогда б в жизни...
Горбунов захрапел, а Эдвардас, покачиваясь, хватаясь руками за стену, двинулся в ванную. С трудом включил свет. С еще большим трудом разделся, и, еле-еле установив нужный баланс между горячей и холодной водой, полез купаться. Он сразу заснул от равномерного шума работающего крана и плеска набирающейся воды.
Ему снился Краков. Международные соревнования. Флажки, болельщики, взлетная полоса. Шум мегафона. Бодрая походка инструктора. И вдруг, неожиданное изменение в программе. Объявляются приводнения вместо приземлений. И от третьего лица Лацис видит, как его самолет, набрав высоту и скорость, делает вираж над расчерченным полем и поворачивает к искусственному водоему. Лацис почему-то в самолете один. Более того, в одних трусах, в огромных черных трусах с красными полосками и без парашюта.
– Лацис, готов? – кричит инструктор через переговорное устройство. – Не слышу!
Лацис, готов?
– Готов, – привычно рапортует Эдвардас, выглядывая, примеряясь к водоему. Сквозь гул самолета доносится плеск воды.
– Ну, Эдик, покажи этим полякам, давай! – командует инструктор. И Эдвардас привычным уверенным движением красиво покидает самолет. Все как обычно.
Несколько блестяще выполненных пируэтов. Обязательные элементы закончились.
Теперь пошли произвольные. Все четко. Осталось приводнение. Эдвардас, вытянувшись "солдатиком", приближается к воде. От встречного ветра черные трусы наполняются, раздуваются, как купол. Скорость гасится. И Эдвардас, вытянув носочки, входит в воду почти без брызг.
С погружением в воду приглушается рев на трибунах. Вот ступни касаются керамического дна. Пора выныривать. Лацис сильно отталкивается. Но тут же больно ударяется головой. Сверху какая-то стенка! Может быть, вправо? Стена! Влево? О, господи, опять стена! Лацис мечется под водой, потеряв ориентацию. Где верх? Где низ? Он в ловушке. Между тем, легкие выпускают последний воздух. Вот они, последние пузыри. Ну все, конец. Прощайте, ребята! Не поминайте лихом! Я сделал все, что мог, для победы...
Вдруг какие-то руки хватают его и резко вытаскивают из водоема. А после хлопают ладошкой по спине, чтобы прошел кашель.
– Господи, что это? – Лацис проснулся, сидя в ванной, наполненной до краев. – Валя, это ты?
– Какая я тебе Валя? Чуть не захлебнулся, пьяница чертов. Прямо как знала...
Смерть помогла Эдвардасу выбраться из ванной и доковылять до тахты.
– Давай, спи! А то не то что до Кракова, до конца отпуска не дотянешь. Надо же, напился, как дурак, да еще в воду полез. Кто мне насчет Кракова слово давал? А?
Смерть махнула рукой, понимая, что от мертвецки пьяного ничего не добьешься и пошла выпускать воду из ванной.
– Понял, – Эдвардас кивнул, закурил сигарету и повалился на подушку. Засыпая, он почувствовал, как кто-то, выругавшись, вытащил у него сигарету изо рта и затушил в ближайшей пепельнице.
Последние дни отпуска Эдвардас вел себя безобразно, даже по мнению Горбунова, которому всегда ставили Лациса в пример. Он много пил. Заплывал за буйки. На ходу прыгал с катера в воду. Устроил дебош на дискотеке. И даже забрался в какой-то реликтовый заповедник, не обратив внимания на сторожа, который долго кричал, вскинув двустволку, что будет стрелять. "Я тебе стрельну..." – кто-то из темноты грубо осек сторожа. Пока суть да дело и сторож с кем-то что-то выяснял, Лацис преспокойно нарвал цветов и удалился. Экскурсий и культурных мероприятий Эдвардас не посещал, а вечерами выходил на ту самую аллейку, к той самой гипсовой скульптуре и долго стоял в задумчивости. Один раз даже, будучи пьяным, заснул у пьедестала. Но милиция, обнаружив его, доставила до гостиницы, не взяв штрафа.
– Что скучаешь, Лацис?
Смерть, одетая в вечернее воздушное платье как-то раз вечером подошла к нему.
Разговор происходил на аллее возле гипсовой статуи.
– Я не скучаю. Вот гляжу на статую, на эту мерзость. Приободряюсь.
Эдвардас хмуро осмотрел Смерть с ног до головы. Обратил внимание на новую прическу и модные туфли.
– С танцев, что ли?
– Да. А почему бы и нет? Смерть игриво ежилась и слегка была пьяна.
– Ну и как, успешно? – Лацис с усмешкой продолжал оглядывать худую угловатую, но не лишенную стройности фигуру.
– Где же провожающий тебя кавалер? Укокошила должно быть кавалера?
– Ты меня как-то однобоко воспринимаешь.
Смерть обиделась.
– Почему обязательно "укокошила"? На культурные мероприятия за этим не ходят.
Что, мне отдохнуть нельзя? Лацис снова усмехнулся.
– Конечно, можно после трудов праведных. Ну и как мероприятие?
– Да так, ничего особенного... Какой-то кавказец все время приставал. Я говорит, люблю таких, как ты, "блэдных дэвушек", хвастался, что деньги девать некуда, домой к себе звал. Вот и думаю, сходить к нему или нет. А? Как ты думаешь, а Лацис? Смерть, хитро улыбаясь, смотрела на Лациса, пытаясь уловить его реакцию.
– О, господи! А чего ты меня спрашиваешь?
– Ну так... С кем мне еще посоветоваться, как не с тобой. Мы уже так с тобой давно знакомы ... и в тоже время – Смерть вздохнула, – мне кажется, так мало друг друга знаем.
Эдвардас не реагировал никак. Он повернулся к статуе.
– Ты вот что мне скажи, – Смерть перешла на строгий тон. – Ты что это в последнее время совсем башку потерял?
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что мне кажется, ты приключения на свою задницу ищешь. Я тебя серьезно спрашиваю? Так это или нет?
– Ничего я не ищу.
– А какого дьявола утром на подстанции полез через кабели высокого напряжения?
Ты что табличек не видел? 800 вольт!
– Да не было там никакого напряжения.
– Да это я рубильник отключила. Потому и не было! Болван! Какого черта полез?
– Да я за кепкой... Туда кепку ветром унесло.
– Господи, кепку. Ну как это можно было из-за кепки...Через сетку, потом через кабели... Знаешь, как я перепугалась за тебя?
– В самом деле?
– Ну да.
– С чего бы? Могла бы не выключать рубильник.
– Ну да, а в Кракове кто будет прыгать? Ты как парашютист погибнуть хочешь или как дурной прохожий? Ты что это? Специально Смерти ищешь? Ну ладно, раз ищешь, так и быть. Вот я перед тобой. Чего искал, говори! Ну чего хотел? Никого нет, говори, не стесняйся.
– Ладно-ладно... Чего говорить, и так обо всем договорились... А чего ты меня отчитываешь, собственно? – Эдвардас спохватился. – Ты что мне мама? Ты что жена?
Ты кто вообще такая? Ах да, пардон...
– Лацис, что за тон? Отчитываю я его... А кому ж тебя отчитывать, как не мне? От жены отбился. И не смотри на меня так! Мне, между прочим, ее как-то по человечески жаль. Она и так и эдак... все подход к тебе ищет... А ты... никаких знаков внимания.
Отношения с Валентиной у Эдвардаса испортились как никогда. На все вопросы жены он отвечал только тремя словами – "да", "нет" и "не знаю" и ни разу не улыбнулся. В один из вечеров Валентина не выдержала и разрыдалась, чего с ней не случалось уже много лет. Это произошло после того, как Валентина купила розовое платье, точно такое же, какое было на ней в юности во время их первого знакомства.
– Ну как тебе мое платье? – спросила она, напряженно улыбаясь.
Лацис ответил "да".
– А разве оно тебе ничего не напоминает? Лацис ответил "нет".
– Ну вспомни, пожалуйста, как мы с тобой познакомились! Лацис ответил "не знаю".
– А я все знаю! – зарыдала Валентина, вымачивая подушку. – Я тебя больше не интересую! Вы, мужики, всегда на курортах других баб себе находите!
– Каких баб?
– Ну что ты думаешь, что я слепая, да? Думаешь, что я ничего не вижу?
– Чего не видишь?
– А то, что ты все последнее время о другой думаешь!
–Я ни о чем не думаю в последнее время.
– Думаешь! Ты для кого тогда цветы нарвал в заповеднике, а? Я думала мне, а он ночью с цветами на аллею ушел и только утром вернулся... Ну, кому нарвал цветы?
Признавайся, чего уж там...
– Себе. Кому ж еще...
– А больше, значит, некому было?
– Некому.
– Та-ак, – Валентина привстала и скандально скрестила руки на груди. -Ну, хорошо... Тогда другой вопрос, если ты считаешь меня за дуру... Что это вчера за баба была?
– Какая баба?
– Не валяй дурака! Ведь прекрасно знаешь, о ком я говорю... Хорошо, придется напомнить... Вчерашняя... Длинная такая, худая, как жердь... Ты заснул опять пьяный на песке, а она над тобой зонтик поставила-а...
– А-а. Ну, это, наверное, чтобы я не обгорел.
– Да-а? Вон какая заботливая, оказывается? А почему именно тебе? Раз так все складывается, может быть, ты меня с нею познакомишь... а, Лацис?
Эдвардас подумал, прикинул, в чем дело, и твердо сказал "нет". Больше они с женой ни о чем не разговаривали.
Со Смертью до конца отпуска беседовать также не довелось, а встретил он ее еще только раз. Случайно. На пляже. Смерть стояла возле спасательной будки, растирая мазью обгоревшие плечи и что-то втолковывала подвыпившим спасателям. Лацис тогда хмуро поздоровался, потупил взгляд и прошагал мимо.
Их следующая встреча произошла уже после отпуска, месяц спустя. В Кракове, после предварительных состязаний. Накануне финальных.
– Здравствуй, – Смерть стояла перед ним в национальной польской одежде, протягивая парашютисту огромный букет цветов.
Эдвардас узнал ее не сразу, поскольку Смерть была здорово подрумянена, как и все участники праздничных действий, оформляющих крупные состязания.
– Это тебе за предварительные кульбиты, – улыбнулась Смерть. – Ей богу, ты сейчас лучше прыгаешь, чем во время нашей первой встречи. Такой раскованный стал. Зондер класс!
– А я думал, что ты уже больше не придешь, – нахмурился Лацис.
– Ты как будто бы мне не рад, – обиделась Смерть.
– Рад, конечно. С чего бы мне не радоваться, – Лацис взял букет цветов и медленно двинулся в сторону от полигона с мыслями о завтрашнем финальном прыжке.
– Погода-то какая, а, Лацис! – Смерть с удовольствием потянулась, сделала огромный вздох и посмотрела на солнце. – Завтра, говорят, еще теплее будет... А вот послезавтра обещают похолодание, облачность, местами возможны небольшие осадки.
– Зачем ты мне говоришь, какая погода будет послезавтра?
– А тебе что, безразлично?
– Безразлично. Завтра... я так понимаю, мой последний роковой прыжок, а ты мне про послезавтрашнюю погоду несешь.
– Ну вот. Ты опять об этом. Да отвлекись ты! Твои товарищи, можно сказать, от тебя успехов ждут, рекордов, а он о Смерти. Когда прыгаешь, никогда не думай о Смерти, думай о технике! А то еще проиграете полякам, не дай бог...
– А тебе что, не все равно?
– Конечно! Конечно, не все равно. Я за вашу команду, можно сказать, каждой клеточкой болею. И даже не только из-за тебя... Действительно хорошо прыгаете.
Так что соберись! Видал, как у них Яцек Прушинский прибавил?
– Да... хорош...
– Но у тебя есть козырь! Ты обречен, а он – нет. Обреченный человек как никогда должен испытывать вдохновение. Полную свободу действий!
Демонстрировать самые невероятные импровизации. Воздушное хамство, я бы сказала.
Поскольку для обреченного, сам понимаешь... никакого разбора полетов... И времени у тебя на свободный полет будет поболее, чем у Прушинского... если, конечно, у него тоже парашют не заклинит. Ну ты понял?
– Да.
– Я думаю вот что. Я думаю вот что, Лацис. Нечего тебе сегодня одному сидеть.
Поэтому предлагаю устроить прощальный ужин. Тут в Кракове один такой живописный ресторанчик имеется. Прямо напротив собора. В этом ресторанчике лобстеров подают. Это такие омары. Любишь омаров?
– Люблю.
– Я тоже. Ловят прямо в водоемчике у тебя на глазах и тут же готовят.
– Дорого, небось?
– Это пусть тебя не волнует. Сегодня я плачу. Я тут деньжат подзаработала на массовках. – Смерть хихикнула.
– Да ладно, я сам могу заплатить. Пошли.
Нет ничего вкуснее, чем последний в жизни огромный тихоокеанский лобстер. Вот он лежит с фантастическими клешнями, отражая мягкий свет торшеров престижного краковского ресторана. О, сколько вкусного и питательного таит в себе этот превосходный лобстер! Но он не только вкусен, он и красив настолько же, насколько огромен. Только невежда, не рассмотрев как следует лобстера, может приступить к трапезе. И серия фотовспышек доказывает серьезность намерений многих, кто действительно понимает уникальность этого действа ( нарочно не сказал трапезы). Осмотр закончился. Затихают комплименты. Хрустит клешня. И высасывается из нее удивительный сок. Но это только прелюдия! Предстоит еще мякоть. А там еще и вторая клешня. Две клешни у лобстера. Не одна, а две! Таким образом, возникает двойное радостное ощущение. Первую ешь и осознаешь, что есть еще и вторая. И когда-то еще доберешься до шейки? Но о ней пока рано думать. Тем более, еще не доедена первая клешня. Она ведь огромная. Такая огромная клешня у лобстера, что иному любителю пива и полклешни б хватило, чтобы устроить действительно пивной праздник, сопроводив полклешни огромным количеством запотевших бутылок.
А вот и вторая клешня пошла. Хорошо! Еще слаще и сытнее первой! Философский вопрос о смысле жизни? Снимается философский вопрос! Настоящий мужчина должен посадить дерево, родить сына и съесть лобстера. И растерянно глядят с портретов Шопенгауэр, Гегель и Кант. Лобстеров надо было есть, господа философы! Никакая женщина не заменит правильно приготовленного лобстера. Вот почему так кусают губы ревнивые жены, когда мечтательные мужья выходят побродить по морскому берегу.
Самое трудная промежуточная процедура – разломать панцирь шейки. Не каждый это умеет. Но сделавший будет действительно вознагражден. Однако отложим пока шейку в сторону, ибо ошибка – приступать к шейке, забыв про грудной панцирь. Встречал и таких, что выбрасывают... Гнать их из трапезной! Несмотря на чины и деньги, гнать! По тому, как человек обрабатывает грудную часть лобстера, проверяется, насколько ему можно доверять самое ценное -шейку. И только тот, кто с честью пройдет сладостное и вместе с тем ответственное испытание грудным панцирем, с полным правом и чистой совестью может приступить к заветной четвертой стадии...
Убирается черная анальная нитка... Отбрасывается подальше хорошо обсосанная панцирная шелуха, чтобы не было потом соблазна... Вы готовы? Вперед! Только не подавитесь! Первый лобстер часто бывает последним.
– Ну вот. Теперь и помирать можно! – Лацис благополучно доел шейку и откинулся на спинку ресторанного кресла.
– Не помирать, а погибать! Это две большие разницы. Как ты не понимаешь! – поправила его Смерть с набитым ртом, но тут же подавилась. И Лацису пришлось несколько раз ударить ее хорошенько по спине, чтобы непрожеванный кусок проскочил куда следует.
– Да-а. На лобстеров в одиночку ходить нельзя. Опасно. – Смерть сделала вывод. – Спасибо, Эдвардас. Что бы я без тебя делала?
Принесли еще вина. Оба выпили. Потом долго молчали. Смерть курила длинную сигаретку. Звучали джазовые импровизации. На танцевальном пятачке медленно передвигались пары.
– Какой вечер, а? Давно у нас с тобой не было такого чудесного вечера. Ну что ты молчишь, Лацис?
– А о чем говорить?
– Ну как о чем? Ты же мужчина. Кто кого развлекать должен, ты или я?.. Вот и развлекай!
