Текст книги "Настоящее фэнтези (сборник рассказов) (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Так их стало трое: Ян, Раш и Чингиз. Никто не сказал бы, глядя со стороны, кто тут у них главный. Потому что никаких таких главных не было. Они просто дружили – такие разные и совершенно не схожие по характерам. Огромный увалень Раш, от которого отлетали любые даже самые обидные шутки, потому что он и сам был рад подшутить над собой. Худощавый и гибкий Чингиз, хватающийся за кинжал при каждом смешке в его сторону. Белобрысый длинный флегматичный Ян…

Ян учился на учителя. Вообще-то на всех факультетах учили преподаванию своих дисциплин, но Ян сразу пошел именно на педагогический. Он и друзьям объяснял, что все беды в жизни – это просто от плохих учителей. Поэтому так выходило, что они встречались только на общих потоковых лекциях, да после учебы, если выпадала минутка. Ну, или часок.

Иногда, когда было совсем туго с деньгами, они втроем заваливали к Яну, вернее, к его родителям. В гостинице внизу был маленький трактир – вот там их мама Янова кормила и поила, вздыхая и жалея. Но никогда не ругала. Она понимала, что это – друзья. А без друзей в жизни трудно.

Потом вдруг пропал Чингиз.

Ян заметил это примерно через неделю. Ну, там три дня – это еще куда ни шло. Так бывает – мало ли что. Но когда неделю не виделись, и на лекциях не пересекались…

– А что случилось? – спросил Ян у Раша.

Тот пожал могучими плечами, вздохнул отчего-то и потребовал еще пива. Еще он был мрачный какой-то. Раш и так-то был не очень разговорчивый. Спокойный такой, чуть медленный. Казалось, он всегда двигается осторожно, чтобы не зашибить кого ненароком.

А потом пропал и Раш.

Ян ходил по коридорам академии, потом по кругу заглядывал во все кабаки, где, бывало, гуляли студенты, шел домой, где каждый час, а потом и чаще выглядывал на улицу: по летней поре окошко держал он в комнате распахнутым, чтобы не так жарко было. Друзья все не появлялись.

Зато появились их подруги. Они пришли вдвоем, решительно и с напором. Пробились через маму, через папу, достучались до Яна…

И вот теперь он ехал, сгорбившись, по проселочной дороге. Сгорбившись, потому что тяжело: рубаха, потом безрукавка стеганая, потом кольчуга длинная, еще кираса, наручи, поножи, шлем с клювом, длинное копье в правой руке, меч под левой. Как еще их лошадка, что таскала обычно тележку с продуктами с рынка, везла теперь на себе такую тяжесть? Со стороны поглядеть – чисто рыцарь в полном вооружении.

Ян вообще-то так и учился. Он садился в манеже на коня, потом разгонялся по длинной дорожке, усыпанной белым песком, и тыкал тяжелым копьем в мяч, насаженный на кол. Если промахивался, поворачивал, мелкой тряской рысью доезжал до старта, и по команде преподавателя снова летел вперед.

А теперь не летел, а плелся шагом. Жарко, тоскливо…

Подруги сказали, что Чингиз, как студент-антимагик, подписал контракт на черного колдуна в недалекой деревушке. Деньги по контракту могли помочь ему продержаться лишний год в городе, а там и диплом совсем близко. Карту ему дали, описание полное, мешок кожаный для головы того колдуна. Ушел Чингиз – и не вернулся.

Через неделю засобирался за ним Раш. Потому что друг, и потому что контракт они подписывали вдвоем, в кабаке, подвыпив. И там же и решили, что прибыль пополам, но подвиг – наособицу. Каждый сам хотел побить черного колдуна из недалекой деревушки Рыски.

Вот, выходит, и очередь Яна пришла.

Он-то контракт не подписывал, и на черного колдуна ему, честно сказать, было совершенно наплевать. Он же учителем хотел стать, а не рыцарем и не борцом с нечистью. Вот только дружба…

Дружба!

Ян выехал на опушку леса и посмотрел сверху от холмов на деревушку Рыску.

Ну, вот… И где там друзья-то? Он толкнул пятками лошадь, и та, осторожно ступая, двинулась вниз. Пятками он ее пихал, потому что наотрез отказался надевать высокие рыцарские сапоги со шпорами. Во-первых, в такую жару в сапогах было просто неприлично и неудобно, а во-вторых, как же это, живое существо – шпорами?

У околицы он слез, пыхтя и отдуваясь, свалил в кучу копье, меч, шлем, кирасу, налокотники, поножи, кольчугу, из которой еле выпутался, стеганую безрукавку. Отпустил лошадь пастись, а сам пошел, загребая горячую пуль босыми ногами, по деревушке. Легкий ветерок сушил мокрую рубаху, играл с белесыми вихрами.

Рыска была именно деревушка, не деревня и тем более не село. Всего и было четыре дома квадратом и площадка небольшая посередине. Там сидел пацан лет десяти и играл в песке. Он что-то бормотал себе под нос, водил руками, передвигал с места на место игрушки. Ян подошел и стал смотреть. Ему дети нравились, он детей любил. И играть с детьми он умел. Еще через полчаса они уже вдвоем сидели в белой пыли и играли в солдатиков, передвигая их, заходя во фланг, атакуя и отступая. Наконец, глянув на начавшее опускаться солнце, Ян с сожалением встал. Глядя сверху на мальчишку, спросил:

– Слушай, тезка, – а паренек был тоже Яном, что обнаружилось в ходе игры. – Ты таких не видел здесь?

И он подробно и красочно описал своих друзей, даже показывая, как сутулится немного Раш и при этом ходит пузом вперед, как не сутулится, а опасно пригибается Чингиз…

– Кровники твои? – понимающе переспросил Ян-маленький. – Убивать их будешь?

– Да ты что? – замахал руками Ян-большой. – Это же друзья мои! Я друзей своих ищу!

– А-а-а… Друзей, – понимающе шмыгнул носом малец. – А не колдуна?

– А зачем мне колдун? – искренне удивился Ян. – Мне друзья нужны. Я соскучился уже.

– Ну, забирай, выиграл, – кивнул пацан и убежал, ушлепал, поднимая пыль, куда-то за дома.

– Что забирать? – поднял к затылку по привычке руку Ян. А в руке – оловянная фигурка бойца с палицей. В другой руке – вторая. Там присевший бородатый воин с саблей и кинжалом.

…

В город они вернулись уже втроем, хотя Чингиз и Раш еще двигались плохо. Все суставы щелкали и скрипели, и слабость была, и спину ломило. Потом немного откормились, попили пива, и опять ходили везде втроем – Ян, Чингиз и Раш. Только теперь слушали они Яна, прислушивались, переглядываясь иногда и кивая.

А он еще раз пригодился – настоящий друг! Это когда вытаскивал их из тюрьмы, где они сидели в ожидании суда. Встретился им опять тот странный человечек, что контракт подсовывал на черного колдуна. Встретился и подошел сдуру выяснить, как там, мол, дела? Ну, и побили они его, натурально. А кто бы не побил?

Иногда, когда друзья были заняты или у него самого было свободное время, Ян ездил в деревушку Рыску и там играл в солдатиков с Яном-маленьким. Только больше никак не удавалось выиграть.

Тиран

– Свобода и совесть! – рявкнули внизу так, что на миг не слышны стали топот, лязг и суета, поднявшаяся с первым криком охранника на входных дверях. По голосам, прикинул король, спокойно поднимая руки и принимая на плечи тяжелую кольчугу, не меньше пятидесяти человек. Внизу обычно дежурили десять охранников – простых кнехтов. Черные рыцари держали посты, начиная со второго этажа. Кнехтов, думал король, позволяя слугам опоясать себя широким кожаным поясом в железных скобках, не смогли срубить сразу, те успели поднять шум – значит, в самом дворце предателей нет.

Значит, атака врага снаружи. Но как они прошли через ворота? Там же тоже стояла охрана? Во дворе была тишина, и если бы не крик того, что стоял у дверей, нападавшие могли пройти незамеченными по широкой лестнице сразу на второй этаж. Если кто-то из солдат останется жив, обязательно и щедро наградить, – подумал король, шевеля плечами под стальными наплечниками. Так наградить, чтобы все видели, чтобы завидовали честной службе.

– За короля! – ухнуло внизу гулко, как из бочки. Черные рыцари вступили в бой. Это уже второй этаж, выходит. Быстро идут.

Черные никогда не снимали на людях свои черненые доспехи и огромные, похожие на перевернутые ведра, шлемы с черным конским хвостом. Элитное подразделение. Лучшие и вернейшие из лучших. Вот только мало их, вернейших. А внизу топот – к нападающим подходят и подходят подкрепления. Давят массой.

Король повернулся к стойке с оружием.

Что взять? Огромный двуручник? Он для поля, чтобы крутиться в толпе, чтобы рубить по ногам, чтобы отсекать наконечники копий. В помещении им не помашешь. Хотя, солидная вещь. И старинная…

Парные из далекой страны на Востоке? Легкие, как кинжалы, чуть изогнутые. Король взял два парных клинка, покрутил "мельницу", когда каждая рука как бы по очереди, как крылья мельницы, ударяет сверху вниз и уходит чуть в сторону. Красиво. Но не эффектно.

А нужно именно эффектное и эффективное. Чтобы видели – сам король в бою. Вот, пожалуй, старый боевой полуторник, который помнят многие, бывшие с ним в боях. Простой прямой меч, начищенный до зеркального блеска, прямая же, крестом, гарда, туго оплетенная кожаным ремешком рукоять. Он позволит взять на левую руку один из щитов. Вот тот, для мечного пешего боя, с гербом, чтобы видели и знали.

Что-то гулко упало на парадной лестнице.

Шкаф с подарками, похоже. Огромный шкаф стоял на виду в коридоре, чтобы все, приходящие к королю на прием, могли видеть драгоценности, подаренные соседями и не соседями, а очень даже далекими королями, князьями, герцогами… Даже два царя отметились здесь. Под каждым подарком – табличка, чтобы было ясно, кто, за что, когда. Не проданы, не переплавлены в монету, не заложены ростовщикам. Вот они, подарки, все могут видеть! Вернее, все могли видеть. Теперь-то не увидишь.

– За короля! – и хрип…

Это уже здесь, неподалеку совсем. Все-таки давят своей численностью. Хорошо, что дворец строился так, что лучникам тут было неудобно. Сплошные повороты коридоров, изломы лестниц. А то давно бы утыкали стрелами защитников. А так им приходится пробиваться. Тратить время.

А время работает на нас, подумал король. Время – оно нужно, чтобы поднять гвардейцев и привести их от казарм к дворцу. Еще бы хоть с четверть часа продержаться. Гвардия успеет. Гвардия справится.

– Свобода и совесть!

Что за дурацкий пароль? Что они орут какую-то чушь? Какая свобода, кому, от чего? И какое отношение свобода имеет к совести? Если есть совесть – нет никакой свободы. Это же ясно даже выпускнику гимназии. А тут – взрослые люди… Что за дешевый романтизм? Кто это, кстати?

Король повернулся к двери. Две створки. Вышибут быстро. Надо было хоть в спальню делать маленькие двери. Тогда – еще пять минут. а если бы оковать железом, да железный же засов – так и все полчаса.

Двери рухнули с грохотом, поднимая белую каменную пыль.

– За короля! – жидковато, жидковато…

Трое выступили вперед. Смертники. Последние из черных. Последние верные. Личная охрана. Король сам шагнул вперед, плечами оттеснив в стороны рыцарей.

– Ну, и кто это тут пришел к своему королю? – спросил он вроде бы тихо, но слышно было всем. Король не надел шлем, седые кудри стояли облаком, подсвеченные сзади горящими факелами.

– Время-то неурочное, неприемное, утреннее…,– хэкнул, отбивая щитом первый удар копья.

Копья – это плохо. Умелый копейщик в строю всегда сильнее мечника. Тут надо сразу ближе пробиваться, вплотную, чтобы они друг друга прикрыть не могли. Подставив щит под уколеще одного хищно прянувшего к нему острия, сияющего красным, он сделал широкий шаг в полуприсяде и не глядя ткнул мечом снизу вверх. Тут же слева и справа поддержали черные, слитно шагнув и оттеснив к дверям нападающих. В дверях бы их сдержать. Все же тут трое в ряд – максимум. А если пустить в комнату, то придется биться с десятком одновременно. Сомнут. Где же гвардия? Пора бы уже…

Отбить удар, пропустить над головой второй, подпрыгнуть, опять закрыться щитом, рубануть сверху, отгоняя.

Долго им так не простоять.

Слева вскрикнул и отшатнулся, зажимая плечо, рыцарь. Его место заступил последний, держащийся до того сзади.

– Свобода и совесть! – раздалось вдруг мощно и слаженно из коридора.

И обороняющуюся троицу, как пробку, вышибло напором тел из двери. Ну, вот и все. Теперь – каждый сам за себя. Король крутнулся на месте, стуча мечом по подставленным щитам, сделал шаг назад, еще один, увидел, как падает последний черный, почувствовал за спиной мелкое плетение окна. Ну же, гвардия! Где ты, гвардия? Он окованным локтем вышиб стекло, махнул перед собой резко сверху, тут же снизу и опять сверху… Глянул быстро через плечо.

Руки опустились бессильно. Это не враг. Это кто-то свой. Заговор!

Гвардия в полном порядке стояла парадным строем во дворе. Со знаменами и офицерами впереди. Она стояла и ждала. Чего? Смерти его ждала? Ах, ты, нечисть какая…

Еще мечом, толкнуть щитом, чтобы место было для замаха… Не толкается. Тесно. Давят со всех сторон. Уже и руку не поднять для удара.

Король выронил меч, дернул тут же из-за пояса кинжал, ткнул вперед, но кто-то уже кинулся в ноги, со всех сторон толкнулась толпа, качнулась, давя… И вот уже только ноги вокруг. Ноги и щиты, которыми давят, жмут. Выдирают кинжал из руки, снимают с руки щит, режут ремни и скидывают доспехи.

Король хрипел в ярости и ненависти. Дергался под неподъемным весом… Даже сапоги сдернули. Боевые сапоги с кармашками для ножей, со стальными клювами спереди…

Все. Теперь – все.

Он расслабился, уступая силе.

Упустил. Просмотрел что-то… Сам виноват.

Запах крови и смерти туманил голову. Воздуха не хватало. Ну, чего ждут?

– Свобода и совесть, – сказал кто-то негромко. Толпа расступилась, пропуская к королю…

– Карл? Ты? – узнал король своего племянника.

– Выйдите все. Караулить двери. Гвардии занять посты, – команды раздавались четко и так же четко исполнялись. Отходили люди, становилась стража у дверей, от строя гвардейцев отделялись патрули и двигались на свои посты по боевому расписанию…

– Ну, дядя, вот и все…

– Что за детский лепет? Что это такое вы кричали? Что еще за свобода и к чему тут приплели совесть? – недовольно ворчал, поднимаясь медленно с пола, король. Переворот уже удался, а раз так – хоть немного поговорить, протянуть хоть немного. Все равно не жить. Потому всех и удалили. Король не может умереть от рук простолюдина. Король умирает своей смертью. Или не своей. Но – от рук короля. И никак иначе.

– А как ты хотел, дядюшка? Народ хочет настоящей свободы и хочет, чтобы правили им по совести. По совести и по закону, а не по велению и хотению сумасшедшего тирана.

– А сумасшедший тиран – это я, выходит?

– Да. Ты. Такие, как ты, не должны жить на земле. Если просто посчитать, сколько людей, самых честных и отважных рыцарей, ты уничтожил…

– Я – уничтожил? – мальчишке удалось изумить короля. То есть, бывшего короля.

– Как только появлялся смелый человек, который не боялся спорить с тобой, так сразу…

– Что – сразу? Мальчишка, ты видел казни? Хоть кто-то в мире видел казни и расправы в нашей столице?

– Уж лучше бы их казнили при людях, на свету, чем так – расправляться втихомолку. Где граф Рейнольд – честнейший из честных, поднимавший свой голос против тебя? Где рыцарь Осс? Где храбрый Бэр, получивший за сражение на перевале дворянство? Где они? Ты убил всех! Это знает каждый в стране…

Король засмеялся, заперхал, стуча кулаком по груди…

– Да-а… Вот как я все устроил хорошо… Это ты убил их всех, мальчик. Ты сегодня убил их всех. Граф Рейнольд командовал моими черными рыцарями. Рыцари Осс и Бэр были моей личной стражей. Вон их тела. И все остальные, лучшие из лучших, кто мог спорить со мной, кто не боялся "сумасшедшего тирана и деспота" – они все были моими самыми верными защитниками и друзьями. Они все были черными рыцарями…

– Не верю! А где же их дети, их семьи?

– Их семьи вывезены в дружественные страны. Их дети учатся в лучших университетах… Пойми, чем страшнее выступить против – тем честнее выступивший. А честность требует награды. Все честные теперь лежат на втором этаже. Честные устилают своими телами парадную лестницу. Мои честные… А теперь, выходит так по всему, честные – это ты и твои бойцы. Ну, заканчивай, мальчик, свое дело. Одно скажу напоследок. Восстанови отряд черных рыцарей. Сразу восстанови. И тогда тебя будут бояться враги, тебе будут верны друзья, и бояться ты будешь – только совестливых родственников…

Через минуту тело короля упало на площадь из окна третьего этажа.

– Король умер! – протяжно возгласил с высокого крыльца герольд в церемониальном ярком наряде.

– Да здравствует король! – слаженно рявкнула гвардия, вглядываясь в окно, из которого смотрел вниз новый король, обещавший всем свободу и правление по совести.

Король Кунц

Он гордился.

Он так гордился, что чуть не лопался от такой явной своей гордости. Гордиться помогало то, что ему внимали. Внимать, если кому не понятно, это слушать со вниманием. Если бы он был тут среди всех начальником, то мог бы еще сказать, что его "ели глазами". Да только какой он тут начальник, откуда бы?

– Опять расселся тут, бездельник, – прошипел над его ухом хриплый голос.

Прошипел, потому что с уважением. Чтобы не все слышали, значит, а только он. А хриплый голос оттого, что двери здесь все время настежь. Так и машут деревянным крылом, загоняя в уютный плотный, пропитанный пивом и запахами капусты и мяса, теплый зал холодный ветер с улицы. Вот и хрипит почти всю зиму кабатчик хромой Михей.

Охромел он еще пять лет назад, когда по такой же вот примерно погоде сверзился, поскользнувшись на разлитом да и замерзшем потом пиве, в собственный же глубокий подвал. Болел тогда долго. Потом еще ходил по кабаку с палкой подмышкой. Теперь вот хромает и все косится сердито на очередного посетителя, медлящего закрыть дверь.

– Ну, – снова захрипел он в самое ухо.

Кунц даже не поморщился, только повернул медленно чуть в сторону голову, приподняв гордо бороденку, будто только сейчас заметил Михея, человеком-горой возвышающегося в своем коричневом кожаном фартуке, пропитанном жиром.

– А, это ты, дружище Михей! Извини, не сразу заметил. Рад тебя видеть, старина. Как нога? Ну, неси, неси нам на всю честную компанию. Так ведь, мужики?

Мужики, внемлющие до того рассказчику заграничных небылиц, закивали согласно головами.

Время было вечернее, морозное. Дверь, хоть и обита специально полотном поверх пучков соломы, вся промерзла и закрывалась от этого неплотно. А по самому низу, где Михей прибил ржавую железяку, чтобы ногами пинать можно было, уже висел плотный слой льда. И тянуло от двери так, что снимать кожух совсем не хотелось.

Но даже этого сквозняка не хватало, чтобы разбавить хлынувший из кухни запах от только вскрытого бочонка с кислой капустой. На запах этот, правда, почти никто внимания не обращал, нос откровенно не кривил, потому что знали все, что нет ничего лучше, чем вот такая кислятина, слегка промытая, а потом выложенная в огромную сковороду, в старый свиной жир, расплавленный и плюющийся по сторонам. И туда же хозяин, наверное, прикажет покрошить пару колбас, что зависелись у дымохода над печью аж с серпеня, как кололи свинью у Франка, который вовсе и не Франк на самом деле, а просто так – Франтишек. То есть, раньше он был просто Франтишеком. Да только после службы в армии загордился он невесть отчего и велел всем называть его коротко, но с уважением, как иноземца какого. Вот с той самой свиньи две колбасы еще оставались, но никто их уже не брал, потому что зимой свежатинка всегда есть.

А в капусту если такую покрошить – самое оно получится.

Когда все покоричневеет, просолится, проперчится, прожарится – вывалит Михей-кабатчик, не жалея продукта, на большое деревянное блюдо, что в полстола, принесет мужикам, бросит на стол деревянные же ложки тем из них, кто свои не приготовил.

Правильный-то мужик ножик и ложку всегда с собой носит. Летом – за обмоткой онучевой, а зимой – за голенищем высокого валяного сапога. Валенки, да кожухи, да штаны суконные – это же самая лучшая по зиме одежда. А запаха этого от тех валенок, что как псина мокрая, его и не слышно совсем, потому что капуста перебивает все.

А еще, по запаху, что с кухни потек, в сало Михей щедро покрошил луку да чеснока. Вот теперь уже запахло вкусным и острым.

– Ты пока нам выпить неси, Михей! – крикнул вдогонку кабатчику тщедушный Кунц, довольный новыми слушателями, и опять закивали мужики, ожидая продолжения рассказа.

Выпить вечером субботы после тяжкой трудовой недели не находил для себя зазорным никто. Говорят, даже герцоги разные и графы – и те по субботам себе позволяли.

В кабаке у хромого Михея подавали по холодному времени казенную прозрачную и чуть маслянистую на вид палинку, которую проверяли, специально поджигая и нюхая запах от нее. Да еще наливали в тяжелые глиняные кружки густое черное зимнее пиво, валившее непривычных с ног посильнее той палинки. Честно говоря, то же самое подавали и летом, в самое пекло.

Ну, не умел Михей варить правильное светлое. Выходило оно у него всегда мутное, с запашком, как будто дрожжевым. Так он придумал называть его "живым", и с проезжих за то брал в полтора раза больше. А проезжим – что? Им лишь бы диковину какую. Заезжие эти про "живое" пиво от Михея и разнесли по всей дороге.

Вот только местные, свои, пили у него только темное. Потому что знали. Темное-то пиво у Михея было правильным, с настоящим хлебным вкусом, с квасным запахом, бьющее в голову и в ноги, греющее зимой и охлаждающее, утоляющее жажду и даже голод летом.

– Дак, чо дальше-то? Ты говори, говори, – бормотали мужики наперебой, обхватывая большими корявыми ладонями выставленные перед ними кружки.

И Кунц продолжил свой рассказ, всплескивая руками и тряся жидкой бороденкой:

– В столице, говорю, девки-то спят в специальных костюмах из прозрачного шелку. Называют его "пэжам". Слово иностранное, откуда пошло – никто не знает, а сами эти пэжамы – донельзя смешные. Меня тоже учила одна красавица-купчиха, чтобы ночью – только в пэжаме. Но я такого не выдержал и сбежал, хоть и просила она остаться и обещала даже мне купить не кабак, как у Михея, а самый настоящий трактир, с комнатами и конюшней. Обещала поставить трактир на хорошем перекрестке. А еще в той столице моются постоянно.

Он обвел мужиков горящим вдохновением взглядом и добавил для крепости:

– Не меньше двух раз в неделю! Во как!

– Ну, положим, два-то раза в неделю я бы выдержал, – пожевал губами самый здоровый и бородатый мужик. – Оно противно, конечно, но ежели за трактир – можно и потерпеть.

– Это ты, ты же вон какой здоровый, – захихикал мелко Кунц. – А глянь на меня? Ась?

– Это да, – прогудел добродушно мужичище. – Тебя, дак, вовсе смылить можно. Если по два-то раза…

– Это что! А вот был я еще в южной стране Юразии, так там бабы в постелях спят натурально вовсе без всего! Совсем, значит, голые!

– Как же это? – засомневался кто-то, запуская пятерню в затылок.

– А вот так! Жарко там у них, в южных странах. Они даже не прикрываются ничем, так и лежат. А мужчина там может иметь три и даже больше жен. Если, конечно, прокормить может – так и все семь можно. И вот, представьте, все семь спят нагишом! У меня там, правда, всего одна была, но красивая такая, заводная, да молодая! Она не так просто с улицы – дочка князя ихнего. Дворец, понимаешь, все дела, как положено. Она и меня научила спать безо всего. А что?

Кунц поднял кверху палец, обвел вокруг себя, потом сложил кукиш и ткнул им напоказ в темный угол.

– Да вот, а что такого? Нормально! И нечего вам ржать! А ежели еще вдвоем, так и вовсе приятно даже! Эх, любила же она меня страстно. Предлагала остаться навсегда. Да. Но не могу я, не могу на одном месте. И однажды просто сбежал. Была погоня, но мой конь был быстрее. А стрелять они не стали, потому что не убить меня хотели, а женить. На княгине.

– Ух, ты-ы-ы…

– А в северных странах мужики спят так же, как и бабы. В длинных, в пол, толстых таких рубахах. С рукавами, – добавил он, подумав мгновение. – И на голову надевают колпаки специальные теплые с ушами. Потому что мороз у них стоит такой, что лед не только на двери, как у Михея, но и по всему полу лежит. Красиво там, все такое гладкое и блестит.

– А ходить-то как? По льду?

– А так и не ходют они. Катаются на коньках. Маленькие такие конечки, железные, блестящие. Я там правда совсем недолго жил, потому что морозов сильно боюсь. Я ж худой, сразу кости мерзнуть начинают. А вот толстым там очень даже хорошо. Не жарко. Да, и женщины, что интересно, у них очень красивые. Белые такие, высокие, волосы почти до полу…

– Они-то высокие, а ты маленький, – засмеялся сбоку и закашлялся, подавившись, кто-то из приезжих. – Небось, там-то, на северах, никто тебя такого мелкого не любил, да?

– Отчего же, – приосанился Кунц, задрав бороденку уже чуть не к потолку, масляно блестевшему в слабом свете лучин. – Очень даже любили. Прынцесса местная была в меня просто влюблена. Был бы я сейчас северным прынцем. Да только вот не сложилось у нас. Война у них там началась, и пошел я за них воевать. За них и за прынцессу эту, значит.

– Ну, ну? И что там дальше было? Как воевал?

– Что дальше, что дальше… В плен попал. Раненый, – со значением поднял он снова палец. – За героизм меня величали враги на своем языке багадуром.

– Это каким дуром-то? Насмешничали, что ли?

– Багадуром, балда! Это богатырь и герой по-ихнему. А когда я выздоровел, то положила на меня глаз сама их цариня. У них там, понимаешь, женщины правят, потому что мужики все время в деле – на войне, в походе…

– Ну, это, пожалуй, правильно, это и у нас почти так, – закивали, переглядываясь, мужики.

– …Да сбежал я, – продолжал заливаться Кунц. – Не выдержал в плену быть. Ненавижу, когда притесняют. За мной, конечно, гнались, да. Но я пробился в степи, а там мне каждый кустик – товарищ. я же маленький. Меня и не видно. Сошелся с племенами кочевыми. Там у меня тоже была любовь. Такая любовь…

Он закатил глаза, поцокал языком, покрутил в немом восхищении головой:

– Вам, мужики, не понять. У них девки, понимаешь, на конях скачут во весь опор – без седла. И без порток, – добавил он тут же, заметив, что отсутствие седла не вызвало оживления.

– Да-а… Ух, ты-ы… Ляжки такие, знать… Как зажмет, видать…

Опять хлопнула дверь, впустив волну морозного воздуха, заколебавшего пламя над поставцами.

– Кунц! Ты где тут опять? А ну, пошли домой! Хватит тут из пустого в порожнее с проезжими. Делом заняться пора! – сурово пробасила от порога высокая женщина в богатой шубе и в восточной шапке с ушами, завязанными под подбородком.

Кунц тяжело вздохнул. Еще раз вздохнул со значением, мол, как он устал от этих женщин. Даже ойкнул немного от старания. Потом медленно поднялся, чтобы не терять солидности перед слушателями, поклонился всему обществу и молча вышел.

– Это кто же был? – дернул кто-то Михея за фартук.

– Кто-кто… Баба его. Не видно, что ли? Жена законная. Королева евонная и наша, Феодора…э-э-э… восьмая, что ли… А он, стало быть, наш подлинный король Кунц. Как есть – король. Вот так и живем с ними, королями, – прохрипел сквозь внезапно напавший кашель Михей. Откашлявшись, смахнул рукой слезы, выступившие от натуги на глазах, и быстренько скрылся на кухне.

– А хороший у них тут король, мужики!

– Да-а… Нам бы такого! Все повидал, все знает. И женщины, что главное, его любят. Сразу видно – справный король!

Задумались каждый о своем.

Затихло в кабаке.

Справедливый суд

– Ваша честь, подсудимых привел, кого велено!

В дверь сунулась широкая красная морда стражника. Судья графства, сухонький старичок неопределенно старого возраста, поднял голову от разложенных на темном дереве стола бумаг и молча уставился ему в переносицу блестящими черными глазами.

– Э-э-э… Прошу прощения, привели, значит, ваша светлость! – уже тише повторил стражник.

– К судье графства обращаться надлежит просто и без чинов – "судья". Говорить ему надобно "ты", но вежливо и с соблюдением достоинства, – наконец, недовольно проскрипел, будто прочищая горло, седой судья. – Ты понял меня, стражник?

– Э-э-э…,– тот тяжко сдвинул брови вместе и наморщил лоб. – Точно так. Я… тебя… понял, судья!

– Тогда вводи.

– Так, которого же из них-то?

– Вводи обоих. И сам заходи с ними вместе. И моих ребят позови там со двора – пусть посидят тут в углу, послушают.

Стражник буквально вбросил, как два куля с тряпьем, изломанных и покрытых сажей и собственной кровью подсудимых. Они тут же с явственным стоном рухнули на пол.

– Перестарались, что ли? – приподнялся обеспокоено судья. – Слушать и говорить могут?

– Могут, могут! Они теперь такие разговорчивые стали, не то, что поначалу-то.

– Ну, это, – махнул судья своим, присевшим на лавки в темных углах комнаты, освещаемой только свечой на столе судьи. – Посадить, значит, напоить, придерживать.

Быстрое почти неслышное движение, несколько стонов, гулкие глотки, когда в разбитый рот полилась вода из поднесенного медного чайника.

– Готовы? Ага… Итак, подсудимые, горемычные мои, дело разбирается судьей графства, а не мировым судьей, потому что… А кстати, что я вам буду рассказывать. Это вы сейчас мне и поясните, почему меня к вам прислали, оторвав от всех важных дел графства. Законы, как я гляжу по допросным листам, вы изрядно знаете.

Он помолчал, смотря на каждого по очереди, склоняя голову то к левому, то к правому плечу, будто выбирая.

– Ты. Говори, сидя. И я буду сидеть тогда, а не дергаться.

– Судья графства привлекается когда речь идет об оскорблении словом или делом графских служащих.

– Так, да. Но с добавлением: для соблюдения истинной справедливости в делах между графскими служащими и городскими жителями. Запомнил? Вот потому, значит, я здесь сейчас, а не в столице. А ты, выходит, и есть тот самый графский служащий. Так?

– Я – квартальный надзиратель. Зовусь Ян Короткий, – привычно отбарабанил левый из двух.

– А ты, значит…,– судья переложил несколько бумажек на столе, поднял глаза на правого.

– Ремесленники мы. Шорник. Тоже Ян. Ян Длинный.

– Ну, вот, и познакомились, процедуру соблюли. Теперь у нас с вами будет так: вот тут у меня все написано, что вы говорили под честной пыткой. Я буду задавать вопросы, а вы так же честно отвечать, чтобы я уяснил то, чего не понятно может быть из написанного. А если не честно, то я опять отсылаю к палачу. Все понятно? Возражения?

Стражник молча навис сзади над подсудимыми, придерживая их за плечи огромными ручищами.

– Все ясно…

– Да. Понятно.

Судья опять помолчал, что-то черкнул в подложенных бумагах, а потом задал совсем немного вопросов, на которые получил от обоих честные и развернутые ответы.

Ян Короткий, квартальный надзиратель, давно уже никак не мог поймать ловкого вора, который грабил дома граждан, когда те уходили по своим ежедневным делам. Ювелиров грабил. Портного грабил. Кузнеца, когда тот был в кузнице. Ян бесился, и потому стал искать, как учили в столице – кому выгодно. В его квартале остался нетронутым только дом шорника Яна Длинного. Но Ян был всегда на людях, за работой. Вот только был у него сын, который все больше бездельничал и шатался по улицам в компании таких же малолеток. Надзиратель взял сына прямо на улице, увел его к себе в канцелярию, порол ремнем и кнутом до крови, и сын шорника во всем сознался. Но когда квартальный надзиратель повел его в тюрьму, чтобы передать дело мировому судье, как-то пацан этот извернулся и убежал. Ян Короткий гнался за ним, но был слишком тяжел и ноги коротковаты – ушел, разбойник.